И был еще один человек, девочка Анечка, одноклассница и любовь Сережи.
Отец Ани, Андрей Геннадьевич Голицын, прокурор города Кленовска, был княжеских кровей, потомок давно рассеявшегося по эмиграциям славного рода Голицыных. Отец его, Анин дед, не желая уезжать из России, будучи еще подростком, переметнулся к большевикам, влился в рабочий класс, а потом и в ряды красной армии, был чудом обойден репрессиями и даже дослужился до звания генерала.
Андрей Геннадьевич был мужчиной высоким, осанистым. Во время студенчества на юрфаке он закрепил за собой славу благородного ловеласа, впрочем, быстро прерванную женитьбой на маленькой молчаливой стажерке-библиотекарше. Белокурая изящная Вера оказалась прекрасной хозяйкой, отчего Андрей слегка располнел, точнее, раздобрел и приобрел облик, который, пожалуй, точнее всего могла бы выразить фраза: «Особа, приближенная к императору».
В начале своей карьеры Голицын, попав по распределению следователем в Кленовск, талантливо раскрыл несколько запутанных хозяйственных дел и был еще вполне молодым назначен на освободившуюся вакансию прокурора. Неподкупный и властный, он быстро навел порядок в своем ведомстве после своего предшественника.
Сына, Андрея-младшего, Андрей Геннадьевич воспитал в условиях железной дисциплины, вдали от мамок и нянек. А вот доченьку свою младшенькую, ненаглядную синеглазую Анечку, они с Верой Михайловной откровенно баловали.
Аня в раннем детстве напоминала пухлолицую куколку с синими глазами и светлыми локонами. Чудо-ребенком все восхищались, но с сожалением говорили ее родителям, что синева глаз наверняка уйдет. Синева осталась. Ушла детская пухлота. Маму с папой стали спрашивать, а кормят ли они вообще свою девочку?
Аня росла медленно, была самой маленькой и щуплой в классе, всегда напоминала Дюймовочку. Большие и строгие темно-голубые глаза задавали тон всему ее хрупкому облику. Когда большинство ее одноклассниц давно уже были грудастыми сформировавшимися девицами, Аня тоже, наконец, обзавелась принадлежностями к своему полу, причем оказалась обладательницей вполне складной, даже изысканной фигурки. Мальчишек она как одна из самых симпатичных девочек в классе, конечно же, интересовала, но издалека. Рядом всегда был Серега Громов, а с ним лучше было не пересекаться на подобные темы.
Ну а ей никто не был нужен. Кроме Сережи, конечно. Он был ей не только вечным ухажером и спутником, он был ее другом, братом, отцом… Был ее второй половиной. То, что у нее был Сережка, было также естественно, как то, что у нее были глаза или руки.
Он появился в ее жизни в теплый майский день, перед первым вступительным экзаменом в гимназию.
Экзамен перенесли на час позже назначенного времени, поскольку не были еще готовы какие-то варианты. Родителей и детей, выпускников-третьеклассников, отправили ждать в сквер неподалеку, где они расположились на скамейках в тени деревьев. Андрей Геннадьевич переживал оттого, как страшно волновалась его бледная дочка, не отпускавшая его руки. Они дошли до самой дальней части сквера и сели на лавку. Прямо напротив них с умным видом сидел, сосредоточенно обнимая толстый портфель, белобрысый взъерошенный мальчишка. Он был один, без родителей. Андрей Геннадьевич вначале подумал, что мама мальчика куда-то отошла, но, понаблюдав за ним, убедился, что это не так.
Аня, явно застеснявшись своей несамостоятельности на виду у симпатичного мальчика, отпустила папину руку. Андрей Геннадьевич заметил, что мальчик старается тайком разглядеть Аню. Голицын посмотрел на дочку и обнаружил, что эта скромница под бросаемыми взглядами мальчишки сидит, как принцесса на картинке. Дети стали поерзывать, потом начали улыбаться, отворачиваться, исподтишка поглядывать и смущенно фыркать от смеха, встречаясь взглядами. Мальчик, видимо осознав, что что-то не так с его волосами, широкой лапой умял свои вихры, отчего Аня закрыла лицо руками и захихикала в коленки. Андрей Геннадьевич тоже рассмеялся, сказал детям: «Пойду узнаю, как там», – и оставил их наедине, рассчитывая что мальчишка снимет, наконец, Анино болезненное напряжение перед экзаменом, из-за которого она даже не выспалась ночью.
Вернувшись, он застал детей сидящими рядом над мальчишкиной тетрадкой и вместе вслух повторяющими какие-то правила по русскому языку. Аня представила Сережу папе, при этом мальчик встал и откланялся кивком лохматой головы. Андрея Геннадьевича это покорило окончательно, он сам представился мальчугану и серьезно пожал ему руку. Со школьного крыльца пригласили на экзамен, запустив по скверу волну решительных выдохов и бодрых вставаний. Сережа взял свой большой и Анин худенький портфели в одну руку, Анину ладонь – в другую, и дети присоединились к общей суете. Андрею Геннадьевичу, вмиг потерявшему свою руководящую роль, оставалось только идти следом.
Как и следовало ожидать, Сережу и Аню сразу задразнили женихом и невестой, и они, стесняясь, перестали прикасаться друг к другу. Но ездили они в гимназию всегда вместе, садясь на одной остановке, поскольку жили, как оказалось, в соседних дворах через дорогу. Громов, невзирая на подкалывания приятелей, верно таскал Анин портфель и старался встречать ее из художественной школы.
Сережку, часто бывавшего в доме Голицыных, любили Анины родители. Он чем-то напоминал им сына Андрея в детстве: тот же характер, то же упрямство. Старший сын, уйдя после школы в армию, решил дальше делать военную карьеру, хотя отец хотел вырастить из него юриста. Андрей-младший поступил в Рязанское воздушно-десантное училище и не бывал дома по полгода. А Сережа даже внешне был похож на Аниного брата.
Когда дети перешагнули возраст нелепых подростков, стало понятно, что Аня и Сережа – действительно жених и невеста. Понятно для всех. Кроме Сережи.
Они по-разному относились друг к другу. Сережа отчаянно любил Аню, любил и страдал оттого, что она не испытывает к нему похожего чувства. А то, что любовь должна отличаться даже от самой искренней дружбы и привязанности, Сережа интуитивно понимал еще с первых лет их знакомства. И хотя Аня всегда была при нем – ближе его у нее не то что друзей, даже подруг не было – Громов всегда словно был начеку. Так они и выросли, неразлучная парочка: вечно безответно влюбленный Сережа и его трепетно оберегаемая от всех подруга Аня.
Имя Ани Голицыной не сходило с языка Громова с того момента, как он поступил в гимназию. Володя знал много, даже слишком много – о ее характере, привычках, о многих их с Серегой эпизодах. Но знакомить любимую девочку со своим лучшим другом Сережа не торопился, даже никогда не говорил ему, как она выглядит. На Володину просьбу показать ее хотя бы на фотографии Громов однажды сухо ответил: «Нет. А то ты в нее влюбишься». Мальчишки, конечно, сразу рассмеялись, чтобы загладить эту нелепость, но Серегин смех показался Володе натужным, поэтому больше он с такими просьбами к другу не лез.
Эта Серегина фраза, брошенная то ли в четвертом, то ли в пятом классе, вначале затерялась, но однажды все-таки всплыла в сознании Володи – когда зимой, в поездке с классом на «Щелкунчик» ему приглянулась симпатичная чужая девочка из ложи по соседству. С тех пор он начал играть сам с собой в игру «Голицына – не Голицына», словно в его руках появился новый интересный инструмент, наподобие камертона. Когда Володя видел красивую девочку примерно своего возраста, он представлял, насколько он способен в нее влюбиться, сверял со своим камертоном и обычно выносил вердикт: «Не Голицына». Пару раз, правда, у Володи были подозрения, но простая проверка – окликнуть шепотом: «Голицына!» – вскрывала правду. Впрочем, не так уж и часто он так развлекался: далеко не всякая объективно красивая девочка могла зацепить взгляд обычно занятого своими мыслями Кораблева.
Но была и другая сторона у этой игры: Володя ничего не предпринимал, чтобы сблизиться с Кирой Смольяниновой, которая всегда ему была очень симпатична и, как он был уверен, подходила ему по характеру. Володя чувствовал, что вполне может влюбиться в Киру, и именно до того самого – до нужного уровня, но он гасил в себе это чувство. И не потому, что по робким взглядам Киры он видел, что ей больше нравится не он, а Громов… Володя был уверен, что Смольянинова легко бы переключилась на него, откройся он ей. Но ведь она уж точно была не Голицына!
Про существование Сережкиного бывшего одноклассника и лучшего друга Володи Кораблева Аня тоже, конечно же, знала. Однажды она удивилась вслух, почему это Сережа их не знакомит. На что Громов вместо ответа так покраснел и так тяжело задышал, напугав Аню вздувшимися венами на висках, что она поспешно успокоила его: «Ладно, ладно, не надо!» – и больше не возвращалась к этой теме, щадя Сережкину психику. Но интрига от этого, конечно, только удесятерилась.
Иногда Аня читала книги из библиотеки Кораблевых, которые выпрашивала у Громова. И хотя Анина мама заведовала отделом современной литературы центральной городской библиотеки, и дом Голицыных ломился от собственных книг, но прикосновение к тайне Кораблева, пусть даже через книгу, которую он тоже держал в своих руках, страшно манило Аню.
Однажды, в седьмом классе, прочитав взятый у Сережки Володин сборник повестей и рассказов Александра Грина, Аня на тоненьком листочке нарисовала закладку для этой книги: спящую на берегу Ассоль и фрегат с алыми парусами на предрассветном горизонте. Она рисовала ее полночи, тайком от мамы, потом ходила целый день сама не своя. Следующей ночью она пыталась нарисовать еще и Артура Грея, но он все не выходил. Аня, помучившись со своим Греем неделю и даже почти разлюбив его, бросила это занятие. Но рисунок с Ассоль после долгих колебаний она все-таки оставила в книге, крайне надеясь, что Кораблев при этом не подумает, что в образе Ассоль она имела в виду себя, а корабля (или, там, Грея) – боже упаси! – его, Кораблева... Ничего такого Аня не имела в виду!..
Серега вернул сборник Кораблеву, не заметив закладки. А Володя, неизвестно почему, перед тем, как поставить книгу на полку, перелистнул ее страницы и увидел Анин рисунок. Он сразу понял, что это ее рисунок: он знал, что она художница.
Про Анну Голицыну нельзя было сказать, что она хорошо рисует. Ее способности можно было назвать только этим словом – художница. Хорошо рисуют многие люди, но дар есть у единиц.
Анин дар проявился рано, за что ее постоянно эксплуатировали в школе. Аня была неизменным декоратором и художником по костюмам для всех сценических мероприятий в гимназии, а чаще всего – еще и швеей. Ее маленькие руки, казалось, умели все и даже больше, а ее фантазия ухитрялась выдавать новые идеи аккурат к назначенному сроку – на радость массовикам-затейникам и школьной администрации, вечно ждавшей то каких-нибудь высоких гостей, то проверок. Конечно же, все стенды в кабинете истории, закрепленном за Аниным классом, были оформлены тоже ей. В столовой, нарисованные масляными красками прямо на стенах, красовались ее натюрморты и жанровые сцены, определяя зонирование по параллелям. В помощь Ане существовала целая команда художников-гимназистов, но Голицына редко пользовалась своим положением «микроначальницы», предпочитая работать в одиночку, без помощников, от чего она регулярно покидала школу последней. Аня частенько делала уроки за полчаса утром, а что не доделывала, списывала у Сережки. При таком режиме училась она, конечно, средненько. Но ей многое прощалось.
Это было редкостью для девочки, но Анна Голицына блистательно справлялась не только с портретами, натюрмортами и пейзажами. Ей были по силам в том числе сложные, многофигурные проекты, где она серьезно и тщательно вкладывала душу даже в образы самых незначительных участников композиции на задних планах. Венцом ее школьной художественной карьеры был «Бал персонажей» – огромная картина длиною больше десяти метров, написанная во всю высокую стену холла-коридора, который вел в актовый зал гимназии. Аня посвятила этой картине месяц своих последних летних школьных каникул, не подпуская к ней никого, кроме неизменного Сережки Громова. Тот носил Ане кексы и кофе в термосе и, делая вид, что читает, молча любовался своей подругой со спины. К великому Сережиному сожалению, Аня не разрешала ему развлекать ее бренчанием на гитаре, поскольку это мешало ей сосредоточиться. Когда начинало смеркаться, уставший от безделья Громов всякий раз с трудом и укорами отрывал уже ломавшую глаза Голицыну от ее работы и вел ее ночевать дома, а не на красках.
«Бал персонажей» представлял собой картину бала литературных героев из произведений русских классиков. Все персонажи были выразительны и легко узнаваемы, хотя никто из них не напоминал ни образов из известных иллюстраций, ни актеров из экранизаций. И только в лицах некоторых нейтральных героев и героинь неуловимо сквозили черты нескольких учителей гимназии. Но сходство было настолько деликатным, а юмор, в нем заложенный, настолько тонким, что учителя потом с удовольствием хвастали друг другу своими зашифрованными портретами.
Вся громадная композиция, где персонажи на переднем плане были изображены в полный человеческий рост, уходила перспективой вглубь стены.
...Звучат первые аккорды, в глубине бального зала, освещенного свечами, сверкнули отблески на медных трубах и лаке струнных инструментов музыкантов. Кавалеры приглашают дам на танец. Взволнованный Чацкий делает шаг к холодно отвернувшейся от него Софье. Князь Андрей опустил глаза в сдержанном поклоне перед Наташей, рядом Пьер – смотрит на них, по-детски улыбаясь. Ольга отказывает обескураженному Ленскому и кокетливо подает руку Онегину. Печорин сверлит взглядом трепещущую княжну Мери. Базаров хмуро уставился на старшую Одинцову, положившую царственную руку на плечо какому-то генералу. Чичиков с любезнейшей улыбкой расшаркивается перед умиленными губернатором с губернаторшей.
Приглушенная пестрота великолепных дамских платьев, военные мундиры и изысканные костюмы кавалеров на этой картине с документальной точностью соответствовали стилям сразу нескольких, и довольно разных модных эпох, но это не бросалось в глаза. На Анином «Балу персонажей» царила неподражаемая атмосфера единого и узнаваемого романтизма «дворянского» девятнадцатого века...
Картина «Бал персонажей» стала знаменитой не только в городе. В гимназию приезжало центральное телевидение, в новостях потом показывали уникальную кленовскую девочку и ее произведение. (Зная про эти новости, Громов предусмотрительно увел Кораблева на это время в кино, зная, что Анин папа все равно перезапишет все на домашнюю кинокамеру).
Сережа чувствовал, что если в его отношениях с Голицыной ничего не изменится, то он ее просто потеряет. Им оставался последний год учебы в школе. А потом – Москва (в лучшем случае!), разные институты, новые люди… Верному «жениху» давно хотелось предъявить нормальные права на свою «невесту» и окончательно убедиться, наконец, в ее взаимности, чтобы уже не опасаться этих пресловутых новых для нее людей. Особенно Кораблева. Сережа понимал, что давно пора как-то знакомить Аню с Володькой, а то уже выходило глупо и отдавало трусостью. Тем более, что парни договорились при поступлении в институт держаться вместе.
Но просто взять и напрямую заявить Голицыной о своей вовсе не платонической любви Сережа не мог, точнее – панически боялся. Он представлял себе неизбежное Анино ответное замешательство и понимал, что оно просто убьет его. Как не хватало ему сейчас той детской простоты, когда можно было, не стыдясь, взять Анечку Голицыну за ручку и повести по улице, собирая улыбки прохожих. Или усадить ее себе на раму велосипеда и катать целыми днями по утопающему в жаре городу, незаметно касаясь губами ее волос.
Напрасно Сережа думал, что Аня не замечала его ухаживаний. И как он ее целовал, катая на велосипеде, она чувствовала и помнила. Помнила запах его разгоряченного пыльного тела, и он, как ни странно, нравился ей.
На летних каникулах они часто вместе ходили на речку – когда в компании, когда вдвоем. Аня давно начала поглядывать на изменившееся тело мужающего Громова. Ей льстило, что ее Сережка – самый стройный, спортивный, да и вообще – самый красивый из парней на пляже. Ане хотелось, чтобы он не был так робок, чтобы чаще прикасался к ней. Она даже иногда представляла, как они с ним целуются... Не так, как они целовали друг друга два раза в год в щеку на дни рождения, а по-настоящему, в губы.
Но дальше Аня фантазировать упорно не хотела. Она в принципе знала, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они любят друг друга, но представить себя в этой роли Ане было страшно и как-то даже противно. Сразу вспоминалась ужасная шерсть, обильно покрывающая ноги – ладно у чужих парней, но и у Громова – тоже!.. Аня, к слову, никогда не желала знать, что там у мужчин хранится в штанах. Она даже античные торсы гипсовых «натурщиков», когда училась в художественной школе, рисовала с гораздо меньшей охотой, чем просто красиво одетых мужчин. (А уж всякие мраморные Давиды и прочие Аполлоны во всей красе, включая даже балерунов в трико, – так просто вгоняли бедную Голицыну в краску).
А еще Сережка для нее сильно потерял в своей привлекательности, когда начал курить. Ане было противно представить, что можно поцеловать человека, у которого вкус курева во рту. Голицына с подружкой, Катей Свиридовой, однажды у нее на балконе попробовали покурить украденную у свиридовского папы сигарету, прячась (безуспешно) от бабушек у подъезда. Но и без последовавшего нагоняя девочки тогда вынесли вердикт: дрянь невыносимая!
Аня рассуждала, что когда она выйдет за Громова замуж, ей, конечно, придется привыкнуть ко многому – к сигаретам, к волосатым ногам… Но ведь это пока было так не скоро!
– Ну что, ты дописал свою книгу по практической психологии? – спросил с порога Сережа, зайдя прохладным днем в конце лета к Кораблеву. – Я к тебе, за твоим мудрым советом.
Володя с Серегой по давно устоявшейся традиции начинали разговоры на кухне, за чашкой кофе.
– У тебя опять проблемы с Голицыной?
Володя почти всегда мог угадать, что беспокоило друга. Впрочем, того в последнее время беспокоили именно проблемы с Голицыной.
– Володька, выручай. Меньше года остается. Потом поступим мы в разные институты – и окажемся на разных концах Москвы, поминай, как звали.
– Успокойся, во-первых, Суриковский институт и Первый мед по меркам Москвы – не на разных концах, а, можно сказать, на одном пятаке. А во-вторых, у тебя еще масса времени. Только распорядиться им нужно грамотно.
– Вот и помоги мне… Ты же у нас самый грамотный!
– Слушай, знаешь… У меня в этой сфере – ну вообще, извините, никакого опыта нет. И, чувствую, не скоро появится…
– Ну да, ну да... Ты «по женской части – ух! Теоретик!» – процитировал Сережа, всегда умевший к месту вспомнить что-нибудь из фильмов. – Только посмотрите на него. Давно бы уже на Смольяниновой мог попрактиковаться – так нет. Гордый!
– После некоторых? Увольте-с. Не подбираю. С! – надменно ввернул Кораблев.
Парни рассмеялись и посерьезнели. Сережа вздохнул.
– Кораблев, помоги. У тебя интуиция… Ну скажи, чего ей не хватает? Только не говори, что всяких там нежностей и тому подобного. Я бы и рад, но она этого, я знаю точно, ужасно боится. Штурмом ее взять тоже нельзя. Это значит сразу потерять.
Володя, поизучав кофейную гущу в своей кружке, встал со стула, засунул руки в карманы и, глядя под ноги, начал мерить кухню шагами.
– Ладно, научу тебя... Кое-какому уму-разуму. Но ты не обижайся.
Сережа в недоумении посмотрел на друга. Володя забрал свою и его кружки из-под кофе, молча и тщательно помыл их до хруста, потом налил в них заварки и кипятка и поставил на стол перед Серегой. Тот ждал.
– Да, научу… – ответил Володя какой-то своей мысли и сел напротив Громова. – Вот давай. Для начала ответь: кто ты сейчас для Голицыной?
– Друг, товарищ и брат, ты же знаешь, – нетерпеливо сказал Сережа.
– А должен в ее глазах быть потенциальным любовником, понимаешь?
Сережа увидел, что выговорив такое серьезное слово, Кораблев начал краснеть. Они никогда не говорили с ним на «эту» тему.
– И сыграть надо, кстати, в первую очередь на ее чувстве эстетизма, используя то, что она художница, – продолжил Володя, разглядывая свой чай.
– Любовником... – усмехнулся Сережа. – Да она же – девчонка!.. Ты этого, наверное, даже не представляешь... Трусливая девчонка! И все ее чувство эстетизма заканчивается намного выше пояса! Какой там к черту потенциальный любовник?!
– Так и начинать нужно… Намного выше пояса.
– Нет, говори яснее. Я все-таки не понимаю.
Володя отхлебнул из кружки, встал к холодильнику, достал варенье и снова сел напротив Сереги, скрестив руки на столе.
– Вот я тебя со стрижкой вижу раз в год. Так? Вот тебе первое, с чего выше пояса нужно начать.
Сережа привычно запустил пальцы в буйную шевелюру, которую он действительно отстригал только тогда, когда она мешала носить зимнюю шапку.
– Но Кораблев, это же святое! И вообще, ложку дай!..
Володя выдал Сереге чайную ложку и пресек его попытку залезть ею в банку.
– Ты хочешь, как викинг, покорить ее тем, что свиреп, волосат и вонюч? – спросил он, наливая варенье в розетки.
– Ну хорошо, – согласился Сережа, – но почему ты думаешь, что я ей стриженый понравлюсь больше?
– Потому что ты, сын мой, какой-то, мягко говоря, запущенный… И таким ты был на моей памяти всегда. Раз за шесть лет вашего с Голицыной знакомства ее это к тебе особо не привлекло, значит нужно что-то менять? Логично?
Кораблев качнул банкой в сторону Громова, взывая к его здравому смыслу.
– Ну… Логично, наверное. Только, старик, я не понимаю: что ты имеешь в виду под термином «запущенный»? – спросил Сережа, отодвинув свое варенье и прикидывая, не пора ли обидеться.
– Ну вот, для примера…
Володя двумя пальцами взялся за рукав Громова и продолжал:
– Ты в этом самом свитере уже года два, кажется, ходишь. И зимой, и летом. Он уже вытянулся, на локтях вот-вот дыры засветятся. И штаны у тебя вечно залосненные. Ну а обувь я у тебя вижу чищеной еще реже, чем тебя самого стриженым… – разложил по полочкам Кораблев. – И рубашки у тебя, извини, всегда каких-то идиотских оттенков. Ты вообще где их берешь? Сам покупаешь, или с мамой?
– Родители деньги дают, а покупаю я сам, что захочу.
Сережа встал со стула, досадливо сунул руки в карманы, сделал круг по кухне и снова сел.
– Тьфу ты, Кораблев, черт тебя подери! Ну, валяй. Что еще не так? Небось еще скажешь галстуки носить… – пробурчал он.
Володя, между прочим, почти всегда носил в школу галстук. Сережа – только на первое сентября.
– А ты попробуй. Ты не для себя, для нее попробуй. Может быть ей понравится… – попытался спокойно убедить его Володя, мягко пододвигая варенье в его сторону.
Преодолевая сопротивление Громова, Кораблев продавливал свое видение проблем Сереги и вариантов их решения, и тот в конце концов соглашался. Они обговорили каждую деталь туалета, потом перешли на Серегины манеры. В конце концов Громов попросил листок и ручку и начал конспектировать. Но когда список неотложных дел был готов, Володя остановил Сережино стремление немедленно и навсегда измениться.
– Так, самое главное, – сказал он и постучал пальцем по быстрым и ровным громовским строчкам, – если ты весь этот список одновременно приведешь в действие, для Голицыной это будет, конечно, шоком, но она к этому скоро привыкнет. Нет, ты эти пункты должен будешь запускать в работу постепенно, чтобы она за тобой каждый день начала наблюдать. Чтобы ее интерес к своей персоне подогреть.
– Хм, ты прав… Логично…
Володя почувствовал, что ему становится жарко. Он снова встал и стал расхаживать по кухне «руки в брюки», периодически останавливаясь то у окна, то над Серегой.
– И еще… Надо давить и на другие ее чувства, не только на эстетические. Что ее может обидеть, разогреть, раззадорить? «Чем меньше женщину мы любим…» Понял? Ты за ней таскаешься везде, она и привыкла: «Сережа, подай, Сережа, проводи…» Вот ты скажи, она сама хоть раз за вашу школьную жизнь свой портфель до дома донесла?
– Ну это ты, между прочим, утрируешь…
– Не утрирую. Она из тебя, может и не замечая того, веревки вьет, а взамен ты от нее ничего, что бы тебе хотелось, не получаешь. Ты должен постепенно-постепенно отдалить ее от себя, но постараться в то же время удержать на коротком поводке, понимаешь? Вот увидишь, Голицына сразу почувствует, как ты ей нужен, и будет добиваться тебя. Не ты ее, а она тебя!
Володя совсем раскраснелся, даже расстегнул воротник.
– Да уж, Кораблев, звучит, конечно, заманчиво, – со вздохом сказал не заметивший его волнения Серега и мечтательно забросил руки за голову. – Только как это осуществить? В рамках обычной-то школьной жизни?..
– А вот над этим, пожалуй, стоит поломать голову, чтобы не наломать дров… – заставив себя успокоиться, произнес Володя, потом, наконец, сел и отхлебнул свой остывший чай. – Надо нам, наверное, на каждый день составить тебе программу. Впрочем, заранее расписать ее едва ли удастся. Значит, будешь отчитываться, будем анализировать и разрабатывать планы на каждый день. Тут ведь главное, сам понимаешь, – не переборщить. Аня человек тонкий, может раскусить – и тогда точно обидится. Но важно еще и не упустить скорость атаки… В общем, все сложно… Поработаем…
– Слушай, откуда ты такой умный выискался? – рассмеялся Серега.
Они еще долго обсуждали в тонкостях самые ближайшие планы и придумывали название этому своему заговору. На слуху были «Операция Ы» и разные войсковые операции в Афганистане.
– «Операция ВВС-Г», – предложил Володя. – «Влюби в себя Голицыну»!
Это название показалось парням забавным, на том и порешили. Серега ушел, полный энтузиазма. Володя, проводив его, долго смотрел в окно, потом забрал из ящика стола припрятанную там пачку сигарет, набросил штормовку, вышел из дома и направился к автобусной остановке. Сев в автобус, он доехал до плотины, где долго курил и смотрел на гремящий поток воды.
У Кораблева был один секрет, который давно мучил его. Володя заигрался в свою игру «Голицына – не Голицына» и потерял контроль: он стал ловить себя на том, что ищет ее.
Сережа не говорил Кораблеву о своих чувствах к Ане, как не говорят о них своим друзьям старые супруги. Но Володя давно понимал, что Громов нуждается в помощи, в подсказке. Что он не уверен в своей власти над Голицыной. И Володе этот факт почему-то всегда был приятен, хотя он со стыдом осознавал, что это – от зависти.
Закладку с Ассоль и фрегатом, нарисованную Аней, Володя хранил под обложкой своей секретной записной книжки. Он иногда рассматривал рисунок, думая о том, что эта девушка хотела сказать, делая ему такой подарок. А в том, что это был именно подарок и именно ему, он был абсолютно уверен. Во-первых, Серега как-то проговорился, что Аня иногда тоже читает книги Володи. Во-вторых, если бы она нарисовала этот рисунок для Громова, тот не посмел бы забыть его в чужой книге. Если б для себя, то вряд ли стала бы она так заботиться о глубине и аккуратности размещения тончайшего листочка между страницами склеенного корешка книги. А потом, Кораблев шестым чувством ощущал, что корабль с алыми парусами и его фамилия – не простые совпадения.
Чем больше Володя чувствовал нарастающую растерянность Громова, тем тяжелее становились его мечты. Володя стал замечать, что то, что он делал, он мысленно стремился посвятить Ане Голицыной. Для нее он пел, учился, грыз свои науки и переводил. Для нее он выиграл свои олимпиады. Он посвящал ей стихи, которые иногда рождались у него по ночам, или порядок в комнате, который он наводил, словно в ожидании ее. Или просто небо, шум дождя, запахи цветов – все, что он видел, слышал или чувствовал, он посвящал ей – недоступной, чужой Голицыной, любимой его другом, но все-таки как-то незримо связанной с ним, с Володей.
Всегда разумный и рациональный, Кораблев, не находя выхода из этой ситуации, чувствовал, что тупеет и ожесточается. И вот однажды, находясь под властью раздражения и злого любопытства, он тайком положил вечером в портфель отцовский бинокль. После долгой, почти бессонной ночи и нескольких нескончаемых школьных часов Володя, наконец, ушел с последнего урока и доехал на автобусе до остановки гимназии. Выбрав себе скрытую позицию – в густых кустах цветущей сирени у стены дома, находившегося метрах в тридцати от широкого школьного крыльца, он затаился и дождался звонка. Вначале посыпались со звонкими воплями мелкие девчонки-мальчишки, потом стал выходить народ постарше. Володя внимательно рассматривал всех в бинокль. На пороге появился Громов. А потом – она…
Володя долго потом проклинал тот день. Мир стал бесцветным и пресным. По инерции закончился школьный год. Пару недель в июне Володя провел на выездной практике по биологии, честно стараясь отвлечься, но потом тягучая жара окончательно вогнала Кораблева в депрессию по возвращению в Кленовск. Громов сказал, что Аня пишет картину, а он ей помогает, поэтому парни в то время почти не общались. Володя был рад этому, поскольку не мог представить, как ему скрыть от друга свое затянувшееся преступление. Целые дни он проводил, лежа на диване с бессмысленной книгой, а вечером, когда вернувшиеся с работы родители почти насильно гнали его гулять, он вешал на плечо футляр с биноклем, для отвода глаз совал туда же брошюру – определитель птиц и ехал к гимназии, в свой проклятый сиреневый куст, на котором цветы сменились зелеными погремушками соплодий.
Только дождливый июль, словно умывавший страну перед Олимпиадой, отъезд Голицыной с родителями в какой-то санаторий, а Громова – «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов» – немного привели Володю в чувство. Он снова, теперь уже с утроенной силой, принялся штудировать учебники для мед. институтов и научные журналы. По вечерам он часами изнурял себя бегом по раскисшему безлюдному школьному стадиону и занятиями на мокрых железных турниках, сиротливо вздымавших свои тронутые ржавчиной остовы к низкому сочащемуся небу.
Три недели на августовском ветру Владивостока хотя и не выстудили проклятый образ Голицыной, но тоже неплохо отвлекли Володю. Кроме того, дед Иван – в свойственной ему ироничной манере – напутствовал младшего Кораблева не повторять глупости родителей и вначале озаботиться карьерой, а потом уже амурами. Ибо любовь, вообще-то, сильно отвлекает от дела, и любую одаренность можно очень легко профукать. Это вполне могла сделать в свое время Володина мама, если бы ей ниспослали не такого послушного мужа и не настолько самодостаточного ребеночка. Володя не мог с этим не согласиться. Он возвращался домой с твердым намерением посвятить свой последний школьный год самой серьезной учебе.
И вот, когда эта острая боль приутихла, стала тупой, хронической, – неожиданный новый виток – громовский крик о помощи… Володя понял окончательно, что все эти глупости пора было прекращать. Надо было вытащить друга на другой уровень отношений, а самому забыть Голицыну и успокоиться. В конце концов, это было безумием, любить девушку друга!