Началась учеба. Сережа первого сентября пришел, как обычно, при галстуке. Из необычного был новый трикотажный пуловер в английских ромбах вместо школьного пиджака. Пуловер, особенно вкупе с галстуком, придавал Сереже слегка пижонский вид. Аня весь день подтрунивала над Громовым, но в целом она призналась себе, что такой образ ему идет.
Галстук, к удивлению Ани, Сережа надел в школу и второго, и третьего сентября, и через неделю. Через две недели он постригся, через три стал очень деликатно пользоваться одеколоном, через четыре… Смена имиджа набирала обороты.
Так Сережа выполнял предписания Кораблева, с которым он консультировался чуть ли не каждый день. Он старался изо всех сил, хотя это было страшно непривычно и до занудства хлопотно. Это для дисциплинированного Кораблева такие метаморфозы были бы пустяком. Громову же приходилось каждый день преодолевать и свою лень, и несобранность, и желание плюнуть на всю эту затею. Сереже казалось, что он похож на маленький буксирный катер, который, выжимая из себя все силы, пытается сдвинуть с места тяжелый пароход.
Но пароход вдруг сказал: «Ту-ту!» – и стал медленно, но послушно, следовать за катером!
Аню поражала взявшаяся вдруг из ниоткуда любовь Сережки к опрятности. Она с интересом ждала, когда ж ему надоест так следить за собой? Но будто бы назло ее ожиданию эпоха его подростковой неряшливости, похоже, прошла безвозвратно. Громов каждый день приходил свежим и аккуратным. Даже осанка его как-то неуловимо изменилась. И еще Аня чувствовала, что он к ней стал по-другому относиться, стал более гордым, менее суетливым, что ли… Как будто цену свою вдруг осознал. Однажды, разгадывая эту загадку, Аня издалека и тайком залюбовалась Сережей. И ее осенило: «Он становится мужчиной!» От этой мысли сердце у нее как-то странно, как ей показалось, перекувыркнулось в груди, и по телу разлилась приятная волна онемения.
Иногда он стал провожать ее не до дома, а до двора, ссылаясь на какие-то дела. Уже несколько раз она слышала совершенно невозможную для его прежнего репертуара фразу: «Извини, я сейчас занят». После этих слов Аня весь остаток дня могла ходить в хмуром раздражении. Она совершенно не могла понять, что за ерунда творилась между ними. Ведь не могло, ну не могло же быть такого, чтобы он разлюбил ее!
Аня стала нервной и настороженной, Сережа с удовлетворением замечал это. Она сама стала иногда экспериментировать с прическами, а однажды даже пришла в школу с накрашенными бежевым лаком ногтями! (Впрочем, стоило Сереже сделать об этом комплимент, Аня страшно застеснялась и больше ногти не красила). Громов, приходя домой, как дурак прыгал от счастья по комнатам. И звонил Кораблеву хвастаться.
Стоял холодный октябрь. Сережка, в очередной раз извинившись, под вроде бы благовидным предлогом отказался проводить Аню, и она ехала домой одна. На улице было страшно неуютно. Деревья уже растеряли почти все свое золото и стояли потрепанными голодранцами. Ветер гнал вдоль тротуаров пыль и подсохшие листья, раздувая полы пальто у прохожих. Ане хотелось поскорее домой – смыть, наконец, гадкий лак, упрямо не державший укладку в стиле Барбары Брыльски, и погрузиться в родную горячую ванну. А тут еще как назло в руках были портфель, папка с газетными вырезками для доклада по литературе и сумка с физкультурой. Аня протиснулась к заднему стеклу автобуса, чтобы сгрузить хотя бы часть этой ноши на грязную полку между окном и поручнем.
На остановке четвертой школы в автобус набилась шумная толпа. Аня оказалась жестко придавлена к трубе поручня и к окну. Натыкаясь на свои колючие локоны, она безуспешно попыталась повернуть голову, но просвета не было вообще, и оставалось только упереться лбом в стекло. Сбоку напирал рыжий громила, а сзади налегала чья-то спина с острыми лопатками. По легкому цветочному запаху Аня определила, что к ней притиснули еще одну несчастную девушку. Несколько остановок они так и ехали – две девушки, тесно прижатые друг к дружке спинами. Впрочем, как отметила Аня, спине от этого стало теплее. Да и запах, кстати, был очень приятным. Аня представила, как Громов – осторожно, незаметно – склонится к ней, чтобы вдохнуть этот новый запах… В общем, она запланировала обязательно поискать себе такие же духи в парфюмерных отделах.
На одной из остановок, словно тяжелый выдох, из автобуса вышли все парни, зашедшие у четвертой школы. «Понятно. В военкомат», – подумала Аня. К Аниной соседке перебралась ее подруга, и они стали негромко разговаривать.
– Ты чего такая? – спросила подошедшая девушка.
– Он сейчас стоял боком ко мне, и мы касались руками. Вот так… – ответила та, что стояла спиной к Ане.
Видимо, она показала подруге, как они касались.
– О-о, поздравляю! И что же он?
– Ничего. По-моему, даже не заметил.
– Сама виновата! Знаешь, это уже просто смешно. «Под лежачий камень…» называется!
– А что я могла сделать?
– Да хоть пальчиком его руку погладила бы! – перешла на сердитый шепот подруга. – «Не заметил»… И не заметит никогда, если ничего не делать! У него, вон, не голова, а филиал Большой советской энциклопедии, – сердито проговорила она, помолчала, потом добавила: – Я вообще не понимаю, зачем тебе этот зануда?
– Не надо так говорить. Он не зануда.
Подруга фыркнула.
– Зануда и дундук бесчувственный! Да с ним вообще, даже поговорить не о чем!
– Это ему с нами не о чем. Ты же понимаешь. Он особенный.
– Ага. А толку-то? Он тебе не по зубам. Никому не по зубам.
– Вот зачем ты мне это говоришь, когда мы касались руками?..
– О, да! На неделю теперь впечатлений!
Девушки рассмеялись и стали проталкиваться к выходу. Ане стало любопытно взглянуть на ароматную девушку, которая была влюблена в кого-то особенного, но с затылка было непонятно. «А ведь это может быть даже Кораблев! По стольким предметам в олимпиадах выиграть – на это только зануда способен. Точно, Кораблев и есть! Был… Жалко, не посмотрела», – подумала Аня.
На остановке подруги подождали, пока отъедет автобус, и Ане удалось разглядеть эту девушку. Она оказалась тонкой большеглазой брюнеткой, с красивыми и нежными, немного восточными чертами. Девушка из гарема… «И чего только ему надо?» – с обидой за эту девушку подумала Аня. – «А этому чего надо?!» – вспомнила она свою обиду на Сережку. – «Козлы!» – сделала она заключение.
Осенью Володя только один раз пришел к Сереге в гимназию на репетицию – в конце ноября. Тогда же он впервые увидел Анину картину «Бал персонажей». Он случайно оказался в школе раньше других, и ему пришлось ждать в холле перед актовым залом. Подошел Вадим Федоров, ударник, хороший друг и соперник Кораблева по биологии, открыл зал, а Володя так все и стоял перед картиной, сосредоточенный и хмурый. Громов, заставший друга за изучением Аниного произведения, назвал его «бараном перед новыми воротами» и прогнал в зал, репетировать.
Встав в конце лета на сторону Громова в операции «ВВС-Г», Володя почувствовал некоторое облегчение. Шаг за шагом он двигал Громова к победе, переживая вместе с ним каждый миллиметр сближения его с Голицыной. Обезоруживавшая искренность, с которой Серега доверился Кораблеву, вначале разбудила в Володе, как ему казалось, какую-то прямо отцовскую нежность к этой парочке своих подопечных. Правда он, опасаясь за свою психику, повел их друг к другу довольно медленным и спокойным путем. (На месте Громова Кораблев давно уже взял бы Голицыну штурмом, а потом бы и разбирались… Но такой ход Володя своему другу не подсказывал). Постепенно, увязая в своей новой игре, Володя стал понимать, что и этот «спокойный» путь, с каждым днем становясь все непосильнее, превращается для него в ад. И он ощущал, что в его отношениях, а может даже дружбе с Громовым неумолимо назревает перелом.
И вот – новый удар. Володя понял, что проник в самую сердцевину мира Ани Голицыной, ее творчества, ее души. Он видел перед собой живые лица из любимых книг, в точности такие, какими они, наверное, представлялись и ему самому. А еще он видел безупречное с точки зрения композиции и цвета произведение действительно настоящего художника. А сколько здесь было кропотливого труда! Володя представлял, как Аня, сгорбившись в неудобной позе на полу, выписывала трещинки паркета и бальные туфли танцующих. Как они с Громовым городили из парт и стульев «леса», чтобы Аня могла зажечь на люстрах дальнего плана огоньки полупрозрачных свечей. У Кораблева не укладывалось в уме, как это можно было сделать всего лишь за один месяц? Рембрандт полгода писал свой «Ночной дозор», а он был вполовину меньше! (Володя недавно смотрел об этом передачу). Да, Аня не покрывала мазками всего пространства. Бежевый оттенок стены вписался в общий тон ее картины. Но как вписался! Будто бы его и не было!
«Но я другому отдана и буду век ему верна» – с тоской думал Володя об этой новой для него Ане. Она была уже не просто чудесной хрупкой девушкой, черты которой он не мог забыть, и не той его любимой и своенравной куклой, чувствами которой он пытался манипулировать в своей игре. Она была личностью, носительницей истинного дара!
Опоздавший Громов как-то слишком грубо посмеялся над ним. Володя, чувствуя ревность Сереги и удесятеренную – свою, едва держал себя в руках.
Аня в тот вечер ездила к Лене Миляевой за журналом «Вопросы истории». Историк некоторые темы выпускным классам давал в форме лекционно-семинарских занятий. И бедным гимназистам приходилось по два раза на неделе рыться в библиотеках города и устраивать расписанную по часам очередь на журналы, взятые на ночь под залог чьего-нибудь паспорта.
Лена жила совсем рядом со школой. Из открытого окна актового зала Аня услышала, что в зале идет репетиция. Сегодня Сережка просил ее не приходить. «Наверное, опять Кораблев к ним в гости заявился… А может, и не Кораблев…» – подумала Аня. Этот глупый детский запрет на Кораблева, как ей казалось, давно уже утратил свою актуальность. Но вдруг там, в зале, на ее любимом месте во втором ряду сидит и ждет, когда начнут петь, какая-то другая девушка? От такой мысли Анино сердце сделало очередной кувырок, запустив по телу холодную волну.
В последнее время отношения Ани и Громова стали совсем скованными, почти натянутыми. Было понятно, что с Сережкой что-то произошло, он будто охладел к ней, при этом старается создавать видимость прежней дружбы, но выходит это у него как-то формально. Ане, никогда не знавшей ни одиночества, ни неразделенной любви, иногда становилось жутко. Казалось, что мир, прекрасный, романтичный, солнечный мир летит куда-то навстречу счастью, а она от него незаметно для себя отстает и уже не может наверстать. Но Аня заглушала в себе это чувство. Ей попросту не верилось, что такое могло случиться именно с ней, такой красивой, умной, талантливой! Это ведь она, и только она всегда была центром этого мира. А Громов был его хранителем, ее каменной стеной!
Аня подошла поближе к окнам зала и стала слушать.
Она услышала голос Громова, пробовавшего звук микрофона. Услышала усиленный динамиками сложный пассаж на гитаре, который кто-то повторял, добиваясь чистоты звука. «Это не Сережка… Наверное, все-таки Кораблев», – подумала Аня без особого интереса. Кира сыграла на флейте что-то затейливое, ошиблась, снова стала играть, снова ошиблась. Федоров постучал-побренчал своими тарелками. Ане захотелось спрятаться под окнами и послушать, как будет петь и играть Сережа. «Спрятаться… Докатилась!»
Она, будто в ответ такой дикой мысли, гневно дернула кулаками и пошла к Лене. Время бежало. Через два часа к Ане должна была прийти за журналом ее подруга, Катя Свиридова. Взяв у Лены «Вопросы истории», Аня заторопилась обратно на остановку. У школы она снова задержалась, услышав, как в актовом зале красиво поют на два голоса. «…Вижу, смерть моя приходит – черный ворон, весь я твой!» – прозвучала из приоткрытого окна концовка песни. «Ну слава богу», – подумала Аня. Значит никакая не соперница, а все-таки Кораблев, а это почти наверняка был он, оказался помехой для ее присутствия на репетиции. Ане стало любопытно. Она в первый раз слышала его голос.
– Серега, открой, пожалуйста, второе окно. Душно! – услышала Аня голос Федорова.
Она подбежала к стене школы и прижалась к ней. Громов не должен был ее увидеть, это было бы слишком унизительно! «Ну вот и спряталась, гордячка наша…» – зло фыркнула про себя Аня.
Началось вступление новой песни и прервалось. Приятный молодой баритон сказал в микрофон:
– Я первым голосом!
– Всегда же я, – услышала Аня голос Сережки.
– Дай мне, наконец, спеть первым, – спокойно возразил баритон. – Тебе жалко что ли?
– Ладно, валяй.
Вновь заиграло вступление, парни начали петь. Эту песню Аня не знала. В припеве пелось про какой-то обрыв, снова про ворона и про смерть: старый ворон, прикрыв глаза, сидит и ждет, «пока вытечет из ран кровь моя живая…»
Аня слушала этот новый голос. Он был чуть глуше, чем у Сережи, но более своеобразный, более глубокий. А уж что этот парень вытворял в проигрышах на гитаре! Аня первый раз слышала, чтобы непрофессиональный музыкант так играл. А может это был профессионал? Тогда это был не Кораблев. Или там сразу двое новеньких на репетицию пришли – один пел, другой играл? Мучимая своими вопросами, Аня дослушала песню до конца и словно мысленно сорвалась с того обрыва вместе с ее концовкой.
Сережа в микрофон сказал:
– Ай да Володька!
– Да… – довольно подтвердил новый голос.
Аня как наяву представила, как они там удовлетворенно переглянулись под аплодисменты своих товарищей. У нее в животе что-то екнуло. Она вообразила, как она тихонько юркнет в школьную дверь, на цыпочках взлетит по лестнице, проскользнет мимо своей картины, а литературные герои удивленно обернутся ей вслед… Она тайком приоткроет дверь зала и незаметно посмотрит на Кораблева... «Вот он. Здесь! Только четыре этажа отделяют… Но риск!.. А если обнаружат? Вот это будет позор!»
Погасив в себе порыв немедленно увидеть Кораблева, Аня, скусывая заусенцы, стала ждать, что там еще будут петь в актовом зале. Но парни больше не пели и через микрофон не разговаривали. Были слышны какие-то звуки и шумы, которые сопутствуют перемене и настройке инструментов. Аня подумала, что это, наверное, к лучшему, потому что ей все-таки нужно было торопиться. В главном она уже убедилась: ее кресло в зале пусто, никакой чужой девицы в нем нет. Аня нехотя заспешила на автобус, ловя себя на том, что из головы не хочет выходить ни эта страшная песня, ни мягкий баритон ее певца.
Мысли о Сереже в тот вечер ушли для Ани на второй, а то и на третий план, если считать еще и семинар по истории.
Громов с Кораблевым уходили последними. Володя снова и уже намеренно задержался у «Бала персонажей». Во время репетиции он понял окончательно, что дальше скрывать свою проклятую любовь от Громова он просто не сможет. Она лилась из него в каждой ноте, каждом слове: он делал вдох, а выдохом была не песня, а его любовь. И Володя принял тяжелое для него решение.
Серега взялся было показывать ему, где какой учитель танцует на Анином балу, но Володя не реагировал на рассказ Громова и искал что-то свое. Наконец, он остановил взгляд на Татьяне Лариной и удивился. На ее лице не было написано ожидаемого Володей «но я другому отдана». «Но конечно, с чего? Это же другой бал! Вот же Ольга с Онегиным, а вот и Ленский живой. Она тут еще никому не отдана!» – обрадовался он, найдя на картине всю исходную пушкинскую четверку, но тут же снова помрачнел. В его, Володином случае это – увы – уже ничего не меняло.
Громов умолк, видя, что с Кораблевым что-то не так. Володя сказал «пошли» и первым двинулся к лестнице. Пока он шел мимо картины, он вел ладонью по стене. Сережа, увидев это, застыл на месте. Они слишком долго знали друг друга, их взаимная настройка была очень тонкой. Сережа и так уже обратил внимание, что Володька и пел, и играл сегодня очень странно, с каким-то нездоровым куражом. А теперь еще и этот жест, слишком красноречивый для просто случайного... Громов вдруг понял его значение. Кораблев почувствовал это и остановился.
– Что с тобой творится? Объясни, наконец, – вмиг охрипшим голосом велел Сережа, стараясь отогнать свою страшную догадку.
Володя повернулся, тяжело посмотрел на него и, опустив глаза, обреченно качнул рукой.
– Да, пора. Прости…
Он помолчал, потом медленно проговорил:
– Я, похоже, больше не друг тебе… а соперник.
Что-то перевернулось внутри у Сережи.
– Ты… Что ты говоришь? – с трудом выдавил он.
– Да. Я больше не могу от тебя скрывать. Я полюбил ее.
– Ты познакомился с ней? – еле выговорил Громов, держась кулаком за Анину картину.
– Нет.
– Ты видел ее?
– Да.
Володя отвернулся к стене.
– Да, не скрою. Часть этого лета я провел в засаде с биноклем, наблюдая, как вы по вечерам дефилировали мимо меня отсюда до остановки, – сказал он и горько рассмеялся, закрыв глаза ладонью.
– Кораблев!.. Я не верю. Ты не мог!
– Прости, – твердо сказал Володя и повернулся к Сереге. – Я обещаю, что не буду пытаться познакомиться с ней. Как поженитесь – тогда и познакомишь. А в медицинский я во Второй тогда поступлю. Переживем. Просто мне сейчас нельзя больше… всего этого, понимаешь? Ее, тебя… Ты держись, старик, у тебя все получится. А я не могу вам дальше помогать, я теперь только навредить могу. Давай, я за тебя болею. И… будь счастлив.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Володя развернулся, ссутулившись, решительно отмерил освещенный остаток коридора и скрылся в темном проеме лестницы. Сережа слушал его спешные шаги, с каждым пролетом становившиеся все тише. Громов с минуту постоял в оцепенении у картины, будто чего-то ждал, потом медленно направился к выходу, ведя ладонью по стене с Аниными персонажами.
Сережа потерял друга и потерялся сам. Несколько дней он переживал предательство и уход Кораблева, то оправдывая, то проклиная – его и себя. В то, что вечного неразлучного Володьки больше нет рядом, просто не верилось! Некому было позвонить, не с кем было с умным видом прошвырнуться по улице, обсудить новость, наблюдение, блеснуть анекдотом… Некому было гордо выкатить счет «один – ноль» в решении химической задачи на скорость. На фоне этой пустоты и негодования даже Сережины мысли об Ане Голицыной на время померкли.
Но только на время. Сережа понимал, что его бессменная цель ждала его дальнейших действий. Но кораблевская целостность стратегии и тактики, так помогавшая Сереже в его стараниях влюбить в себя Голицыну, была нарушена. Он не был способен так тонко продумывать каждый шаг, как это делал Володька. Сережа видел, что Анино отношение к нему изменилось, в ее поведении появилась та конструктивная для него напряженность, которая, набрав нужный градус, могла вылиться, наконец, в настоящее чувство. Но что конкретно для этого нужно было делать дальше, Сережа не понимал. А сразу переходить к решительным действиям он по-прежнему побаивался. Поэтому – на свой страх и риск – он наметил новый, посильный ему сценарий для продолжения затеянной Кораблевым игры. Громов решил давить на ревность.
Он выбрал Лизу Куницыну, красивую, хитрую, знающую себе цену одноклассницу. Лиза была хорошей актрисой. В параллели десятых классов сразу несколько парней были к ней неравнодушны, и она ловко жонглировала ими, вызывая зависть остальных девчонок. Сережа прямо заявил Куницыной о своем намерении пофлиртовать с ней с целью вызвать ревность Ани. Лиза, предчувствуя занятную игру, согласилась. Голицыну она терпеть не могла.
Лиза принялась строить глазки Громову. Тот как мог отвечал ей. В классе заговорили о новой жертве Куницыной. Лиза с Сережей стали на уроках перебрасываться записочками, Сережа пару раз на виду у Ани ходил провожать Куницыну после уроков. По вечерам, унося телефон в свою комнату, чтобы родители не слышали, Сережа договаривался с Лизой, какой эпизод им разыграть и при каких обстоятельствах.
Аня старалась делать вид, что ей это безразлично, но душа ее рвалась. Всё, сбывались самые худшие ее опасения! Ее волшебный мир был разрушен и растоптан. Ее герой оказался гнусным предателем, а она оказалась на сцене одна, смешная, освистанная, закиданная помидорами… И с этим надо было как-то жить дальше. А герой (черт бы его побрал с его бессовестными зелеными глазами!) в то же проклятое время наслаждался жизнью в объятиях потасканной крашеной курицы!..
Параллель десятых классов гимназии разделилась на две неравные команды болельщиков – за Куницыну и за Голицыну.
Но настал день, когда Сережа, наконец, понял, что свернул не туда. Аня уже не была у него на коротком поводке, как планировал когда-то Кораблев. Она сорвалась и все больше удалялась. Она перестала разговаривать с ним и даже устроила небольшую рокировку с пересадкой в классе, в результате которой она оказалась за партой со Свиридовой, а на ее место рядом с Сережей сел выручайка Федоров. Громов напрямую сказал Лизе, что пора прекращать эту игру. Но Куницына намекнула, что игра только начинается!
Сережа осознал, что при таком раскладе он может вообще потерять гордую Аню. Он решил поскорее объясниться с ней, во всем покаяться и признаться уже, наконец, в своей любви. И будь что будет! Он писал ей на уроках письма, но она рвала их, не читая. Он подкладывал письма ей в портфель, но результат был тот же. Он звонил ей, но она просила оставить ее в покое и клала трубку. На переменах, всегда теперь в сопровождении телохранителя, Кати Свиридовой, Аня пряталась от Сережи в буфете, в туалете, задерживалась после урока, якобы для того, чтобы спросить что-нибудь у учителя или посмотреть журнал. (А в журнале она всякий раз теперь видела только то, что проклятая фамилия Громов, оказывается, стоит как раз между благородной Голицыной и хищной Куницыной!..) А Лиза тем временем продолжала создавать щекотливые ситуации – могла при всех взъерошить Громову волосы, мило шлепнуть учебником или назвать поросенком.
Спустя неделю мучений Сережа перехватил Аню после школы, отбив ее у компании одноклассниц, с которыми она теперь ходила. Аня поначалу согласилась выслушать его, но с крыльца школы Громова звонким голосом позвала Куницына. И Аня, сверкнув глазами, развернулась и ушла.
Сережа чувствовал, как не хватает ему кораблевского совета! Тот бы все придумал, расписал бы ему по шагам… Так глубоко Сережа еще никогда не чувствовал своего одиночества. У него не было друга. У него не было Ани.
Был только ледяной декабрь.