Памяти тех,
кто потерял надежду
Мелкая ледяная крупа падала на белые страницы еще не промерзшей тундры. Пага текла неторопливо; как четки, перебирая гальки желтого песчаника. Алексеев спустился к реке, прощаясь с ней до будущего лета. Горы серой шалью покрывал туман, но теплее от него не становилось: порывистый ветер, спустившись с перевала, рябил Пагу и гнул к окаменевшей земле тонкие стволы карликовых березок. Они сопротивлялись, и только когда становилось совсем невмочь, платили норду дань золотыми монетами листьев. Ветер кружил их и уносил куда-то вдаль — пополнять порядком потраченную с прошлой осени казну. На Полярный неумолимо наступала зима, лужи подернулись корочкой затейливо-узорчатого льда. Иссиня-черные шары голубичин давно осыпались, и теперь лежали никому не нужной мелочью, раздавленные копытами оленей.
Сентябрь гнал в город. Доцент Сергей Андреевич Реутов и рыжий студент-четверокурсник подтаскивали к вездеходу пожитки. В следующий сезон геологов снова ждут Лагорта, Кокпела, Танью и Юньяха, — реки, по которым уже пройдена не одна сотня километров, но сколько их будет еще? Реки для геолога — неплохое подспорье в его работе, они вгрызаются в прибрежные скалы, пробивая русло и обнажая древние толщи, по которым можно восстановить последовательность событий — миллион за миллионом лет. Но Полярный свои тайны хранит крепко. Их нужно вырывать mente et malleo — разумом и молотком, но это уже — на будущее лето. А пока — вьючники по горло нашпигованы образцами, в рюкзаках томятся полевые книжки, палатки сложили крылья до следующего полевого сезона. Над береговым сколом возвышается лишь антенна рации, распятая на четырех тросах.
Двенадцать лет лаборатория, которой руководил профессор Алексеев, выезжала в тундру. Раз в три года Александр Григорьевич всеми правдами и неправдами добивался включения своих работ полярноуральские проекты, мотался в Воркуту и обратно, слал письма и телеграммы — выбивал деньги. Жил в неизвестности — «бюджет» часто приходил в последние предполевые дни, каждый раз обходилось, но Алексеев все время со страхом ждал, что когда-нибудь денег не дадут. Он гнал от себя эти мысли, да слухами земля полнилась — то одному, то другому бывшему соратнику «перекрывали кислород», они как-то выживали, кто-то уходил на пенсию, кто-то находил в себе силы — менял Полярный на Южный. Но для Александра Григорьевича это был слишком неравноценный обмен.
Александр Григорьевич никогда не задумывался, почему его так тянет на Полярный. Но однажды пришло понимание: тундра — друг. Она немногословна, красота ее — неброская, мужская. Тундра не похожа на узкоглазую воинственную степь, сухо встречающую чужаков. Алексеев не любил и женственный, прихорашивающийся каждой весной Средний Урал, хотя еще как-то мирился с тайгой. Вот и выходило, что менять Полярный Урал было не на что.
Алексеев был максималистом — либо тундра, либо вообще — ничего, либо «да», либо «нет», но, наверное, таким и должен быть геолог — прямо идущим к намеченной цели.
...Снова — весна, просыпаются надежды, но на Полярном — еще снег, он стает не раньше конца июня. Проект заканчивается, за этот сезон нужно подчистить все «хвосты», чтобы на будущий год выдать добротную главу в полярноуральский отчет о поисковых работах на хромиты, она — гарантия грядущих встреч с Полярным, с его неуютными, стиснутыми горными склонами, двухэтажными бараками; с Собью, каждый вечер бегущей вдоль «железки», провожая единственный поезд из Воркуты — три нанизанных на короткую нитку сцепки зеленых вагончика.
И опять — самолетом через пол-Урала, Сергей Андреевич, бессменный спутник последних шести лет, дремлет на плече Александра Григорьевича, а тот наблюдает в иллюминатор, как бескрайняя северная тайга сменяется лысыми вершинами полярной тундры. «Вот и моя голова скоро утратит остатки растительности», — с грустью думает Алексеев. Он смотрит на обветренные нордом руки Сергея Андреевича, притулившиеся на коленях. Реутов тоже любит этот бескрайний простор, каменные пустыни и реки, любит даже сильнее, чем степи своей почти забытой малой родины — Башкирии. Реутов лет пятнадцать назад сменил Южный Урал на Полярный, и до сих пор не жалеет. Если полюбил суровую, мужскую природу, вжился в нее — это навсегда. Они оба знают: Полярный — наркотик, коли пристрастился, то — навек, до смерти. Сколько душ он загубил! После каждого сезона поселок недосчитывается по меньшей мере двоих, а на кладбище 110-го километра лежат те, кому не больше сорока... Оставшиеся не уезжают — некуда уезжать, полжизни положено на Полярный, и, если его покинуть — ветром развеет страницы отчетов, и — забудь тогда страна и серо-белый тяжеловесный барит, и темные оспины хромита.
...Вездеход подминал под траки едва поспевшую морошку. Алексеев с вездеходчиком Ленькой, молодым полярником, спешил в поселок. Оставалось совсем чуть-чуть до конца студенческих каникул, в Полярном Александра Григорьевича ждал билет на самолет.
— Леня, как-нибудь побыстрее нельзя?
Тот, сбив на лоб кепку, почесал за ухом.
— Если только через Собь. Кажется, где-то недалече брод...
Вездеход ухнул в яму, Алексеев еле успел отбросить дверь и вынырнуть. Ленька долго возился — заклинило ручку. Собь, не меняя размеренного ритма, текла сквозь вездеход, осенним листом опускавшийся на дно. Александр Григорьевич, едва отдышавшись, нырнул за Ленькой, еле выцарапал его из железной могилы, бережно положил на прибрежную гальку. Полярный воздух, которым Алексеев пытался напоить недвижно лежащего парня, не помог... Собь, похоронив вездеход, спокойно и величаво продолжала свой долгий путь.
Все сотрудники Алексеева жили только Полярным — его холодными горными речками; кустами и травами, цеплявшимися за каменные расщелины; пронизывающими ветрами, а город... Город — лишь перевалочная база на долгом пути к тундре. Город Алексеееву всегда казался серо-белым. Потому что возвращался Александр Григорьевич туда поздней осенью, ближе к предзимью, а жил в нем лишь зимой и весной. В городе Алексеев задыхался, душа стремилась на простор — к невысоким березкам, ледяным рекам и виднеющимся вдали горам с покрытыми снегом вершинами. Дома давили, вместо дневного пения птиц Александр Григорьевич вынужден был слушать истошные автомобильные сигналы, а ночами, когда не спалось в душной клетке комнаты — гнетущую тишину города.
В часы бессонницы, случавшейся все чаще, вспоминалось «поле». Память кинопленкой прокручивала цупь событий прошлых лет. Кадры прыгали, сменялись, словно в любительском фильме. Елец, дальше — невысокие, ниже лодыжек, заросли прибрежных ив. Крупным планом на фоне гор — обветренное лицо Реутова, и голос за кадром — собственный, глухой:
— Вот умрем — пусть наш пепел развеют здесь, на Полярном.
Шевелящиеся губы Реутова и слова, сдвинутые во времени, будто не совпали изображение и звук:
— Бросьте сумрачные мысли, домой пора.
Они спускались в долину. Реутов, шагавший впереди, услышал шум осыпи и тихий вскрик Алексеева.
Александр Григорьевич лежал, нелепо вывернув ногу. «Шину» сделать было не из чего — небогата деревом тундра. Так и лежал Алексеев на осыпи, на заботливо подоткнутой Реутовым под спину телогрейке — целый час, пока не подогнал Сергей Андреевич к оспыи старенький вездеход, не соорудил из привезенной из лагеря доски «шину».
...Нога срасталась медленно. Александр Григорьевич лежал на кровати, сбоку жило его «полярное» кресло. Алексеев любил, возвращаясь «с северов», садиться в него, а февральскими вечерами, когда за окном мела пурга, кресло напоминало ему поземку, влекомую полярным ветром. А рядом, на тумбочке, мостились страницы будущего отчета, полевые фотографии и геологические карты, что принес Реутов. Жена, Виктория Юрьевна, Вика, то и дело заходила в комнату и качала головой:
— Саша, ну поболей ты хоть раз в свое удовольствие, сколько ж можно работать!..
От ворчания жены Алексеев спасался только в «поле». Он понимал, что ворчание это продиктовано заботой о нем, но устал слышать, что годы уже не те, что пора на покой, или хотя бы туда, где потеплее. Понимал, что надо быть терпимее, но от города накапливалась усталость, и раздражение выплескивалось наружу. А Виктория Юрьевна все ворчала, хотя прекрасно знала — бесполезно, без Полярного нога ее Саши совсем не срастется, даже воспоминание о тундре — лекарство лучшее, чем гипс и разные мази. Поправляла подушку и уходила на кухню, а Александр Григорьевич перебирал старые фотографии.
...Тогда, оставив палатки на берегу Кечьпеля, ушли они с Реутовым и Гулькой в маршрут. Пока пытали тайны Полярного, в лагерь забрел мишка, разодрал брезент, расшвырял продукты. Гулька полдня зашивала палатки, а Алексеев с Реутовым приводили в порядок стоянку.
А лет девять назад, когда выбросили их с вертолета у чертей на даче и не прилетали три с половиной месяца, хотя продукты были рассчитаны ровно на три?
Много чего было, неужели теперь — всё, не бродить больше по тундре, подворачивая ноги о ершистую поросль полярных березок, не пить выламывающую зубы, полчаса назад бывшую снегом, воду Паги или Кокпелы, не поднимать силы отваром золотого корня?..
Нет, это невозможно. Если не станет в жизни Александра Григорьевича Полярного — ложись и помирай, значит, подкатила старость. А пока ходят ноги и работает голова — у него будет Полярный, десятки километров тундры и сотни килограммов образцов, которые превратятся в страницы отчетов, и по ним через десятки лет помянут его, Алексеева, и всех, кто трудился с ним рядом — Реутова, Гульку, даже того рыжего студента-четверокурсника. А, может, и не вспомнят — ну да ладно, бог с ними, с потомками, все равно труд его ребят не пропадет даром.
— Вика, — позвал Алексеев жену, — у нас золотой корень еще остался?
— Совсем чуть-чуть, на раз. Заварить?
«Как табаку — на одну понюшку», — подумал Александр Григорьевич. И решил:
— Заваривай! Если что, попрошу Реутова — осенью привезет.
Да, Сергей Андреевич привезет, он сделает все, что нужно, но Алексееву нужен свежий полярный воздух, Александра Григорьевича душит городской смрад.
...Нога, слава богу, заживает; к лету, кажется, полностью придет в норму. Реутов, хотя и качает головой, понимает — Алексееву без Полярного не жить.
— Только с одним условием, Александр Григорьевич — не скакать полярным козликом по горным кручам.
Алексеев улыбается — конечно, нет, годы уже не те, отпрыгался. Вдруг распахивается дверь, лабораторию заполняет громогласный, чуть картавящий Юрий Викторович, просто Юрка, соратник по тундре:
— Н-ну как, Александ’г Г’гигорьевич, г’уки-ноги целы?..
Алексеев всегда завидовал ему белой завистью — живет и работает в Воркуте, городе полярных ночей и тундровиков-«зубров». С Юркой пройдена не одна сотня километров, не один пуд оленины съедена у геологического костра, а сейчас сидят они в городе, в лаборатории, потягивают чифир.
— Как там?
— Сергеева помнишь, главного геолога? На пенсию старик вышел. Хватит, говорит, наработал...
— А кто теперь?
— Недоброжелатель твой старинный. Угадай с трех раз, кто?
— Прохоров, что ли?
— Он самый. Так что мужайся, Саша, денег в этот сезон вам не видать, как северного сияния в полярную ночь. На тему твою москвичей взяли.
Москвичей?! С их вечным снобизмом, столичным гонором и презрением к «провинции»? С их кандидатскими и докторскими, сделанными на чужом материале, без намеков на «спасибо» и без ссылок на тех, кто «пахал» на Полярном (да, господи, разве только о Полярном речь?) всю жизнь?
— К-как? Они же... Повернут все в другую степь, с ног на голову поставят, под их идеи давно никто денег не дает...
— Сергеев не давал. А вот Прохоров — приласкал. В Полярном под них уже на этот сезон маршруты по Танью запланированы...
Алексеев суетливо полез во внутренний карман, достал из коробочки таблетку и положил под язык.
— Как же...
— Я все понимаю, Саша, но помочь ничем не могу. Подожди. Перекантуешься сезончик в городе, а на будущий год, глядишь, в другой партии деньжонок хапнешь. Выдюжишь, мы же с тобой — старая гвардия...
Деньги... Да как же Юрка не понимает — не только в деньгах дело! Ладно, он, Алексеев, один сезон как-нибудь перекантуется, переломается, выдюжит без тундры. Но ведь... теории, которой отдал двенадцать лет жизни, которая начала, наконец, обретать собственную судьбу, впервые не дали хода. Ведь всю геологию Полярного загубят москвичи, Александр Григорьевич знает, как они работают — набегом, как татаро-монголы. Сметут все, увезут в Москву и — прости-прощай...
Александр Григорьевич вернулся домой раздраженным, но, если бы у него спросили — чем, затруднился бы ответить. Быть может, известием о москвичах. Или машиной, окатившей его на перекрестке прохладной грязной водой. Или тем, что «бюджета» до сих пор нет и в ближайшие два месяца не будет и, значит, прощай, поле!..
— Что, опять денег не дали? — скорее констатируя, сказала жена. В ее голосе не было слышно ни участия, ни радости. — Саша, ну когда ты бросишь сходить с ума? Тебе ж месяц до пенсии, а все на свой Полярный рвешься.
Как объяснить ей, не видевшей тундры, прелесть этого сурового края, жестокую ломку ностальгии и возвращающее силы лекарство белых ночей? Алексеев стоял возле окна, глядя на темнеющую слякотную улицу, по которой несся поток машин.
— Ты тут хозяйничай, — Виктория Юрьевна, стоя в коридоре, размеренно и надежно укутывала горло теплым пледом, — а я к Танечке.
— Звонили, что ли? — голос Алексеева звучал глухо, съедаемый тишиной стен.
— Звонили. С Петенькой просили посидеть, убегают куда-то.
Убегают. Живут. Чувствуют себя в городе как рыба в воде, не понимая, что есть иная жизнь — без суеты, городской шелухи и спертого воздуха. Жизнь, а не городское существование. Жизнь, в которой человека видно насквозь, где малейшая гнильца проявляется тут же, а если возникает дружба — это навсегда. Жизнь, в которой ты не сможешь умереть. Потому как, если с тобой что случится — тебя вызволят, выцарапают у смерти, пусть даже ценой собственной жизни.
Выпуская Викторию Юрьевну, открылась дверь. Ветер рванулся в разверстую форточку, заспешил, закрутился. Налетел на тумбочку, перевернул вазу с засушенными полярными цветами. Он летел сюда тридцать пять часов и тысячу километров, устал и расположился на ковре Алексеевых, точно у себя дома.
Александр Григорьевич сидел в «полярном» кресле, отдававшем ему свои последние силы. Легкие вбирали знакомый северный ветер — он с кашлем выгонял тесноту города, мелочность быта и неутолимую жажду денег. Свежий воздух переполнял легкие; переливаясь через край, поднимался к голове и колол мозг мириадами острых иголок. Алексеев медленно поднялся, прошел в ванную, где на стене висел шкафчик с лекарствами. Откопал в его недрах таблетку, прошаркал на кухню, налил в железную «полярную» кружку кипяченую воду. Сглотнул белоснежный кружок, сел в кресло и прикрыл глаза.
Боль не проходила. Ее мог снять лишь Полярный, но этого лекарства Алексеев был лишен навсегда. Выход оставался один — встать с «полярного» кресла, снять люстру и, по-геологически надежно закрепив на крюке веревку, последним усилием прошедших всю полярноуральскую тундру ног оттолкнуть от себя опору...
Сердце подсказывало недоброе. Виктория Юрьевна, вернувшись с полдороги, тяжело дыша, вбежала на второй этаж. И оцепенела, увидев снятую люстру... веревку на крюке... и недвижное тело мужа на жестком ковре.
— ...Инфаркт, — констатировал молоденький врач. — Минут на пять бы пораньше...
Ветер, влетев в распахнутую форточку, сосредоточенно перелистывал главы полярноуральского отчета, засевая страницы белой крупой. С фотографии, что висела в рамке на стене, на Александра Григорьевича смотрел Реутов. Рядом с ним, пытаясь взлететь, крутил лопасти вертолет.
На Полярный забрел снег, укрывая пустынную тундру и все, что в ней было скрыто — до будущего лета.
21 октября 1998 г. — 6 октября 2000 г.