К 100-летию со дня рождения В.В. Маяковского
ДУША ПОЭТА
«Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья!
Я только стих,
я только душа!»
В. Маяковский
Маяковского "горлана-главаря" более или менее знают все. Но есть и другой. Тот, которого люблю я. А люблю я его более сорока лет. Вот уж, поистине, говоря словами самого поэта:
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни версты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкоперстый,
клянусь -
люблю
неизменно и верно. (2, 139) *)
Его есть за что любить и за что не любить. Каждый может выбрать то, что ему по душе. Я выбираю любовь. Не хочу ни анализировать, ни обобщать, ни разбирать. Пусть это делают профессионалы. Они его изучали. А я его просто читаю и просто люблю. Это очень точные слова, и они сразу ставят все на свое место.
Я люблю его за свежесть, за радость, за полноту жизни:
Вызолачивайтесь в солнце цветы и травы!
Весеньтесь, жизни всех стихий!Я хочу одной отравы –
пить и пить стихи. (2, 32)
Враспашку -
сердце почти что снаружи –
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди - любому известно!
На мне ж
С ума сошла анатомия.
Сплошное сердце –
гудит повсеместно! (2, 135)
За космический масштаб мыслей и полет воображения, за новизну метафор:
Радуюсь просторам, радуюсь тишине,
радуюсь облачным нивам. Рот
простор разжиженный пьет.
И только иногда
вычесываю лениво
в волоса запутавшееся
звездное репье. (2, 171)
"Звездное репье" - вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное?
А вот это?
Ветер подул
в соседнем саду.
В духах прошел.
Как хорошо! (2, 423)
Чем не японское трехстишье?
Я не хочу спорить с теми, кто, говоря о Маяковском, и
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб
лязгнуть. (2, 215)
В чем-то они, вероятно, правы. Правд много, у каждого – своя. И каждый имеет право любить или не любить. Но права и я, считая, что они ничего в нем не поняли, потому что не потрудились узнать и не постарались полюбить, а это большая и нелегкая душевная работа.
И так же, как невозможно любить то, чего не знаешь, нельзя узнать то, что не любишь. Потому что, как сказал мудрый лис у Антуана де Сент-Экзюпери: "Зорко лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь".
Поэтому я ни с кем не спорю. Просто предлагаю: "Давайте я вам его почитаю". И бываю счастлива, когда мне это удается, потому что так приятно говорить о любимых, так хочется, чтоб их любили все, и так радостно дарить Любовь.
Нет большей награды услышать после: "Спасибо Вам, Вы мне подарили Маяковского", или "Вы меня в него влюбили", или "Вы меня убедили. Такого Маяковского я не знал. Маяковский, которого я знал, не мог написать такое". А приблизительно такие слова говорят мне каждый раз.
Вот совсем недавно я это услышала из уст моей старинной и очень родной (еще по наследству от родителей) знакомой, которая и сама-то младше поэта всего на двадцать лет. Она не просто не любила Маяковского, а не любила его с того времени, когда он был очень популярен, когда его выступления собирали тысячные аудитории, а по улицам маршировали под "Левый марш", когда существовали кружки по его изучению, и о нем яростно спорили.
Одним из таких был ее любимый младший брат. Он любил Маяковского и очень хорошо читал его стихи. Их споры часто кончались ссорами, за которые, вспоминая о нем, рано умершем, она до сих пор себя корит.
Если бы статьи можно было посвящать, я посвятила бы эту ей и другим моим любимым людям, которые любят меня больше, чем свою нелюбовь к Маяковскому, и слушают, и иногда меняют свое отношение к нему, как было, к моей радости, на этот раз. Она не только послушала, а поахав над некоторыми его строчками ("Ах, какая прелесть!"), сказала: "Послушай, как тебе удалось дойти до жизни такой, так его полюбить?"
И я рассказала ей, как это произошло.
Вначале мне повезло со школой. Вернее, с учителем литературы Павлом Ионовичем. Это именно он, выйдя за рамки изучаемого в школе официального Маяковского, подарил многим своим ученикам любовь к поэту блестящему, неповторимому, мгновенно узнаваемому, который "всей сердечной мерою" жил только настоящим, интересовался только сегодняшним, проходящим, живым:
Мельчайшая пылинка живого
важнее всего, что я сделаю и сделал. (2, 13)
Считал, что
Каждый,
ненужный даже,
должен жить... (2, 36)
Любил человека:
Славься, человек,
во веки веков живи и славься!
Всякому,
живущему на земле,
слава,
слава,
слава! (2, 59)
Гордился Человеком:
Верую
величию сердца человечьего! (1, 95),
О, как великолепен я
в самой сияющей
из моих бесчисленных душ! (там же)
Я знаю –
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи. (2, 13)
Восхищался этим самым совершенным творением Природы:
Как же
себя мне не петь,
если весь я –
сплошная невидаль,
если каждое движение мое -
огромное,
необъяснимое чудо. (2, 65)
Жаждал подарить свою любовь людям:
Я бы всех в любви моей выкупал,
да в дома обнесен океан ее! (2. 68)
Мечтал:
Хоть раз бы увидеть,
что вот,
спокойный,
живет человек меж веселий и нег. (2, 171)
Уверял:
И он,
свободный,
ору о ком я,
человек -
придет он,
верьте мне,
верьте! (2, 62)
Такому человеку он готов был служить до последней капли крови:
Вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя (2, 14)
Вот таким он вошел в мою жизнь. Я приняла его во всей его непохожести сразу и безоговорочно, приняла всей душой. Именно душой, как принимают любовь, красоту, музыку. И как в музыке мне ближе всего Бетховен, которого я могу слушать в любом душевном состоянии, так и Маяковского я могу взять с полки в любое время, и всегда душа моя отзывается на душу поэта: любящую, страдающую, страстную, искреннюю, честную.
Но где, любимая,
где, моя милая,
где
- в песне! -
любви моей изменил я?
Здесь
каждый звук,
чтоб признаться,
чтоб кликнуть.
А только из песни - ни слова не выкинуть. (2,203)
Эта сторона души и творчества поэта открылись мне, конечно, не в школе, а много позже, когда я доросла до них.
Сначала я прочитала в сборнике «Новое о Маяковском» обжигающие душу письма к Лиле Брик – его Беатриче:
Если я
чего написал,
если
чего
сказал
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Круглые
да карие,
горячие до гари. (2. 396)
После этих писем он стал роднее и понятнее, и вошел в мою жизнь как конкретный, живой человек, о котором мне захотелось узнать как можно больше. А чтобы узнать поэта надо читать его самого. И я читала. Это труд. И очень нелегкий. Привыкшие к пятистопному ямбу ухо и к ровной строке глаза сопротивляются. Не успеваешь за стремительным бегом строчек. И ритм не дается. Очень уж непривычный. И такой разный в каждом стихе (это видно даже из уже приведенных отрывков). Совсем другая музыка. Подстать времени, в каком они были написаны. Другое время – другие песни. Но какая музыка! Только вслушайтесь:
Били копыта.
Пели будто:
- Гриб.
- Грабь.
- Гроб.
- Груб. -
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила. (1, 98)
Стихи – песни, поэмы – симфонии. Музыка современнее современной – вся еще в будущем. Не случайно пьесы Маяковского ставил Мейерхольд, музыку к ним писал Шостакович, а декорации – П.Филонов и И.Школьник, К.Малевич и А.Родченко.
Все новое и непривычное. И все громкое. Музыка, живопись, стихи. Они кричат о любви, о ненависти, о душевной боли, об одиночестве души, которой неважно, что вокруг толпа, нужна одна – равночувствующая:
"Нет людей. Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?" (1, 80)
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат –
такой большой
и такой ненужный? (1, 86)
Он не вписывался ни в какие рамки. В нем все было громадным: и сам он, и его сердце, и его талант. Не все, но многие это понимали. Бурлюк, которого Маяковский считал своим действительным учителем, услышав самые первые и самые несовершенные его стихи, уже следующим утром, знакомя его с кем-то, сказал: «Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский.»(1, 33)
А Пастернак знакомство с ним определял как «совершенное потрясение»: «...Я не знал, что предпринять. Я сознавал себя полной бездарностью. Это было бы еще с полбеды. Но я чувствовал какую-то вину перед ним и не мог ее осмыслить. Если бы я был моложе, я бросил бы литературу...».
Маяковский и сам понимал, что его стихи не для нежных ушей:
Я
ухо
словом
не привык ласкать;
ушку девическому
в завиточках волоска
с полупохабщины
не разалеться тронуту. (2, с. 428)
Когда
такая махина ахала –
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом, -
дамье от меня
ракетой шарахалось:
"Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы..." (2 136)
Конечно, читать Маяковского трудно. Стихи и вобще-то далеко не все умеют (а потому и не любят) читать и слушать. Они, как и музыка, чем сложнее, тем труднее . Это трудная, но зато какая благодарная работа.
Никогда не забуду, как плакала одним ранним московским утром начала шестидесятых над поэмой “Облако в штанах” от радости, что мне открылось это чудо, ранее скрытое от меня. А потом, не в силах держать это чудо в себе, читала ее вслух в купе поезда Москва-Берлин и, закончив, неожиданно услышала аплодисменты. Оказывается, у открытой двери собрались попутчики из соседних купе.
Никакая другая радость не может сравниться с радостью открытия своей собственной души, любящей и сострадающей другой душе. Вот за такие обжигающие душу мгновения и стоит пробиваться через трудное и непривычное.
Я и сейчас не могу сказать, что все понимаю и принимаю в Маяковском. Но для меня всегда были и остаются полным потрясением его строчки о любви. И чем старше я становлюсь, тем понятнее и глубже становятся они.
Все его стихи, обращенные к Лиле, а их можно найти не только в адресованных и посвященных ей (“Лиличка”, “Флейта-позвоночник”, “Люблю”, “Про это”), но и в других, вплоть до его предсмертной записки, я считаю вершиной мужской лирической поэзии двадцатого века.
Вначале из-за этой записки, над которой не перестаю думать до сих пор, а затем из-за писем к Лиле я по-детски сердилась на нее (не уберегла!). Но тут мне повезло еще раз. Судьба послала мне удивительную встречу – переводчицу моего любимого, до дыр зачитанного серенького томика Селинджера – Риту Яковлевну Райт-Ковалеву, которая на целых двадцать лет, до самой ее смерти в 1988 году стала моим любимым дружочком (ее слово).
Она знала и любила Маяковского. И всегда яростно защищала его. Она просто закипала от возмущения, рассказывая о редакторе и авторе безобразной, хулиганской (ее слово) вступительной статьи к шеститомному («Молодая Гвардия») изданию Маяковского, или о его музее, которым его продолжают убивать. Рита Яковлевна не только знала Маяковского, как поэта, а в течение десяти лет находилась рядом с ним и Бриками. Своими рассказами о Маяковском и Лиле, которых страстно любила, она для меня многое прояснила.
Риточка Яковлевна (так я ее всегда называла) рассказывала о сложных отношениях между ними. И о том, что Лиля, как мало кто другой, понимала и ценила Маяковского.
Однажды, куда-то уезжая, Лиля дала юной Риточке толстую тетрадь и сказала: «Володя – гений. Записывай за ним каждое слово». Спустя многие годы, в этой случайно сохранившейся тетради Рита Яковлевна прочла: «Целый вечер играли в карты. Володечка ничего гениального не сказал».
Лиля и сама собирала все бумажки, на которых Маяковский что-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь писал (даже салфетки в ресторанах). И это именно из ее письма к Сталину с жалобой на то, что не хотят издавать поэта, «который был и остается лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи…» взяты и только повторены «отцом всех народов» слова, вред от последующего растиражирования которых трудно переоценить, хотя в них все правда: у советской эпохи другого такого поэта не было и не будет.
Но сейчас не об этом, а о том, как высоко сама Рита Яковлевна ценила Маяковского.
Блестящая переводчица, которая обогатила наше оскопленное поколение, подарив нам Селинджера и Фолкнера, Грехема Грина и Воннегута, Кафку, Бёлля, французских писательниц и многих других. По-существу их соавтор, так как именно благодаря ей они, чужие и далекие, стали не просто родными и близкими, но и любимыми.
Она и сама писала прекрасно. Ею написаны «Роберт Бернс» из серии ЖЗЛ, «Музей на звание человека» о Борисе Вильде, одном из основателей французского сопротивления, замечательные предисловия к книгам русских и зарубежных авторов, эссе, воспоминания…
Однажды она сняла с моей книжной полки 13-й том В.В.Маяковского и сказала: «Вот где мое бессмертие». А там всего-то две строчки: «Рита Райт – переводчица. Перевела на немецкий язык пьесу «Мистерия-буфф» для делегатов 3-го конгресса Коминтерна».
Я бесконечно благодарна ей за то, что перестала считать виноватой в смерти Маяковского Лилю, которая вдохновила поэта на строчки такого накала, такой страстности, полные такой душевной боли, что дали поэту право написать:
И бог заплачет над моей книжкой!
Не слова – судороги, слипшиеся комом;
И побежит по небу с моими стихами под мышкой
И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. (1, 53)
Лиле мы обязаны лучшими «строчками в солнце» Маяковского, который «любил стихами» (ср. с пушкинским: «я думаю стихами») и который, перефразируя Марину Цветаеву, о любви пропел, как никто другой, как, впрочем, и она сама.
Вообще, что-то есть в том, что в созвездии громких имен поэтов, которые подряд были явлены миру (1889 – Ахматова, 1890 – Пастернак, 1891 – Мандельштам, 1892 – Цветаева, 1893 – Маяковский), они стоят рядом.
Так уж сложилось, что ко мне эти поэты пришли почти в обратной последовательности. И первым я полюбила Маяковского, а потом, когда их вернули советскому читателю, и других.
Впрочем, не о них и не обо мне сейчас речь, а о моем Маяковском и об отношении к нему Марины Цветаевой. Как же я была счастлива, когда из воспоминаний ее дочери – Ариадны Эфрон узнала, что Марина Цветаева «поняла и полюбила его во всей его тогдашней противозаконности себе самой…» и что «всю жизнь Маяковский оставался для нее истиной неизменной; всю жизнь она хранила ему высокую верность собрата…» «Первое свое стихотворение Маяковскому – «Превыше крестов и труб …», написанное в 1921 году, читала ему в Москве, вспоминала, что понравилось». (“Звезда”, 1975, №6, стр. 161).
В 1930 году Марина Цветаева откликается на его смерть циклом из семи стихотворений, последнее из которых:
Много храмов разрушил,
А этот ценней всего.
Успокой, Господи, душу
усопшего врага твоего.**)
В 1932 году, в Париже, она защищает его от нападок своих коллег в статье «Поэт и время».
Эмиграция, которая никогда не принимала «Совдепию», не простила ей этого. Ее перестали печатать, лишив, по-существу, всяких средств к существованию. В том же году, в докладе «Искусство при свете совести», где ею анализируется природа творчества вообще, она, среди других великих, не забыла и о нем.
Она его «видела». И потому, что вообще была «зрячей», и потому, что души у них были родственными («души-души быть вам сестрами, не соперницами – вам»).
Никто другой так яростно непримиримо не относился к быту, как Цветаева и Маяковский. Потому что, «если душа родилась крылатой», она не может выносить
…любви-служанки
замужеств,
похоти,
хлебов, (2, 216)
и «любовная лодка» неизбежно разбивается о быт.
В стихах обоих идет такая перекличка на тему “Быт и Бытие”, что это предмет отдельного разговора. И к нему я еще только готовлюсь. И счастлива от сознания, что меня ожидает новая встреча с ними, такими разновеликими.
Каждый из них – явление, величина неохватная. А нам только тянуться к этим вершинам и благодарить, что есть, к чему. Стараясь постичь непостижимое мы каждый раз слегка поднимаемся, подрастаем, богатеем. И это единственное богатство, которое стоит копить и приумножать, и которое навсегда останется с нами («Праздник, который всегда с тобой»).
А они будут жить до тех пор, пока жив человек и пока жива любовь. Потому что
Если Марс,
и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
сейчас
скрипит
про то ж. (2, 174)
И сколько бы лет ни прошло, не перестанет обжигать живую душу выграненная в строчки любящая и страдающая огромная душа поэта.
Погибнет все.
Сойдет на нет.
Итот, кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей –
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.
ДОЛГ ПОЭТА
"Права суда над поэтом никому не даю. Единственный суд над поэтом - само—суд."
М. Цветаева
"Поэт всегда прав". Анна Ахматова
По поэту можно определять эпоху. Он ее рупор. Певец своей эпохи. И он всегда прав, как не может не быть право время, пульсация которого слышится в его стихах и которому он служит. «Служение поэта времени - оно есмь - есть служение мимовольное, то есть роковое: не могу не». (М.Ц., 2, 373)
Поэт
всегда
должник вселенной,
платящий
на горе
проценты
и пени. (1, 363 )
Всегда в долгу:
перед всем,
про что
не успел написать .( там же )
ПОЭТ – существо особое. У него «...все слабые стороны чувствительности, одновременно и христианской и просто-напросто житейской, изъязвлены и подняты... до бреда, до сердечного потрясения». (Пастернак, из письма к М. Цветаевой от 2 июля 1926 г.) Так что, если хочешь проникнуться духом эпохи – читай поэтов. У каждой – свои.
Настоящие стихи обладают способностью включать лампочки наших душ сегодня и «сиять в настающее завтра». И этот свет доходит до нас из, казалось бы, недосягаемой дали. Ну что может быть ближе жившей много веков до нашей эры Сафо, когда читаешь ее мудрый совет:
Если бушует гнев в твоем сердце,
Оберегай язык свой от лая.
( VII – V в.в. до н.э.)
Встреча с поэтом, независимо от исторических и географических координат его жизни, всегда – подарок судьбы, потому что настоящие стихи – это живительный родник, это концентрированная пища для ума и бальзам для души. Глотнул – и можно жить дальше. И ты в любую минуту можешь достать их из драгоценной шкатулки своей памяти. В трудную – чтобы набраться душевных сил, в добрую – для радости.
И разве
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи. (2, 138)
Поэт – не историк. Историк описывает эпоху. Конечно, личность пишущего имеет большое значение. Это я испытала на себе. Для меня истории (кроме древних веков) вообще как бы не существовало ни в школе, ни в институте, настолько она была обезличенной. Скучный предмет, который надо сдать и поскорее забыть. Так было, пока я не познакомилась с Натаном Яковлевичем Эйдельманом, не побывала на его лекциях и не почитала его книг.
У него история была такой же живой и интересной, каким был он сам. Но, даже если очень эмоциональное, это все равно только изложение фактов, взгляд со стороны. А поэт – дитя эпохи, его устами глаголет истина. Он говорит ее голосом и изображает ее ярче и точнее, потому что это
не отражающее зеркало,
А
увеличительное
стекло.
И она первозданна. «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли» (Жуковский).
Поэт - сотворец, который являет миру Богом данное и
...в муках ночей рожденное слово, величием равное богу. (2, 21)
Говорят, что стремление разрушить, уничтожить то, что непонятно, лежит в природе человеческой. Может быть потому, что разрушить или возненавидеть легче, чем построить, понять, разобраться и полюбить.
Будь моя воля, я бы ввела кодекс критика и первым правилом записала: «Сначала полюби!», как своеобразную клятву Гиппократа. Ведь критика, подобно скальпелю хирурга, может спасти, а может и убить. Поэтому, по меньшей мере, она должна быть доброжелательной и уж, во всяком случае, не должна быть фамильярной.
Читая некоторые «критические» статьи, иногда невольно вспоминаешь крыловскую моську или Герострата, или притчу Джанни Родари о насекомом, которое провело зиму на голове маститого ученого и по своим меркам оценило ее («Голова, как голова -ничего особенного!»). И соглашаешься с выводом писателя: «Не позволяйте насекомым судить о больших головах!»
И с поэтом:
Я
к великим
не суюсь в почетнейшие лики.
Я солдат
в шеренге миллиардной.
Но и я
взываю к вам
от всех великих:
Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно! (1, 394)
Он как будто чувствовал, что и его эта чаша не минует, потому что на самом-то деле, хоть и считал себя солдатом, но всегда осознавал и свое предназначение и свое место, о чем и написал в одном из своих самых ранних стихотворений: «Мой крик в граните времени выбит, и будет греметь и гремит!».
Маяковский был поэтом революционной эпохи, поэтом Революции.
«Поэт Революции (lе chanter de la Revolution) и революционный поэт – разница. Слилось только раз в Маяковском. Больше слилось, ибо еще революционер – поэт. Посему он чудо наших дней, их гармонический максимум». (М.Ц..Т.2, с. 366)
Все написанное поэтом – глубоко личный дневник. Это свидетельство самого поэта о себе, о времени, о жизни, о своих мыслях и чувствах. Пристрастное в той мере, в какой пристрастен сам поэт, но честное, бесстрашно-откровенное, аналитически препарирующее все (и, в первую очередь, самого себя). Тут ничего ни убавить, ни прибавить. Нужно только вчитаться. И тогда за строчками раскрывается трагедия души глубокой и смятенной, любящей и бесконечно одинокой:
Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем. (2, 26)
Ни души
не шагает
рядом. (1, 253)
...неси,
один,
и радость,
и скорбь,
и прочий
людской скарб. (там же)
У него обострены все чувства, он «зрячий»: все видит и за все болеет душой.
У лет на мосту
на презренье,
на смех,
земной любви искупителем значась,
должен стоять, стою за всех,
за всех расплачусь,
за всех расплачусь. (2, 205).
Для него не существует чужих:
Я давно
с себя
лохмотья наций скинул.
Нищая Германия, позволь мне,
как немцу,
как собственному сыну,
за тебя твою распеснить боль. (1, 169)
Я - поэт, я разницу стер
между лицами своих и чужих. (2, 441)
Он бы предпочел «жить единым человечьим общежитьем». (1, 392)
и считает, что «нацию выдумал мира враг». (1, 230)
А колокол всегда звонит по нему:
Убиты –
и все равно мне, –
я или он их
убил. (2, 50)
Боль берешь,
растишь и растишь ее:
всеми пиками истыканная грудь,
всеми газами свороченное лицо,
всеми артиллериями громимая цитадель головы –
каждое мое четверостишие. (там же)
Я
один виноват
в растущем хрусте ломаемых жизней. (2, 52).
Кровь,
выцеди из твоей реки
хоть каплю,
в которой невинен я!
Нет такой! (там же, 53)
0н не может быть спокойным, когда где-то льется кровь и когда кто-то страдает, считая себя ответственным за все происходящее:
Люди!
Дорогие!
Христа ради,
ради Христа,
простите меня! (2,53)
...буду лоб разбивать в покаянии! (там же)
И он всегда за слабого, голодного, несчастного, обиженного (ср. "Прав, раз обижен" – М. Ц).
Думая о том,
что будет через двести лет
или –
через сто, (2, 302)
он мечтал о гордом, свободном и счастливом человеке.
Как и многие другие, мечтавшие об этом, Маяковский радостно принял Революцию, страстно веря, что только она может ускорить приход времени, когда
люди родятся,
настоящие люди,
бога самого милосердней и лучше• (2, 54)
Ради этого нового, гордого, красивого и свободного человека он
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне. (2,426)
Он, «этот подвижник своей совести» (М.Ц.) считал, что в такое время поэт не имеет права отсиживаться, а должен помогать строить новую жизнь, бороться со всем, что этому мешает.
Среди тех, кто так считал, были Шагал и Блок, Хлебников и Филонов (какие имена!) и многие другие люди искусства.
Маяковский не занимал никаких должностей:
награждайте Академиком
или домом –
ни так
и ни даром –
я не стану
ни замом
ни предом,
ни помом,
ни даже продкомиссаром. (2, 145),
Он делал это единственно доступным ему оружием – стихами. И поэтому добровольно, как
ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
из барских садоводств
поэзии –
бабы капризной. (2, 425)
Как ушли позже на фронта Второй мировой поэты и писатели, музыканты и художники, учителя и артисты, и многие-многие другие представители самых мирных профессий. И отдали жизнь за то, что считали Свободой, свободным человеком, свободной Родиной.
Именно ради этого, несмотря на осуждение и улюлюкание, не прекращающиеся и сегодня, хотя ему самому «агитпроп в зубах навяз»,
поэт
вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката. (2, 430)
Он не только мечтает, но и всеми доступными ему средствами старается приблизить наступление коммунизма, где, верит он, не будет голодных, несчастных, больных, где все «здоровы и ловки», и где
не злобствуя дни текут и не больствуя,
а это
для человека
большое удовольствие. (2, 166)
Он любит это будущее:
в коммуну
душа
потому влюблена,
что коммуна,
по-моему,
огромная высота,
что коммуна,
по-моему,
глубочайшая глубина. (2,384)
Он любит и тех, кто задумали и строят это будущее(как они тоже, вероятно, верили), не думая о себе и не жалея собственных жизней.
Он обожествляет главного коммуниста:
Я себя под Лениным чищу,
мечтает «смерть принять, как принял смерть товарищ, Нетто», а Дзержинского предлагает молодежи в качестве образца для подражания.
Однако не все безоблачно и не все безоговорочно с самого начала.
Уже в первую годовщину революции он задается вопросом:
Как обернешься еще двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин? (1, 100)
А спустя еще четыре года ухе ставит «огромнейший знак вопроса»:
Коммуна!
Кто будет пить молоко из реки ея?
Кто берег-кисель расхлебает опоен?
Какие их мысли?
Любови какие?
Какое чувство?
Желанье какое? (2 143)
Призывает:
Коммунары 1
Готовьте новый бунт
в грядущей
коммунистической сытости. (2, 145)
Надеется:
Взрывами мысли головы содрогая,
артиллерией сердец ухая,
встает из времен
революция другая –
третья революция
духа.
Ему ненавистны все, кто мешает осуществлению мечты, кто тянет назад, в болото обывательщины, кто
намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки. (1. 144)
Он мечтает и пишет о будущем, которое видит
ясно,
ясно до галюцинаций.
До того,
что кажется –
вот только с этой рифмой
развяжись,
и вбежишь
по строчке
в изумительиую жизнь,. (2, 214)
А там будут электрощетка и электросамобритель, а прислуг – никаких! И никакой кухни, никакого быта! ("Летающий пролетарий", 1923)
"Всякий поэт, так или иначе, слуга идей или стихий." (М.Ц.)
Маяковский служил верой и правдой утопической идее, пока верил в нее. И кричал о том, чем было переполнено сердце. Но все шло не так как хотелось и мечталось. Реальность была все дальше и дальше от мечты.
Закравшееся еще в самом начале в его душу сомнение, постепенно, особенно после смерти Ленина, начинает крепнуть. И коммунисты вроде бы уже не те, и жизнь совсем не такая, о какой мечталось, а «слово зовется только с тем, чтоб кланялось событию слово-лакей...». (1, 365)
И он все чаще и чаще взрывается от негодования:
Лицом к деревне -
заданье дано - за гусли,
поэты-други! Поймите,- лицо у меня
одно - оно лицо,
а не флюгер. (2, 256)
Начиная с хрестоматийного «Дрянь пока что мало поредела..» («Сергею Есенину»), почти все стихотворения этого и следующих лет страшно читать. Какая уж там лирика. Сплошная публицистика! Чего стоят одни названия!
Вот только некоторые, сами за себя говорящие названия:
1926. «Четырехэтажная халтура», «Взяточники»", «Протекция», «Фабрика бюрократов», «Хулиган, еще раз «Хулиган».
1927. «Бумажные ужасы»:
Человек постепенно
становится кляксой на огромных важных
бумажных полях. (1, 430)
«Вместо оды»:
Мне б хотелось
вас
воспеть
во вдохновенной оде,
только ода
что-то не выходит. (1, 450)
1928. «Служака», «Трус», «Помпадур», «Халтурщик», «Подлиза», «"Сплетник», «Ханжа», «Мразь». Эти даже цитировать не надо. И так понятно, о чем. Куда уж красноречивей!
1929. «Разговор с товарищем Лениным»
Как к последнему средству, могущему спасти от всего этого, обращается Маяковский к коммунисту номер один:
Многие
без вас
отбились от рук.
Очень
много
разных мерзавцев
Ходит
по нашей земле
и вокруг.
За несколько месяцев до смерти он пишет дышащее злобой стихотворение, за которое, не приговори он сам себя, ему бы даже высокий титул не помог перехить 1937 год.
Впрочем, и во всех предыдущих набралось бы достаточно «криминала» для любителей его находить даже там, где его нет.
Это стихотворение "Кандидат из партии" я привожу полностью:
Сколько их?
Числа им нету.
Пяля блузы,
пяля френчи,
завели по кабинету
и несут
повинность эту
сквозь заученные речи.
Весь
в партийных причиндалах,
Ноздри вздернул –
крыши выше...
Есть бумажки –
прочитал их,
Нет бумажек –
сам напмшет.
Все
у этаких
в порядке,
не язык,
а маслобой.
Служит
и играет в прятки
с партией,
с самим собой.
С классом связь?
Какой уж класс там!
Классу он –
одна помеха.
Стал
стотысячным балластом. Ни пройти с ним,
ни проехать.
Вышел из бойцов
с годами
в лакированные душки...
День пройдет –
знакомой даме
хвост
накрутит по вертушке.
Освободиться бы
от ихней братии,
удобней будет
и им
и партии. (1, 584)
Не хочется расставаться с идеалами. Он еще держится за них, считая что нужно только хорошенько почистить себя, партию и страну: («Вонзай самокритику»). Он еще сопротивляется, пытается бороться, из последних сил цепляясь за утопию. И в 1930 году, когда его жизнь уже начала отсчитывать свои последние дни, как утопающий за соломинку, хватается за имя того, кто ему (ему ли одному?) заменил при жизни Бога, и пишет стихотворение "Ленинцы" (это при Сталине-то!).
Но лавина ненависти ухе захлестнула его. Все труднее и труднее ее переносить. Он еще в 1926 году писал:
Все меньше любится,
все меньше дерзается,
и лоб мой время
с разбега крушит.
Приходит
страшнейшая из амортизаций –амортизация
сердца и души. (1, 362)
И это не удивительно. Когда позволишь себе навидеть, посеешь семена ненависти в своем сердце, она, рано или поздно, но, в конце-концов, если не спохватиться во время, поработит тебя целиком. Потому что только любовь живородяща. А ненависть обескрыливает человека, обнажает самые низменные стороны его души, отравляет истоки творчества, превращая душу в выжженую пустыню.
Ненавидящий может только разрушать.
«Мелких чувств на свете не бывает. Мелкими бивают только души» (М.Алигер).
Когда умирает «мелкая» душа никто этого не замечает, даже сам человек. Он, хоть и «бездушный», может прекрасно дожить до самой смерти, даже не догадываясь, что давно уже фактически умер.
Говорят, что в Японии на памятниках стоят три даты: рождения, смерти и ... сколько лет человек действительно жил. Если это просто шутка, то в ней, как и во всякой шутке, есть доля истины.
Поэт за одну свою короткую жизнь проживает их несколько. Но ему и этого всегда мало:
«Я свое земное не дожил, на земле свое не долюбил».(2, 215)
Маяковский – самый строгий судья самому себе – не может себе позволить жить на другом уровне чувствований. Он должен жить, а не делать вид, что живет. А уже давно не рвется из стихов безудерхная радость, и давно нет «громады любви». Осталась только «громада ненависть». И тогда никакие уловки не спасают от духовной пустоты: ни карты, ни развлечения, ни поездки, ни женщины, от одной из которых даже осталась дочь в Америке.
А тут еще что-то случилось с голосом, и выступать нельзя. И из сборника, подготовленного и уже напечатанного, как отчет о 20-летней литературной деятельности, вручную (!) вырывают страницу с его портретом.
Все плохо. И вокруг и в душе, когда она обескрылела. Он хочет написать об этом, но задуманная им поэма «Плохо» так и остается ненаписанной.
Не может жить этим Маяковский – поэт, который своим лозунгом выбрал:
Светить всегда, светить везде, до дней последних донца... (1, 123)
Он делает последний рывок, от которого остается ставшее его духовным завещанием вступление в так и не законченную поэму «Во весь голос».
Для Поэта голос – единственная данность ему от Бога («Если голос тебе, поэт, дан, остальное – взято» – М.Ц.). Но прежнего голоса уже нет. И тогда физическая смерть: от дуэли, петли или пули – только исполнение поэтом приговора самому себе, казни самого себя.
«Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший: Всю свою звонкую силу поэта Я тебе отдаю, атакующий класс! (так у М.Ц.) кончил сильнее, чем лирическим стихотворением - лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил.
Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни.
Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой.
Если есть в этой жизии самоубийство, оно не одно, их два, и оба не самоубийства, ибо первое – подвиг, второе – праздник. Превозможение природы и прославление природы.
Прожил как человек и умер как поэт». (т.2,с.406).
* * *
Источник течет, пока не иссякнет. Просто течет. И он беззащитен. Его могут завалить камнями, воду его отравить, место, где он течет, испоганить. А могут с благодарностью пользоваться. Но он все равно будет течь, независимо ни от чьей воли, сколько ему отведено природой, не в силах ничего изменить. И ему все равно, куда и как он течет, кто и как им пользуется.
У творчества та же природа. Творец не может не творить. Но он еще более беззащитен и перед другими и перед самим собой. Он сам и дело его жизни зависят от чужой и его собственной воли. С ним и его творениями могут сделать что угодно. Он и сам может расправиться и с ними, и с самим собой. И он всегда зависит от читателей, слушателей, зрителей, потому что, в отличие от природного, этот источник хочет служить людям. Ему надо, чтобы им пользовались!
Как избирателей сзывают на митинг,
как села
в пожар
созывают набатом –
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!» (2, 136)
Возьмите с любовью и благодарностью, сколько сможете.
И подарите другим.
И тогда этот источник не иссякнет.
И это в вашей воле.
*) Цитируется по: Маяковский, сочинения в двух томах. Москва, Из-во «Правда», 1988
**) Марина Цветаева.Сочинения. В двух томах.,М., «Худ. Лит», 1988