Вечеринка набирала обороты и уже входила во вторую, «перекрестную», стадию, когда все говорят друг с другом, но пока еще слушают не только себя. Преддверие «третьей стадии», при которой уже никто никого не слышит, обычно знаменуется для меня ощущением ничем не исправимого одиночества. Когда оно приближается, я стараюсь побыстрее покинуть любую, даже самую прекрасную компанию.
Неожиданный звонок отдалил меня от грани, за которой ждала меланхолия. За дверью кто-то настойчиво нажимал на кнопку. Этот звук сначала казался фоном – мой усталый мозг не сразу вычленил чей-то требовательный сигнал из общего гула. Меня особенно не интересовало, кто решился посетить «сей мир в его минуты роковые», но взгляд все же невольно скользнул по присутствующим. Все корреспонденты, вроде, были на месте. В углу о чем-то вещал общей любимице Анечке Баранцевой Мишка Войцеховский, гордость редакции. Рядом со мной расположился хозяин квартиры – вальяжный, несмотря на свои еще довольно молодые годы, Олег Михайлов. Впрочем, вальяжность эта была чисто внешней: Олег был неплохим парнем, и я знал, что на него всегда можно положиться – поймет и поможет. У занавешенного окна чокались коньячными рюмками две подружки-Настюшки: верстальщица Хохлова, кажется, живущая только работой (ну что ей, одинокой, дома делать?..) да корреспондент Плетнева («Настена-гулена», сменившая только на нашей памяти десятка полтора мужчин, но так и не нашедшая своего единственного…).
Редактор Владимир Светлых и ответсек Илья Плаксин даже здесь умудрялись обсуждать редакционные дела. Однако к этому все уже давно привыкли и воспринимали их разговор просто как неизбежный фон, нечто сродни дребезжанию оконных стекол или трамвайных колес на стыках.
Поднявшись, я нехотя направился к двери. На пороге стояла (господи, как же я про нее-то забыл!), вся в снежных хлопьях, новый корреспондент.
Я вопросительно посмотрел на гостью.
— Марина, — представилась она, подав мне маленькую теплую руку.
— Павел. Можно Паша, — ответил я, принимая ее пальто. – Не замерзли?
Подарив мне очаровательную улыбку, Марина сообщила:
— Обычная зимняя температура. – И поинтересовалась:
— Застолье еще не сломалось?
— На грани.
— Пойдемте?
Мельком взглянул на нее. Лицо обычное, ничем не примечательное. Правую щеку портит родинка. Единственное, что красит эту женщину – улыбка. Но меня никогда не сводили с ума ничьи улыбки – воспринимал их лишь как антураж. Но почти потеряв к гостье какой-либо интерес (моя Юлька – симпатичнее, чего стоят только ее смоляные волосы и зеленые глаза!), все же был еще в силах сообразить, что должен (раз уж именно я впустил ее) хотя бы в этот вечер составить ей компанию.
С великим трудом разыскав на краю стола недопитую – на дне – бутылку шампанского, вылил вино в одинокую, неизвестно как оставшуюся чистой рюмку.
— За встречу! – Марина, высоко подняв рюмку, задумалась и сделала маленький глоток.
(А шея у нее неожиданно красивая…)
Пытаясь начать «светский» разговор, спросил:
— Как новая работа?
Марина поморщилась. Родинка поднялась почти к самому уголку глаза.
— Паша, неужели о работе нужно говорить в выходной?
Я кивнул на Володьку с Ильей:
— Они, например, готовы разговаривать об этом даже ночью.
— Так давайте оставим им эти разговоры. Лучше поговорим о другом. А ночь – вообще не для слов…
До ночи было по крайней мере часа полтора. Я молчал, еще не найдя общего языка с этой женщиной. Да и нужен ли он? Ведь я не начальник над ней и не ее подчиненный. Знал, что, скорее всего, будем просто встречаться в редакционных кабинетах в промежутках между заданиями: «…Привет! …Как дела? …Все нормально. Ну, пока…» И нужно ли что-то большее?
Подкладывая Марине салаты, рассеянно думал о том, что никогда не любил шумных вечеринок и лучше чувствовал себя в одиночестве. Его не было нигде.
Дома ждала жена. Юлька уже почти пять лет как могла создавала уют в нашей однокомнатной квартире. Но какой может быть уют без детских голосов? Понимая это, жена всегда без звука и упреков отпускала меня куда бы то ни было. Впрочем, как и я ее. Однако, сидя рядом с Мариной за давно растерзанным столом, знал: Юлька меня ждет. Наверняка сидит сейчас на диване, уткнувшись в какой-нибудь очередной детектив… Мою жену никогда не манили интеллектуально-философские произведения или классические изыски. Необходимым и достаточным условием качества книги для нее был лихо закрученный сюжет.
…Еще немного, и наступит третья, решающая, стадия застолья. Похоже, пора мне и честь знать. И в тот самый момент, когда подумал об этом, Марина поднялась.
— Павел, вы меня проводите? Не хочется идти одной по ночному городу. А транспорт уже не ходит…
Я вздохнул (слава богу, Марина этого, кажется, не услышала!).
— Далеко живете?
— Через дорогу от редакции.
Значит, на другом конце города. Похоже, сегодня Юлька меня не дождется. Одну Марину отпускать нельзя, а в ту степь ни у кого из наших (я знал точно!) пути нет. Уже проклиная себя за то, что откликнулся на зов ее звонка, сказал:
— Пошли.
Снял с вешалки Маринино пальто. Оно было удивительно легким даже для только что наступившей зимы.
— Не замерзнете?
(…Кажется, об этом я уже спрашивал).
Марина улыбнулась.
— У меня кровь горячая. Мне все так говорят.
Домой вернулся в первом часу. Юлька (ждала!), сняв с меня шарф с блестевшими на нем каплями снежинок, повесила его на леску, натянутую в коридоре. И проведя рукой по моим мокрым, выбившимся из-под шапки, волосам, спросила:
— Не очень скучал?
Я ответил:
— Как обычно.
Это было почти правдой.
Упав на диван, заметил на нем открытую книгу, повернутую обложкой вверх. Я не ошибся – очередной детектив. На этот раз — Чейз.
Никогда не любил детективы, считая, что жизнь закручивает порой более жесткие виражи, даже не снившиеся мастерам столь любимого Юлькой жанра.
А моя жизнь давно катилась спокойно и размеренно, не выбиваясь из привычной колеи: работа – дом, лишь изредка – визиты к друзьям, и то по предварительному звонку:
— Привет!
— Давно про тебя ничего слышно не было. Ты все там же?
— А где же еще?..
— Встретиться бы как-нибудь…
— Знаешь, старик, в эту неделю – дел по горло…
— На следующей, в серединке, устроит?
— Д-да, но позвони заранее, мало ли…
С Мариной мы встречались каждый день в коридорах редакции и перебрасывались почти ничего не значащими фразами, как едва знакомые. Работали в разных отделах, и мне никогда не приходилось видеть Маринку в моем кабинете. Не забегал к ней и я.
В тот день появился в редакции чуть позже обычного. До утренней «пятиминутки» оставалось минут пятнадцать, когда дверь кабинета открылась, и на пороге возникла Маринка со свежим номером газеты.
Я кивнул на стоявшее у моего стола кресло.
— Садись.
Я уже давно говорил ей «ты». Она мне почему-то по-прежнему «выкала».
— С чем пришла?
— А просто так зайти нельзя?
Я посмотрел в ее серые глаза.
— Вижу, что не просто так. Выкладывай.
Она положила передо мной газету. На первой полосе красовался ее первый крупный материал. Подперев голову руками, я углубился в чтение. Когда, наконец, отложил номер, Маринка, напряженно посмотрев на меня, спросила:
— Ну, как?..
— Неплохо.
Я не кривил душой – то, что Марина сделала, действительно было неплохо. Пока — не больше.
— Заголовок твой?
— Мой.
— Умеешь.
Всегда старался тщательно подбирать заголовки – первый взгляд в газете падает именно на них. Встречают по одежке…
Зазвонил телефон. Я снял трубку и тут же забыл о существовании Марины, считая, что мы уже поговорили. Но она не уходила. Закончив беседу и бросив трубку, повернулся к гостье. По выражению лица понял: ждет еще чего-то.
(О чем спросишь?)
Просительно-протяжно она произнесла:
— Паша, пожалуйста, разбери меня по косточкам…
Это было ее первое «ты». Я попытался превратить все в шутку:
— Так, вроде, рано еще. Тебе еще жить да жить…
Марина поправилась:
— Не меня… статью.
— А стоит ли?..
Я считал, что всему в жизни нужно учиться самому. И твердо следовал этому правилу. Обидчиво поджав губы, Маринка ушла.
После ее ухода вдруг неожиданно понял, что мой взгляд в последнее время все чаще останавливается на ее маленькой родинке. Казалось, она отражала настроение своей хозяйки – съеживалась, когда у той на душе было зябко; смеялась в минуты радости; морщилась, когда Марина задумывалась о чем-то. Это маленькое коричневое пятнышко на ее правой щеке уже казалось мне привлекательным.
Вечером мы столкнулись с ней в коридоре. Я направлялся домой – к Юльке, к вкусному ужину и мягкому дивану. Маринка поймала меня на выходе, у самого лифта.
— Паша, погоди! Я тоже иду…
Через минуту она снова появилась в коридоре, на ходу застегивая свое легкое пальто. В лифте мы ехали молча. Первым заговорил я.
— Ты чего, обиделась?
Маринка медленно произнесла (родинка съежилась):
— Немного. Впрочем, наверное, в чем-то ты прав. Мне нужно было обратиться к Володе или Илье… А ты ни при чем.
Фраза меня слегка покоробила. Я не любил быть «ни при чем». Хотя понимал, что сам нарвался на это замечание, и винить кого-либо (и, тем более, ее) не следовало.
Мы вышли на улицу. К вечеру подморозило. Марина зябко куталась в свое красное пальто. При взгляде на нее мне стало холодно даже в теплом пуховике.
— Оденься завтра потеплее. Ей-богу, не хочется терять такого ценного и многообещающего молодого журналиста.
(Опять ерничаешь! Не надоело?..)
Выдав эту длинную тираду, я замолчал. Давно заметил: даже талантливые газетчики в обыденной жизни обычно страдают косноязычием… Марина с интересом взглянула на меня.
— Ради тебя постараюсь что-нибудь придумать.
— Уж постарайся. Завтра проверю.
(Зачем мне это нужно?)
Когда мы подошли к Марининому дому, она попросила:
— Паша, у меня замок часто заедает. На днях с полчаса у двери крутилась, открыть не могла…
Мы поднялись на пятый этаж. Марина, сунув мне в руку сумку, шарила по карманам в поисках ключей. Найдя, протянула мне.
— Открой.
Замки подались легко. Толкнув дверь рукой, Марина сделала рукой приглашающий жест:
— Зайдешь? Чаем напою…
Я заколебался. Пора было домой. Но в сегодняшней суматохе (редакторская «пятиминутка», растянувшаяся на полчаса; срочная «местная командировка» в район под названием «Тьмутаракань» и возвращение оттуда уже к вечеру…) даже не сумел перекусить, и сейчас под ложечкой ныло, сосало и жевало. Марина пошла в атаку и втолкнула меня в прихожую.
— Раздевайся, проходи.
Вспомнилась глупая общежитская поговорка: «Проходи, раздевайся, ложись, закуривай, рассказывай…» Ею встречали всех парней в одной из девичьих комнат. Хотя, кажется, к сегодняшнему случаю она абсолютно не подходила.
Маринка повторила еще раз:
— Проходи.
Присев на диван, огляделся. Шкаф с посудой, книжные полки, старенький двухкассетник, рядом с которым стояло десятка полтора кассет, в основном с записями «дедушек русского рока» - «Воскресенья», «Машины времени», БГ, «Кино», «Алисы»… Затесалась и группа «Воскресенье-2», известная более под названием «Лицей».
На стенах висели фотопортреты наших современников, явно сделанные профессионалом. «Мое поколение молчит по углам…» Но даже при самом беглом взгляде на нехитрое убранство квартиры видно, что мужских рук здесь давно не было.
В комнате появилась Маринка, одетая уже в домашнее платье. (И когда успела?)
— Пошли есть. Мой руки.
— Маринка, только чай… — взмолился я. — Ей-богу, Юлька может неправильно понять, если приду домой сытым.
— Юлька – это жена? — осведомилась Маринка. – Или подруга?
— Разве я не похож на женатого мужчину?
Внимательно всмотревшись в мое лицо, она произнесла:
— Ты похож на давно женатого мужчину.
— Почему?
— У тебя голодный взгляд.
— Да нет. Юлька меня хорошо кормит…
— Ты не понял. У тебя голодный взгляд на женщин.
— Вот уж никогда не замечал…
— Свой взгляд ты можешь разглядеть только в зеркале. А женщин в нем нет.
«Резонно, — отметил я про себя. – Вот так, Пашенька, получил ты по морде».
— Ты за этим меня приглашала?
— Просто на сегодня наш счет «один-один».
(А ей палец в рот не клади…)
— Бери пирожки. Домашние.
(Юлька не умеет печь пирожки!)
— Чьи фотографии у тебя в комнате?
— Д-да так, одного знакомого…
— Профессионально.
— Знаю.
Допив чай, я поднялся.
— Спасибо за приют, но мне пора.
— Сейчас знаешь, где живу. Залетай!
Залетная птица… Где-то на уровне интуиции понял: похоже, вскоре так оно и будет. Однако гнал эту мысль.
Домой шел пешком, пытаясь морозным воздухом выветрить из головы Маринкино лицо, ее уютную комнату и кухню с дразнящим запахом домашних пирожков.
— Устал? — участливо спросила Юлька, когда я появился на пороге. И продолжила:
— Это пройдет. Садись есть.
(А пройдет ли?)
С тех пор я частенько появлялся в Маринкином кабинете. Мы пили кофе, обсуждали новые материалы и будущие темы. Иногда к нам присоединялся Олег Михайлов. А каждый вечер, когда я собирался домой, в коридоре неизменно появлялась Марина. Как она меня вычисляла? И мы шли одним и тем же маршрутом – через дорогу до пятого этажа.
Домой возвращался поздно, и все чаще улавливал резкие нотки в голосе жены. Но поделать с собой уже ничего не мог – знал, что скоро перешагну грань, за которой – любовь к Маринке, любовь, которая вытеснит все мои былые чувства к Юльке. Знал, и все же боялся этого последнего шага – рывка в неизвестность. Именно она меня и страшила.
Я не спал ночами, прокручивая в памяти дневные и вечерние разговоры с Маринкой. Забывался под утро. Лишь однажды увидел сон. Мы с Маринкой стояли на дороге. Впереди, под обрывом, лежал Город, по которому текла река. Мы целовались, прислонившись к стеклянной стене, перегораживавшей дорогу. И вдруг из двери стоявшего за нашей спиной дома вышла Юлька…
Когда я рассказал Маринке о своем сне, она лишь улыбнулась. И улыбка ее была счастливой.
Я устал от прежних обыденных чувств. Вошедшая в мою жизнь женщина начала понемногу переворачивать ее, внося новизну в привычный уклад. Новое всегда влечет. К нему рано или поздно привыкаешь, ощущая необходимость его присутствия рядом. Так и я привык к Марине. А привычка, как ни парадоксально, иногда приводит к любви…
В один из вечеров (Юлька уже спала) я сидел на кухне. На лежавший передо мной листок ложились грустные строчки, посвященные моей Маринке:
Оплавляются дни,
Как горящие свечи.
Мы с тобою одни,
Но похвастаться нечем:
Мы по разным домам
Разлетаемся к ночи.
Вечер сводит с ума,
Боль ночную пророчит.
Как банален сюжет –
Нет прекрасней лица.
И спасения нет –
От любви… От кольца…
— Я уезжаю, — сказала однажды Маринка, забежав ко мне.
— Куда? — впрыск адреналина в кровь. В первые секунды – мысль: навсегда… Но почему?..
— В глубинку. Да дня на три всего… — добавила она, взглянув в мои глаза. В них отразился страх возможной потери.
Осознав Маринины слова, вздохнул:
— «Всего»…
— Ничего страшного. Будет время подумать над своим поведением. Может, одумаешься… Все же женатый… — Маринкины озорные глаза сверкнули.
Пропустив ее замечание, сказал:
— Буду скучать.
Она отозвалась, посерьезнев:
— Я тоже.
Маринка уехала, а я не находил себе места. До ее отъезда все было наполнено этой женщиной. Она постоянно была со мной, даже если не находилась рядом. И вот Маринка далеко, и поэтому дни пусты и не нужны. Возвращался с работы рано, а вечерами сидел на кухне и писал стихи…
Вернувшись из командировки, Маринка заскочила в мой кабинет – всего на минутку.
— Привет! Все нормально? Ладно, тогда побежала – материал нужно сдавать, а он у меня еще…
Она махнула рукой и выпорхнула в коридор. Душа рвалась за ней… К ней…
Задувал февраль. Близился Маринкин день рождения. Накануне она мне сообщила:
— Мой день рождения отпразднуем вдвоем. Завтра вечером. Я так хочу. А общий сабантуй будет здесь. Сегодня.
— Ты меня без ножа режешь! Я же должен Юльке сообщить. Она и так уже рвет и мечет…
— Так позвони ей на работу, предупреди, — невинно ответила Марина.
Я взглянул на часы.
— Поздно. Она уже дома.
Марина развела руками. И исчезла. А я в исступлении вертелся на кресле, пытаясь понять: случайность это или тщательно спланированная Маринкой акция? Хотя с таким же успехом я мог гадать на кофейной гуще…
Вечер при свечах был удивительным. Он напомнил мне старые красивые сказки. Но после него, чтобы не испытывать судьбу, поймал «мотор»… Мельком взглянув в свое окно (темно, Юлька спит), поднялся на третий этаж. Достал ключ и тихо, стараясь не шуметь, открыл дверь.
Постель была не разобрана. И даже не смята. Из глубины сердца поднялось Предчувствие. Дернувшейся рукой нащупал квадрат выключателя. На столе, придавленная пустой вазой для цветов, лежала записка. Летящим Юлькиным почерком на неровном листе бумаги в клеточку было написано:
«Уходи к ней. Меня не ищи. Такая жизнь надоела.
Бывшая твоя Юлька.»
Выяснять, откуда она узнала про нас, смысла не было – мало ли доброхотов на свете?.. Я скрипнул зубами. Вся прежняя жизнь, построенная когда-то, пусть и неуклюже, рушилась. Нужно что-то делать! Искать Юльку? Где? Ехать к Маринке? Зачем? Искать утешения? Только не у нее! Я боялся прийти – и не вернуться… Оставалось одно – рвануть к Мишке Войцеховскому, с которым столько было переговорено, столько тайн поведано.
Нервно нажимаю телефонные кнопки.
— Алло! Здравствуйте. Миша дома?
— Паша, ты? Привет. – Это его жена Люда. – Нет его. Он поздно приходит. Разве ты?..
Она договаривала уже в пустоту – я положил трубку. Мысль работала четко. Вспомнился упорный слух о квартире, снимаемой Мишкой где-то на стороне. Телефон или адрес мог знать только его лучший друг Дима. Меня заело (я должен сегодня найти Войцеховского!) – на память набрал номер телефона.
— Дима, это Паша. Войцеховский куда пропал?
— А я откуда знаю? — хмуро поинтересовались на том конце провода.
— Дай мне телефон его новой квартиры.
— Откуда про квартиру знаешь? — спросил Димка, полностью выдав себя. Когда он это понял, было поздно.
— Телефон давай! — заорал я. — Мишка мне нужен сегодня. Живой или мертвый!
— Нет там телефона, — сказал Димка. И, вздохнув, добавил:
— Записывай адрес – Первомайская…
Через полчаса я уже был у Мишкиной «явки». Когда дверь открылась, увидел перед собой Войцеховского. Рядом, прижавшись к его плечу, стояла моя Юлька.
— Вон, — негромко сказала она.
Я повернулся и, не прикрыв дверей, спустился в ночь.
Домой возвращаться не хотелось. Юлькиной душой была пропитана вся квартира, а мне сейчас оставалось одно – поскорее забыть ту женщину, с которой прожил почти пять лет (юбилея у нас с ней так и не получилось). Рядом с новым Юлькиным пристанищем жила Маринка. Минут через пять я уже звонил в ее квартиру.
Дверь открылась. На пороге стояла сонная Маринка.
— Ты? Откуда? Ну проходи, раз пришел… Сейчас чайник поставлю.
Через полминуты на кухне чиркнула спичка. Повесив в коридоре пуховик, прошел в кухню.
— Случилось что-нибудь? — спросила Маринка, пристально взглянув мне в глаза.
— А ты не видишь?
— Вижу. Рассказывай.
— Юлька ушла. К Мишке. Квартиру он ей снял – здесь, на Первомайке. Я только что оттуда…
Маринка улыбнулась. Ее сонное состояние, как мне показалось, куда-то пропало.
— Это хорошо, Пашенька. Ты даже не представляешь себе, как это хорошо.
— Куда уж лучше!
— Слушай, милый мой мальчик. Когда я тебя увидела на вечеринке, поклялась себе, что ты будешь моим. Ты меня еще не знаешь – я забираю все, что считаю своим. И рано или поздно украла бы тебя у жены. Детей у вас нет, и поэтому ты, Пашенька, без лишних проблем ушел бы от нее ко мне. А сегодня твоя Юлька просто облегчила мне задачу.
— А обо мне ты не подумала?
— Подумала, Пашенька, подумала. Не уйди она, сидели бы вечерами у меня, целовались (а, может, и не только)… Каково тебе было бы возвращаться домой? Прибавь сюда бессонные ночи, когда ты думал бы только обо мне и о наших будущих встречах. А на работе все время кружил около меня – как сейчас кружишь.
— А если бы этого не было?
— Было бы, Пашенька, было. Ты сам этого хотел. У тебя даже не хватало сил сказать «нет», когда я пригласила на чашку чая и ты впервые вошел в мой дом. Так?
Я промолчал. Маринка была права.
—Я тебя спрашиваю: так?
— Так…
— Что же ты тогда мучаешься?
Звякнули кружки.
— Пей чай и ни о чем не думай. Все у нас будет хорошо.
Ну и денек выдался! Бросает то в жар, то в холод. То изумительный вечер при свечах, то обухом по голове – Юлька с любовником (и с кем – с Мишкой, бывшим лучшим другом!). И вот сейчас – Маринка, заявляющая на меня свои права… Что случится через минуту?
— Ну что, допил чай? Еще будешь? Нет? Тогда иди ко мне. Иди сюда, хороший мой…
Когда я проснулся, Маринка уже хлопотала на кухне.
— Пашенька, вставай! А то на работу опоздаем.
Из дома мы вышли вместе. Поднявшись на тринадцатый этаж Дома печати, разошлись по разным кабинетам. А вечером я перевез свои вещи…
Я наклеивал в персональный альбом (какие были у всех наших корреспондентов) свой последний материал, когда зазвонил телефон. Это был Светлых.
— Зайди ко мне.
Вызов к редактору мог предвещать что угодно – от срочной элитной командировки или спецзадания до ссылки или отстранения от дел. Я спустился, прошел через весь двенадцатый этаж и повернул направо.
Светлана, секретарша редактора (острые редакционные языки шутили, что Владимир подобрал ее по имени), сообщила:
— Иди, ждет.
Мы понимали друг друга почти без слов.
— О чем?..
— Приготовься…
Значит, ничего хорошего. Ну что ж, следовало ожидать – очередной веселый денек!
— Пришел? Ну, садись. Да не на стул, а в кресло.
Приглашение означало одно – выволочка будет почти «семейной», без «оргвыводов». Это несколько успокаивало.
— Честное слово, Паша, очень не хочется начинать этот разговор. Но, поверь, меня вынуждают это делать. То, что вы с Юлькой разбежались – дело ваше. Мне плевать – характерами вы не сошлись или еще чем. Но, насколько я знаю, ты еще не разведен, а с Маринкой уже живешь. Оформи, в конце концов, все свои отношения официально. Иначе у тебя будут неприятности. Мне это, по большому счету, неважно. Но, ты знаешь, наверху этого не любят… И Мишке скажу то же самое, но у него положение намного хуже, чем у тебя – он многим мешает. А чашу может переполнить даже маленькая капля… Ну ладно, иди. Я и так слишком много тебе сказал.
Я поднялся к себе. В коридоре уже стояла Маринка.
— Зачем Светлых вызывал?
— Вечером, Мариночка, все вечером. Разговор долгий…
— Что-то неприятное?
— Пока нет, но…
— Рассказывай!
— Ве-че-ром.
Я зашел в кабинет. В конце концов, все не так уж и плохо. Развод от Юльки надеялся получить легко. Маринка права – дети нас не держат, квартира… Да бог с ней, с квартирой! Юлька ко мне уже не вернется – это я чувствовал. И сам не хотел ее возвращения. Что было – быльем поросло.
У Мишки (Светлых прав!) ситуация почти пиковая. Войцеховский не одному «титулованному» перебежал дорожку – его материалы (надо отдать должное) всегда отличались едкостью и меткостью. А сколько их «зарезалось» на уровне секретариата и цензора! В редакции почти все опережали свое время и потому нарывались на крупные и мелкие неприятности. На статьи же Войцеховского окрики «первых», «вторых» и иже с ними следовали один за другим. По всем неписаным правилам Мишку уже сотню раз должны были «уйти». Но он пока держался. Похоже, Владимир Светлых дрался за Мишку, не желая его сдавать. Однако «связь» Войцеховского с замужней женщиной (понятия «любовь» наверху попросту не существовало!) действительно могла оказаться последней каплей.
Втайне я даже радовался тому, что надо мной не так сильно «каплет», как над Мишкой. Скорее всего, это была просто злость. Мне не было его жаль. Маринка, казалось, должна быть только рада такому повороту событий. И у нас еще было время для размышлений.
В коридоре раздались грузные Мишкины шаги. Он явно направлялся на двенадцатый этаж.
Через полчаса ко мне заглянула Маринка.
— Пашенька, Мишку тоже Светлых вызывал. Не знаешь, к чему это?
— Знаю. Вечером, Мариночка, все вечером.
— Уже и так шестой час.
— Тогда идем домой.
Она кивнула и вышла из кабинета. Вскоре мы уже спускались на Тургенева.
— Рассказывай.
Маринка взяла меня под руку.
— О чем говорил Светлых? — продолжила она наступление.
— О нас с тобой. Если быть точнее, о незаконности наших отношений. Предложил поступать впредь в точном соответствии с буквой… и так далее.
— А ты?
— Об этом я и хотел поговорить с тобой.
— Не люблю законы… Да и замуж выходить не собираюсь, — добавила она, заглянув мне в глаза.
— Что делать будем? Разбежимся? — довольно резко поинтересовался я.
— Дома скажу.
Мы уже поднимались на пятый этаж.
— Пашенька, лапушка, — ворковала Маринка, уже на кухне сидя у меня на коленях. — Ну неужели ты еще не изучил свою журавушку вдоль и поперек за все это время? Да не собираюсь я уходить от тебя! Будем жить как жили. Мне абсолютно не важен штамп в паспорте. С Юлькой вам больше любовь не пить – ты прекрасно знаешь. Разводись! Как я понимаю, это единственное, что требуют от Светлых. Остальное – ерунда.
Маринка подставила губы для поцелуя и продолжила:
— Твое положение в газете довольно прочное – я давно навела справки. Но если уж наверху будут настаивать еще на одном штампе в наших с тобой паспортах, — она лукаво улыбнулась, — скажи уважаемому редактору, что над этим предложением я подумаю…
Я молчал. Чувствовал, что в последнее время все и всё почему-то решают за меня. Мне остается лишь плыть по течению. Что ж, наверное, так проще…
Даже единственное мое более или менее серьезное решение за текущий месяц – переезд к Маринке – было инициировано ею. От подобных мыслей стало неуютно. Последние события надолго выбили меня из колеи. На работе сосредоточиться было невозможно. В руки шла лишь мелочевка, которую я считал рутинной и не признавал заслуживающей внимания. Уже давно мои материалы не отмечали на «пятиминутках».
Я устал и «любой обращенный ко мне вопрос» расценивал «как объявленье войны»…
Накануне (да нет, уже почти сегодня) вернулся со сдачи очередного номера газеты – вычитывал гранки, или, на редакционном жаргоне, работал «свежей головой». К вечеру в моем мозгу колотились тысячи маленьких молоточков. В довершение ко всем печалям я поссорился с Маринкой и потому не остался у нее, а был вынужден трястись в стареньком автобусе по ночному городу.
Настроения не было. В девять я уже входил в Дом печати. Кивнув вахтеру (кажется, еще недавно здесь дежурил милиционер, а сидящего сейчас в углу мужика в телогрейке и в помине не было), открыл тяжелую дверь. Нажал кнопки обоих лифтов. Первым пришел «зеркальный».
Я стоял один посреди огромной кабины. Из зеркал на меня смотрел мрачный тип с мешками под глазами. «Нет, Паша, так не пойдет», — сказал себе и попытался улыбнуться. Лифт замедлил ход. Щелкнула, освобождаясь, кнопка. Передо мной расстелился редакционный коридор. Повернув голову, взглянул на утренний Свердловск. Он еще светился огнями витрин и рекламных щитов.
Взвесив в руке ключ с прикрепленной к его кольцу тяжелой пирамидой, неумолимо напоминавшей гостиницу, я вставил его в замочную скважину.
В дальнем конце коридора, у своей двери, возился Войцеховский. Похоже, у него снова заело замок. Ничего, пусть помучается! После того, как он увел у меня Юльку, прошло уже полгода. В моей душе все перегорело, я уже, наверное, пару месяцев смотрел на Мишку почти нормальными глазами, но дружба наша распалась на сотни маленьких зеркальных осколков.
Повесив пальто на выглядывавшую из-за шкафа вешалку, я подошел к огромному – на весь кабинет – окну. Вдали виднелся шпиль горсовета, а чуть правее возвышался «зуб мудрости». По плотинке неслись машины. Утренний город успокаивал.
Раздался звук открываемой двери. Спиной почувствовал – Маринка. Она подошла сзади и положила мне руки на плечи.
— Пашенька, ты злишься потому, что у тебя давно нет большого материала. А я – только повод…
Я молча смотрел на Город. Самое паршивое, что так оно и было. Уже месяца три в газете появлялась лишь моя «мелочевка» строчек на сорок-сто. Я мечтал о «подвале», но Темы действительно не было.
Повернувшись к Маринке, произнес:
— Не трави душу! Сам знаю…
— У меня есть кое-что для тебя.
Сказал резко:
— Оставь себе.
Никогда не нуждался в жалости. И тему должен был найти сам.
— …Сам, понимаешь!
(Сказал ли я это вслух?)
Маринка вышла, тихо притворив дверь. Обиделась? Думать об этом не хотелось. Сев за стол, начал перебирать бумаги. Еще пару дней назад один из внештатников отдела притащил материал, но руки до него никак не доходили.
Мысли о моей будущей Теме роились в мозгу. Я сидел, обхватив голову руками, и тщетно пытался вчитаться-вдуматься в принесенный материал.
В кабинет ворвался Олег с какой-то книжкой под мышкой.
— Старик, можешь поздравить – мои очерки вышли!
— Поздравляю, — хмуро сказал я. – Искренне.
— Не сомневаюсь. Не нуди – у тебя обычный творческий застой. С кем не бывает… Короче, тащи кружку, пока выпьем кофе. Вечером ударим по «шампуни» - Светлых разрешил, но только тихо… Слушай, — он наморщил лоб, как будто его только сейчас посетила гениальная мысль, — поговори с Маринкой. Может, к ней рванем?..
— Ты с ума сошел. У человека что, других дел нет?
— Пашенька, не вредничай. Ты ж Маринку знаешь лучше, чем все мы, вместе взятые. Она же душа-девчонка!.. Поссорился, что ли? – неожиданно спросил Олег, взглянув мне в глаза. И добавил:
— Понял.
Чашка кофе подняла меня до границы, которую я определял для себя как «почти хорошо». Вернувшись в кабинет, уставился на телефон, но гипноз не удался. Аппарат молчал. Со вздохом снова принялся за рукопись. Во что бы то ни стало сегодня ее нужно довести до ума.
Лишь со второго раза я врубился в материал. «Сырок» был явно симпатичен, но исполнение… Не выдержав, ткнулся в Маринкин кабинет.
— А, пришел. Выкладывай!
С размаху рухнув в кресло, бросил на ее стол рукопись.
— Читай. Надо ж так испохабить!..
Вооружившись ручкой, Маринка наморщила лоб. Как отличалась она сейчас от той не совсем уверенной в себе женщины, что пришла в редакцию восемь месяцев назад! Но, честное слово, та была мне больше по душе.
— А знаешь, в этом что-то есть.
Это я знал сам. Бесился от того, что материал мог быть моим, но не стал. Просто ревновал, как ревнуют женщину. Взглянув на меня, она предложила:
— Давай подготовлю.
— Да не отдам я ничего в твой отдел!
— Дурак ты, — спокойно сказала Марина. — Подготовлю я. А пойдет он через тебя.
(Опять жалость!)
— Нет. Это я должен сделать сам.
Маринка пожала плечами.
— Смотри. Передумаешь, приходи.
Я вернулся к себе. Через пять минут в кабинет заглянул Илья Плаксин.
— Старик, срочно нужно строчек сорок… Ничего нет? Надыбай чего-нибудь…
Опять «сорок строк»! похоже, они будут преследовать меня еще не один день.
Не успел я сообразить, где бы «что-нибудь надыбать», как дверь приотворилась, и в кабинет заглянула физиономия еще одного моего «подопечного», Кирилла.
— Можно?
— Заходи. Чем порадуешь? Что-нибудь строчек на сорок есть?
— Есть.
— Давай. Подойдет – сегодня же в набор!
Через пару минут я уже стоял у стола Хохловой.
— Настенька, срочно в набор!..
Та, равнодушно взглянув на меня, поведала:
— А в коридоре, между прочим, стоит стол. На столе лежит папка. А на папке, как ни странно, приклеена бумажка с надписью «В набор»…
Наклонившись к Настюхе, я проникновенно сказал:
— Недалеко есть гастроном. И там продают шоколад…
Со вздохом Настена произнесла:
— Ладно, давай. Обойдусь и без шоколадки. Потолстею еще… Любить меня не будешь…
— Да куда уж я без тебя, — отпарировал я, думая о Маринке.
День проходил, пролетал. А Темы все не было. Я знал, что мне нужно, собрав силы, сделать отчаянный рывок, освободившись от повседневности, оставив «за кадром» всю мелочевку, все наносное. Рывок за грань. Я начал понимать – ждать бесполезно. Нужно делать. Иной журналист ищет Тему – как женщину – всю жизнь. Меня это не устраивало. «Все, что нам нужно – нам нужно сейчас!..»
…Как баран, привязанный к одинокому столбику, не может уйти от него, так и я кружил у Маринкиного кабинета.
— Ты, как всегда, вовремя, Пашенька, — сказала она, подавая мне свою рукопись, — прочти. Чувствую, чего-то не хватает, а вот чего…
В эти минуты она напомнила мне ту, прежнюю, Маринку.
— …Я тебе еще нужен? – спросил, сделав правку.
Маринка ответила неожиданно серьезно:
— Ты мне все время нужен.
В Маринкин кабинет заглянул Войцеховский и, обращаясь ко мне, сказал односложно:
— Позвони Юльке. Ждет.
Он закрыл за собой дверь, больше не произнеся ни слова. Я снял телефонную трубку и набрал номер своей бывшей.
— Просила позвонить?
— Да. Слышала, тебе нужен развод? Что, штампик в паспорте мешает карьере и счастью? Не беспокойся, я все понимаю. У меня возражений нет. Давай встретимся и обговорим детали.
— Завтра в шесть на «плите». Идет?
— Буду, — сказала Юлька и повесила трубку.
Я без цели шатался по редакционному коридору, заглядывая ко всем подряд. Наконец, заныло под ложечкой – верный признак того, что сейчас уже около двух часов – обеденное время.
Спустился в редакционную столовку, куда в эти часы посторонних не пускали. Маринка, сидевшая за крайним столиком, махнула рукой, приглашая к себе. Кивнул – «оставь место» — и двинулся к раздаче. Обида на эту женщину уже прошла (поссорились мы еще вчера, но убей меня бог, если я сегодня помню причину этой ссоры!). В конце концов, дело действительно во мне. Поняв это, слегка успокоился.
Набрав полный поднос, приземлился рядом с Мариной. Выдержав паузу, она спросила:
— Больше не сердишься?
— Нет.
— Значит, вернешься?
Вздохнул:
— А куда я денусь с подводной лодки?.. Кстати, Олег сегодня отмечает выход своей книжки. Просил меня провентилировать вопрос: не согласишься ли предоставить хату?
— Да ну его! Я по тебе соскучилась…
— Почти так же я ему и ответил.
— Ты же у меня умничка… Ускользну пораньше – что-нибудь приготовлю…
Мы поднялись наверх и разошлись по кабинетам. Скрепя сердце положил перед собой злосчастную рукопись, взял ручку…
И тут зазвонил телефон. Дадут мне, наконец, поработать?!
— Привет!
Объявился один из моих давних добровольных «информаторов», Юрик.
— Здорово, коли не шутишь! С чем пожаловал?
— Не я пожаловал, а ты завтра ко мне пожалуешь. Есть для тебя кое-что. Жду завтра в Зеленой роще, у танка, в тринадцать ноль-ноль. Все.
Он повесил трубку. Я мог бы перезвонить, но делать этого не стал. Обычный Юркин стиль – «подробности при встрече». Ему он был верен неукоснительно.
Остаток дня я провел как на иголках. На импровизированную презентацию, устраиваемую Олегом, идти не хотелось, но и обижать его я был не вправе. Хватит и того, что Маринка «свалила». Мы устроились в секретариате – наши клетушки-кабинеты были абсолютно не приспособлены для общередакционных сборищ.
Олег, захватив с собой Анечку Баранцеву, смотался на первый этаж, в столовку, и набрал кучу бутербродов. Исчезнувший же с полчаса назад Мишка Войцеховский, наконец, появился и торжествующе открыл свой известный всей редакции и половине журфака потрепанный портфель, в недрах которого сверкнули два заветных серебристых горлышка. Взяв в каждую руку по бутылке, Мишка сдвинул их как рюмки.
— За тебя, Олежка!
Тот отмахнулся:
— Да погоди ты!.. Стол еще не накрыт.
Посреди подъеденных бутербродов и общего редакционного трепа Олег серьезно заметил, обращаясь к Войцеховскому:
— Мишка, где твой-то сборник? Почему мы его не видим?
— А он мне нужен? — вопросом на вопрос ответил тот.
— Плевать мне на тебя. Он мне нужен, понял? Он Пашке нужен. Паша, тебе Мишкин сборник нужен?
— Нет.
— Ладно, у него свой взгляд на твои вещи. Сугубо субъективный. И на Пашу ты не ориентируйся. Хотя, если честно, он тоже мог бы чего-нибудь изобразить. Но не изображает. Может, все-таки спляшете на пару, а?
Мы промолчали.
Посидев минут сорок и отдав, таким образом, дань вежливости, я откланялся. Вслед за мной в коридор вышел Мишка.
— Паша, постой. Мы с тобой знакомы двенадцать… — Он задумался, похоже, подсчитывая. — …Нет, уже тринадцать, лет. Неужели все эти годы псу под хвост из-за…
Я перебил:
— Не трудись. Больно поздно ты спохватился…
Я закрыл дверь своего кабинета перед Мишкиным носом. «Как настроение? — спросил сам у себя, и ответил: — Спасибо, хреново…»
Если уж быть честным до конца (в мои-то годы пора бы уже перестать себе врать!), никогда не было у меня друга вернее Мишки. Тринадцать лет мы спасались друг другом как таблетками или стаканом водки. И вот между нами пробежала черная кошка.
Юлька-Юленька, когда-то любимая и желанная, а нынче совсем чужая. Сейчас мне роднее и нужнее лишь Маринка.
Автоматически накинув куртку, вышел к лестнице. Лифты уже не работали. Через огромную прозрачную стенку я бросил взгляд вниз. Окно Маринкиной кухни светилось зовущим светом.
Сбежав с тринадцатого этажа (что-то в последнее время это число начало меня преследовать – не к добру!), я вылетел на Тургенева. Прошел сквозь арку, вбежал в Маринкин подъезд и, поднявшись на пятый этаж, позвонил.
— У тебя же ключи есть. Забыл? Мог бы и сам открыть. У меня пирог сгорит!..
— Да ладно…
— Не «ладно», а на самом деле сгорит. Проходи. Ты же дома…
…А дома ли? Вспомнилась чья-то старая строчка:
…Беспорядочно жил и менял города…
Я уже не знал, где мой дом. В старой квартире еще обитал призрак нашей с Юлькой жизни. Маринкин же дом мне родным не стал.
Погнавшись за родинкой любимой женщины и пушисто-серыми с зеленым проблеском глазами, я утонул в них, разрушив до основания все то, что, кажется, не имел права ломать. Но, замечая устремленные на меня сияющие лучистым счастьем Маринкины глаза, забывал обо всем, чувствуя себя самым богатым человеком на свете.
Стащил это счастье у Юльки. Да и Маринка как-то сказала мне:
— Я украла тебя…
До сих пор не могу понять, когда и как вошла Маринка в мою жизнь. Не хотелось ничего вычислять (никогда не любил математику!) и выяснять, кто из нас более виновен. Пусть этим занимается Юлька с ее вечной любовью к детективным сюжетам.
…Маринка продолжила уже из кухни:
— Как прошло действо?
— Паршиво. Да еще Мишка спьяну (а может, действительно искренне? — но об этом я Маринке не сказал) пытался склеить разбитую дружбу.
— Может, для него это важно? Юльку тебе все равно уже не вернуть, ты прекрасно отдаешь себе отчет. Неужели тебе не нужен друг?
Эх, Мариночка! Способна ли ты рассуждать иначе? Другу нужно доверять, зная, что тот не подведет в любую, даже самую тяжелую, минуту. Мишка же меня однажды предал и, значит, верить ему я уже не мог.
Но вдруг среди моей душевной тьмы появился (проявился?) неуловимый огонек. Откуда? Ах, да, телефонный звонок. Завтрашняя встреча с Юркой.
А Маринка тем временем всё щебетала:
— Мишка мне все на Юльку твою…
(Почему мою?!)
— …жалуется. Говорит, флиртует с кем ни попадя, на ревность его проверяет. Недавно даже вызвала своего дружка-подушку, которого помани она пальцем ночью – от молодой жены сбежит, и давай ему про Мишку… Какой он умный да хороший, да как его Людка не понимает, а вот она, Юлька…
У меня невольно вырвалось:
— А имя его Мишка не называл?
— Кажется, Гена…
Гена. Ну конечно, только его могла вызвать моя бывшая, своего первого. Года три после моей женитьбы на Юльке кружил он у нашего дома. И только последние пару лет я не замечал Гену на своем горизонте. Значит, не пропал он все-таки, и местообитание его все эти годы не было для моей жены секретом. Может, до сих пор он не ощущает ее чужой?..
Меня передернуло, как от жуткого мороза. Не ждал я ни от Маринки таких подробностей, ни от моей бывшей подобной жестокости. Хотя не дай бог свести Юльку с ума – погибнешь сам и ее погубишь. Если эта женщина любит – то без остатка. Не прощает измен. Никаких. И, кажется, для нее более тяжкое преступление – не измена тела (в конце концов, все мы человеки!), а измена души. Догадывается ли об этом Мишка?
— …Поговорил бы ты с ней, Пашенька.
Я с удивлением воззрился на Маринку.
— Ты, видно, сошла с ума. Вообще не люблю лезть в чужие дела… А здесь ситуация еще более щекотливая. Похоже, ты просто переработала.
Сделав усилие, я замолчал. Ссориться с Маринкой не входило в мои планы.
— Ой, Пашенька, по-моему, ты просто ее ревнуешь…
— Маринушка, помолчи, ради бога! У меня завтра серьезная встреча…
(А какая из двух встреч более важна?..)
Она бросила на меня заинтересованный взгляд.
— С кем?
— Юрик прорезался.
— Что ж ты раньше молчал?! Поздравляю. Он что попало не предложит.
Это я знал и сам. Взглянув на мое смурное лицо, милая женщина обволокла меня влюбленным, пронизывающим до дрожи взглядом.
— Я тебя обожаю! У тебя красивое имя… — Маринка произнесла нараспев. — Па-шень-ка…
И добавила серьезно-счастливо:
— Я тебя столько лет искала! Разглядела сразу – навсегда. И добилась тебя – просто не имела права не добиться… Хотя ты все равно рано или поздно стал моим.
— Колдовала?
Маринка ответила с вызовом:
— Да!
Она прижала мою голову к своей изумительной шее и, гладя волосы, снова повторила:
— Па-шень-ка…
Боль куда-то ушла. Я знал Маринку уже не один месяц, но все никак не мог привыкнуть к ее ежевечерним сменам настроения. Днем боролась за жизнь, вырывая у судьбы руками и зубами то, что казалось ей необходимым. (Собственно, так же она вырвала меня и у Юльки). Вечерами же становилась спокойной и уютно-домашней. И не верилось, что она способна добиться своей цели, шагая почти по спинам упавших.
На следующий день в назначенный час я стоял у символа зла. Юрик сидел на ступеньках храма. Увидев меня, поднялся.
— Юрка, где ж ты пропадал столько времени? — я был в нетерпении.
— Да все как-то ничего подходящего не случалось. А зачем я тебе без фактов?..
Он был прав – это я начал понимать лишь сейчас. Мне не нужны были радости и беды этого парня, а только информация, которой он владел. Юрик всегда оставался «за кадром» — лавры от добротной темы, предложенной им, пожинал я. И мне больше была известна и понятна душа того же Кирилла, чем человека, еще минуту назад сидевшего на ступенях храма.
— Пойдем, Паша, присядем где-нибудь. Разговор больно серьезный…
Зло в последнее время идет за мной по пятам. Настигает из-за угла. Его личина мерещится то в Юлькиных океанических глазах, которые я только сейчас начинаю забывать, то в Маринкиной родинке… В моем пустом доме оно выползает одиночеством изо всех щелей…
— Паша, по-моему, ты меня не слушаешь…
— А? Я о зле думаю.
— Не беспокойся – пока мы есть, оно тоже будет. И в этой истории зла будет больше, чем…
Я перебил:
— Юрик, скажи, почему даже близкие люди совмещены со злом?
— Эк ты куда полез! Не думай об этом, Паша – свихнешься. Кстати, неплохая тема будет – журналист, пишущий о неразумном, злом и преходящем, в конце концов оказывается в психушке. Подумай на досуге – увлекательная должна получиться вещица!
Он махнул рукой.
— Ладно, ближе к телу, как говаривал Мопассан. Тел будет много. Короче, сам разберешься, не дурак. Даю только наводку. С тебя, кстати, тоже… Пару дней назад в общаге у цирка небольшая бойня случилась. По национальному признаку. Записывай фамилии – ребята много чего порасскажут…
Я достал блокнот.
А вечером, ровно в шесть, сидел на свободной скамейке неподалеку от «Пассажа» и ждал Юльку. Она появилась минут через десять.
— Привет, — и протянула мне теплую ладошку.
— Здравствуй.
— У меня времени мало, так что давай побыстрее покончим с этим досадным фактом нашей биографии.
— Что ты хочешь?
— Паша, нам делить особо нечего. Все свое я уже забрала. Квартиру оставь себе – вдруг еще понадобится…
Все-таки уколола – посмотрим, дескать, долго ли вы с Мариночкой протянете вместе…
— …Единственное, что хотелось бы заиметь – старый шкаф, помнишь, тот, что у окна стоял… — продолжила она.
— Забирайте, о чем разговор. Стол не нужен?
— Тебе он более необходим. Работа за ним весьма способствует твоей карьере.
(Еще один укол. Сколько их еще будет?)
— О заявлении не беспокойся – я уже подала, думаю, проблем не будет…
Юлька грациозно поднялась со скамейки (свободная женщина!) и направилась к автобусной остановке…
Я возвращался к Маринке. Да нет, пожалуй, уже домой. Скоро официально получу свободу, и тогда, надеюсь, уже ничего не будет связывать меня с Юлькой. Хотя пять лет (почти шестую часть моей жизни) из памяти просто так не стереть.
— Что случилось? — спросила Маринка еще в коридоре.
— Я только что от Юльки. Обсуждали детали предстоящего развода.
— Все в порядке?
— По-интеллигентному. Квартиру оставляет, забирает шкаф…
— А сама так и будет снимать?..
— Маринушка, ты же умничка, и прекрасно должна понимать, что ни Юльке, ни мне в той квартире жить нельзя – все напоминает друг о друге…
Целыми днями я мотался по общагам и институту, пытаясь восстановить ход событий той августовской ночи.
На первый взгляд сюжет казался до безобразия банальным – внутриобщежитские разборки на почве древней неприязни, усиленной горячей южной кровью. Но вот уже проявляется: не один на один, а с криком «Наших бьют!» против трех десятков «южан» с арматурой и монтировками – семь десятков «русских», вооруженных чем попало…
Юрка был прав: пробитых голов, исполосованных и сломанных рук, отбитых почек и крови хватало. Вечерами, даже не появляясь в редакции, я влетал в Маринкину квартиру (мой дом?) абсолютно выжатым.
Стараясь освободиться от одного зла, падал в другое, счастливое. Но может ли счастье строиться на чужих бедах? Пытался уверить себя, что мы с Маринкой абсолютно не виновны в разрушении семьи, это все странное стечение обстоятельств; что Юлька счастлива с Мишкой (может ли быть счастье с женатым мужчиной – счастье на час, на вечер? — ведь он до сих пор живет с Людкой…) точно так же, как я с Маринкой. Но чем больше уверял себя в этом, тем меньше верил.
— Маринушка, успокой меня.
Ее руки снимали любую боль, и сейчас казалось, что такой способностью Юлька не обладала. (А может, Пашенька, ты просто забыл?)
Я лежал на диване, уткнувшись в острые Маринкины коленки, а она гладила мои вихры (пора бы постричься…).
— Как материал? Прочту скоро?
— Там еще копать и копать – темная история…
— Значит, нескоро, — со вздохом.
— Буду очень стараться…
Чем больше фактов я собирал, тем больше вопросов у меня возникало. Всплывали мелкие детали, на первый взгляд не имевшие никакого отношения к драке. То из уст какого-нибудь студента промелькивала фраза о ходящей по общаге «наркоте» (первый, еще не полноводный, ручеек), то комиссия парткома института просила суд разобраться «в роли во всей этой истории преподавателя …техникума Н. Ганбарова».
— Маринка, а ведь это не просто драка (кстати, комиссия считает, что той ночью случилась настоящая бойня). Похоже на раздел сфер влияния…
— Пашенька, говорить ты можешь все что угодно, но не вздумай вставлять эту мысль в статью. Боюсь, даже без нее материал может не пройти…
И она добавила, подражая голосу погибшего недавно нашего лучшего (бывшего…) корреспондента Алексея Тимуровича Дагджиева, которого близкие друзья звали просто Амурычем:
— Ну ты же понимаешь, старик…
И так же, как он, развела руками. Я понимал: цензура. Четырехкратная – внутренняя, своя собственная; цензура начальника отдела; на уровне секретариата, где обязательно сидел какой-нибудь стукачок. И дальше – уже официальная. А у нас в стране, как известно, национального вопроса нет – на дворе восемьдесят восьмой…
Моя записная книжка была заполнена до отказа фактами и фамилиями. Дело оставалось за малым – свести концы с концами. Но это-то и было самым нелегким.
…Утром мы с Маринкой входили в Дом печати вместе. В редакционном коридоре меня окликнул Олег Михайлов и, подмигнув, поднял большой палец. Я не понял, к чему относился его жест – то ли к теме, о которой, похоже, знала в редакции уже каждая мышь, то ли к нашему с Маринкой примирению. Войдя к себе в кабинет, я сбросил куртку.
Выпив привычную утреннюю чашку кофе, пробежался по всем кабинетам, предупредив о моем полном отсутствии для кого-либо на час-полтора, прекрасно понимая: надежды на то, что меня все-таки (хоть на часок!) оставят в покое, почти нет. Ко мне имела права войти лишь Маринка.
Положил перед собой небольшую стопку листов серой бумаги, записную книжку и достал из ящика стола свою самую любимую ручку. Она была для меня своеобразным талисманом, и работал я ей только над крупными материалами. Уже выстроив логическую цепочку недавних событий, со всей очевидностью понял: мне не дадут рассказать читателю все, что знаю об этих событиях – еще время не пришло.
Времена не выбирают –
В них живут и умирают…
(Кто это сказал? Шпаликов? Кушнер?)
Время нужно делать, пусть по миллиметру, но все же приближая то, которое тебе необходимо тебе. Но сейчас все написанное почти сразу же летело в корзину – работала внутренняя цензура. Я понимал (умом – не сердцем!), что нельзя делать никаких выводов – иначе материал будет зарублен еще по дороге в секретариат. И принял, как казалось, единственное верное решение: факты, только факты. Никаких выводов! Кто умеет – прочтет между строк.
Сделав материал, почувствовал себя опустошенным. Очерк не нравился, но переделывать уже не было сил. Откинулся на кресло и прикрыл глаза. Кто-то ткнулся в дверь, но я молчал: меня все еще нет. За дверью не настаивали.
Отхлебнув холодный кофе, медленно поднялся и подошел к окну. Внизу лежал городской пруд. Похоже, накрапывал дождь – приближалась Осень.
Собрав листки, заглянул к Маринке. Она болтала с Михайловым – обычный редакционный треп, из которого, как ни странно, часто возникали темы и «подвалы».
Взглянув на меня, Маринка сказала тихо, обращаясь к Михайлову:
— Олег, брысь.
— Понял.
— …Это единственное, что можно было сделать в данной ситуации, — повторила мои мысли Маринка. — Сдавай в набор. Но имей в виду: тебе еще предстоит выиграть битву в секретариате.
Это я понимал. Хотя даже если материал все же выйдет, назавтра может последовать окрик свыше. Вытащат на свет все мелкие огрехи, случайные слова, замолчав основные факты, и объявят материал не соответствующим действительности. Так произошло с фотоочерком о бичах. Тогда меня (от греха подальше!) «отстранили» на три месяца – я лишь правил чужие материалы…
Вспомнилась старая Мишкина фраза:
— Откликов нет? Ну и слава богу!
Через три дня, стоя в коридоре, я держал в руках свежий номер газеты. Неслышно подошла Маринка.
— Поздравляю, Пашенька. Ты выиграл.
Она отобрала у меня газету и добавила:
— Сегодня устроим праздник – идем в «пингвинарий». Я угощаю.
Заметив мой отрицающий жест, она добавила:
— Ничего не хочу знать! Сегодня ты должен меня слушаться. Впрочем… как всегда!
Мы шли по вечернему Свердловску, держась за руки, и минут через двадцать открывали двери «Пингвина». За одним из столиков сидели Мишка с Юлькой. Уйти мы не могли: Мишка уже приглашающее махнул рукой. Я взглянул на свою бывшую. Она кивнула: «Привет».
Маринка, сжав мою руку, тихо сказала:
— Помирись с ними, любимый. Хотя бы ради меня.
Молча кивнул. Ради этой женщины я мог бы сделать все, но не понимал, зачем Маринке так нужно это примирение.
Юлька пристально посмотрела на меня.
— Паша, — излишне спокойно обратилась она ко мне. — Познакомь меня со своей… — Юлька намеренно сделала паузу. — …спутницей.
— Это Марина. А это Юля, моя бывшая жена…
— Думаю, последняя фраза лишняя. Можешь ее вычеркнуть. Марина, я полагаю, уже давно в курсе.
— Да, Паша мне что-то про вас рассказывал, — парировала Маринка.
— К чему такой официоз? — продолжила поединок Юлька. — Можно на ты.
— Согласна.
Мишка засуетился:
— Что вам заказать? Мы сегодня угощаем, правда, Юленька?
Юлька молча кивнула.
— Пожалуй, мороженое и кофе, — сказала Маринка.
— Это, наверное, судьба, — произнес Мишка, ставя на столик миниатюрные чашечки с кофе.
— Ты о чем?
— Да о нашей встрече. Сколько можно дуться, как мышь на крупу…
Сказанная фраза относилась явно ко мне. Я смолчал.
Примирение с Мишкой (да и, наверное, с Юлькой тоже) могло быть только кажущимся. Поняв, что с моей стороны никаких действий не последует, Войцеховский об этом больше не заговаривал. Он суетливо, пытаясь затеять общий разговор, пересказывал редакционные новости (для кого – для Юльки?..). Маринка как могла поддерживала беседу, Юлька изредка вставляла едкие замечания.
— Всегда говорила Мишке, что он мог бы достичь большего. Только в вашей редакции ему полностью выложиться не дадут. Но ничего, мы еще покажем! Правда?
Это был уже неприкрытый вызов. Я молчал, переводя взгляд с Маринки на Юльку. Бывшие соперницы бросали друг на друга изучающие взгляды. Бессмысленный поединок продолжался.
Со стороны все выглядело чинно и благопристойно. Но искренне примирения хотел, пожалуй, только Мишка. Маринке, по большому счету, оно было совершенно ни к чему. Для нас с Юлькой мир, кажется, был невозможен, хотя и причин для вражды я не видел.
Вечер был безнадежно испорчен. Я взглянул на часы и сказал, обращаясь к Маринке:
— Уже поздно. Нам пора…
— Ну и мы пойдем, — отозвалась Юлька.
Мы вышли из кафе. Мишка, отозвав меня в сторону, пробормотал:
— Ты меня здесь не видел…
Мы разошлись в разные стороны.
Маринка взяла меня под руку и прижалась к плечу. До дома мы шли молча.
— Паршивый вечер, — сказал я, снимая куртку и вешая ее на крючок.
— Паршивый, — эхом отозвалась Маринка. И, подумав, добавила. — От Юльки я на свой счет многое приняла. Она злится на меня.
— За что? Ведь делить-то вам уже нечего…
— Точнее, некого. Хотя дело не в этом. Юлька получила то, что хотела. Но сейчас она видит, что и я не осталась внакладе. И потому ей не по себе. Своеобразное проявление ревности или, если угодно, соперничества.
— Маринушка, о каком соперничестве сейчас может идти речь?
— Не в том дело. Юлька считает, что я – не для тебя. И, более того…
— Что?
— Да нет, ничего.
— Продолжай уж…
— Н-ну хорошо. Она считает, что сделает Войцеховского известным. А я на это, по ее мнению, в отношении тебя неспособна.
— Мариночка, брось. Ерунда это все…
— Нет, Пашенька! Это вызов – прямой и неприкрытый. А я привыкла принимать вызовы. И ты должен помочь мне выиграть. Слышишь? Обещай!
В Маринкиных глазах я прочел безрассудную решительность.
— Обещаешь?
— Хорошо, обещаю.
— Смотри! Завтра же и начнем. Ищи факты, тряси своего Юрку. А может, кто из твоих подопечных что-нибудь «запродаст»… Ну и я что-нибудь постараюсь «надыбать», как выражается Плаксин.
Я промолчал, чувствуя себя пешкой в странной игре двух безрассудных женщин, чья любовь ко мне была разделена во времени.
— …Пашенька, ты мне нужен.
Это была первая обращенная лично ко мне Юлькина фраза. Мы сидели в том же самом кафе, что и неделю назад. Но теперь – уже вдвоем. Маринка сейчас находилась дома и, наверное, готовила ужин, а где моя бывшая оставила своего, меня не интересовало.
«…Пашенька». Я нервно усмехнулся – так меня называла (и имела на то право) только Маринка. И чего Юльке от меня понадобилось?! Ведь уже сколько времени прошло, как разбежались… Па-шень-ка, это всего лишь заговорила в тебе совесть (опять?!). Тема Всеобщего Зла – по-толстовски. Непротивление злу насилием. Что же, жду, Юленька, чем я тебе буду полезен?
— …Мне выговориться надо, Пашенька.
Нервно пошарив по карманам, она вытащила пачку «Мальборо».
— И давно ты куришь? Ты же знаешь, я этого не люблю…
(А, собственно, какое тебе дело, Паша, сейчас до сигареты в Юлькиных пальцах?)
Не ответив, моя бывшая все чиркала и чиркала спичками. Они ломались, как сломалась некогда наша с ней общая жизнь. Не добившись огня, Юлька вытащила сигарету изо рта и теперь машинально крутила ее между пальцами. Потом, как бы очнувшись, произнесла:
— В конце концов, ты мне поможешь прикурить?
Я взял у нее из рук коробок, зажег спичку и поднес огонек к сигарете.
— Скажи, Паша, ты счастлив со своей Мариночкой?
Я кивнул. Счастье было, но оно (никак не могу избавиться от этого ощущения!) было замешано на зле. Однако мой кивок был абсолютно не нужен – Юлька и так все знала.
— …Конечно, счастлив. Черт побери, где ты только ее откопал?.. Ах, да, это она откопала, Мишка рассказывал… Своим уходом я освободила тебя от всяких обязательств. И то позднее возвращение с вечеринки, после которого ты обнаружил записку на столе и мое полное отсутствие в пространстве и времени – всего лишь зацепка. На самом деле все было гораздо прозаичнее. Просто накануне мы с Войцеховским расставили все точки над i. И, как итог, ты сейчас свободен. Мишка же от женушки своей не уйдет. И самое паршивое…
(Давно ты, Пашенька, не был рукавом от жилетки, промокнешь сегодня насквозь…)
— …Что я делю его не с женой (если уж на то пошло, Людка давно ему не жена, хоть они до сих пор живут вместе…) – с детьми. Если бы не Сашка с Машкой, он бы сбежал ко мне еще раньше, чем я ушла от тебя. Дети его держат, Паша.
Я молча ковырял ложечкой в вазочке с уже подтаявшим мороженым. Тает, Пашенька, тает… Выходит, не Маринка украла меня у жены, а Мишка увел мою бывшую. Веселый разговор получается… Тяжело было слушать Юльку, но жалости ни к ней, ни к Мишке я не испытывал, несмотря на недавнюю встречу в «пингвинарии» и кажущееся примирение.
— Ну скажи же что-нибудь!
— Я слушаю.
— Слушать надо было раньше, когда мы с тобой еще вместе жили…
— Юлька, не я тебя – ты меня просила прийти. Хочешь выговориться. Слушаю. Честное слово, мне тоже паршиво. Я могу встать и уйти, ты меня знаешь.
— Можешь, Пашенька. Но ты останешься. Потому что во всей этой истории ты виноват. А наш разговор – хоть малое, но все же искупление твоей вины…
Повторил:
— Слушаю.
— Пашка, через два года я отсюда уеду. Знаешь, всегда хотела сделать карьеру. В этом городе она невозможна. Махну в Питер. Город большой, красивый, и там больше возможностей для… Это, кажется, называется служебным ростом.
— Ты мне никогда не говорила о подобных планах.
— За последние пару лет, Пашенька, мы с тобой вообще ни о чем не говорили. Ты не заметил?.. Для тебя на первом месте была не я – газета.
— Что ж ты сейчас Мишку пытаешься вытащить?..
— Перспективный он, Пашенька. А ты – нет. …Похоже, решил обидеться? Хорошо, скажу иначе: ты – менее перспективный.
— Потому и ушла от меня к Войцеховскому?
— Да нет, не только поэтому. Не столько… — поправилась она. — Просто мы с тобой стали чужими. Поверь, перспектив у нашей так называемой семьи не было.
— Давай не будем ворошить пепел. Все сгорело. И, если уж на то пошло, моим самым благодарным читателем была не ты.
— Твоя Мариночка…
— Да, и давай оставим эти бессмысленные запоздалые объяснения. В конце концов, ты из-за этого меня вызвала?..
Юлька сдалась.
— Ты прав. Не слушай, что я говорю. Просто иногда и мне бывает больно.
И продолжила:
— Мишка мой – только вечерами. А ночами пропадает куда-то… Говорю ему: «Если любишь – уйдешь ко мне. Останешься с ней – уеду в Питер. Навсегда!» А он молчит. Он даже ничего не обещает, Паша!.. А мне нужна определенность. Ему уже тридцать стукнуло – давно уже не пацан легкомысленный! Я и обрисовала ему перспективы. Три пути-дорожки: налево пойдешь – сам пропадешь, направо пойдешь – меня потеряешь…
Юлька глубоко затянулась («Моя любовь – не струйка дыма…»).
— Так вот, три пути-дорожки… Первая, сказала я ему: дарю тебе два года. Потом уезжаю, ты бесишься, пытаешься меня забыть, но это бесполезно – здесь все напоминает обо мне. Вторая путь-дорожка – ухожу, отпуская твою душу на свободу. И третья…
Юлька замолчала, уставившись в одну точку. Я тоже не проронил ни слова. Наконец, она заговорила.
— …Я уйду или уеду (в конце концов, это неважно). Но вернусь, когда подрастут дети. Сейчас ты не уходишь ко мне, потому что чувствуешь за них ответственность. Но лет через девять Машка с Сашкой уже не будут стоять на вашем пути. Да и ты поймешь, что вы с Людкой – абсолютно разные люди. И вот тогда я тебя заберу. Ведь даже за эти годы ты не сможешь забыть меня. И будешь мой. Только мой!
Юлька разговаривала уже не со мной – с Мишкой. Неожиданно я представил себя на месте бывшего друга и соперника. Стало страшно. Такой решительной я Юльку не видел никогда. И показалось, что она настроилась на третий путь. И дальнейшая Мишкина судьба предрешена.
— …Ты бы видел его глаза, когда он это услышал! Взгляд побитой собаки. Михаил Васильевич просто не был готов к такому развитию событий. Испугался.
Что ж ты меня-то, Юлька, вызвала? Почему не Генку своего? Пять лет назад (уже пять!) сошлись мы с тобой, Юленька, — два одиночества. Незадолго до нашей с тобой встречи вы подали с Генкой заявление в загс и уже назначили день свадьбы. Что на тебя тогда нашло, почему ты забрала его обратно? Чего испугалась? Чего тебе это стоило? Ты осталась одна. И я, пережив незадолго до того разлуку с любимой, от безысходности и невообразимого одиночества упал в черные Юлькины волосы и зеленые глаза (такие бывают только у беды), и уткнулся головой в ее острые коленки. Когда-то я любил ее (или мне это лишь казалось?..), а сейчас выслушиваю исповедь этой абсолютно чужой мне женщины. Да нет, пожалуй, не исповедь. Похоже, Юлька просто репетирует свой разговор с Мишкой.
— Паша, не могу видеть его Людку. Это не ревность, не представляю, что это такое. Но если бы я ее не знала, мне было бы в сотню, в тысячу раз легче. Я люблю его, Пашенька, я его обожаю! (Опять Маринкина фраза…) Это уже больше, чем любовь. И я не отдам Мишку никому. Ни Людке, ни детям. Я отвоевала его душу. Но он нужен мне весь, со всеми потрохами. Пусть пройдет даже десять, пятнадцать лет… Я дождусь. И не остановлюсь ни перед чем.
— Ты стала циничной, Юленька.
— Жизнь такая пошла, Пашенька, — в тон ответила она.
На душе было неспокойно. Когда мы вышли из кафе, на улице накрапывал успокаивающий осенний дождь. Я шел рядом с моей бывшей, со всей отчетливостью осознавая, что никогда до конца не знал эту женщину…
— …Пашенька, где ты был? Неужели опять Юлька?
— Да.
— Что ей от тебя нужно?! Она оставит тебя в покое?
— Маринушка, ты же сама хотела примирения… И говорила, что у нас с Юлькой будущего нет.
— Прости, я, наверное, устала.
— Она репетировала на мне свой разговор с Мишкой. Не так уж у них все и хорошо.
— А ты и рад.
— Ты сегодня точно устала. Завтра поговорим.
(А надо бы сегодня!..)
— Паша, помнишь, ты мне обещал…
— Что?
— Так, уже забыл. Где факты для нового очерка?
— Завтра Юрке позвоню.
— Смотри!
Утром, едва придя на работу, набрал номер его телефона.
— Привет.
— А, Паша! Только что собирался тебе звонить. Ты сейчас на месте?
— Минут через сорок жду. Сможешь?
— Буду.
Спустя час мы сидели с Юркой в моем кабинете, потягивая кофе, принесенное нам Маринкой. Уходить она отказалась и сейчас сидела в кресле напротив меня. Юрка начал разговор.
— Короче. Есть у меня паренек, в УПИ учится. Дискотеки ведет, дисками фарцует, а, похоже, еще и самопальной джинсой. Мать у него умерла, живет с отцом и мачехой. Дома – постоянные скандалы, права на собственную жизнь ему не дают. Вот и обитает – то у деда, то у друзей. Изредка домой возвращается. Но ненадолго. А потом – опять… Короче, налицо конфликт поколений. И говорил он мне по секрету, что…
Он взглядом попросил ручку. Я подвинул Юрке ручку и пачку бумаги. Он взял один листок и, освободив от бумаг стол, написал: «В ГБ его вызывали, к сотрудничеству склоняли». И добавил:
— Сейчас это тебе не пригодится. Но поговори с ним – ты знаешь, рукописи не горят…
— Пока не представляю, что можно из этого сделать.
— Очерк, Паша, очерк, — откликнулась Маринка.
А Юрка добавил:
— Я еще пошустрю, что-нибудь подобное подберу. Может, и на полосу разродишься.
— Юрик, найди, пожалуйста… — просительно протянула Маринка.
— Мариночка, сделаю все… Я так понял, берешься? — это Юрка мне.
— Конечно, берется.
— В общем, вы без меня все решили. Остается только принять к сведению.
(Что-то не то ты говоришь, Паша!)
— Выйдем на пару слов. – Маринка утащила меня в коридор. – Почему кто-то должен решать все за тебя? Я, Юлька, Юрик… А ты-то что?! И смотри, ты обещал!
— Прости, журавушка, ты права.
— Ладно, идем.
Когда мы вернулись в кабинет, Юрик уже набирал чей-то номер.
— Леха, привет! Короче, засылаю к тебе корреспондента. Помнишь, мы договаривались? Да, без фамилии, и имя изменит. Передаю трубку, договаривайтесь о встрече. Все.
Через три недели на второй полосе стоял мой очерк «Пустота», а вокруг, как выразилась Маринка, был «рассыпан мелкий горошек» уголовных дел о фарцовке. Впервые за многие месяцы мой очерк был отмечен на «летучке». А после пошли отклики. Маринка сияла.
Впрочем, сияла она и по другой причине. Мы с Юлькой, наконец, официально оформили развод.
Мишке же начали выкручивать руки. Может быть, не смогли простить связь с Юлькой, а может – очередных «нападок» на власть.
Светлых был в отпуске, когда в газете появилась статья Войцеховского «Где рвется нить между мной и Москвой». Решения, обязательные для местной власти, тормозились, по Мишкиному мнению, областным руководством. Номер подписал в печать бессменный зам Игорь Дмитриев, «переживший» трех редакторов. Через неделю, объявив конкурс на замещение вакантной должности замредактора, Игоря сняли. А Войцеховского вызвал к себе Светлых.
Вскоре после их разговора Маринка принесла мне весть – Мишка положил на стол редактора заявление об уходе. Вместе с ним, чего никто не ожидал, ушла и наш бессменный корректор Катя Безухова.
До редакции доходили слухи о задуманной Войцеховским новой газете-дайджесте. Уже было известно ее название – «Колокол». Я же чувствовал: здесь не обошлось без моей бывшей. Юлька претворяла свой давний план «поднятия на щит» Мишки. А однажды Маринка, вернувшись из корректорской, сообщила мне:
— Последняя новость – Юлька сейчас с Мишкой работает, в его «Колоколе».
— Я знал, что без нее не обошлось…
Войцеховский трясся в зеленом вагоне, увозящем его в Москву и смотрел на унылый весенний пейзаж, на проплывающие мимо растрепанные деревеньки и осунувшиеся, с мешками под глазами, сугробы. Тает… Слякоть. И неважно, где – за окном или в душе.
Мимо… мимо… Надо бы как-нибудь съездить к матери в деревню. Все собираюсь, да… Какая разница?.. В голове, как случайные облака по голубому океану, проплывали обрывки мыслей.
«Колокол» бил вовсю. Его вырывали друг у друга из рук, за ним гонялись по всему Свердловску. Да и у дверей редакции в дни выхода очередного номера постоянно толпилось человек семь страждущих…
Мишка вспоминает недавнее время, когда он мотался на почту за приходящими со всей страны и даже из смотрящей на запад Прибалтики, кипами газет. А Юлька с Катериной, вооружившись ножницами и клеем, кромсали статьи, информашки и корреспонденции, наклеивали их на листы третьего формата…
Юлька… Его, Мишкино, счастье и горе. Он до помрачнения рассудка, до транса любит эту женщину. Мишка давно устал (до мешков под глазами…) от Юлькиных выходок, от ее жуткого характера. «Если бы я не шутила и, как ты говоришь, не вредничала, то давно плакала бы горючими слезами…» Так однажды сказала Юлька. Разлука на каждую ночь. Но Юлька перед каждой разлукой шептала нежные слова… Нежные руки… нежные губы… И Мишка уходил от нее окрыленный.
А дома – визг детей, Машки и Сашки, не поделивших машину (куклу… велосипед – какая разница?!), окрики Людки. Ночью… Чертова ночь (видно, Юлька тоже не спит!) – сон лишь под утро, а там – чашка кофе, чтобы хоть чуть взбодриться, и – на работу.
А главное – никаких перспектив. Обрисовала ему Юленька три пути-дорожки, на которых – где тупик (возвращайся назад, не глупи!..), а где – сжигай мосты, погибнешь – виноват сам… Юлька – горе и счастье…
О чем это он? Ах да, Москва. Странный и страшный город, ненавидимый Мишкой до рвоты. Это не ласковый Питер, где отдыхаешь душой, глядя на Зимний… на Исаакий, проходя по каналу Грибоедова. Питер. Мишка криво усмехнулся. Я обожаю этот город («обожаю» — Юлькино слово!), но он года через два отнимет у меня любимую. И тогда что мне останется? Что?!
Москва… Не совсем по своей воле едет туда Мишка. Первые, пока робкие разговоры о компьютере зашелестели в редакции «Колокола» с месяц назад, с каждым днем становясь все настойчивее. Войцеховский понимал: компьютер нужен. И давно. Наконец, посовещавшись с Юлькой и Катериной и подсобрав денег, Войцеховский купил билет на Москву…
Мишка хлопнул себя по пиджаку. Все нормально – деньги во внутреннем кармане.
Я правил корреспонденцию Кирилла, когда в моем кабинете раздался настойчивый телефонный звонок.
— Пашенька, привет!
Юлькин голос можно узнать из тысячи.
— Слушаю.
— Ты все еще сердишься? Брось, не терзайся. Стало легче?
Я кивнул, но, сообразив, что держу около уха телефонную трубку, выдавил в мембрану:
— Д-да…
— Пашенька, не так ты говоришь. Давай еще раз…
— Да!
— Уже бодрее. Ладно, о другом я хотела тебе рассказать…
— Слушаю.
— Ты вредный, Пашка. Похоже, со мной ты не можешь говорить нормально. Или там с тобой твоя Мариночка?
— Да один я, один!
— А Мишка в Москву уехал. За компьютером, — невпопад сказала Юлька.
— Поздравляю! Расширяетесь?
— Рано поздравлять, Пашенька. Я человек суеверный.
— С каких это пор?
— А с тех самых, с каких стала циничной.
— Ты ничего не забываешь.
— Я не злопамятна, Паша. Просто я злая и память у меня хорошая.
(Эту фразу надо запомнить – может пригодиться!)
— Ну, пока.
Я медленно вертел в руках телефонную трубку, из которой доносились прерывистые гудки, и не мог понять, зачем же все-таки звонила Юлька.
Дверь в кабинет открылась. На пороге стояла моя Маринка. Мгновенно оценив обстановку, она подошла ко мне, нежно, но настойчиво забрала трубку и бросила ее на рычаг. Обняв меня и посмотрев в глаза, спросила:
— Кто звонил?
— Юлька.
— Что хотела?
— Да бог ее знает. Сам гадаю. Грехи отпускала. А потом сообщила – Мишка в Москву за компьютером рванул.
— Что, не забыл ее еще? – после небольшой паузы медленно произнесла Маринка.
— Не городи ерунду.
— Городят городки, Пашенька. Или, на худой конец, города. Не ври себе и мне – не люблю, когда врут. Я же вижу, Пашенька, насквозь тебя вижу. Остатки любви – жалкое зрелище… — добавила она.
— Успокоила…
— Ну иди ко мне. Лапушка, кысанька… — повторяла она, гладя мои волосы. – Ну что, успокаиваешься? Пашенька, мне плохо, когда плохо тебе. Не причиняй мне боль… Где твоя знаменитая улыбка?
Я открыл дверь своего кабинета, собираясь завершить рабочий день, когда меня настиг телефонный звонок. Прерывающийся Юлькин голос, замешанный на слезах:
— Па…ашенька, родной, я жду тебя! Мишка…
И – короткие гудки. То ли разъединилось, то ли Юлька бросила трубку. Маринка еще работала, и я завернул к ней.
— Юлька звонила.
— Опять?!
— Домой вызывает. Вся в слезах. Похоже, с Мишкой что-то.
Изменившись в лице, Маринка произнесла после недолгой паузы:
— Иди. Буду ждать.
Вскоре я звонил в дверь Юлькиной квартиры.
Всегда следившая за собой Юлька сейчас представляла собой довольно жалкое зрелище. Растрепанные волосы, опухшие от слез глаза…
— Привет, — с усилием сказала она. — Пойдем на кухню. Чайник сам вскипятишь, я не в состоянии.
— Вижу. Что случилось?
— Пашенька, Мишку убили.
— Как?! Где?!
— В Москве.
Юлька глубоко и нервно затянулась.
— Ты знаешь, он уезжал с огромной суммой в кармане. Видно, из-за нее…
— Не думаешь, что он многим мешал?
— Мешал он здесь. А убили его там.
На Юлькином лице не было ни слезинки. Видно, уже все выплакала.
— Паша, я еду в Москву. Сегодня. И привезу Мишку.
— Одна?
— Как будто ты меня не знаешь. Я это сумею сделать и одна. Я должна сделать это одна, — повторила Юлька.
— Юленька, ты сейчас ничего не соображаешь. Кто отдаст тебе Мишку, кто ты ему?..
— Д-да, ты прав, — подумав, сказала Юлька. – Всего лишь любовница. Но я должна…
— Оставайся здесь. И постарайся успокоиться. Мишку уже не вернуть. Откуда узнала?
— В редакцию позвонили из Москвы. Из милиции. Видно, по удостоверению…
— Кто еще знает?
— Я да Катька… Мы еще не успели никому сказать. – И добавила. – Пашенька, сообщи его… Ну, в общем, Людке. Я не могу…
— Конечно.
Впервые за последнее время мне стало жаль Юльку. Я стоял, обняв свою бывшую жену, а она уткнулась лицом в мое плечо…
Я вернулся домой уже поздним вечером. Маринка выглядела недовольной.
— Ну и что она тебе наговорила?
— Маринушка, о чем ты?! Мишку в Москве убили.
— К-как?
— Откуда я знаю?! Позвонили сегодня в «Колокол» из столичной милиции, говорят – забирайте. Юлька – в слезы, и ко мне…
— Что ж, это я еще могу понять… Что делать будем?
— Сегодня уже нечего делать. Давай спать. Жуткий день…
— Людка знает?
— Откуда?!
— Дуй к ней, и быстро!
Да, спать мне сегодня не придется… Я набрал номер Мишкиного (теперь уже Людкиного) телефона.
— Люда, это Паша. Я буду через полчаса. Срочно поговорить надо.
И положил трубку. Маринка воззрилась на меня как на сумасшедшего.
— Это нужно было сделать абсолютно по-другому. Что она подумает?
Я махнул рукой – до того ли?
— Так, Паша. Мы едем вместе. Иначе ты там такого наговоришь…
…Машка с Сашкой уже спали. Я смотрел на Людку – уже стареющую (а ведь почти ровесница Мишки…) от домашних забот, когда-то красивую женщину. У нее, казалось, не осталось сил на какую-либо борьбу с жизнью – Людка суетилась, пытаясь хоть как-то наладить быт (надо бы одежку для детей купить, подешевле да получше; чем бы накормить, чтобы вкусно было…). Мне казалось: узнай она о Мишкиной измене, опустились бы у нее руки – случилось, и ничего уже поделать нельзя, и нужно думать, как детей поднимать – без него… Или закрыла бы на нее глаза, боясь разрушить хрупкий мир, странное равновесие, которого на самом деле не было.
— Что случилось?
Маринка взглядом сказала мне – молчи, я сама!
Людка приняла известие с каменным лицом.
Оба этажа редакции – и тринадцатый, и даже двенадцатый, почти административный, где находились кабинет редактора и секретариат, бурлили. Хлебнув кофе, я спустился на двенадцатый, к Светлых.
— Володя, отпусти меня в Москву. Мишку привезти должен я. И ты знаешь, почему.
— Ты прав. Я должен подумать. Посиди минуту, кофе налей…
— Надоел он мне, этот кофе!
— Не кипятись. В общем, так. Я выписываю тебе командировку, привезешь репортаж. Не знаю, о чем – не мне тебя учить. Поможешь его жене… как ее – Людмила, кажется? – заберете тело, а мы уж тут встретим. Сам задержишься на день-два, не больше. На крайний случай, повторяю – на крайний, напишешь о Мишке. Но не советую. Ты в курсе, что его не любили в определенных кругах. Материал о Войцеховском – это вызов. Ты на своей шкуре испытал, что происходит, когда бросаешь вызов. Я пока за свое кресло держусь. И тебе советую. Мы еще многое сможем сделать. Все, иди.
Я поднялся к Маринке.
— Еду в Москву.
— Один?
— Вдвоем.
— С кем?!
— С Людмилой, конечно.
Кажется, у Маринки на душе полегчало. Неужели она ревнует меня к Юльке? Или боится, что теперь, когда Мишки нет, она попытается вернуть меня? Бред!
— Езжайте. За Юлькой присмотрю.
Этого я от Маринки не ожидал. Впрочем, наверное, с точки зрения женской логики такой поступок вполне оправдан.
С утра мы прорвались к кассам «Аэрофлота». Мое командировочное удостоверение не произвело на кассиршу абсолютно никакого впечатления.
— Билеты на Москву – только на завтра.
Я махнул рукой – давайте.
На похороны приехала вся редакция. Мы с Маринкой подошли к самому краю могилы. Чуть в стороне одинокой подрубленной березкой стояла Юлька.
Не сказав Маринке ни слова, я направился к своей бывшей жене. Внезапно обернувшись, прочел боль в Маринкиных глазах.
— Увези меня домой, Пашенька, — с трудом произнесла Юлька. — Я не могу…
У меня вырвалось:
— А Маринка?..
— Простит тебя твоя Мариночка. Никуда не денется.
Я с мольбой взглянул на Маринку. Она все поняла, махнула рукой – иди. И украдкой провела указательным пальцем в уголке глаза.
Мы сидели с Юлькой на кухне той самой квартиры, что снимал для нее Мишка, и цедили крепкий чай. Она все говорила и говорила…
— Пашенька, я должна была уйти раньше него. Обещала, что встретимся – если не здесь, то там. Просила его об одном: чтобы не задерживался долго после меня. А то вдруг какой-нибудь ангел… Не послушался…
Я смотрел в грустные Юлькины глаза и понимал, что не сумел за несколько лет жизни с этой женщиной разглядеть и разбудить в ней то, что сумел увидеть в ней Мишка.
— …Помнишь, говорила тебе, что через два года рвану в Питер? Выходит, погорячилась. Я уезжаю раньше – меня здесь уже ничего не держит. И пусть мое чувство к Мишке – чистейшее безумие, но оно мое. Я уезжаю. Заберу только… только его рукописи (знаешь, он начал писать повесть, но так и…), записки, которые подкладывал мне вечерами, перед уходом домой. Это мое, родное. А все остальное – чужое. А ты особенно, — со вздохом добавила она.
Душа моя была омыта предосенним дождем, а на небе светило яркое, почти летнее, солнце.
29 октября 1997 г. — 31 января 1998 г.