Святочный рассказ
Жили-были дед и баба...
Нет-нет, не так. Жила баба, а дед у нее потом появился. Поначалу, понятно, он статным молодцом выступал. Грудь в шубе красного сукна, кудри русые кольцами и кушак расписной округ пояса.
Ульяна Андреевна Колесникова и по сию пору образ тот в памяти хранит. Уж потом, как в сорок шестом голодном похоронила опухшего мужа, только и осознала до донца свою потерю.
— Я еще при царе Горохе родилась,-—тянет нить из кудели еще бодрая пряха. (А глаза — лучистые-лучистые). Тогда у нас в Болышебыково только два каменных дома стояли, да еще церковь. А у моего батюшки, Андрея Пудовича, совсем уж худая избенка кособочилась. Нет, батюшка работящий был, да захворал, нутром изошел. Чтоб своих одиннадцать ртов прокормить, уступил свой дом брату, а сам в его избушку вселился.
А жить-то надо. Матушка, Акулина Димитриевна, грудью Нюшу кормила, а я уж, как старшая, в услужение к попу пошла. Батюшка строг, платил мало, а работы по горнице — видимо-неви¬димо
Ну ладно.
Уже война германская, я о семнадцати годков была. Собрала мне матушка (царство ей небесное) узелок дорожный и три рубля подала. «Ступай, говорит, дитятко, в Коротояк, в уезд, с девками, обувку себе справить какую, чать— на выданье. Да батюшке барсучьего жиру полфунта найти ради лечения». А сама Нюшу на руках качает.
Ну и пошли мы с девками в Коротояк. Парни-то все на войне. Идем — всякого куста сторонимся: оборонить-то от лихого человека некому. Так, с опаской, к вечеру и пожаловали в уезд. А у меня записочка в узелке завернута от нашего сельского учителя. Нашла я его родителей в городе. (А войску на улицах — несметное число). По записочке и переночевала у добрых людей. Утром они меня чаем напоили, книжечку в сумку положили и на базар отправили.
Потолкалась я немного, жиру батюшке тетка глазастая за полтора рубли уступила. На пятак леденцов малым взяла — не устояла. Но зато обувь себе выбрала загляденье! Ботиночки такие высокие, красные, со шнурками. У нас только лекарша такие тогда носила. Ну да прибазарный лавочник, смехотворник, махнул рукой: «Ради Нового года за бесценок отдаю!»
Я еще девок своих поискала. Время —к полудню. И решилась одна домой идти. А тут eщe монашка подтолкнула, образок бесплатно дала ради Рождества. Вроде как благословила в дорогу.
Я на ногу в ту пору скорой была. До Камызино еще по светлу добежала. В селе еле успела в сторону отскочить от ошалелой упряжки. Промчался рыжий конь с козырями, только я на их спинке и увидела узор расписной, жар-птицу.
Торопилась, к новогодней ночи хотела подарки донести. Но в сумерки запуржило, поземкой потянуло. Ногам зябко, а в ботиночки одеваться— жалко. Совсем стемнело, завыло кругом. А как в лес зашла, пропал большак под ногами. Куда ни ступлю — везде подушка снежная. И чую я, что дом близко, а заплутала.
В лесу —тихо, только снег опускается, ресницы забивает. Волки воют, а раз рядом да колокольцы извозничьи протренькали. Хотела кричать — голосу нету.
Когда совсем обессилила — села под дубом. Совсем тихо стало, легла буря. Я образок монахини к губам поднесла, шепчу: «Матушка—Богородица, пошли мне спасение». А как почуяла, что замерзаю, от отчаяния нашла силы ботиночки свои дивные обуть. Не поносила — так хоть помру в обнове.
...Тянет Ульяна Андреевна нить, будто рассказ свой из кудели извлекает. Тоненькой-тоненькой ниточкой речь течет, как сама ее жизнь в ту далекую новогоднюю ночь...
— И тут чую руки мне кто-то растирает. Ресницы разлепила: рыжий конь точеными копытами потанцовывает, жар-птица на спинке козырей взлететь готова. Те санки, что вчера чуть не растоптали. Подняла глаза — а передо мной невиданный красавец. В красной шубе, красной шапке и округ пояса расписной кушак. А за кушаком его,гляжу — моя книга, что из котомки, торчит. Стоит молодец на одном колене, руки мне растирает. Я только и прошептала: «Кто ты?»
— Тринадцатый месяц!—смеется он раскатисто и на книжку за поясом указывает.
А мне и все равно. Говорит молодец, что красные ботиночки мои заметил, а то б мимо проскочил. На руках перенес меня в санки, да так к батюшкиной избе и подкатили. То-то у соседей глаза, что блюдца стали.
Да...
— Бабушка Ульяна, — спрашиваю, — а почему он Тринадцатым месяцем назвался?
Она колесо прялки придержала, ушла за занавеску в маленькую горенку. И вынесла оттуда книжку. Взял я ее твердый переплет и прочитал заголовок с буквой «ять» в первом слове: «Двенадцать месяцев. Календарь в картинках для народных училищ. Издание П. Гербеля».
— Только-то и оставалось от той жизни. Молодец тот оказался прасолом из Гоговья. Засватал он меня потом и в свой дом взял. А уже после всех переворотов мы в Буденный перебрались с моим Афанасием Терентьевичем. Тут я его и похоронила, моего ясна сокола. Войну всю прошел, а голода не вынес.
...И опять потянула Ульяна Андреевна бесконечную нить под жужжание легкого колеса.