Своё самолюбие тешил Захар, когда порог его куреня переступал сам Трофимыч.
— Гляди, за тобой идёт... — говорил он Лукерье и сразу преображался. Лицо становилось строгим, и только в серых, по-соколиному зорких глазах, угадывались искры превосходства, надменности и самолюбования.
— Входи, Трофимыч, гостем будешь, — звал он в курень и указывал на лавку за столом под иконами.
Лукерья быстро и бесшумно бегала от печки к столу, выскакивала в чулан, и в считанные минуты на столе было всё для угощения. По хате плыл запах домашнего хлеба, пирогов с капустой, печёной рыбы и наваристых, хорошо сдобренных перцем щей. Захар всегда щедро угощал Трофимыча, показывая, что и у него закрома не пусты и есть чем встретить гостя. Наливал в стаканы мутный самогон, подвигал сало и, надкусывая луковицу, спрашивал:
— Ты, гляжу, с лугов идёшь? Как покос?
— Хороша ноне трава, Захар. На взгорье самый раз косить... Не перестояла бы... Солнце палит... А в низине ишо постоит, влаги много, — со знанием дела, неспешно рассказывал Трофимыч.
— А я вчёра в леваде выкосил. Хороша... — говорил Захар, вспоминая, как с каждым взмахом косы падала к его ногам живая радуга луговых трав. — Летось с сеном мыкался, а зараз вижу — будет корм... — разливал он снова по стаканам самогон и, выпив, громко крякал, поглаживая усы. — Слыхал я, Трофимыч, что у тебя кобыла ожеребилась... Можа, сладимси?
— Никак Ваньке?
— Ему. Казаку нельзя без коня... У тебя девки, — словно невзначай задевал хозяин больную струну гостя, — им наряды подавай... А Ваньке пора за своим конём ходить.
Говоря о своём первенце, Захар расправлял плечи, и лицо его светлело: — Добрый сын растёт, крепкий. Так сладимси?
— Табе, Захар, не откажу. Токмо от кобылы отымать его ишо рано — сосунок.
— Ну, вот и ладно... А время мы выждем.
— Для тебя не жалко коня отдавать — любишь животину, да и Ванька у тебя добрым хозяином растёт, весь в мать... — и Трофимыч обращался к Лукерье: — Давненько мы не пели, а? Можа, на радостях потешим хуторян?
Лукерья прислушивалась к их разговору, зная, что именно за ней пришёл Трофимыч, чтобы звать на спевки. Уважая Захара и его добротное хозяйство, он приходил за нею лично, чем доставлял особое удовольствие хозяину. Знала она и то, что Захар будет долго молчать на просьбу Трофимыча, давая выплеснуться своему самолюбию, а потом, словно очнувшись, ответит:
— А что ж не уважить хорошего человека? Открывай сундук, Лукерья!
Именно так отвечал Захар, но каждый раз с замиранием сердца ждала она этих слов и, услышав, быстро скрывалась в горнице.
Выпив и поговорив ещё о хозяйских делах, Захар провожал земляка и обещал ему, что, как только вечером управятся со скотиной, он отпустит Лукерью на спевки.
В душе он гордился, что Трофимыч приходил к нему сам, а не присылал людей, и что Лукерья, самая красивая и голосистая в округе, родила ему первенца сына, а не девку. Гордился, но виду не подавал, а строго наказывал жене:
— Ты там особливо языком не бреши... Да не засиживайся — с зорькой на покос...
Сам он на спевки не ходил, считал это пустым занятием, хотя пел хорошо, но делал это только по праздникам, захмелев после доброй чарки.
Долго Лукерья перебирала наряды перед тем, как выйти из горницы. Дюжина надетых юбок делала её бедра пышными, а обтянутая кофточкой талия казалась ещё тоньше.
Своей лёгкой походкой выплывала она за ворота, специально делала большой крюк по хутору и направлялась к усадьбе Трофимыча по добротному мосту через речку. Шла не спеша, кокетливо подбирая юбки. Словно невзначай открывала изящную ножку в ботиночке на каблучке. Останавливалась с бабами у колодца, перекидывалась словом, шла дальше.
Спевки для Лукерьи были единственным развлечением, кроме редких поездок с Захаром на ярмарку. Знала она, что Трофимыч обязательно одарит медовым пряником, а то и нальет рюмку доброго вина, но главной радостью для неё были песни.
Какие-то песни навевали тоску, располагали к откровению, и бабы шепотком жаловались друг дружке на нелёгкую судьбу, сетовали на горячих мужей. А другие песни, впитав в себя простор донской степи и хмельной ветер, звали куда-то, вплетаясь в ивовые косы, плыли над речкой и с её водами впадали в Дон. То затихая, то вновь набирая силу, они завораживали и владели душами хуторян. После таких песен наступала тишина, и жители на хуторе, слушая далёкую песню, тоже подчинялись неведомой силе, каждый думал о чём-то своём.
Но вдруг звонкий женский голос словно разрывал томящую тишину:
Я казачка молода,
Молода, пригожа,
Что ж тропою — лебеда?
Аль она нехожа?
И лихо отзывался казак:
Я тропинку протопчу
Ночкою глухою,
Да напрасно хлопочу —
Старый муж с тобою...
Но озорная казачка подбадривала:
Ты, пригожий, не робей,
Старый сладко дышит —
Спит ночами, хоть убей,
Ничего не слышит!
Словно горох, сыпались шутливые припевки, набирая силу и зажигая всех весёлой удалью. Не выдержав этого накала, кто-то срывался с места, начинал пляску.
Расправив плечи, вытягиваясь в струнку, подкручивая ус, шёл по кругу казак, и казалось, что в эти минуты сама донская земля забывает обо всех бедах и печалях, сочувствует тяжёлым крестьянским судьбам и нищете, прислушивается к весёлому гомону и облегчённо вздыхает: «Жива щедрая, богатая казачья душа, и ничем её не сломить».
В такие вечера Лукерья чувствовала себя счастливой. Усталость скатывалась с плеч, куда-то отступали все заботы, и на сердце становилось легко, словно вместе с песнями выплёскивались накопленные тревоги и сомнения. Освобождаясь от этой тяжести, душа наполнялась радостью, и Лукерья как будто светилась мягким внутренним светом.
На спевки к Трофимычу приходили местные жители, но иногда бывали станичные или с других хуторов. Чаще всех наведывался из хутора Солоновского брат Трофимыча — Тимофей. Внешне братья были очень похожими, только Тимофей повыше ростом и шире в плечах.
Пел он густым басом и любил весёлые плясовые песни. Быстрый и задорный, он не мог усидеть на месте и постоянно вскакивал, притопывал и прихлопывал, размахивая руками и подмигивая казачкам. А то поднимал над головой руки и шевелил пальцами, словно на ощупь определял правильность голосов.
Хуторяне любили Тимофея за весёлый нрав и оживлялись при его появлении. А он сразу начинал шутить и становился центром внимания на весь вечер.
Глядя на него, трудно было поверить, что его большое хозяйство, почти как у Трофимыча, держится на нём и двух малолетних сынах. Его жена, сказывали досужие бабы, хворая после вторых родов, почти не выходит из куреня. Поэтому в сезонные работы посылал Трофимыч своих работников подсобить брату.
— И почему Господь так распорядился? Тебе — двух сынов, а мне — девок! — сетовал Трофимыч.
— А ты не ленись... Настёна у тебя ишо в соку, нарожает сыновей, — подбадривал его брат.
— Ты среди баб, поди, дюже заласканный, потому и зажирел. Ленишься род наш продолжать, — шутя упрекал он Трофимыча. — Ты на Захара гляди — что ни год, то казачонок, — весело подмигивал Лукерье, и она вспыхивала румянцем в обе щеки.
— А ну, Луша, давай споем... — подсаживался Тимофей поближе к ней, но казачка вскакивала и с вызовом начинала приплясывать:
Не ломай сирень в леваде,
Не бросай в моё окно.
Мне твоей любви не надо —
Мил-то мне другой давно.
Настёна подхватила задорное настроение, поддерживая подругу, и веселье разгорелось с новой силой.
Лукерья часто ловила на себе взгляды, зная, что редкий казак не заметит её броской красоты. И втайне гордилась этим, обретая ещё большую уверенность в себе. Однако перехваченные взгляды Тимофея, которые он усердно старался скрыть за весёлым нравом, были какими-то особыми и смущали её. Глубинным бабьим чутьем угадывала в них глубоко запрятанную боль, тоску и ещё что-то неуловимое и волнующее.
«Веселье-то у него напускное, на душе-то покоя нет...» — мелькала мысль, но Лукерья гнала её, отдаваясь весёлой пляске и вспоминая очередную припевку.
Казачки хвалились нарядами, пахнущими нафталином и табаком, в кои веки вытащенными на свет божий из сундуков, перебирали разноцветные мониста и весело судачили. А казаки смачно дымили цигарками, неспешно вели разговоры о хозяйских делах, поглядывая на казачек.
— Ишь как языками чешут!..
— Да уж посудачить они мастерицы... Толькя попади им на язык...
Обсудив хуторские новости, посплетничав и спев все песни, казачки расходились по домам.
Возвращалась Лукерья от Трофимыча всегда напрямую, по узкой тропинке через луг, потом шла вдоль речки до шаткой кладки.
Речка в этом месте была песчаная, неглубокая и спокойная. Вбитые в дно реки ивовые колья, на которых держалась кладка, пустили побеги и закудрявились молодой порослью. На другом берегу прямо к воде спускался поливной огород Лукерьи. Помидоры, огурцы, капуста буйно росли в удобренных навозом грядках.
Чтобы легче было при поливе черпать воду из речки, Захар неподалеку от кладки сделал подмостки. С них Лукерья и бельё полоскала, и чугуны песочком чистила. Выше поливного огорода была посажена картошка, а ещё выше — тыквы распускали плети до самого скотного двора. Вдоль всего огорода тянулся ветхий плетень и опускался к воде.
В этот вечер Лукерье было особенно хорошо. Она шла по лугу не спеша. Вдыхала всей грудью настоянный на свежескошенных травах воздух.
«Опять Тимофей глаза на меня пялил... — вспоминала она его взгляд. — Что у него на душе... Поглядывает воровски, а зубы скалит вроде как от веселья... — Да что я о нём думаю?.. Зачем он мне нужён... Пущай живет, как знает. Всё равно лучше моего Захара во всей округе казака нету... Поди заждался...» — улыбнулась она и прибавила шаг.
Голова её слегка кружилась то ли от выпитого вина, то ли от шелестящего камыша, источающего томный сладковатый аромат, то ли от спетых, пропущенных через душу, песен.
Только покачнулась на кладке Лукерья, скользнул каблучок по сырому круглому бревну и, не удержав равновесия, соскочила казачка в реку. Холодная вода обожгла, взметнув брызги до самой головы. Взвизгнув, Лукерья ухватилась рукой за кладку и испуганно стояла по пояс в тёмной воде, наблюдая, как юбки, словно парус, пузырились вокруг неё и, намокая, медленно оседали в воду.
Опомнилась, засмеялась над собою и вброд пошла к берегу. Вышла у подмостков, с улыбкой оглянулась и стала одну за другой снимать с себя мокрые юбки и развешивать их на плетень. Так и вошла в курень в одной исподней, оставив на плетне дюжину разноцветных юбок.
— Чи сдурела?! — побледнел, увидев её, Захар.
— Ой, Захарушка! Юбки-то слежались в сундуке. Вот я их и выполоскала... — давилась смехом хмельная Лукерья, снимая ботинки и выливая из них воду прямо на пол.
Захар выскочил из куреня, и через минуту с крыльца донёсся его раскатистый хохот...