Бюст

Андрею Колдашеву
Снег почти стаял, лишь кое-где виднелись его серые островки, увенчанные коронами банановых шкурок и битых бутылок. Тимур остановился на тротуаре, вглядываясь в едва не сбившую его иномарку, настолько облепленную грязью, что определить модель на первый, особенно, неискушенный, взгляд, было невозможно.
Дверца отворилась, и в весеннюю сырь шагнул высокий худощавый мужчина лет сорока — в черном, до пят, расстегнутом пальто, с белым шарфом и трехдневной щетиной. Тимур докурил, бросил «бычок» почти под ноги незнакомцу. Развернулся и зашлепал по апрельским лужам.
Мужчина с развевающимся белым шарфом осторожно, широко расставляя ноги, направился за Тимуром. У двери с надписью «... государственная архитектурная академия» он чуть замешкался, толкнулся в запертую створку двери, но, тут же сориентировавшись, с силой дернул на себя соседнюю. Раздевающим взглядом скользнул по фигурке курившей в тамбуре девчонки и вошел в вестибюль. Склонился к окошку вахты и хрипло спросил:
— Где у вас тут эти... которые лепят... ну, скульпторы... студенты сидят, б-н?
Вахтерша-пенсионерка глянула из-под очков на странное явление:
— Еще раз повторите, пожалуйста, что вам нужно?
— Скульпторы, студенты, б-н...
— Вот сейчас пройдете по коридору, спуститесь в подвал...

Тимур сбежал по стершимся мраморным ступенькам. Вошел в мастерскую. Возле окна совещалась о чем-то неизменная троица — Пашка, Лена и Полина Таушканова (привздернутый носик, пухлые щеки, соломенного цвета волосы...). Заметив Тимура, она радостно помахала ему конспектом и крикнула:
— Шакиров, привет! Мы тут вечером в кафешку собрались завалиться. Пойдешь?
Взгляд Тимура, не зацепившись, скользнул по неяркой фигурке Полины, потом его приковал белоснежный шарф на фоне длинного черного пальто. Его обладатель переступал с ноги на ногу. Глубоко посаженные глаза шарили по лицам, кого-то выискивая.
— ...Денег нет, — машинально ответил Полине Тимур, глядя на незнакомца. Отчасти это было правдой.
Мужчина резко повернул голову, внимательно всмотрелся в Шакирова и решительно направился в его сторону.
— Эй, как там тебя?.. Тимур? Пойдем побазарим, б-н...
Он положил тяжелую руку на худое плечо и подтолкнул Шакирова в сторону окна.
— Да не бойся, б-н! Ты, это, до пояса меня сваять сможешь? Чтоб возле коттеджа, туда-сюда...
— Бюст, что ли?
— Ну ты, ё, б-н!.. Бюст, он у тёлок, по-ял? С-студент, б-н! Сможешь, нет?
— С-смогу, — произнес Тимур, глядя в тяжелые, точно свинцовые, глаза.
— Ну тогда... — мужчина небрежно, двумя пальцами, протянул Тимуру визитку, на которой золотыми буквами значилось: «Курзин Анатолий Феликсович, генеральный директор». — Адрес говори, б-н, завтра поутряне машину вышлю. И захвати там... чего надо, б-н...
Он пошел по мастерской, внимательно вглядываясь в стоящие на полках бюсты.
— О, б-н! — уважительно произнес он, взяв в руки гипсовую фигурку юной девушки с высокой грудью. — Вот это тёлка, б-н! Чья?
— Моя, — ответил Шакиров.
Тимур изваял ее год назад. Прошлая весна была холодной, не в пример нынешней. Вдобавок ко всему тогда отключили горячую воду, и в мастерской было неуютно и сыро. Девчонка на подиуме мелко дрожала — не то от холода, не то от стыда. В перерыве она сидела на кафедре в тимуровом пиджаке и, обхватив посиневшими руками кружку, глотала обжигающий чай... А потом исчезла. Навсегда.
— Ты, это, не промах, б-н! — похвалил Тимура Курзин. — Но моя жена — круче. Без базара, по-ял? Ты вот что, б-н, — он почесал висок. — Мою тоже изваяешь. Чтоб два... этих... ну, в общем, по пояс — вдоль аллеи. В этом, б-н... В бронзе. По-ял?
Еще раз взвесив в руке гипсовую фигурку, он с сожалением поставил ее на полку и, бросив в сторону Шакирова: «Пока, братан!», скрылся в полумраке коридора.
Тимур стоял, точно в тумане, и удивленно смотрел на одногруппников.
— Повезло, — вздохнув, произнесла, наконец, Полина. — Когда обмывать будем?
— Н-ну, недели через полторы, я думаю... — неуверенно произнес Тимур.
Соглашаться или нет — вопроса не стояло. Конечно, да. Ведь одно дело — ваять просто так, для-ради отметки, и совсем другое — зная, что созданное тобой не будет пылиться на полке, и что (чем черт не шутит!) твое творение тебя переживет. В конце концов, этот, черно-белый, — герой нашего времени. А ты, Тимур Шакиров, в силах создать целую галерею образов, в которую могут войти и Курзин, и его жена, и...
...та, безымянная, юная натурщица. Она сидела на подиуме и молча смотрела на Тимура, точно хотела что-то сказать, но не могла. В мастерской, кроме нее и Шакирова, не было никого. В руках натурщицы появилась кружка, от которой струился в сторону Тимура пьянящий кофейный дух. Девушка медленно встала, поплыла к Шакирову и вдруг, обжегшись, вскрикнула и уронила кружку на только что вылепленный глиняный бюст. Треснув, он раскололся пополам...
...И Тимур открыл глаза. Пашка сидел за столом и потягивал кофе.
— Ну чё, проснулся, в натуре, б-н? — спросил он.
— Не прикалывайся, — попросил Тимур.
— Ладно. Собирайся давай! Такое предлагают не всем. Упускать нельзя, сам понимаешь...
Под окном сигналила вчерашняя иномарка. Сегодня она обернулась темно-коричневым «Мерседесом». Запыхавшись, Тимур забрался на заднее сиденье и, крепко прижав к животу сумку, поправил очки. Сначала он смотрел на коротко стриженный затылок водителя, потом уставился в окно. «Мерс» несся за город.
«Бронза — терпеливый сплав,» — думал Шакиров. Когда-то она терпела великих писателей и великих вождей. Сегодня, обесценившись, она вынуждена сносить дикие замашки новых «крутых». Правда, кто нынче смотрит, чье там «бронзы многопудье» или «мраморная слизь»? Кто платит, тот имеет — это известно давно. Не поторопился ли он, Шакиров, согласившись исполнить заказ? Кому интересен этот «новый русский»? И нужна ли будет хоть одному потомку нереализованная Тимуром «галерея образов»?
Впрочем, был еще один неясный момент — бюст жены Курзина. Тимуру казалось, что она обязательно должна быть моложе и красивее «генерального директора».

Миновав железные ворота, бурый «Мерседес» тормозит у двухэтажного коттеджа. Тимур толкает дверцу и натыкается на Курзина.
— Приехал, б-н? — генеральный точно так же, как вчера, кладет на плечо Шакирова тяжелую правую руку. — Вот тут, — он вытягивает вперед левую, — буду стоять я. А там, б-н, — рука указывает напротив, — моя жена. Чтоб через две недели, б-н, по-ял? Спать будешь у охраны. Чё надо, скажешь, все тебе привезут, б-н!..
Курзин подталкивает Тимура, и тот идет по дороге из мраморной крошки к массивной железной двери коттеджа.
...Денег должно хватить, чтобы раздать долги и заплатить за квартиру. А пока нужна глина. Чистая, без песка. И вазелин. Пока привезут материалы, в лучшем случае пройдет день. И дня три-четыре — на работу. День — на изготовление форм. А дальше уже — дело не его, пусть Курзин заказывает литье где хочет. Хотя, конечно, интересно было бы увидеть свое творение в бронзе.
Наверху, в зале, перед почти растерзанным столом, растекся по дивану мужик лет тридцати пяти, с таким же, как и у Курзина, «ежиком» на голове. И с давним шрамом на правой скуле, раскрасневшемся не то от жары, не то от выпитого.
— Колян! — сказал Курзин. — Это, б-н, как его... Тимур. Он меня ваять будет, по-ял? И Маринку мою.
Колян приоткрыл один глаз, внимательно посмотрел на Шакирова и закрыл снова.
— Ну чё, братан, б-н? — обратился Курзин к Тимуру. — Давай заказ, Колян в город поедет. Чё надо, в натуре?
— Глину и вазелин.
Веки Коляна, точно по команде, прыгнули вверх и одновременно открылся фиксатый рот. Курзин с Коляном хохотали минуты три — до хрипоты. Наконец, «генеральный», устав, прокашлял сквозь икоту:
— Ну ты, с-студент, ё!.. Давно я так не смеялся, б-н! Сходи вон, глину, это, возле, как его?.. речки наковыряй! А вазелин... Так мы и без вазелина...
— Вы не поняли, — сказал Тимур. — Речная глина не подойдет. Она с камнями. Вы же не хотите, чтобы на вашем.. — он запнулся, вспомнив вчерашнее: «Бюст, он у тёлок, по-ял?» — ...скульптуре были следы от камней? А вазелин нужен, чтобы глина не пристала к форме, в которую будут заливать бронзу.
Курзин поднял указательный палец:
— По-ял, Колян? Тимур, он ученый, б-н! Не то что мы... (Колян снова растянул в улыбке фиксатый рот). Не, ну ты по-ял, чё надо? В-общем, одна нога здесь, другая... тоже здесь, б-н! А ты, это, как тебя? Тимур, б-н... Сядь, посмотри пока «порнушку». Просветись! Колян, б-н, он мухой все привезет. Способный, б-н!
Часа через три отрывисто просигналил автомобиль. Охранник отворил ворота, и по мраморной дороге зашуршал бурый «Мерс». Спустя минут пять в зале появился одышливый Колян.
— Чё, привез, б-н?
Колян кивнул. Курзин обернулся к Тимуру:
— Я ж говорил, б-н, способный! Ну, где, ё?
— Внизу.
— Ну так подыми, ё! А то на этого нагрузим, б-н, а у него, это, кишки наружу... Рано, б-н!
Колян вывалил на стол с полсотни аптечных баночек вазелина. Курзин, глянув на Тимура, забеспокоился:
— Чё, не то взял?
— То, — сказал Шакиров. — Но зачем столько?
— Чё надо? — спросил Курзин.
— Ну, десять, ну, пятнадцать, от силы...
Курзин, отсчитав баночки, аккуратно придвинул их к Тимуру.
— Остальное забей себе... — бросил он в сторону Коляна. — Ты, это, Тимур, еще глину посмотри, б-н, а то, если этот к-козел лоханулся, урою, б-н!

...Шакиров сидит возле стола, на котором возвышается бесформенная глиняная глыба. Рядом теснятся полупустые коньячные бутылки, тарелки с бутербродами и вазы с фруктами.
— Ел? — спрашивает Курзин.
— Да, — отвечает Шакиров.
— Ну тогда давай, там, лепи меня, б-н, начинай! Только это, б-н, пожестче, чтоб вся братва...
...Хозяин возлежит в кресле у камина, сложенного, похоже, только «для форсу». Тимур нервно творит бычий затылок, острый нос, глубоко посаженные глаза... Лепит, едва сдерживая отвращение, но постепенно втягивается. То и дело бросает короткий взгляд на натуру, пальцы привычно вершат работу. Отвращение испаряется, точно так же, как и недавние мысли о деньгах.
В конце концов, Тимур сейчас просто набивает руку — для будущих настоящих заказов. Не всю ведь жизнь лепить ему бычьи бюсты новых русских и коровьи — их жен? А если случится так, то уж лучше — в дворники...
Со щеками, кажется, переборщил. На самом деле они не такие полные. А скулы — более высокие, подходящие почти к самым глазницам, и сильно выдающиеся. До ушей Тимур еще не добрался, и пока вместо них на бюсте — уродливые ушные раковины, точно кто-то отсек оба небольших, сильно прижатых уха Курзина.
Сил уже нет, и дело совсем не в работе — когда Тимур ваял ту юную натурщицу, ему не нужно было никаких перерывов, они бесили, творческий зуд не давал успокоиться и продолжался двое суток кряду, требуя от Шакирова продолжения. Бюста казалось слишком мало, кто-то внутри требовал скульптуры в полный рост. А сейчас... Снова прорвалось отвращение, кажется, еще немного, и не захочется никаких денег, лишь бы только не видеть стриженый бычий затылок и не слышать в каждой фразе тупое — «б-н».
— Ну все, студент, я устал, б-н! Перекусить надо. Щас Маринка сообразит чего...
Хриплый голос вывел из творческого забытья. Теперь перед Тимуром сидел в кресле, развалившись, не абстрактный «герой нашего времени», а вполне конкретный, привыкший «отвечать за базар» «братан», перечить которому не имело смысла.
Совсем не то — прошлогодняя юная натурщица, с безупречной фигуркой, трогательная в своем смущении, терпеливо высиживающая часы за не слишком великую плату. Имени ее Тимур так и не узнал.
— Маринка, ё, мы ждем, б-н!
— Иду!
Тимур обернулся на голос. В залу вплыло с подносом юное создание. Античный профиль, натуральные светлые волосы в мелких кудряшках. Александритовые глазищи.
— Садись! Это Тимур, б-н. Он меня, это, до пояса, б-н, сваяет. И тебя. Чтоб, это, как на греческой вазе...
«Гречанка» молча расставляла фужеры и закуску. Шакиров смотрел на плавные движения ее рук. Абсолютно нелепые. Курзин потянулся к шампанскому. Выстрелил в потолок.
— Ну, за то, чтоб наши, это, б-н, портреты получились и простояли тут стольник!
— Надеюсь, — отозвался Тимур.
Марина внимательно посмотрела на смуглое очкастое лицо и отвела взгляд. Потом все трое сдвинули фужеры. Курзина изысканно-грациозно пригубила шипучую влагу. Слегка отставив мизинец, поднесла к припухлым губам бутерброд с ветчиной, сдобренный небольшой порцией икры. Крупные оранжевые шарики лопались на белых зубах.
Тимур есть не мог. Внутри него рождался зуд — тот самый, когда напрочь забываешь о еде, усталости и сне, когда чувствуешь свои силы и способен ваять совсем без эскизов, набело. Шакиров выбежал из залы — вниз, в комнату охраны, где торчала в углу рабочая сумка, в которой всегда лежали наготове пара листов ватмана и тонко очиненный карандаш. Посреди коридора вырос охранник, но щуплый Тимур, точно не замечая, оттолкнул его и бросился дальше. Тот хотел было ринуться вслед, но лишь проводил взглядом худую фигурку и произнес нечто вроде:
— О, б-н!

— ...Говорю же — не хуже этой, твоей, б-н! — с гордостью произнес Курзин.
Тимур не слышал. Он сидел на диване, подавшись вперед, и лихорадочно набрасывал на листе ватмана греческий профиль. Курзин, полулежа на локте, внимательно следил за его работой. Потом встал и хрипло произнес:
— Ну все, б-н! Маринка, быстро там, это, наводи свои ресницы там, колесницы (о, в рифму, б-н, по-ял?), щас Тимур тебя ваять будет!
Марина, чуть помедлив, точно давая возможность Шакирову закончить эскиз, поднялась и вышла.
— Ну, ты, это, доедай, б-н! Охрана другое ест, — произнес Курзин в сторону Тимура и тоже исчез.
Шакиров, не чувствуя вкуса, жевал бутерброды и запивал шампанским. Отчего-то кружилась голова.
— ...Куда садиться?
Тимур очнулся. Встал, выставил на середину зала стул.
— Ты всегда такой молчаливый?
Шакиров не ответил. Пальцы неуверенно мяли глину. Черты были слишком тонки, к ним приходилось привыкать. С Курзиным проще — его лицо намного грубее. Откуда она здесь? Зачем?
«Генеральный» вошел в залу косой походкой. Остановился подле жены и подозрительно спросил Тимура:
— Чё творишь, б-н? Ваяешь? А почему она у тебя, это, в платье, б-н? Мне ее, этот, нужен обнаженный, в натуре, по-ял?
— Я и так слеплю, — сказал Тимур.
— Мне «и так» не надо, по-ял, б-н? Мне лепить не надо! Делай, чтоб все как у нее, б-н! Маринка, раздевайся! До пояса, в натуре!
Курзина не сказала ничего. Лишь еле заметно дернулась нижняя губа.
— Чё? Ты щас, это, его натурщица, б-н, по-ял?
Марина дрожащими пальцами медленно расстегнула платье. Курзин дернулся и вышел.
— Простите меня, — произнес Тимур.
— Да ты-то тут при чем? — раздраженно бросила Курзина. — Лепи быстрее!
— Вы красивая, — сказал Шакиров.
— Кому это здесь нужно?!
— Ваш бюст должен стоять в музее, — сказал Тимур, глядя на маленькую бурую родинку у левого соска.
— Но он будет стоять здесь, — резко перебила Курзина и, заметив его взгляд, прикрыла руками грудь. — И его друзья будут говорить: «О, Толян, какая у тебя клевая тёлка!»
В ее устах эта фраза казалась абсолютно нелепой. Словно делая над собой усилие, она отвела от груди руки, и произнесла:
— Лепи быстрее, и давай покончим с этим.
— Распрямитесь, — попросил Тимур и добавил. — Вынужден вас огорчить — за один сеанс мы не управимся.
— А-а.., — махнула рукой Марина.
...И напомнила Тимуру юную натурщицу, на светлом лице которой тоже временами проявлялась обреченность. И сейчас Шакиров мучился, вспоминая, была ли у той родинка у левого соска?
Пальцы почти автоматически мяли глиняную заготовку, вылепливая кудряшки, точеные ушки... Вдруг Курзина резко встала.
— Хватит! — бросила она. — Посмотрел, и будет! Иди погуляй, охрана тебя не тронет.
Шакиров собрал инструмент, бережно подхватил и поставил на камин глиняные бюсты. Спустился вниз, в комнату охраны. Бросил в угол сумку, снял с вешалки куртку и медленно вышел на улицу.
Коттедж окружали кирпичные стены, увенчанные «колючкой». Возле одной бесновалась на цепи кавказская овчарка. Вдоль мраморных дорожек качались от пронзительного ветра серые деревца, на которых уже кое-где набухали почки.
— Подожди! — услышал Тимур задыхающийся голос.
Его догоняла Марина, уже в плотно облегающих джинсах и короткой, до пояса, куртке.
— Надоело сидеть в четырех стенах, — сказала она, нагнав Тимура, и взяла его под руку. — И видеть одни и те же рожи.
— Вы разве не бываете в городе? — удивился Шакиров.
— Ты что-нибудь слышал о гареме по-русски?
— Не-ет, — протянул Тимур.
— Не знаешь? — усмехнулась Марина. — Берешь восточный гарем и оставляешь только одну любимую жену. Вот и все.
— Вы давно здесь? — кивнул Тимур на коттедж.
Они шли мимо невысоких, в ее рост, деревьев.
— Липы. Смотри, какие они выросли! Правда, красивые? Сама сажала.
Возле одного деревца Марина остановилась и, опустившись на корточки, провела рукой по уродливому стволу:
— Год назад пьяный Толян въехал в него на «Мерсе», ну этом, шоколадном, знаешь? Сколько я его выхаживала! Думала, не выживет. А вот выжил! Только шрам остался. — Она повернулась к Тимуру и произнесла, глядя снизу вверх — в стекла очков, — а ведь это — я... Дай мне руку!
Она резко поднялась и, обогнав Шакирова, закусив губу, под неслышимую музыку затанцевала по мраморным осколкам — к стоящей в конце аллеи небольшой, на двоих, беседке.
— Только в ней летом и спасаюсь, — обернувшись, проронила Курзина. — Представляешь, как здесь хорошо! Вьюн, хмель...
— От кого спасаетесь?
— Чего ты мне все время выкаешь? Я тебе что, принцесса? — И добавила невпопад. — На улицу ночью не выходи — Братан растерзает.
— Муж уехал? — так же невпопад спросил Шакиров.
— Я запрещаю тебе говорить со мной о нем! — крикнула вдруг Марина. И уже спокойнее произнесла. — Ты меня рисовал. Подаришь?
Закат догорал. Становилось холодно. Тимур кивнул, сдернул с себя куртку и набросил на узкие Маринины плечи, как год назад — пиджак на юную натурщицу. У них даже плечи были похожи.
— Пошли домой, — вздохнула Курзина. — Сейчас мой заявится. Да и тебя накормить надо. Постель приготовить.

Тимур ворочался на узком диване в комнате охраны. Его сладко напоили, накормили до отвала, но дали понять, что он — раб, собака у порога. Не сбежать: спущенная с цепи овчарка; кирпичные, с «колючкой», стены; охрана... И небольшая бурая родинка у левого соска.
Снова снилась юная натурщица, которую почему-то звали Мариной. Но отчетливо, ясно вспомнил во сне Тимур: родинки на ее левой груди не было.
Утром Шакиров нервно, торопясь, лепил грубое лицо Курзина, а после обеда — нежные черты Марины (нос — чуть с горбинкой, узкие полоски бровей...), спускаясь к покатым плечам, осторожно прикасался пальцами к будущей высокой упругой груди. Жаль, нельзя будет посадить на нее вон ту маленькую бурую родинку...
Курзина сидела, уже не делая попыток прикрыться. В голове Шакирова звучал хриплый голос хозяина:
— Маринка, б-н, не вздумай одетой сидеть, по-ял?! Ты — натурщица, б-н!
И хрустальный — Марины:
— Н-не буду, Толик. Я поняла.
...Никак не выходил Маринин взгляд. У Курзина он был резкий, сверлящий, подозревающий. У нее — то обреченный, то направленный в себя, но всегда — неуловимый. Однако Тимур обязан был его поймать. В конце концов, он лепил этот бюст не для Курзина. А для себя. И для нее.
— Никак не могу поймать твой взгляд!..
— Взгляд может поймать только тот, на кого он направлен, — ответила Марина.
Шакиров поднялся:
— Хватит на сегодня. Я хочу прогуляться.
— Пойдем.

Они спускались по мраморным ступеням. Со стороны комнаты охраны из радиоприемника неслось:
Жи-и-вё-от ма-ая отра-ада...
— Зачем ты здесь, с ним?
Слова вырвались помимо воли, и Тимур почувствовал окаменевший Маринин локоть.
— Уйти не хочешь?
— Ты сюда пришел по своей воле. Ты можешь. А я... Не люблю, когда людей в карты проигрывают, — медленно произнесла Марина и, оторвавшись от Тимура, ускорила шаг.
Шакиров смотрел на удаляющуюся, чуть сгорбленную, спину, и ему до ноющей боли в сердце захотелось защитить эту юную женщину, почти его ровесницу. Но, догнав Марину, он спросил только:
— Слушай, а почему такой точный срок — две недели?
Курзина повернулась и бросила с кривой усмешкой:
— Через две недели у меня — день рождения. Его бюст предназначается мне в подарок.
— А твой?
— Неизвестному путнику, который захочет отдохнуть в тени посаженных мною лип.
— Почему же тогда рядом с ними нет скамеек? — спросил Тимур.
— Рано, — помедлив, ответила Марина. — Тень еще слишком мала. ...Пошли быстрее! — вдруг заторопилась она.
За воротами уже сигналил темно-коричневый «Мерседес».

Мокрый снег вперемешку с дождем рвался в тепло и о чем-то кричал, мешая спать. Снилась Марина. Взгляд ее по-прежнему ускользал.
Утром Курзин снова исчез. Гремел цепью Братан. Курил на пороге охранник. Тимур и Марина сидели в зале. Шакиров наводил последние штрихи.
— Ну вот, скоро и мне поставят памятник, — задумчиво сказала Марина.
— Не хочешь?
— Кто платит, тот имеет.
— Разденься, — вдруг попросил Тимур, почти не веря в то, что это возможно. — Я хочу тебя нарисовать. На память.
— Успеешь, пока он не приехал? — откликнулась Курзина.
Тимур кивнул. Бюсты можно закончить и завтра.
Не стесняясь ни капли, Марина сбросила платье и легла на ковер, согнув в колене правую ногу и вытянув левую. Шакиров достал карандаш.

Каждый день Марина загадывала ему загадки, разгадать которые Тимур был не в силах. Страшный замкнутый мир. Странная женщина. Впрочем, если бы Тимур встретил ее в городе, то, скорее всего, не обратил бы особого внимания.
Упали веки. Навалился сон — из старых детских сказок о похищенной принцессе, томящейся в замке людоеда — за городом, в дремучем лесу.

...Осталось совсем немного — сделать формы, получить расчет и уйти из этого мира. К привычной грязи, отсутствию денег и свободе.
Марина сидела рядом, почти завороженно глядя на движения Тимуровых пальцев.
— Помнишь, ты обещал подарить мне портрет?
— Я его еще не доделал, — отозвался Шакиров.
— Мне раздеться? — спросила Марина, теребя пуговицу на платье.
— Нет. Тот я закончил и взял себе.
— Наверное, ты прав, — задумчиво проговорила Курзина. — Он не так поймет. Подари мне другой. А тот... Никогда никому не показывай, слышишь? Ты понял?..
Тимур кивнул. Почти вслед за звуком тормознувшей машины в зале появился Курзин. Шурша пальто, подошел к столу, повернул бюсты лицом к лицу и подвел итог:
— Ну чё, б-н. Круто, б-н! А, Маринка?
— Можно? — спросила она и, взяв со стола свой глиняный бюст, долго, с затаенной грустью, вертела его в руках. Поставила на место и произнесла, глядя на Тимура. — Да!
— Тогда, б-н, пойдите там, пошустрите, куда поставить... И, это, форму делай, ё! Неделя осталась.
Тимур с Мариной вышли на улицу. Не надрывался возле кирпичной стены Братан. Липы выпустили наружу клейкие листочки. Светило солнце.
— Мой памятник будет стоять здесь, — сказала Курзина, опустившись на колено перед уродливой липкой.
— А его? — спросил Тимур.
— На Широкой Речке, — раздраженно бросила Марина.
— Может, поставим напротив?
— Ни-ког-да! — отчеканила Курзина.
— А где?
— Смотри сам, — зло произнесла она, налегая на «с».
— Вон там, наискосок.
— Ставь, — махнула рукой Курзина.
— Поехали со мной! — почти в отчаянии бросил Тимур.
— Невозможно, — разлепила губы Марина. — Ты сделал ставку на красное. Я — на черное. Одновременно нам не выиграть. Никогда. ...Послушай, Тимур! Ты можешь?..
— Могу!
— Но ведь ты еще не дослушал!
Шакиров знал, что для Марины он сможет все.
— Возьми, спрячь. — Из кармана в карман перекочевал конверт. — Отнесешь по адресу, там написано...
— Что я должен сказать?
— Ничего. Сам поймешь. И скажешь спасибо. Когда-нибудь...
Через день вдоль аллеи возвышались два пока еще пустых постамента. Тимур бережно вынес бюст Марины и временно, проверяя композицию, установил на пьедестал. Глиняные глаза Курзиной обреченно смотрели на Братанову будку.
Снег окончательно сошел. Солнце высушило землю, и сквозь нее кое-где пробивался молодой подорожник. Готовые формы лежали на столе в комнате охраны. Тимур, подойдя к Марининому бюсту, осторожно провел пальцами по левой груди — там, где не было родинки.
— Ну вот и все, — сказал он. Курзина промолчала. Носочком изящного полусапожка она пыталась выковырять из бетона обломок мраморной крошки.
— Пойдем, — сказал Тимур.
Пожав плечами, она сунула руки в карманы курточки и, поддевая невидимые листья, медленно зашагала к беседке.
— Почему молчишь? — спросил Тимур.
— Говорят, когда непонятно. А когда все ясно, молчат. Давай помолчим.

Вечером возле коттеджа тормознул серебристый «Мерседес». Дверца распахнулась. Сначала появился белый шарф, потом — ввалившиеся глаза, и лишь за ними — весь Курзин. Он просвистел по аллее, остановился возле Марининого бюста и погладил левую грудь.
— Как живая, б-н! — уважительно произнес он. — Ну все, по кроваткам, ё!..
Подмигнул жене, небрежно выудил из кармана пальто золотой кулончик со скорпионом и застегнул на шее Марины. Возле стены, гремя цепью, надрывался Братан. Курзин по-хозяйски положил тяжелую руку на маринино плечо и увлек жену вперед. Возле коттеджа обернулся и сказал Тимуру:
— Ну, ты, б-н, с-студент, чё ждешь? Пров-валивай!
— А... деньги?
— Не, ну ты вспомни, братан... — протянул Курзин. — Я тебе что-нибудь про «бабки» говорил хоть раз, а? Вспомни, б-н!..
Тимур похолодел. О деньгах, действительно, разговора не было. За неделю ни разу.
— Вот и гуляй, б-н, а то охрану позову! Ты у меня, это, жил, б-н, ел-пил, на жену мою пялился. Я молчал. А теперь гуляй, по-ял?!
Тимур смотрел на ощеренный рот Курзина, на его белые, должно быть, керамические, зубы. Перевел взгляд на Марину. Глянул в глаза. Она отвела взгляд и долго, несколько секунд, молчала. Потом произнесла — медленно, с расстановкой:
— А чего ты ждал?
Отвернулась от Шакирова и шагнула вперед, к коттеджу. Тимур рванул по аллее и, почти не соображая, что творит, разбивая в кровь кулаки, замолотил по ненавистному бычьему затылку. Глиняный бюст, потеряв точку опоры, свалился на мраморную дорожку и разлетелся на десятки осколков.
***
...По комнате плыл дикий запах пережженного растворимого кофе. За столом сидели Пашка, Лена и Полина Таушканова.
— Хорошо сидим, — произнес Пашка.
— Тимура не хватает... — тихо сказала Полина.
— Правда, что-то он долго, — подхватила Лена. — Не случилось бы чего...
— А вдруг его избили, бросили на дороге, и он не может добраться?.. — неожиданно выдала Таушканова.
— Да ничего с ним не случилось! Влюбился наш Тимур. В сестру этого нового русского. Или в дочь. И остался там. Через месяц свадьбу сыграют... — поддразнил Пашка.
Лена выразительно на него посмотрела. В тишину впился дверной звонок.
— Это он! — звонко крикнула Таушканова и устремилась в коридор. — Ой!.. — вскрикнула она и закрыла рот ладошкой. — Тимур, что с тобой?
— Ничего, — с кривой усмешкой произнес Шакиров, осторожно промакивая ребром ладони струящуюся из уголка рта кровь. — Это со мной рассчитались.
— Тимурчик, пойдем, я тебя умою, да что же это... — совсем по-деревенски запричитала Полина, увлекла его в ванную и стала смывать с лица кровь и грязь. — Давай я тебя раздену, — говорила она, пытаясь подставить плечо и увести Тимура в комнату.
— Отойди, — сказал Пашка, легонько оттесняя Полину. — Держись, Тимур!
— Все нормально, — ответил Шакиров. — Только голова кружится. И мутит что-то. Отлежусь, и все пройдет...

Таушканова потерянно бродит по комнате. Наконец, взгляд ее падает на сиротливо торчащую у порога грязную тимурову сумку. Полина бережно вынимает лист ватмана, всматривается в изображенную на нем молодую женщину — на ее круглую коленку, стыдливо прикрывающую дельту Венеры, на родинку возле левого соска, вспыхивает, но, справляясь с собой, спрашивает:
— Куда положить?
— Куда-нибудь подальше, — отвечает Тимур.
— Да, — вдруг вспоминает он. — Отнеси... Возьми у меня из куртки конверт и отнеси... Там адрес... Ничего говорить не надо. Просто отдай.
Проснулся от прикосновения ласковых рук и тихо произнес, не открывая глаз:
— Марина!..
— Это я, — услышал он голос Полины. — Я постаралась сделать, что ты просил... Но, Тимур, на этой улице такого номера дома нет. Возьми, я не смотрела, что в конверте. Это, наверное, тебе...
— С чего ты взяла? — окончательно проснувшись, спросил Тимур.
Полина пожала плечами.
— Вскрой!
Дрожащими пальцами Таушканова надорвала конверт.
— Что там? — приподнялся Тимур.
— Деньги, — произнесла Полина. — Доллары. И записка. На, читай.
— Лучше ты. У меня все еще голова кружится.
«Это тебе, — прочла вслух Полина. — Прости, милый...»
6 — 23 апреля 2000 г.