***

ПОСВЯЩАЕТСЯ СВЕТЛАНЕ
Enten-Eller.

Дождь начался рано утром. Вначале это были ленивые прозрачные горошины, медленно капающие с низкого осеннего неба, потом дождь перешел в ливень, превратив рассеянную в воздухе дождевую пыль в непроницаемую водяную занавеску, похожую на ту, которая раньше висела у них летом на даче, вся в дырочках и паутинках. 
Когда он был еще мальчиком, по вечерам он любил смотреть на освященный квадрат окна, где сквозь эти дырочки он видел мать и отца, молча сидевших за большим столом на котором стоял вечно холодный электрический самовар. Он видел, как мама напряженно слушая отца сжимала своими длинными красивыми пальцами краешек скатерти и лицо ее покрывалось красными пятнами. Вскоре после этого отец уехал в другой город и они не виделись до его шестнадцатилетия. Все эти годы начиная с мая и до начала октября они жили с матерью на даче  и на окне висела та самая тюлевая занавеска, которую он запомнил с детства, вернее с того мгновения когда он почувствовал себя другим, бесконечно далеким и от отца и от матери и от того пространства где привык находиться и которое было ему знакомым и родным. Став постарше, он перебрался из маленькой душной детской на веранду. Большой стол был вынесен в бывшую родительскую спальню, а ему поставили старую бабушкину кровать с блестящими никелированными шарами. Он стеснялся этих шаров и высоких спинок и однажды отпилил все это, старательно зачистив напильником железные обрубки, которые напоминали ему кровоточащую рану, словно укоряя его за причиненное им насилие.
Когда душной июльской ночью дачный поселок наконец засыпал, он читал до утра подложив под голову огромную плюшевую собаку. Иногда оторвавшись от книги, он рассматривал проходившие мимо парочки. Когда женщина казалась ему интересной, он приподнимался с постели и  уперевшись подбородком в узкий деревянный подоконник подолгу наблюдал за светлым пятном, почти невидимым на  фоне ельника вплотную подступавшего к дому. Их дача была последней. Пройдя до конца узкую, посыпанную мелкими красными камешками дорожку, можно было оказаться на небольшой полянке, скрытой со всех сторон, и только со стороны их веранды, всегда задернутой белой кисеей, это место проглядывалось как на ладони. Повзрослев, он полюбил бывать там поздней осенью, когда по утрам воздух звенел он ранних ночных заморозков, а потом выглянувшее солнце, словно желая освободить себя от последнего, нерастраченного за лето тепла и готовясь наполнить свое чрево белым зимним светом, растапливало и этот воздух и мысли о наступающем безмолвии.
Он подошел к окну, теперь дождь хлестал косыми дорожками по голым черным деревьям, сбрасывая с них последние уцелевшие листья и маленькие веточки. Глядя на потоки воды, с шумом уносившие большие пенные пузыри в решетки водостоков, он почувствовал словно внутри у него лопнул большой надутый воздухом шар. Молчавшее до этого пространство вдруг ожило, наполнившись разными звуками, как будто все его тело превратившись в чувствительную мембрану, стало слышать разговор предметов. В большой комнате с красивой, но беспорядочно подобранной старинной мебелью он был один. Он открыл шкаф, темные створки дореволюционного Блуминдейла заскрипели. Внутри на одинаковых вешалках с  аккуратно приклеенными номерками висели ее сценические костюмы, самым старым в коллекции был костюм в котором она танцевала аргентинское танго. В некоторых местах темный бархат сильно истончился, тонкая золотая тесьма покрывавшая лиф потемнела, он тихо прикрыл шкаф, словно боясь, что скрип может кто-то услышать. Здесь они жили вместе последний год. Почти все вещи в квартире и сама квартира принадлежали ей и только на секретере со множеством маленьких ящичков, украшенных бронзовыми блямбами можно было найти предметы, выдававшие его присутствие здесь. Он посмотрел на сигарный нож, помазок с почерневшей черепаховой ручкой, черный лаковый ящик, внутри которого находились чашки для сакэ, подаренные ему на день рождение матерью. Раньше ему нравилось ощущение обладания этими вещами. Каждая из них, допущенная в орбиту его жизни, начинала нести в себе какой-то скрытый смысл приобщенности к удовольствию, доставляемому своему хозяину. Теперь разнородные и потерянные, соединенные между собой только пространством полки, они напоминали ему потерпевших кораблекрушение, вынужденных держаться за один плот.
После Наташи, эта встреча была его первой осознанной попыткой обрести дом, с домашними тапками, запахом кофе по утрам, словом, с великим множеством тех неброских, но совершенно необходимых мелочей, которые большинство мужчин стремятся заполучить как можно раньше, чтобы потом   всегда иметь в запасе место где будут терпеть твой ревматизм, старческое брюзжание, где одновременно можно быть деспотом и ребенком. Он никогда не искал себе женщину-служанку. Если после нескольких встреч его старались привязать к себе обустройством его одинокого быта или кухней он сбегал без всякого сожаления. И хотя он скептически смотрел на женщин – хореографов, он всегда был убежденным сторонником, что женщина, с положенным ей с библейских времен любопытством, обязана найти себя в работе, в противном случае она превратится в самку, окруженную примитивным кулинарно -нафталинным  мирком, даже если этот мирок напоминает собой витрину Хэрродса . 1
Как большинство людей в искусстве они слышали друг о друге еще до знакомства. Она была профессиональной танцовщицей, известной, благодаря еще и своим знаменитым любовникам. Иногда, когда они занимались любовью он ловил себя на мысли, что многие из тех, о ком сегодня принято говорить, почтительно закатив при этом глаза, были там где находился сейчас его орган любви. И это невольное присутствие пантеона и воспоминание об огромных мраморных надгробиях, где все мэтры были похожи друг на друга, как мягкие немецкие куклы из его далекого детства, почему то смешило его. Но куклы были одинаковы, поскольку их существование предполагало только один выбор – быть игрушкой для детей, а мэтры лезли в мессии, пророки, при этом часто бывая до тошноты гаденькими в жизни.               
-Что тебя так заинтересовало во мне? – спросила она после их первой близости, когда утомленные любовью они по очереди курили одну сигарету.
–Ни одна женщина еще не говорила мне отмени репетицию 
-Принесите мне чаю, самого горячего – попросил он ассистента, когда вся труппа разбрелась на перерыв за кулисы. Он присел на раскладной репетиционный стульчик, почувствовав себя больным, даже разбитым. Это не было физическим ощущением немощи, скорее это было похоже на вакуум, словно наполнявшая его энергия, внезапно вышла вместе с этими мальчиками и девочками из него и из зала.
-Возьмите лучше это, – она вышла к нему откуда-то из темноты зала, держа в руках она изящный фарфоровый термос.
Он увидел в ее взгляде восхищение и теплоту, болезненную теплоту, какую он видел может быть только у матери, когда он в пятнадцать лет  попеременно заболев скарлатиной и корью, почти месяц пролежал в сильнейшей горячке.
-Красивая штука – кивнул он на термос, пока она наливала в миниатюрную пиалку глентвейн.
-Да красивая – согласилась она. - На гастролях в Японии подарили три, два разбились, а этот уцелел, - она произнесла это без всякого кокетства.
Теперь он узнал ее. Хотя наверняка они виделись и раньше, на каких-нибудь приемах, где принято ходить с натянуто-кислым лицом, улыбаться всем, делая при этом вид, что тебе ужасно весело. На одной такой вечеринке он  шепнул оказавшемуся рядом приятелю, что он собирается поставить новый балет. Когда присутствующие с тарелками в руках дружно повернулись в их сторону, он громко сказал:  «Муть», балет в двух актах - большая жратва и отрыжка. С тех пор он редко получал приглашения, прослыв несимпатичным клубным господином. Только датчане еще вспоминали о нем, как о первом русском –хореографе подписавшим контракт с королевским театром во времена Горбачева.
-Елагин – он встал.
Она слегка прикоснулась к его руке.
-Да у вас жар. Вы еще не в том возрасте, чтобы умирать на сцене –она потрогала его лоб. – Отмените репетицию и поезжайте домой.
Он не знал почему, но ему были приятны ее слова. Он широко улыбнулся ей: «Сейчас я живу в театре»
-А где ваш фактический дом, так сказать де юре – она нахмурилась и этим  понравилась ему еще больше.
-В Звенигороде.
Теперь они стояли друг напротив друга. Она сделала еле уловимое движение и искра родившаяся в ней, перекинулась на него. Он понимал язык ее жестов, отвечая ей такими же непонятными для непосвященных движениями.   
-Ты один? – спросила она.
-Пожалуй да –отвечал он
-А ты?
-Пожалуй да – ответила она в такт.
Первое утро началось с ее двухчасовой разминки у станка и кофе ему пришлось варить самому. Когда он принес в зал горячий кофейник, она прижалась к нему как была в мокром трико с влажными от пота волосами.
-Я кажется вчера неосторожно влюбилась в тебя, а сегодня – она подняла лицо на котором светились темные, почти бездонные глаза
-А сегодня? – он вопросительно повторил ее последние слова
-Люблю.               
 Он был уверен, что тоже любит ее. Ему было хорошо с ней ночью, прикасаясь к ней, он чувствовал толчок, словно перед тем как принять его в себя, ее тело сопротивляясь, рождало новую силу, захлестывающую их обоих, где уже не было отдельно ни ее, ни его, только что-то горячее красно- оранжевое где они исчезали оба. По утрам, когда он просыпался рядом с ней, осторожно касаясь ее небритой щекой, она улыбаясь задерживала эту щеку рукой, медленно целуя его шею и грудь. Она по-детски спрашивала его  было ли ему хорошо и он всегда утвердительно кивал головой, словно приводя  к единому согласию странные блуждающие где-то чувства.
Елагин, Елагин…..кончился Елагин. Эти слова, которые кто-то незнакомый хриплым голосом произносил внутри него последние дни, сегодня заставили его вздрогнуть всем телом и вынырнуть из этого огненного потока, чувствуя что ему хорошо  с ней, может быть даже лучше чем с кем-либо еще в этой жизни, но не так. Что было этим не так, он не знал, дальше  его мысли останавливались, будто наяву сталкиваясь с безграничной пустотой сна. В эти минуты он никогда не закрывал глаз, хотя только тогда он забывал о сне, где чернильный мрак подобно разбухшему тесту, выдавливал воспоминания.
А что он репетировал тогда, прищурив глаза, он недоуменно уставился на свои руки. Это был мастер-класс, он не находил в памяти того, что непонятно  заводило его сейчас. Он поставил эту миниатюру три года назад. Три года назад, три года назад, почему три года назад…Три года назад я расстался с Наташей  - неожиданно произнес внутри него знакомый хриплый голос, но теперь это не испугало его и не показалось странным.
Словно сильное землетрясение вывернуло наружу все его прошлое, оставив в живых, нетронутых, не лицо, не имя, не ощущения, только правду памяти. Он смотрел на окружавшие его знакомые вещи и теперь они казались ему чужими, даже враждебными. Но боялся он лишь одного, что это чувство вдруг исчезнет и та правда которая в нем открылась тоже исчезнет и он останется прежним, как все триста шестьдесят дней этого года, сонным,  смирившимся  с рыхлой цифрой сорок и страшной  своей опустошенной простотой мыслью, что все, все в прошлом. Он остановил свой взгляд на стоявшем в углу чемодане, напомнившим ему нахохлившуюся птицу, который он так и не распаковал до конца за этот год. И эта вещь - единственная, которая откликнулась на его память, обрадовала его и он вдруг громко закричал какую-то абракадабру, понятную только ему и подпрыгнув чуть не разбил головой тяжелую хрустальную люстру, увешанную маленькими стеклянными, разноцветными висюльками.
Он выпрямился и некоторое время стоял, поворачиваясь  на носках в такт потревоженным хрустальным бусам. А потом будто боясь что кто-то или что-то может задержать его, он быстро захлопнул дверь на ходу одевая пальто и от возбуждения никак не попадая в рукав.
На улице он сразу промок до нитки. Дождь стекая по длинным вьющимся волосам, прилепил их к его худому, нервному лицу. Тонкий прямой нос с легкой горбинкой, теперь напоминал клюв хищной птицы. Водитель побитой ауди с мелкими сальными чертами лица услышав о месте, бесцветно сказал
-Триста
Сумма была не то чтобы запредельной, но высокой. Не торгуясь, он упал на заднее сидение
-Быстрее – выдавил он из себя.
-А я вас где-то видел? По телевизору, да? – с хитринкой произнес водитель, когда они тронулись.
Он устало посмотрел в квадратное зеркало. Раньше его узнавали и ему было приятно, когда он чувствовал родство души, не разделявшей всеядную эстетику толпы, которую он презирал и даже боялся. Круглые как сливы глаза шофера были равнодушны, только на губах застыла кривая неприятная улыбка. Этот мужчина почему-то напомнил ему один день прошедшего августа. Он никуда не поехал, все лето в каком-то полусонном состоянии перемещаясь между дачей и пляжем. Чтобы уйти от этой душевной дремы, он много читал, делал какие-то зарисовки, но все это забывалось, как только он оставлял эти занятия. До полудня он бесцельно слонялся по квартире, всякий раз убеждая себя, что еще неделя и он займется делом, хорошо зная что ни сил, ни желания начать что-то делать у него нет.
Пилагин, – это который ушел в монастырь, - громко сказала увешанная золотом тетка, бесцеремонно разглядывавшая его на пляже в Серебряном Бору.
-Да нет мам это не он, - лениво отозвалась ее дочь, сплевывая в кулак ягодные косточки и буравя его гвоздиками глаз. - Тот киношник и не в монастырь он ушел, а уехал в этот как его.. –она напрягла лоб и ее глаза совсем исчезли в складочках толстых щек - Тибет, а этот не помню, мелькал где-то.
Он бухнулся в воду и поплыл широкими гребками, пытаясь как можно дальше отплыть от этих грубых монументов. Его разрывало от невозможности выплеснуть злость, повергнуть этих ужасных женщин с заглаженными от мыслей лицами, с приплюснутыми загривками, которые, проглотили его и выплюнули обратно, словно он был косточкой из черешни, которую они ели.
Он отвернулся к окну. Какую ерунду он помнит, а может его просто раздражает все, что не связано с ней: «Третий поворот под арку и прямо до тупика» - он не слышал себя. «Я не отдам тебя, слышишь, я не дам тебе умереть, не дам. Дам, Дам, Дам. - В висках застучали маленькие молоточки. Эти слова когда-то стали его плотью, кровью, сосудами, но он давно уже жил привыкнув к этому, как не думают о том как дышать, словно боясь что мысли об этом приведут к остановке сердце.
- Вот он тупик-то – насмешливо произнес водитель.
Он открыл глаза. Прямо перед ним, на месте знакомого серого дома, с цифрой 1956 на округлом козырьке подъезда, была расчищенная площадка, посыпанная желтым щебнем. По краям аккуратного квадрата лежали серые строительные блоки, задернутые зеленой сеткой, рядом с которыми стоял деревянный щит, на котором было что-то написано. Буквы расплывались, он смог прочитал только фамилию, прораб Каюзак. Молоточки застучали с новой силой: «Каюзак, Каюзак» - да может ли это быть правдой, он улыбался от невозможности представить  прораба с аристократической французской фамилией.
-Надо же Каюзак -  бормотал он, выбираясь машины
-А деньги – шофер смотрел на него с ненавистью.
До него не сразу дошел смысл сказанных слов и только выражение лица, говорившее что от него что-то хотят, отрезвило его. Он протянул три бумажки, чувствуя как внутри у него поднимается жар. Развернувшись машина поехала назад, осторожно объезжая ямы в размытом асфальте и  только, когда она скрылась за углом, он тяжело опустился на стоявшую рядом скамейку. Он долго просидел с закрытыми глазами. Дождь кончился, но светлее не стало и теперь что-то стучало не в висках, а в левой стороне груди. А может это пришла смерть, как тогда пять лет назад. Распластанный он лежал на каталке, а она целовала его и все говорила: «Я не дам тебе умереть ». С трудом, открыв отяжелевшие веки, он взял ее за руку и по всему его телу полилось тепло. Он ощущал неземное блаженство, как-будто он лежал в плероме, похожей на кокон, из которого он когда-то родился, а тело, словно ненужный чехол, осталось где-то внизу. Направо от палаты был морг, но ему было безразлично в какую сторону его повезут, теперь он знал, что в никуда уйди невозможно, а можно только вернуться.               
-Голубчик, вам плохо? Маленькая сухонькая старушка, похожая на мышку, с прозрачными голубыми глазами в стареньком, но чистеньком пальто наклонилась к нему.
-Мне - он удивленно поднял голову. Лицо старушки то приближалось, то удалялось и он протянул руку словно стараясь убедиться, что она реальна. -Вы не знаете, куда переселили жильцов из этого дома, - он говорил медленно, с трудом подбирая слова.
Она быстро присела рядом.
-В разные места. У кого были деньги остались в этом районе, а в основном  на задворки. А ты кого милок ищешь, любовь иль так, знакомых - глаза у нее были быстрыми, похожими на ртутные шарики.
-Любовь – выдохнул он, удивившись самому себе. Расставшись с Наташей, он избегал произносить это слово, заменив его нейтральным глаголом нравиться,
-Ну тогда вот что – она задумалась, словно что-то взвешивая – здесь за углом в паспортном столе работает моя внучка Лиза, Лиза Чайкина. Если знаешь, имя и фамилию, может быть Лиза помогла бы тебе, в порядке исключения, - старушка говорила вкрадчиво, проникновенно заглядывая в глаза.
Конечно Лиза, Лиза Чайкина поможет, какое красивое имя, он поспешно открыл бумажник, достал деньги.
-Этого хватит? – он смотрел на нее как на евангельскую Елизавету.
-Хватит, хватит – старушка поспешно спрятала деньги. А как имя-то, кого искать?      
-Наташу, Наталью Андрееву. Я вам запишу, - он расстегнул пальто, пытаясь достать блокнот
- Не надо  – деловито сказала она, отстраняясь от него - имя простое русское, запомню. Еще слава Богу память не потеряла. А ты милок сиди здесь, жди меня. Жди. - Последние слова она произнесла обернувшись к нему уже из проема между обветшалыми пятиэтажками с грязными, похожими на вороньи гнезда балконами. Лиза, Лиза Чайкина, музыка внутри него вдруг перешла в шипение, словно соскочила игла с патефона. Он бросился к проему, в котором исчезла старушка и чуть не сбил с ног полную женщину с нездоровым цветом лица и потухшими  глазами.
-Извините – чтобы не упасть, он обхватил ее там где должна была быть талия. Она была огромная и хотя он был высокого роста, ее глаза были на уровне его носа. Ему вдруг нестерпимо захотелось чихнуть.
-Извините- прошептал он.
Она посмотрела на него с сочувствием, скорее даже состраданием, безмолвная и большая и он заплакал.