Сережа на последней большой перемене стоял в очереди в школьном буфете, постоянно поглядывая на входную дверь. С Аней он сегодня еще не виделся: первые пять уроков у них были профильными. А профилей в их классе было два – естественнонаучный и гуманитарный. Когда у одних было углубленное изучение химии, у других были уроки истории, когда естественники налегали на биологию, гуманитарии разливались соловьями на литературе.
Сережа постоянно думал об их с Аней поцелуе, ждал ее и очень волновался. К вечеру вчерашнего дня он совсем растерялся. Несмотря на то, что все вроде бы закончилось как нельзя лучше, Сережу не переставало грызть сомнение: так ли он сделал? Не грубо ли это было? Не обидел ли он ее? Имел ли он на это право? Он вспоминал, как она, захлебывавшаяся в слезах и упреках, колотила его на виду у бегущих по лестнице, опаздывавших на урок учеников и даже, кажется, учителей, а он ловил и целовал ее кулаки… Как потом она затихла в его охапке и смущенно рассмеялась ему в свитер. И позволила поцеловать вначале свое мокрое соленое лицо, потом губы…
После уроков она шутливо прогнала, не позволила ему остаться помочь с декорациями, но Сережа даже был рад этому. Он понимал, что им обоим нужна эмоциональная разрядка. Несколько раз после школы он набирал Анин номер, но ее все не было. Сережа засобирался в гимназию – встретить ее. Но ему вдруг представилось, что она может быть ему не рада, и он оробел. Он осознавал, что для Ани, заслуженно считаемой в школе эталоном целомудрия, устроенная им горячая сцена на лестнице могла быть болезненным ударом по ее самолюбию. Громов весь вечер то вспыхивал надеждой, то робел от мысли о возможных последствиях своей бесцеремонности.
В очередной раз услышав, что Аня еще не пришла, он позвонил Кораблеву. Позвонил не как побежденному сопернику, а как другу, просто так, не собираясь ничего рассказывать. Но тонкий психолог Кораблев по первым же словам понял, что на Громова навалилось то ли счастье, то ли новая беда, и вытянул из него всё. Какое же облегчение принес им обоим этот звонок! Как соскучился Сережа по этому спокойному голосу, по легкому снобизму аналитика-друга, расписавшего ему как прежде по шагам дальнейшие действия! Только вот за химией он так и не приехал, как обещал… Сережа, переполненный впечатлениями дня, прождал Кораблева целый вечер и к концу его перегорел. Он уже не стал перезванивать Володе. И Ане больше не позвонил. Он лег спать рано и проспал всю ночь без единого сна.
В проеме столовской двери появилась Аня. Сережа радостно помахал ей рукой. Аня в нерешительности сделала шаг в сторону очереди, потом остановилась, опустила голову, завела волосы за ухо, отвернулась и ушла. Сережа вслед за ней покинул очередь.
Он догнал Аню, развернул ее к себе. Голицына была бледна, на Сережу она не смотрела. Громов отобрал у нее портфель, вместо него на радость большой компании из параллельного класса достал из-за пазухи и, улыбаясь, отдал ей маленький букетик темно-розовых цикламенов, обернутый широким зеленым листом аспидистры. (Он, наконец, переборов стеснительность, решил последовать совету Кораблева почаще дарить Ане цветы, по поводу и без повода. Ну а цикламен с аспидистрой он дернул утром с маминого подоконника).
Аня из-под бровей посмотрела на Громова припухшими глазами, в которых готовы были вот-вот снова заблестеть слезы и, не глядя, взяла букет.
– Ты плакала? – спросил Сережа, внимательно глядя на Аню. – Рассказывай.
– Пойдем… куда-нибудь.
Он взял ее за руку и с деловитой решимостью направился в сторону лестницы. Она послушно последовала за ним, держа букет у груди и при этом напоминая безумную Офелию. Их с улыбкой провожали взглядами попадавшиеся навстречу ученики гимназии. Но ни Громов, ни Аня не замечали этого. Он в тот момент отчаянно храбрился, убеждая себя в том, что у Ани просто какие-то неприятности, не связанные с их новым взаимным статусом. И эти неприятности он сейчас – раз-раз – и разрешит!
А она была в состоянии оцепенения. Поглядывая на нахмуренный профиль такого родного своего Сережки, она думала о том, как сейчас убьет его.
Аня и Сережа зашли в коридор-закуток позади кабинета директора на первом этаже, где обычно всегда было очень тихо. Там стояла четверка потертых откидных кресел из актового зала. Сережа поставил портфели на крайнее сидение и уселся с Аней на два центральных. Аня застыла в позе обреченности, остановив взгляд на цикламенах на коленях.
– Рассказывай, – велел Сережа с выражением лица внимательного доктора.
После долгой паузы и сосредоточенного перебирания цветов в руках Аня глухо сказала:
– Отпусти меня…
Сережа удивленно и пристально посмотрел на нее, потом медленно опустил взгляд в никуда. Спина его выпрямилась, лицо вытянулось. Аня краем глаза тревожно наблюдала за ним.
– Почему? – спросил он не своим голосом.
– …Дай мне портфель.
Сережа подал Ане ее портфель, она отложила цикламены на соседнее свободное сидение, достала из портфеля записную книжку, а из нее – небольшой листок с карандашной зарисовкой. Это был портретный набросок Володи в расстегнутой куртке. Она подала рисунок удивленному Сереже, тот бросил на него короткий взгляд и мрачно, на выдохе откинул голову назад.
Он думал, что это он виноват, а тут, оказывается…
Аня, щеки которой начали слегка краснеть, смущенно спрятала рисунок обратно и поставила свой портфель на пол.
Когда вчера она вернулась домой, ведомая Гриневичем, на душе у нее была только пустота. Безразлично поведав напуганным родителям о своем почти трагическом происшествии, Аня машинально поужинала и села за свой стол – делать уроки, которых, к сожалению, никто не отменял. Но вместо этого рука вдруг сама потянулась к бумаге для эскизов. По мере того, как под карандашом проявлялся портрет, Аня все больше увязала в тяжелых мыслях о Кораблеве. Она знала за собой эту особенность – свою влюбчивость в тех персонажей, которых выводила на свет ее фантазия. Но тут было явно другое…
– Значит, вы все-таки познакомились? Друг, называется… – проговорил Сережа устало, глядя мимо Ани.
– Нет, успокойся, – жестко сказала она. – Мы не познакомились, даже ни одного слова друг другу не сказали. Мы несколько остановок ехали в одном автобусе. Мне Женька Гриневич сказал, что это Кораблев.
Аня промолчала о том, что этот Кораблев еще и спас ее вчера от верной смерти. Она не хотела отвлекать Громова от принятого ею решения такой неожиданной для него новой историей. К тому же ей не хотелось, чтобы Сережа подумал, что Кораблев завоевал ее сердце именно таким вот романтическим манером. Хотя, положа руку на сердце, в том, конечно, была большая доля правды, что Аня отлично понимала…
Сережа медленно сжал кулаки на подлокотниках кресла. Он прекрасно знал, что Ане иногда достаточно было одного взгляда, чтобы нарисовать потом портрет незнакомого человека. Выходило, что Голицына сейчас бросает его, своего верного, родного и даже уже целованного ею Сережу ради какого-то смазливого первого встречного? Громов встал, засунул руки в карманы брюк, подошел к стенду на стене напротив и стал что-то внимательно на нем изучать. Пауза затянулась.
– Сережа, отпусти меня… – напомнила Аня.
– …Ты свободна, – сказал Сережа делано спокойно, повернувшись, наконец, к ней.
Автопилот его сознания тихонько подсказал ему: «Время уходить». Он странно улыбнулся, поднял Анину сумку с пола на кресло, забрал свой портфель и пошел на алгебру. Боль была не в сознании, не в душе, она была физической. Какая-то сила сгребла в охапку его грудную клетку – с сердцем, ребрами, легкими – и давила изо всех сил, не давала дышать. Сережа вдруг понял, что еще чуть-чуть – и он умрет. От этого захотелось скорее к людям, и когда будто кто-то другой, открывший дверь класса, откуда-то издалека произнес: «Извините, можно войти?» – Сережа, наконец, облегченно вздохнул.
Аня долго сидела и смотрела в стену, накрыв рукой букет цикламенов на соседнем кресле. Потом она положила их в портфель. В класс она не вернулась, пошла в раздевалку, оделась и вышла из школы. Застыв на школьном крыльце, какое-то время она растерянно смотрела на дорогу и на прохожих. Потом медленно, ссутулившись, Аня пошла прочь от школы, не определившись, куда ей идти.
Ей казалось, что жизнь ее закончилась.
Через некоторое время Аня поймала себя на том, что стоит перед дверьми четвертой школы. Как она сюда попала – она не помнила. Удивленно посмотрев на свои пальцы, она сжала и вновь разжала ладонь, медленно взялась за массивную дверную ручку и с трудом открыла тяжелую школьную дверь. Попав в холл, Аня растерянно огляделась вокруг. Где-то справа шумела «началка», над головой по коридору властно топали чьи-то каблуки. Аня остановилась взглядом на словах «расписание уроков». Точно во сне она подошла к расписанию. Десятых классов, оказывается, было два: «А» и «Б». Аня посмотрела на часы и нашла шестой урок вторника у десятого «А» – литература. Трехзначным индексом стоял номер кабинета. У десятого «Б» была химия, судя по номеру – в другом крыле. Сразу двух зайцев было не убить. И Аня выбрала «А»…
В коридорах школы никого не было. Аня поднялась на третий этаж, где минут пять проблуждала по рекреациям в поисках нужного кабинета. Прислонив ухо к его двери, она услышала голос учительницы, задававшей вопросы, и сдержанный гул ответов учеников. Аня отошла к окну, понимая, что то, что она здесь, – это стыдно и нелепо. Ей было страшно и очень хотелось уйти, но ноги не слушались ее, и она неподвижно стояла, прижав костяшки пальцев к холодному стеклу и глядя бессмысленно распахнутыми глазами в пустоту низкого неба. Сердце медленно отстукивало удары.
Прозвенел звонок, приводя Аню в чувство. Она спряталась за квадратной колонной, разделявшей окна, и стала смотреть из-за нее на дверь кабинета литературы. Оттуда и из других кабинетов начали выходить старшеклассники. Кораблева среди них не было. Рекреация постепенно опустела. Последней, не закрыв за собой дверь, вышла с журналом учительница. Словно в забытьи, Аня медленно подошла к открытой двери.
За лесом поднятых на парты стульев, за предпоследней партой у окна сидел Кораблев. Он поставил локти на стол и опустил голову на сомкнутые руки. Глаза его были закрыты.
Сапоги у Ани были на мягкой резиновой подошве. За остаточным шумом школы она неслышно вошла в класс. Володя был недвижим. Аня, чуть дыша от страха, подошла к его парте и встала напротив. В воздухе стала сгущаться тишина. Аня вдруг почувствовала, что Володя понял, что он не один. Его плечи чуть опустились, брови напряженно сдвинулись. Несколько секунд, не открывая глаз, он сосредоточенно прислушивался. Наконец он открыл глаза, медленно поднял взгляд, и было понятно, что он соображает: это реальность, или это ему мерещится?
И вдруг он вскочил со своего места, опрокинув стул.
Они стояли, разделенные партой, и, не дыша, испуганно глядели друг на друга. Володя первым пришел в себя, отвел от горла душивший его воротник водолазки, потом, ухватившись рукой за угол парты, он одним махом с грохотом отодвинул эту преграду прочь, шагнул и схватил за плечи Аню, еще находившуюся в стопоре.
Она, хлопнув ресницами, сделала короткий вдох. Володя рывком крепко прижал ее к себе.
Они стояли недвижно. Аня через пальто начала чувствовать тепло Кораблева и уже знакомые, громкие и частые удары его сердца, и с ними к ней стала возвращаться ее жизнь. Она, наконец, начала дышать. Отголосок сознания Володи, с трудом пробившись через опьянение этим мигом, шепнул ему: «Кораблев, на абордаж!» И он, словно очнувшись, принялся целовать волосы и лоб Голицыной. Она с закрытыми глазами хватала воздух ртом, повинуясь захлестнувшей ее волне его напора.
Наконец, Володя замер и снова крепко сжал Аню.
– Я не понимаю, что со мной происходит, – честно сказала она, задыхаясь. – Не понимаю, как я здесь оказалась?
Володя оторвался от нее, внимательно и серьезно посмотрел в ее глаза. Синие!
– Главное – не «как». А «почему», – ответил он, и Аня услышала, наконец, этот долгожданный, обволакивающий голос.
– У тебя есть версии? – спросила она.
– Есть. Единственная версия. Я люблю тебя, – сказал Володя и отвел волосы от Аниного лица.
Эта не очень логичная версия не объясняла, почему Аня пришла к Володе, а не наоборот. Но Аню она вполне устроила. Взгляд Кораблева перешел на ее губы, они потянули лица друг к другу.
Наконец, задохнувшись от переполнившей ее радости, Аня оторвалась от Володи. Он торопливо и горячо стал целовать ее лицо, а она, смеясь, подставляла ему то закрытые глаза, то щеку, то шею. Володя вдруг остановился и, поймав ее руки, глядя в пол, проговорил:
– Прости меня… за мои вчерашние уходы…
– Я знаю, иначе ты не мог поступить, – сказала Аня, внимательно рассматривая его лицо.
Кораблев поднял на нее серьезные глаза.
– Прости меня!
– Я простила… – удивленно ответила Аня.
Она вдруг поняла, что чувствовал Володя, оставивший ее вчера. Весь вечер она анализировала только то, что происходило с ней, и почти не задумывалась, каково было ему. Ну разве что только ей было странно, что Кораблев каким-то образом знал ее – и уже даже был в нее влюблен. Впрочем, последнее было, на ее взгляд, естественно... На миг ей тоже стало немного стыдно и одновременно сладко, но обдумывать это упущенное впечатление теперь было уже некогда. Вместо этого Аня подумала, что она не чувствует ничего из того, что было вчера, когда она целовалась с Сережкой, и после, когда этот поцелуй весь день не выходил у нее из головы. Не было никакой неловкости. Человек, которого она едва знала, запросто держал ее в своих руках, изучал ее, невыспавшуюся, заплаканную и ненапудренную, а ей было все равно. Ей было легко! Она чувствовала его право делать это. Равно как и свои права…
– Знаешь, – сказала она, проведя легким касанием пальцев по его носу, губам, подбородку, – а я и представить не могла, что пресловутый Кораблев из четвертой школы – вот такой…
– Какой?
– Ты…
Когда новая волна поцелуев отступила ненадолго, чтобы дать влюбленным подышать, Володя вдруг нахмурился.
– Что же мы теперь скажем Сереге? – вздохнул он.
– А я ему уже все сказала, – ответила Аня, глядя в окно.
– Что сказала?
– Я сказала, что не люблю его, – зачем-то соврала она. – …И попросила отпустить.
– И он отпустил?
– Отпустил.
– Невероятно! Просто отпустил? Или ко мне... – Володя, наконец, напрямую задал вопрос о степени осведомленности Громова.
– К тебе.
Она отвернулась и завела прядь волос за ухо. Володя из рассказов Сереги знал, что так Аня с детства пыталась прикрыть свое смущение. Он взял ее за плечи и развернул к себе. Он хотел и не хотел услышать это. Не хотел, потому что еще не все сказал…
– Знаешь, мне нужно открыть тебе одну… Один мой гадкий секрет, который, честно говоря, причиняет мне боль. Я виноват перед тобой…
– Что-о? Ну-ка, сейчас же признавайся! – скомандовала Аня, смешно нахмурив брови.
Смущение мигом отпустило, вместо него защекотало под ложечкой болезненное любопытство. Ей не верилось, что Володя уже успел перед ней в чем-то провиниться.
– О, это долгая история... – проговорил Володя, пытаясь потянуть время. – Может пойдем? А то сейчас учитель придет класс закрывать. Мы ее можем напугать.
– Мы – ее? – рассмеялась Аня.
– Ну не наоборот же!
На пороге класса лежали ключ и записка: «Закройте класс, а ключ отнесите в учительскую».
В учительской сиротливо попивала чай учительница русского языка и литературы.
– Володя, ну наконец-то, – отчитала она Кораблева. – У меня сумка в классе, а дома сын голодный...
– Извините, пожалуйста, – пробурчал, краснея, ученик десятого класса.
Они молча пошли по коридору, спустились по лестнице. Володя сказал: «Я сейчас», поставил на лавку у окна портфели и скрылся в дверях раздевалки. Аня повернулась к окну и стала ждать его. Вдруг что-то заставило ее обернуться. Она увидела приближавшуюся к раздевалке «девушку из гарема», которая, замедлив шаг, внимательно смотрела на нее. Аня узнала влюбленную в Володю одноклассницу, разговор которой с подругой она однажды слышала в автобусе, и немного оробела от этого взгляда. Но девушка сама опустила глаза и зашла в раздевалку. Через мгновение оттуда стремительно вышел переобувшийся Володя. Сосредоточенно глядя на Анины сапоги, он намотал шарф, набросил куртку, забрал с лавки портфели и повесил их на плечо. Выдохнув, он, наконец, поднял глаза на Аню, наивно улыбаясь, что означало: «Я готов!» Ее это рассмешило.
Они вышли из школы, пройдя школьный двор, медленно дошли до тихой дорожки, шедшей сквозь небольшую аллею из заснеженных деревьев. Володя и Аня все время сдержанно улыбались и почему-то боялись встретиться взглядами. Вслед за таким жарким проявлением чувств на них вдруг нахлынула странная стеснительность. Наконец, Володя преодолел это чувство. Переложив Анину руку в свою другую, он развернулся к ней лицом и пошел спиной вперед, любуясь спутницей. Они никак не могли начать разговор. Аня понимала, что Володю с откровением насчет его загадочной вины торопить не стоит. Она уже и сама стала бояться этой темы. Но их последние минуты в школе поставили перед Аней еще один интересный вопрос, который тоже немало беспокоил ее. Наконец, она не выдержала.
– Мне показалось, что та девушка в тебя влюблена.
– Тебе не показалось, – ответил Володя, открыто улыбнувшись.
– Вы с ней целовались? – тихо спросила Аня, и от собственных слов ее моментально бросило в жар.
От этого короткого Аниного вопроса, в который была вложена вся ее маленькая ревность, Володю захлестнула волна невероятной радости.
– Ну что ты! Первый раз я поцеловал девушку десять минут назад.
– Мне кажется, восемь минут назад... – уточнила Аня.
– А мне кажется, что прошла уже целая вечность, – воскликнул Володя и весело потянулся к ней губами.
– А я целовалась до тебя! – сказала Аня с ядовитым задором, увернувшись от него. – Вчера! С твоим другом!
Ане надоело, что Володя тянет время и уходит от анонсированной темы разговора о его вине. Ей захотелось зацепить его.
– Я знаю, – вдруг посерьезнев, мрачно ответил Володя. – Он звонил мне.
– Звонил? – переспросила Аня и остановилась. – Звонил, чтобы похвастать тебе своей победой надо мной?
Ей все-таки была тяжела и неприятна эта тема. Больше всего было стыдно, что это произошло на виду у всей школы. На миг она снова окунулась в это воспоминание, имевшее, как оказалось, такое вот продолжение. Ане стало обидно, что парни говорили о ней.
Володя взял ее за плечи. Казалось, Аня вот-вот снова расплачется.
– Нет, все не так! Как ты можешь так думать про него? Для него это была не победа... Это было его вымученное, выстраданное... Счастье! Понимаешь?
Аня промокнула край глаза перчаткой и холодно повторила:
– Счастье? Понимаю.
– И я прошу тебя простить нас, потому что… Потому что это я влюбил тебя в него.
– Чего-чего? – удивилась Аня.
Володя немного ссутулился, глядя в землю, хмуро прошелся перед ней туда-сюда, как профессор перед доской, почесал лоб и начал.
– Да, это я влюбил тебя в него. Мы с Серегой всегда были очень близкими друзьями. Я хорошо и давно знал тебя по его рассказам. Долго я к этому относился, так скажем, достаточно спокойно. Но в прошлом году что-то переключилось, что-то сломалось во мне. А этой весной, в мае – я увидел тебя. Точнее, выследил тебя в бинокль.
Володя вдруг рассмеялся.
– Об этом, оказывается, не так уж и тяжело теперь вспоминать! Но что за пытка была тогда для меня эта слежка!.. Впрочем, я отвлекся, – сказал он, снова посерьезнев. – Летом Серега обратился ко мне за помощью, и я… возомнил себя «практическим психологом». Скрепя сердце, я согласился попробовать вывести его из тупика в отношениях с тобой.
Поскольку доклад его обещал быть долгим, Володя медленно, глядя под ноги, пошел по дорожке. Аня последовала рядом, нервно сжимая подкладку пальто внутри карманов и поглядывая сбоку на Володино лицо.
– Мы разработали операцию «ВВС-Г» – «Влюби в себя Голицыну». Вот так вот, немного цинично... Не буду вдаваться в подробности, но все те метаморфозы, которые претерпел с сентября по ноябрь Серега, были изначально тщательно спланированы. Кроме того, мы корректировали тактику ежедневно, встречаясь или созваниваясь. Он целиком положился на меня. А я, не видя другого образца, лепил его с себя. Я это поздно понял. Намного позже, чем ввязался в эту проклятую игру.
Слова Володи были жесткими, даже жестокими. Говоря их сухим тоном, словно пересказывая детектив, он не жалел ни себя, ни Ани.
– И в этом не было злого или хитрого умысла. Я лишь руководствовался здравым рассуждением, что Серегины изменения должны быть радикальными, и действовал по наитию. Иной раз я чувствовал себя кукловодом: меня слушался не только управляемый мною Серега, но и ты. И тогда мне становилось страшно от той власти, которую я над вами имею. Это была увлекательная и безобразная шахматная партия.
Володя замолчал и остановился. Шарф душил его, он отвел его петли от шеи и распахнул сильнее полы куртки.
– ...Я понял, что нужно остановиться. Та сила, что вела меня в этом деле, была не созидательной, а разрушительной. В первую очередь для меня самого. Я понял, что схожу с ума, и что нельзя заставить другого человека прожить твою жизнь, или даже фрагмент ее, не искалечив его и своей души... А его уже вел азарт. Он уже понимал, что победа близка. И если вначале он опасался и ленился меняться, спорил по любому поводу, то, спустя пару месяцев, он уже сам мог почти безошибочно определить, когда ему приблизить тебя, когда отдалить, чтобы подогреть твои чувства. Я перестал быть кукловодом и стал просто консультантом.
Аня отказывалась верить ушам. Эти жестокие слова напрямую касались ее внутреннего, тайного, такого болезненного и тяжелого периода, который она только-только пережила. Но речь Володи лилась уверенным потоком, красивые слова складывались в красивые сложноподчиненные предложения... Как в романе! Ане показалось, что то, что происходит, на самом деле – не реальность, творящаяся с ней, а отрывок из какой-то экранизации, в которую она попала. Потому что на самом деле так быть не могло!
– Ты не можешь представить, как же я ревновал, – продолжал тем временем Володя. – Ты мерещилась мне в каждой прохожей. И самое мучительное было – осознавать, что явись я в любой момент, – и для тебя не стало бы Громова, а был бы только я! И это, между прочим, всегда подсознательно чувствовал и сам Серега. Недаром он не знакомил нас.
«Ну вот и как теперь быть со всем этим? – думала Аня. – Эти месяцы я, оказывается, была куклой в чьих-то руках! Пусть даже вот в этих руках… В любом случае, это ни забыть теперь, ни простить. И что за наглая уверенность? «Явись я в любой момент...» Бросить его, в наказание, сейчас же, не задумываясь! Просто взять – и сбежать! Но как можно сбежать от такого восхитительного краснобая?..»
– В конце концов я понял, что еще немного – и от этой карусели мне захочется выброситься из окна. И тогда я решил покончить с вашим делом и отпустить вас. Я честно все рассказал Громову и сказал, что я больше не друг ему, а соперник. Но я пообещал ему, что не буду пытаться сблизиться с тобой. И постарался сдержать обещание...
Володя по привычке похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли сигареты. Но вспомнил, что рядом идет Аня, и не стал их доставать.
– Итак, теперь ты знаешь… Не скрою, временами я ненавидел тебя. Ты то пугала меня своей предсказуемостью, то подбрасывала мне новые задачи, которые вызывали нездоровый азарт. Когда я перестал курировать ваши отношения, ненависть, наконец, отпустила меня. Но вчера, когда Громов, спустя месяц после нашего последнего разговора, позвонил мне как ни в чем не бывало, я решил, что мое сумасшествие, похоже, выходит на свою кульминационную стадию. Ты не представляешь, чего мне стоило выслушать вчера его откровение о вашем поцелуе…
Володя резко развернулся к Ане, она, завороженная гармонией его формулировок, даже вздрогнула.
– Я как наяву представил себе эту вашу Куницыну, ее претензии, твою обиду… Я впервые узнал, что Серега решил «дожать» тебя таким вот грубым способом, что сам потом еле выпутался. Удивляюсь вообще, что его игра на твоем чувстве ревности так затянулась. И что-то мне подсказывает, что если бы эта ваша глупая Куницына не заняла вчера твоего места за громовской партой, не спровоцировала бы тебя на слезы, а его – на этот покаянный поцелуй, ты бы и дальше позволяла бы ему издеваться над собой! Не так ли?
Володя схватил Аню за плечи, надвинулся, почти навис над ней и со строгим упреком, чеканя слова, проговорил:
– Та гордая Анечка Голицына, которую я знал, которую я вел, чувствовал… Та Голицына не должна была так бессмысленно подчиняться этой топорной игре! Что с тобой произошло за этот месяц, пока меня не было?
По мере того, как распалялся этот наглец, Аня все больше осознавала, как она его обожает. И ей уже не хотелось бежать от него, она поняла, как ему врезать в ответ.
– Ты забыл о цели той игры, которую сам затеял со мной. Как ты сказал? «ВВС-Г»? Влюби в себя Голицыну, да? Кораблев, глупый ты человек!.. Ты же добился этой цели!
Она рассмеялась.
– Не скрою, я была весь последний месяц обычной тупой влюбленной дурой. Все очень просто! Почему ты замолчал? – заглядывая Володе в глаза, певучим голосом с улыбкой спросила Аня и стала теребить его за рукав. – Ты же влюбил Голицыну в Громова! Постановка удалась. Радуйся, режиссер, веселись! Или ты не ожидал такого успеха?
Она, приподнявшись на цыпочки, резко стукнула рукой по ветке рябины, нависшей над ними заснеженными бусинами своих ягод. Большой пушистый комок снега сорвался с ветки, разбился на хлопья и упал на капюшон Ане и за шиворот Володе.
Володя, переживший в позе полного истукана и Анин монолог, и этот снежный «занавес» в его финале, наконец зашевелился и взял ее за руку.
– Постой, но я не понимаю… Так ты полюбила Громова? По-настоящему? Тупая влюбленная ду..? Извини. Ну да, правильно, я же сам... Нет, это, конечно, логично… Но тогда почему ты здесь? – проговорил совсем сбитый с толку Володя.
– Да вот, представь себе! – рассмеялась Аня, выскользнув из его руки. – Вчера влюбилась, сегодня разлюбила. Лег-ко! Вчера с одним целовалась, сегодня с другим… Ты думаешь – я понимаю? Я уже сказала: Я не по-ни-ма-ю! – радостно крикнула она, качая разведенными руками. – Видимо вы со своими «операциями» повредили мой мозг, отрезали там что-то незаметно. Или, наоборот, вживили мне что-то, пультик какой-нибудь маленький, а? Доктор Кораблев, что вы на это скажете?
Доктору Кораблеву по реакции Голицыной было ясно, что еще немного, и ее странное веселье разрядится слезами обиды. Володя, виновато хмурясь, снова попытался взять Аню за руку, но она увернулась и уже без улыбки стукнула Кораблева кулаком. Он поймал ее кулак, потом второй – и прижал их к своей груди. Аня стала вырываться, сердито рыча: «Пусти! Я хочу с тобой подраться!» Володя вдруг расхохотался и отпустил ее.
– Дерись! – воскликнул он, отступив на шаг и широко распахнув руки.
«Ну вот и как такому не простить?» – шевельнулось у Ани.
Голицына плотно сжала губы, чуть помедлила, опустив глаза, потом шагнула к Володе и, не поднимая больше кулаков, уткнула лицо ему в мягкий шарф.
– Гад ты, Кораблев! – пробурчала она.
– Знаю! – облегченно ответил он ей под капюшон.
Нацеловавшись и наобнимавшись в знак примирения, они дошли до конца одной дорожки и свернули на другую. Аня оттаяла, подобрела, и ее вдруг пробрала какая-то веселая хитринка. Она подождала, когда Володя заметит и спросит ее об этом.
– Я хочу тебе кое в чем признаться. В седьмом классе, – начала она издалека, – я как-то увидела у Сережки книгу «Алые паруса»... Я поняла, что это – твоя книга. И хотя у нас дома полное собрание Грина, мне захотелось прочитать именно ту же, что и ты, и я ее выцыганила. Ты не представляешь, с каким упоением я ее читала! А потом я нарисовала к ней закладку – на тонком-тонком листе бумаги, чтоб между страниц не было заметно: корабль в море и Ассоль на берегу. Ведь наверняка после меня никто не читал эту книгу? Дома открой и посмотри!
Аня с лукавой улыбкой взглянула на Володю. Вместо ответа тот серьезно полез зачем-то в свой портфель, достал оттуда записную книжку и открыл ее. Между обложкой и первой страницей была вложена слегка потертая с краев Анина закладка. Аня ахнула, взяла ее, стала пристально рассматривать.
– Ну я так и думала... – смущенно заговорила она. – Ассоль вышла немного деревянной. Но ведь это так давно было, я тогда еще не вполне владела...
Володя счастливо улыбался.
– Ты знаешь, для меня ведь это было тогда очень важно, – не поднимая глаз, серьезно сказала Аня.
– Вот с тех пор я и влюблен в тебя, – ответил Володя, бережно отводя волосы от ее лица.
Наградив Кораблева за такое признание, Аня вложила закладку обратно в его записную книжку и ненароком увидела на распахнувшихся страницах строки стихов. Она остановила движение Володи закрыть книжку, быстро, чтобы он не подумал, что она читает, пролистнула ее и удивленно подняла на него глаза.
– Ты пишешь стихи?
– Володя вздохнул, что-то промычал, глупо улыбнувшись одним уголком рта, и забрал у Ани книжку. Секунду поколебавшись под ее взглядом, он раскрыл ее портфель и сунул книжку внутрь.
– Пожалуйста, не суди строго, – попросил он, заливаясь краской.
Он пишет стихи! И он дает ей почитать их! Аня вдруг почувствовала такую благодарность от оказанного ей доверия, что лицо ее вдруг потеряло всю свою сосредоточенность и вмиг стало воплощением нежности. Володя понял это по-своему, но тоже правильно – он поцеловал ее так, что у нее защекотало в животе.
Они вышли, не отпуская рук, на тротуар улицы. Им обоим одновременно хотелось и быть вместе, и в то же время остаться наедине со своими чувствами, которых уже было через край. Поэтому, когда пейзаж вокруг них сменился, они, еле поддерживая разговор, стыдливо улыбаясь прохожим, собакам, машинам, направились в кафе.
Володя, помогая Ане снять пальто, едва удержался от вопроса: сколько она весит? Тридцать пять килограмм? Тридцать восемь? Точно меньше сорока. Как говорится – в чем только душа держится?
Они сели друг напротив друга за угловой столик. Есть они не хотели, все место в организме занимали чувства. Но все же Володя взял пирожных и кофе. Они смотрели друг на друга, улыбались, ковыряли ложечками пирожные, чтобы ненадолго разнять руки, и снова он брал ее пальцы и начинал их гладить и перебирать в своих руках.
В какой-то момент Аня поняла, что Володю что-то мучает, но он не может решиться.
– Ты хочешь что-то сказать. Или спросить. Спрашивай!
Володя улыбнулся тому, что Аня легко читает по его лицу, и, вздохнув, нахмурил брови.
– Да, мне нестерпимо хочется задать тебе один тяжелый вопрос... Так как ты все-таки относишься к Громову?
То чувство вины, которое он вначале испытывал перед Аней за свой кукольный театр, трансформировалось теперь в легкую настороженность. Если Громов хоть и ненадолго, но по-настоящему победил в операции «ВВС-Г», след этой влюбленности мог чувствительно зацепить Аню. Володя знал по себе, что любовь, какой бы странной и глупой она ни была, просто так не проходит. Ему страшно хотелось разобраться, как это может так быть: «тупая влюбленная дура» – и тут же «не люблю – ухожу к другому»? Володя, судя объективно по скорости этих метаморфозов, рассчитывал, конечно же, услышать от Ани, что это все-таки была дико нелепая, а потому и провальная идея – переделать нерешительного Громова, который всегда годился только в хорошие друзья, в проклятого «потенциального любовника»!.. Услышать – и успокоиться. Ведь неспроста же она пришла сегодня к нему, к Володе? Ведь не одна благодарность за спасение из-под Камаза сподвигла ее на такой шаг? Как и не одно Володино магнетическое желание увидеть ее снова – и желательно сразу в своих объятиях, что, собственно, уже и сбылось…
Аня опустила глаза, немного повела бровью, потом прямо посмотрела на Володю.
– На самом деле, даже без этих ваших грубых игрищ… Я его всегда очень любила. И люблю. Он сразу, с самого нашего знакомства стал моим близким другом, всегда был рядом. Это, вот знаешь, такое несравнимое чувство поддержки – во всем! Даже до смешного: наши фамилии в списке класса стоят рядом, сначала моя, потом его...
Володя проглотил слова «любила» и «люблю», понимая их для себя как спокойно-нейтральные, но был уязвлен неприятной для него символичностью оказавшихся рядом фамилий. Он знал об этом, Серега ему однажды обмолвился, что его это греет. И вот, как оказывается, Аню – тоже.
Аня улыбнулась и отвела взгляд.
– Да, до недавних пор мне с ним было очень легко. Легко говорить, легко молчать. Не скрою, я всегда наслаждалась его обществом.
Немного воодушевившись формулировкой «до недавних пор», Володя решил играть дальше в «практического психолога».
– Но ты же видела... Ты же не могла не чувствовать, что он относится к тебе не так, как ты к нему. Что он влюблен в тебя!
– Да, конечно, я чувствовала. Но воспринимала это вполне спокойно. Он любовался мной, мне это нравилось. Ему нравилось робеть, мне – скромничать. Даже не так. Мне нравилось, что он робеет, а ему – что я скромничаю. – Аня светло заулыбалась. – И я всегда как о должном думала, что мы когда-нибудь с ним поженимся... Так нельзя было, да?
Вместо ответа Володя напряженно ждал. Услышав очередное неблагоприятное для него слово, он в очередной раз понял, что действительно, все совсем не просто, как бы ему хотелось. Аня с улыбкой, нервно позвенев ложечкой в кофейной чашке, продолжала.
– Да, конечно, твой план по влюблению меня в него сработал на все сто процентов. Он был мальчишкой, а стал – мужчиной, причем прекрасным и недоступным... Ну да что я рассказываю, это, собственно, твоя разработка.
Володя нахмурился.
– Я стала просыпаться по ночам и думать о нем. Я пыталась анализировать, что со мной происходит, и не могла найти разумного объяснения. Меня затягивала какая-то тяжелая страсть, ломала меня... Рассудок сопротивлялся, но я настойчиво, болезненно цеплялась за какие-то мелочи, которые вы мне постоянно подкидывали, мучили меня. А наутро были все тот же Сережка, изображающий английского лорда, и все та же неизвестность.
Она смотрела прямо, и под улыбкой ее пряталась досада. Сердце Володи било его кровью куда-то в горло, отдавая волнами в виски. Проклиная себя за свое нетерпеливое любопытство, он чувствовал, что зря поднял сейчас эту тему, что он не готов слушать, как Аня, уже не какая-то там далекая несбыточная мечта, а уже его, Володина, осязаемая и даже целованная Аня – страшно сказать – признается в любви к Громову! Словно желая остановить эти жестокие слова, он накрыл Анины руки своими ладонями. Она поняла это по-другому.
– Нечего-нечего, слушай теперь! И пусть твоя совесть хотя бы сейчас тебя немного погрызет... Настал момент, – продолжала она, – когда я уже все бы отдала, только чтобы уже разрешилось! Я готова была не просто признаться ему – готова была отдаться... Но я же была гордой! Тогда я не могла сама сделать первый шаг и ждала его от него. И, видимо, именно тогда ты нас с ним бросил.
Она напряженно рассмеялась.
– Да, ставка на Куницыну с его стороны была, конечно, очень грубой ошибкой, – машинально пробормотал Володя то, что уже когда-то говорил, в то время как хлестнувшие, словно по щекам, Анины слова «признаться» – и особенно «отдаться» – резали и жгли его.
– А ты понимаешь, – медленно проговорила Аня, внимательно прищурившись, – что если бы не та ошибка, я была бы сейчас с ним?
– Понимаю, – помолчав, ответил Кораблев.
Аня, наконец, отвлеклась от своей персоны и осознала, какую ревнивую муку испытывал Володя в тот момент. Но ей это было даже в удовольствие – в отместку ему за все ее переживания. А еще ей теперь уже самой нестерпимо хотелось говорить – говорить о Громове. Она высвободила свои ладони из его рук и продолжала, глядя в сторону и взявшись теребить салфетку.
– Я, конечно, понимала, что он ухаживает за Куницыной назло мне. Я мечтала, что когда он одумается, раскается, бросится мне в ноги и уже признается, наконец, – а я, знаешь, с этаким холодком, – я вдруг заявлю ему, что люблю другого! Того, кого он так боялся! Ах, какой бы прекрасной была бы такая месть ему! – хитро посверкивая синим глазом, вспоминала Аня. – Да, да, Кораблев! Не удивляйся! Я думала тогда о тебе. Я до вчерашнего дня никогда не видела тебя, но я слышала тебя однажды, твою песню про ворона. Не скрою, я влюбилась тогда в твой голос. Я бы даже, наверное, простила бы тебе за него отсутствие красоты... Я ж тебя тогда еще не видела...
Аня немного осеклась, снова посерьезнела и коснулась волос за ухом. Володя, для которого этот Анин ход конем был новостью, просто оцепенел от удивления и внимания. А тут еще и такой робкий и многозначительный комплимент… Володя, краснея, вспомнил свою летнюю рекомендацию Громову «давить на чувство эстетизма». Сравнивая иногда себя и Громова, Володя был уверен, что по части симпатичности, как и вокальных данных, он своему другу все-таки слегка проигрывает. А тут – такая высокая оценка, да еще и от такого эксперта! Значит, и для него это работает? Тогда надо давить, давить и дальше!.. Володя едва сдержал свой порыв немедленно расправить плечи и поднять подбородок.
– Но это было тогда, месяц назад. Сережка как-то и не думал раскаиваться. И я увязла в ожидании. А он держал меня в таком странном, унизительном положении, и это было настолько обидно – после стольких-то лет нашей дружбы! Мне не верилось, что он способен на такую жестокость в отношении ко мне. Ко мне!.. К его любимой Анечке! К той, кого всю жизнь считали его невестой – тили-тили-тестой, черт возьми! – Аня перевела дыхание. – Да и после этой удивительной осени... Когда вы еще и влюбили меня в него...
Она умолкла, спряталась за чашку остывшего кофе, сделала несколько глотков и немного успокоилась.
Несчастный Володя снова почувствовал себя сброшенным со своего пьедестала.
– Я, конечно, быстро распрощалась с идеей соблазнить тебя и отомстить этим Громову. Ты был неосязаем. А он был все время рядом, такой весь прекрасный и наглый... – Аня, недобро улыбаясь, коротко вздохнула, глядя в сторону. – Ну а вчера, конечно, обида моя достигла апогея. И, чего уж там, Сережа сделал в тот момент лучшее, что мог сделать. Правда, конечно, не на лестнице бы, да еще и во время перемены!..
Она сжала чашку, улыбаясь из-под нахмуренных бровей.
Если б Володе досталась не стальная, а алюминиевая чайная ложка, он давно уже завязал бы ее узлом. Но к счастью для общепита, он только немного погнул ее, больно давя большими пальцами на ее ребро.
– Ну да ладно! – подытожила Аня после небольшой паузы. – И знаешь, меня сразу накрыла такая блаженная волна, такое спокойствие! Я больше ни о чем не думала, не мучилась. Мы даже почти не разговаривали с ним потом. Но потом…
Аня снова замолчала и в очередной раз попыталась укрыться за чашкой кофе, но там уже оставалась только гуща. Володя, оставив в покое ложку, подвинул ей свой кофе, и Аня сделала глоток из его чашки. Он снова взял ее руки и нетерпеливо сжал.
– Продолжай!
– Сегодня мой бенефис? – спросила она в попытке потянуть время, нервно улыбаясь и уже почти стесняясь Кораблева.
– Продолжай, продолжай! – стал он торопить ее, не отпуская рук. Володя чувствовал, что еще немного – и его сердце взорвется.
Аня ссутулилась, вздохнула и, внимательно глядя куда-то под серую батарею под окном, снова заговорила.
– Потом я его прогнала. Я хотела побыть одна… Знаешь, я весь вечер и, кажется, всю ночь анализировала два вчерашних события – Сережкин поцелуй – и встречу с тобой... Да, я поняла, что пытаюсь связать себя с этим милым и замечательным человеком, все-таки не любя его по-настоящему.
На этих словах, переведя дыхание, она горько покачала головой.
– Передо мной пронесся с десяток сценариев моей дальнейшей жизни, и все они были печальны для Сережи. И все же я решила остановиться на одном из них. Расстаться с ним. Немедленно, сейчас... В конце концов, Сережа был бы несчастен при любом раскладе. Рано или поздно он бы понял, что я не люблю... не так люблю его. Я полагаю, что когда прошла бы моя радость от разрешения тяжелой ситуации с ревностью, прошла бы, наверное, и влюбленность. И осталось бы то, что я всегда испытывала к нему – это потребность в том, чтобы он просто был рядом. Но на новом витке наших с ним отношений это была бы мука для нас обоих... Наверное...
Кораблев сидел с напряженными желваками на красном лице. Аня, преодолев его сопротивление, освободила свои руки, откинулась назад и сжала кулаки на краю стола, пристально глядя на Володю.
– Ты спросил меня, как я отношусь к Сережке… Я рассказала. Больше мне нечего добавить. Надеюсь, ты понимаешь, как я сегодня резала по живому – и себе, и ему – когда делала этот прыжок «в никуда»... Не скрою, это было невероятно больно. И страшно. Но надо было это сделать, пока не поздно. И знаешь, мне, кажется, было даже в некоторой степени все равно, как ты встретишь меня. Я, наверное, так привыкла быть любимой, что мне это уже перестало быть нужным. – Она помолчала и добавила: – Лишь бы уже любить самой...
Володя от последних слов легко вздрогнул, стремительно схватил ее руки и закрыл свое лицо ее ладонями. Потом он коротко и судорожно вздохнул и принялся целовать их, твердя: «Прости меня! Прости, прости!..» Наболевший слезами ком в горле у Ани, наконец, отпустил ее, и она облегченно рассмеялась, незаметно от Володи вытерев плечом выскользнувший из угла глаза ручеек. Ее пальцы в его руках снова наслаждались этим невероятным новым чувством, прикосновением к этому красивому горячему лицу, к настойчивым и нетерпеливым губам.
Володе теперь стало окончательно понятно, что Аня скорее всего совершила сегодня этот побег не столько к нему, сколько от потерявшего контроль Громова. Кстати, отчасти от того Громова, которого он, Володя, вылепил для нее, да еще и по своему драгоценному образцу! От бывшего мальчишки, а ныне – «прекрасного и недоступного мужчины»!.. (Будто перестань Серега щеголять недоступностью, он стал бы менее прекрасным!) Та искренность, то чувство, с которыми Аня говорила о Громове, сильно насторожили Кораблева. Володя не верил в «просто быть рядом», когда помнил, как отзывчиво реагировала Аня на все им с Громовым придуманные «не просто». Он чувствовал, что в ослеплении и в опьянении своим собственным нежданно-негаданным счастьем он так форсировал события, что в конце концов логично оказался отброшенным назад, к еще неразрешенному внутреннему конфликту самой Ани, которой было неясно, чего же ей надо от Сереги. Она сейчас почти ничего не сказала ни по поводу их вчерашней встречи, ни о своем спасении, в конце концов! Почти безотносительное к нему «лишь бы любить самой...» и легкий реверанс на тему его внешности, конечно, немного обнадеживали, но сейчас этого было мало, мало! Между ними так много случилось за этот день, и душа Володи требовала награды, а тут... Вся эта запутанная история!.. Володя не осознавал себя победителем.
Но как бы там ни было, Голицына теперь была его! Что бы она ни говорила о Громове, Володя видел, что счастлива-то она с ним, с Кораблевым! И пусть это не в полной мере счастье, пусть порывом, пополам со смятением, да ведь это – только пока, ведь только первый день, первый поцелуй… Да и ничего, так даже интересней! Вот где можно развернуть весь свой аналитический талант во всей его силе, где проявить все свое чутье и дипломатию! А может, наоборот, плюнуть на всю эту психологическую чушь и дать волю крыльям?
Дома, пересмотрев все-таки свое мнение на тему «лишь бы любить самой» и сделав соответствующие оптимистичные для себя выводы, Володя весь остаток вечера провел в упоении этим сумасшедшим маревом чувств. Из скромного консультанта он, похоже, превращался в главное действующее лицо в этой сложной пьесе под названием «Влюби в себя Голицыну». И Голицына, похоже, действительно была влюблена, и уже не в Громова! Володя мысленно повторял и повторял пушкинский вопрос: «Если это не любовь, то что же?» Тысячу раз он взвешивал факты и прокручивал фразы этого невероятного дня, чтобы со счастливой тревогой убедить себя в этой мысли. (Впрочем, за свой сегодняшний непомерный напор и настырность, которые могли напугать и даже отвратить от него такого тонкого человека, как Аня, он в то же время получил от себя тысячу мысленных подзатыльников). Тысячу раз за вечер он тайком от родителей посматривал на свои отражения в зеркалах и даже посуде, чтобы удостовериться в том, что он – почти объективно – достоин Голицыной. Ставя себя на ее место, он силился понять, за что еще можно было бы так стремительно полюбить его, – и находил в целом немало причин. Впрочем, он осознавал, что половиной этих причин он обязан своему в какой-то мере антиподу – Громову. Полночи методичный Кораблев провел в инвентаризации своих подвигов, бывших и будущих, в анализе риска, связанного с возможным соперничеством Громова, а также в планах по самоусовершенствованию и в постановке новых целей в своей любви. А главная цель, как определил для себя уже почти успокоившийся под утро Володя, была теперь сложна, как никогда, – удержать.