В один из дней конца сентября в комнату мастеров производственного обучения вошла Мария Ивановна – уборщица учебных кабинетов – и, как-то ссутулившись, опустилась на стул.
День начался. Мастера, как обычно, обсуждали наболевшее, делились трудностями, связанными, как правило, с озорством обучающихся.
– Ванька-то, Курочкин, опять отличился, – сказал Максим Иванович Синцов – преподаватель правил дорожного движения.
– Задний мост от ЗИСа упер.
– Как упер? – осведомился самый молодой и любопытный из мастеров, Яша Каньшин.
– Так и упер. Взял, словно штангу, и упер.
– И где же он теперь?
– Что где теперь?
– Ну, мост-то.
– Известно где – на месте. Застал я его, падлеца, за этим делом и спрашиваю: «На кой черт он тебе сдался?» – ответил Синцов и чему-то улюбнулся.
– А он, что? – спросил Каньшин.
– Известно, что! Приволок обратно.
– Странно, – сказал задумчено Каньшин. – На кой ляд он ему сдался?
– В том-то и дело, – рассмеялся Синцов, – об этом-то я Ваньшу и спросил.
– А он, что? – повторил вопрос любопытный Каньшин.
– Что, что! – заволновался Синцов. – Пристал, понимаешь, как репей! Сказано же было: приволок обратно!
– Да не о том я, – не сдавался Каньшин. – На хрена он ему сдался?
– Я-то почем знаю! – возмутился Синцов.
– Штангу каку-то он из ево соорудить вознамерился, – подал голос, заглянувший на огонек, Володя Солдатов. – Помал я аноды свово парнишонку – удумал, понимашь, с огорода удрать, и спрашиваю: «Куды лыжи навострил – случилось что?». А он мне: «К Ваньше».
«Это по какой же такой надобности? – спрашиваю. – Тебя матка на огород картошку тяпать определила, али што?» А он мне: «Так я на минутку. Отпусти уж, тятька. Там Ваньша штангу соорудил и гири завел. Учить нас взялся тяжелой атлетике».
«Я те дам чижелую атлетику, паршивец. Год задница чесаться будет», – грю я ему. А он: « Ну, пусти уж, тятька! Шибко гирями поиграться охота. А картошку я уж завтра протяпаю, куда она денется?»
– Ишь, ты. А я-то думал, куда он её потащил, тяжелину такую, – сказал Синцов. – Её и вдвоем-то тащить упаришься, а он один. На грудь поднял и прет. Рожа красная, глаза вот-вот на дорогу вывалятся, сопит, а прет. Я ему: «Куда, сердешный, народное достояние прёшь?!»
А он: «Дык ить, дядя Максим, сколько лет валялась бесхозная, вот и надумал приспособить заместо штанги».
«Я те приспособлю! – говорю ему. – Смотри вон, рожа-то вот-вот лопнет от натуги. Тащи обратно, где лежала». Ну он и отволок.
– С него станется, – сказал Володя Солдатов, – ряху-то наел – Боже упаси! И как ево мать-сыра земля держит! Бугай, право слово, бугай!
– Господи! И за что такое наказание! – донеслось из угла, и все повернулись в ту сторону, где сидела Мария Ивановна. Она сидела, облокотившись на спинку стула, подперев ладонью правую щеку и зажав рот цветастой тряпицей.
– Что с вами, Мария Ивановна? – участливо спросил Синцов. – Случилось что?
– Как не случичлось? – скривив страдальчески лицо и показывая пальцем на припухшую щеку, ответила она. – Болит, проклятущий, с самого вечера, спасу никакого нету.
– Зуб, что ли? – спросил догадливый Каньшин.
– Кто же ишо, – ответила Мария Ивановна. – Чему же ишо во рту-то болеть?
– Дак ты бы его полечила, – посоветовал Володя Солдатов, – а так, вестимо, болеть будет.
– Чем лечить? Нету ить ничего, – осердилась Мария Иванов-на. – А так-то и без сопливых догадалась бы.
– Как нету? А народная медицина? – не сдавался Солдатов. – Сказывают, парные ссаки шибко боль отшибает. Прополоскал, и, как корова, языком слизнула
– Уринотерапия называется, – подал голос всезнающий Яшка Каньшин.– Мочой ещё древние египтяне пользовались для лечения ран и разных других болезней.
– Вот, вот, – подхватил Володя Солдатов, – и я о том жа. Помню, ишо мальчонкой, поранишь бывалоча ногу, али руку каку, поссышь и как корова языком слизнула.
– Скажешь тоже, – отмахнулась Мария Ивановна. – и где её взять,парную-то?
– Как где? У Ваньши и нацедила бы. Она у ево ядреная, как поссыт, так она у его шипит и пенится, как у жеребца какова. Такими-то ссаками каво хошь излечишь.
– Тьфу ты, балабол паршивый! – Мария Ивановна попытаталась с досады сплюнуть, но только коротко вскрикнула «ой!».
– Ты бы взяла да и поехала в район, – посоветовал сердобольный Каньшин. – Завтра туда машина пойдет – к обеду и обернешься.
– Да ну его, – жалостливо простонала Мария Ивановна, – поди, само пройдет. Всегда проходило и теперь пройдет.
– Ну, смотри, как знаешь.
Закончили свои дела, а Мария Ивановна осталась убирать контору, закуренную и заплеванную за долгий рабочий день
Придя утром на работу и увидев сидевшую на том же месте Марию Ивановну, Яшка поинтересовался:
– Болит?
– Болит, проклятущий, спасу нету, – как и накануне, ответила она.
– Поезжай ты, Мария Ивановна, в район, – снова посоветовал Яшка.
– Боюсь, однако, выдернут зуб-то, – Мария Ивановна вздохнула и продолжила. – Жалко вот, померла бабка Таскаиха.
Слыла Таскаиха в деревне знахаркой и травницей, имела навыки повитухи, и злые языки поговаривали, что помогла она в свое время не одной деревенской девке и бабе скрыть девичий грех и избавиться от ненужного плода. Наградила её молва и другими талантами: гаданию на картах, по глазам, на ладонях, снятию порчи с людей, коров и прочей деревенской живности, заговорами от сглазов и болезней... Деревенские наши девки гуртами бегали к бабке погадать на суженых. Со смертью бабки, лишилась деревня спасительного громоотвода от многих бед и неурядиц глухого деревенского быта, но память осталась.
Смекнув, в чем дело, Яшка боком боком шмыгнул за дверь, нашел Синцова и сказал заговорщецки:
– Максим Иванович, слышал, небось, Марья-то Ивановна, никак, в заговоры верит. Вот и Таскаиху помянула...
– Ты к чему это? Ну, помянула… Мало ли кто Таскаиху добдобрым словом поминает, вся деревня, посчитай, к ней бегала.
– Да к тому я: может помочь Марьвановне. Ведь измучилась сердешная.
– Вот и помоги, коли соболезнуешь. Отправь в район к зубнику. Всего-то и делов.
– Скажете тоже. К зубнику к этому очередь на месяцы вперед, к тому же без подношений к нему и на сивой кобыле не подъедешь. Страх, как охочь до подношений, мерзавец. Вон, директорова-то бабенка, сколько добра ему перетаскала. А все мало. Все лечится и таскает.
– Зато зубища-то какие понавтыкал ей: разинет рот – так солнце от них во все стороны брызжет, аж глазам больно. Золотые…
– То, другое дело. Марьвановне-то откуда таких деньжишь набраться, ей бы свои зубы сохранить. Попробовал бы загово-рить. Сказывали, – умеешь ведь!
– С чего ты взял? Когда это я кому зубы заговаривал?
– Ну не зубы, так что другое. Бородинихе, например...
Синцов рассмеялся. Сумрачная, сухопарая баба, Бородиниха, никогда не рожавшая, – сказались то ли перенесенные простуды, то ли увесистые тумаки, какими муженёк, будучи в подпитии, нет-нет, да и подчевал её – незаметно для себя, занемогла. Спонтанные, поначалу, боли в животе переросли в постоянные, острые и не давали покоя ни днём, ни ночью. Живот вздуло острым конусом, похожим на большой чирей, и, ощупывая его, она со страхом думала: «Уж не опухоль ли?» На робкую жалобу мужу, тот сказал:
– Забрюхатила, небось?
– От тебя забрюхатишь! – ответила Бородиниха. – Дождесси… Ты, то с перепоя, то с похмелья.
Однажды вечером, когда ей стало особенно плохо, Бородин прибежал за помощью к Синчихе. Синчихи дома не оказалось, и на помощь поспешил сам Синцов.
– Что с ней стряслось? – только и спросил он на ходу.
– Огромадный нарыв во всю пузо. В больницу, никак, надоть? – ответил Бородин. – Ты уж помоги, Иваныч, одному не справиться.
Бородиниху Синцов застал лежащей в кровати, бледной и немощной. На неловкую просьбу заголить живот, Бородиниха ухватила обеими руками низ подола ночной рубашки, натянула на голову и предстала перед Синцовым во всей красе. То, что он увидел, заставило Синцова задуматься: над просторным животом возвышалось нечто, сильно напоминавшее вулкан. Эту схожесть ещё сильнее подчеркивал провалившийся пупок, напоминавший жерло вулкана.
– Мать моя женщина! – только и сказал Синцов и стал осторожно ощупывать Бородинихин живот. Уплотнений, свойственных опухолям, не прощупывалось, и это успокоило его. Сильными круговыми движениями, он стал массировать живот, приговаривая: «У собаки – боли, у коровы – боли, а у Матвеевны – не боли!».
И, то ли от успокаивающих движений, то ли от заклинаний, Бородиниха перестала стонать и заснула. На тревожный вопрос Бородина: «что с ней?», Синцов ответил: «На сносях она. Скоро родит».
Бородиниха, действительно, вскорости родила и, встречая поселковых баб, говорила: «Максим-то Иваныч, приворотные слова знает. Пошептал вот мне, и боль, как корова языком, слизнула.
У, вспомнившего этот случай, Синцова мгновенно созрел коварный план и, увидев приближавшегося Солдатова, он зоговорщецки обратился к нему:
– Слушай, Володя, пойди и скажи Марьванне: «Умеет, мол, Синцов зубы заговаривать, На многих, мол, уже спробовал, говорят – помогло.
– А ты и взаправду?.. – было начал Володя. – А то у меня, сам знаешь…
– С тобой потом, а пока поторопись. Не то уйдёт.
Войдя в контору, где слышались страдальческие вздохи и постанывания Марьванны, Володя уселся на стул и, как бы между прочим, участливо обратился к Марьванне:
– Не проходит?
– Какой там, – простонала она, стирая платочком обильно сочившуюся с губ слюну.
– Можа Максим Иваныча позвать? Сама знаешь: поговаривают, будто пользовал он других. Говорят, помогало.
– Ну да? – недоверчиво сказала Марьванна, но в глазах её вспыхнули слабые огоньки.
– Позвать? – повторил Володя, и она согласно кивнула головой.
– Щас! Ты уж потерьпи маненько, а я мигом.
Володя шмыгнул за дверь и вскоре вернулся с Синцовым.
Появление Синцова не осталось незамеченным. Он слыл замечательным рассказчиком и шутником, и все замолчали. Синцов прошёл вперёд, оседлал стул, повернулся к Марьвановне, грустно вздохнул, достал кисет и стал медленно скручивать «козью ножку».
Марьвановна постанывала и с надеждой смотрела на непроницаемое лицо Синцова. Попросить его заговорить ей зубы, несмотря на сверлящую боль, она не решалась.
Выручил Солдатов.
– Максим Иваныч! – обратился он к Синцову, – помоги уж Марьвановне… Ты же умеешь.
– Не знаю, получится ли, – нерешительно промолвил Синцов. – Попробовать, что ли?
– Спробуй уж, миленький, – простонала Марьвановна.
Синцов поднялся, взял стул и, подойдя к Марьвановне, оседлал его и, опершись подбородком о спинку стула, пристально посмотрел ей в глаза. Она отвела взгляд, и тогда он произнес таинственно:
– Марьвановна! Смотрите мне в глаза и повторяйте за мной.
Марьвановна подалась вперёд, и уставилась немигающим взглядом на Синцова.
– Зубы, мои зубы, – начал Синцов.
– Зубы, мои зубы, – с расстановкой и надеждой повторила она.
– Корни, мои корни, – продолжал Синцов.
– Корни, мои корни, – повторила Марьвановна.
– Сяду на хер – пёрну, – неожиданно быстро произнёс Синцов.
– Сяду... – доверчиво продолжала Марьвановна, глядя на Синцова, как кролик на удава. И вдруг растерянно остановилась. Лицо её начало розоветь, глаза загорелись и, задыхаясь, она резко выдавила:
– Дурак!
Сидевшие в классе мастера зашлись смехом, хватались за животы. Володя Солдатов свалился со стула и катался по полу. И лишь Синцов, истуканом, сидел на стуле. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
Разъярённая, Марьвановна сорвалась со стула, выбежала из дежурки и долго металась по мастерским, понужая Синцова последними словами.
На другое утро Марьвановна, как обычно, сидела в дежурке; мастера, как обычно, обсуждали деревенские сплетни. Появление Синцова встретили с любопытством, переводя взгляды то на него то на Марьвановну.
– Привет, мужики! – слабым голосом произнёс Синцов, и смиренно обратился к Марьвановне.
– Что с зубами, Марьвановна? Болят?
– Какой там! – весело проговорила она и, обращаясь отдельно к Синцову,
– Ну, Ивааныч! Я-то тебя серьёзным мужиком считала, а ты, вон какие фортеля выкидываешь.
Дежурка снова зашлась смехом, и вместе со всеми заливисто, до слёз на глазах, смеялась и Мария Ивановна. И куда подевался больной зуб? То ли от яростной вспышки гнева, то ли от действительно магических способностей Синцова, но излечилась Мария Ивановна, и ни на следующий день, ни после уж не страдала она зубами.