Начинаю опубликовывать по главам свой первый роман "Не рубите калину..." Он был издан в книжном варианте тиражом 3000шт. Начитан в виде аудио книги и "гуляет" по интернету.
Надеюсь, что книга вам понравится и вы откликнитесь.
Последние закатные лучи озарили камышовую крышу большого куреня, позолотили окна с резными наличниками, упали на высокое крыльцо. На его ступеньках — четверо мальчишек.
— Вань, а почему Олька сказывала, что Тубянки больше нашего хутора?
— Так оно и есть.
— Ну да! — усомнился Стёпка. — Сколь надо бечь от нашего куреня до энтого края? Силы не хватит, надо раз десять отдыхать. А Тубянки я враз перебегу!
— Олька не за то сказывала.
— Тады… Как же?
— В Тубянках усадеб поболе. Их хутор в степи, курени близко один к другому поставлены, а наш растянулся вдоль речки одной цепочкой. Ежели ты захочешь новый курень поставить, где место ему сыщешь?
— Там, на лугу, за сараями.
— Нашёл место! — укорил его брат. — Энтот луг заливной, курень кажную весну плавать будет.
— Тады… — задумался мальчишка, — не знаю.
— То-то и оно. С одной стороны у нас гора, а с другой — речка с заливными лугами и левадами.
— А ежели на энтой стороне речки, где Олька живёт? — высказал своё предложение самый младший — Коля.
— Энтот берег ниже, сплошные камыши и сырые луга, а подальше от реки — песок. На нём только сосны да бессмертник растут. Теперь понял, почему наш хутор на столько вёрст растянулся? А в Тубянках куреней больше.
— Но наш хутор всё одно лучше! — не хотел Стёпка отдавать первенство чужому поселению.
— Конечно. У нас речка есть, гора, левады…
— И лес! — подсказал Коля.
— Точно! А в Тубянках степь да буераки.
— А криница у нас какая!
Стали перечислять достоинства своего хутора. И только всегда молчаливый Жорка не участвовал в этом разговоре. Он увлеченно наблюдал за кучевым облаком. Оно румянилось закатом, приобретало множество оттенков, плавно меняло форму.
— Жорка! Ты чё там увидал? — подсел к нему Иван.
— Гляди, на медведя похоже… — попытался пальцем обвести контур небесного зверя. — Голова, лапы, спина… Только глаз нету, — опустил руку Жорка.
— Точно! Медведь! — первым разглядел этот образ в облаке Коля.
— А мне сдается, что на черепаху боле похоже… — вглядывался Стёпка.
Увлечённые облаком, дети не заметили, как на крыльцо вышла старшая сестра.
— Что вы тут делаете? Кликаем вас, кликаем… Маманя сердится — вечерять пора.
Оставаясь без присмотра, облачный медведь медленно двинулся к лесу и скрылся за деревьями. С крыльца всё ещё ясно просматривалась хуторская дорога, которая у куреня круто поворачивала в гору, но от реки уже надвигался сумрак, словно ночь рождалась в речной глубине и растекалась по хутору вместе с прохладой, растворяла в туманах прибрежные заросли, подкрадывалась к усадьбам.
Где-то затерялся в донской степи весенний ветерок, в саду не вздрагивал лист, а на реке не всплёскивала рыба. Даже собаки не перекликались коротким ленивым лаем. Крупные звёзды вспыхивали на небе, как лазоревые цветы в донской степи, то собираясь в яркие островки, то вспыхивая поодиночке.
С вечера Лукерья долго не могла заснуть. Покрикивала на сыновей, которые долго укладывались спать в своём углу. Они застелили охапку сена самотканой дерюжкой и никак не могли утихомириться, стаскивая друг с друга старенькое одеяло.
«Вот как жизнь распорядилась... — думала Лукерья. — Могла ли я знать, что придёт время, и мне нечем будет детей укрыть... На четверых одного одеяла маловато. Всё что можно было, мы с детьми уже прожили, меняя на картошку и хлеб. Ничего у нас не осталось, но с голоду, как другие, пока ещё не пухли».
Прислушиваясь к шёпоту дочерей, доносившемуся с их лежанки, незаметно переходила к размышлениям о близких уже весенних днях и работах в огороде. Тревожные мысли отгоняли сон. Лукерья ворочалась, вздыхая. «Ничего... — успокаивала себя, — ещё одну зиму пережили... Семенная картошка есть... Огород посадим... А там, может, и Захар вернётся... Вот уже четыре годочка без него. Где ж теперь сокол мой?»
Мысли о Захаре навеяли тоску. Чувство одиночества навалилось на неё, пальцы нервно затеребили рубаху на груди. «Заха-а-рушка-а-а... Роди-и-мый... — боясь разбудить детей, она прижимала ко рту одеяло. Стон застревал в горле, распирал грудь болью. — Головушка ты горячая, где же ты... Не мог же меня с детями забыть... Сколько годков от тебя ни весточки.. Неужели нет тебя больше...» — и она металась, обливая подушку слезами, пока не забылась.
Но и засыпая, она всё ещё прислушивалась к звукам ночи, ожидая услышать знакомый цокот копыт. Ей показалось даже, что она уловила его далеко за окном на самой грани забытья. Из её груди вырвался то ли слабый вздох, то ли всхлип.
Чутким сном забылась Лукерья. Лунный свет падал на подушку, по которой рассыпалась её коса, высвечивал округлое плечо и выпростанную из-под лоскутного одеяла руку, рассеивал сумрак в углу, проявляя образа, отчего лики святых становились ещё строже и неприступнее.
Требовательный стук в дверь тут же разбудил её. Очнувшись и вздрогнув, она быстро спустила ноги на холодный глиняный пол, тревожно повернула голову. Стук повторился.
Набросив на плечи шаль, Лукерья приникла к окну. При лунном свете увидела у ворот лошадей и тёмные фигуры людей. «Захар!» — ёкнуло сердце, и она метнулась в сени.
— Хозяйка! — приглушённо окликнул из-за двери незнакомый голос.
«Нет, не он... Но кто же?..» — она испуганно отдёрнула от засова руку.
— Кто?
— Это курень Захара? — негромко отозвался мужской голос за дверью.
— Его.
— Лукерья ты будешь?
— Вы от Захара?
— Открывай!
Она помедлила, чуя недоброе, но какая-то сила подсказывала ей, что надо открыть. С бьющимся сердцем, дрожащей рукой отодвинула засов. На крыльце стоял высокий широкоплечий мужчина. Военная форма ладно облегала его фигуру, погоны мерцали на плечах.
За ним у ворот стояла кучка всадников, державших коней под уздцы, молча наблюдая за происходящим.
Ночной гость не спешил входить в курень. Окинув взглядом стоящую в исподней юбке с шалью на плечах Лукерью и, словно не зная с чего начать, он отвёл от неё взгляд, наклонил голову так, что лицо его, ускользнув от лунного света, спряталось в тени.
— Дети спят? — как-то мягко спросил он и, подняв голову, взглянул на Лукерью.
— Спят...
Ещё ничего не понимая, но чувствуя сердцем недоброе, Лукерья вцепилась пальцами в косяк двери и вопросительно глядела на гостя.
— Кто вы?
— Ты вот что... — словно не услышав вопроса, продолжал незнакомец. — Оденься и выходи. Только детей не разбуди. Да поторопись... — Он оглянулся на своих спутников: — Господа! Прибыли точно.
Те зашевелились. Послышались команды:
— Ротмистр! Коней — в хлев! Есаул! Отыщите лопаты... Потише, господа. Несите его в сад. Да живо — ночь коротка...
Лукерья вернулась в курень, на ощупь надела верхнюю юбку, кофту, потянулась за шалью, но страшная догадка ознобом прошла по телу, она метнулась во двор.
Ещё ярче разгорелись в небе звёзды, от речки тянуло прохладой. Во дворе уже не было ни людей, ни лошадей, и если бы не этот ночной гость, поджидавший Лукерью у крыльца, она подумала бы, что всё это ей снится.
— Пошли, — он решительно взял её под руку.
— Куда? — Лукерья пыталась освободиться от его большой и крепкой ладони.
— Тише! — негромко, но резко и требовательно выдохнул он ей в лицо, повернув за плечи к себе. — Если кто узнает, что мы были у тебя, — сведут со свету и тебя, и мальцов твоих... Захар убит... Тело мы привезли. Хоронить в саду будем.
— Захар! — Лукерья покачнулась, но сильные руки поддержали её.
— Не вой... — гость чуть приподнял и встряхнул её. — Беду накличешь...
Это предупреждение задавило в горле Лукерьи вопль. Она простонала, выпрямилась, чувствуя, как земля плывёт у неё под ногами. Теперь она всё поняла...
Глотая слёзы, с трудом удерживая крик, бросилась в сад. В темноте, не различая тропинки, то и дело оступалась, падала. Вставала, взмахивала руками и, подхватывая путающийся в ногах подол, бежала снова.
В саду уже копали могилу. Работали молча. Шуршала выбрасываемая земля, сталкиваясь, позвякивали лопаты. Работали двое, в темноте ямы мешая друг другу. Оттуда источался сырой запах прошлогодней листвы и талого снега.
Место для могилы выбрали в самой глубине сада, на поляне. Она появилась в саду после того, как Захар как-то по осени срубил старую, давно не плодоносящую яблоню, намереваясь посадить там молодое деревце. Так и не посадил...
Луна заглядывала на поляну сквозь ветви деревьев, скупо высвечивала фигуры людей.
У Лукерьи кружилась голова, и, нашарив ствол дерева, она прислонилась к нему плечом. В страхе и растерянности пыталась отыскать тело Захара.
Кто-то подтолкнул её к могиле. Она узнала его сразу. Запрокинув голову, он словно пытался в последний раз взглянуть на свой сад, но закрытыми глазами уже ничего не мог увидеть. Русый чуб падал на лоб, и в свете луны завитки его казались седыми. Военный мундир, отсвечивая серебряными погонами, придавал ему, мертвому, торжественность и неприступность. Его большое тело лежало на родной земле, а в застывшем лице угадывалась непокорность.
Лукерья упала ему на грудь и глухо застонала. Она теребила и гладила его волосы, целовала навсегда закрытые глаза.
В какой-то миг ей почудился слабый вздох. Подсунула руку ему под спину, пытаясь приподнять, и поняла, что последние капли крови вытекают из его ещё не остывшего тела.
— Захарушка-а-а... — заголосила она, и ей откликнулась лаем соседская собака.
— Хватит!..
Всё те же сильные руки оторвали её от Захара, не дав выплакаться и пожаловаться ему.
— Ночь на исходе, а нам затемно хоть бы вёрст тридцать одолеть...
Обессилевшая от горя и слёз, Лукерья стояла на коленях, прижав к груди перепачканные кровью и землёй руки. Друзья Захара быстро работали лопатами. Засыпав могилу, разравнивали землю — чтобы не было холма.
— Детям не сказывай. Его не поднимешь, а им незачем знать... Иначе им трудно в жизни будет, — учил Лукерью всё тот же незнакомец.
— Кто его убил? Где? — глухо спросила Лукерья.
— На хуторе у Белого Яра, где мы в засаду попали. Кровью истек, боялся, что живого не довезём. Детей вспоминал, тебя назвал... Он и дорогу указал. Просил домой довезти...
— За что... — Лукерья упала на могилу. И опять сильные мужские руки подняли её.
— Ну, будет... Пошли...
Её привели к куреню и посадили на ступеньку крыльца. Вывели из хлева лошадей, уже из седла ночной гость бросил:
— Бог даст, ещё свидимся.
От реки потянуло холодком. Вдали замирал конский топот.
Лукерью бил нервный озноб. Горе навалилось на неё, путало мысли, вселяло страх. Она сжалась в комок, опустив голову на колени, из груди её вырвался протяжный стон, словно вой волчицы.
«Как волчица...» — подумалось ей. И вспомнилось...