Так что же, всё-таки, сможет утешить человека перед лицом огромной огнедышащей мартеновской печи под названием "жизнь"? Самое большое право, какое он имеет в своём скудном перечне прав, - это стоять, дожидаясь своей очереди, возле зияющего огромного жерла и более-менее активно выражать свой протест против существующего положения вещей... Французское Просвещение нашло благоприятную почву и на богатой, но не всегда достаточно окультуренной ниве русского философского мировоззрения. Многие неравнодушные писательские умы увлеклись воззрениями одного из лучших за всю историю Франции её граждан - Паскаля. Не избежал этого влияния и Тургенев. Я. Полонский в своих воспоминаниях не раз упоминает об этом. "Люди не могли дать силы праву и дали силе право"... Слабость, допущенная однажды человеком, уже многие тысячелетия держит мятущуюся человеческую душу в своих стальных объятиях и диктует ей свои, часто бесчеловечные законы. Как смириться с этим гуманисту, кем является каждый из писателей; как научиться жить на узкой меже, разделяющей область господства грубой физической силы, и владения, принадлежащие хрупкой душе, - вечной созидательнице, создательнице культуры, веры, цивилизации? Вопрос серьёзный, и Иван Сергеевич с переменным успехом всю жизнь пытается вести борьбу посредством своей одушевлённой "слабости" с бездушной силой самой природы. А. Батюто чётко формулирует его жизненное кредо: "На протяжении целых десятилетий мировоззрение писателя ощутимо соприкасается с философией Паскаля, то усваивая из неё очень близкие для себя черты, получающие затем развитие и отражение в творчестве, то активно отвергая несродное и чуждое. Философия Паскаля несомненно способствовала кристаллизации и отшлифовке убеждений Тургенева, связанных с его подходом к проблеме "человек и природа"".* Противоречивость и двойственность, возникшие в сознании писателя в результате тесного знакомства с придонными глубинами разума француза-вундеркинда, прожившего короткую, горькую жизнь, по сути - альфа и омега любого человеческого ума, не чуждого основным загадкам бытия: кто я есть? Зачем я здесь? И чем это всё, в конце концов, кончится? Иначе и быть не может - только в постоянном колебании рождается движение, только в движении работает мысль и рождаются в результате ответы (пусть и черновые, с помарками и оговорками)...
вечность а вечность -
Эта незатейливая формула жизни способна любого свести с ума своей изощрённой простотой и суровостью приговора над человеком, не подлежащим обжалованию в самой высшей инстанции. Этот "маленький атом" (а), или жизнь, или та "узкая межа", - вот и всё, что дано богатейшим Крёзом - природой из своих бездонных кладовых сокровищ бедному её пасынку - человеку, и заказан ему удел любимого младшего сына из известном библейской семьи. Тургенев был не просто далёк от того преклонения перед отрезком исторической эпохи, в которой он жил, и признания окончательности за своими выводами о смысле бытия, он чётко видел эти и подобные "подводные камни" - "слабодушное изумление перед своим веком", "слепое пристрастие к новизне", что вкупе составляют "полупросвещение", по словам Пушкина, и тщательно избегал их на своём пути. Мостить дороги строительным материалом, бывшим в употреблении, - это вполне в духе и сегодняшнего времени... Но не об этом. Тургенев опасался не только пройти по широкой торной дороге, которая быстрее остальных приведёт к ближайшему базару, а интуитивно отклонялся от всех "оживлённых трасс", в том числе и в литературе, понимая, что только своя, строго индивидуальная, по буреломам и болотам ведущая, гать способна вывести разум к широким морским горизонтам, а, может быть, и к долгожданному океану... Это видела та молодёжь, которая окружала его, являясь негласной свитой и группой поддержки. Постоянный поиск нового не мог не привлечь к нему самую отчаянную и неугомонную часть человечества, его движущую, рефлексирующую силу. Именно такими сентенциями наполнены паскалевские "Мысли" - это не каменные скрижали очередного "основоположника" и "апологета", а живейший разговор двух ищущих натур - автора и читателя... "Иго человечности", всю тяжесть которого испытал Паскаль, с его кончиной, как и с кончиной каждого смертного, не становится меньше, оно - также из того скудного перечня прав человеческих, который умаляет перед всеуничтожающим зевом времени лучшие достижения человека и одновременно - делает нас людьми, достойными своего звания людей... Немало способствовало укреплению духовных сил Тургенева, его воли и другая книга Паскаля - "Письма к провинциалу". Однажды обидевшись на произвол отечественных властей по отношению к нему и не сумевший изжить эту обиду в течение многих лет, Тургенев долгое время был вынужден жить за границей, в частности, во Франции. Видимо, убеждённость его в том, что сам статус человека подразумевает полное неприятие такой линии поведения одних членов общества по отношению к другим, не имеющим столь сильной власти ("власть силы"), не могла ужиться с упрямыми реалиями, царящими на его родине. А "Письма" горели такой сокрушающей мировое зло принципиальностью, такой блестящей иронией по отношению к идейному врагу, что не могли не задеть Тургенева как писателя и человека вообще. Вот где арсенал безотказно действующего оружия, способного вывести противника из монолитного, казалось бы, равновесия, неведомое ему, но вполне отвечающее твоим этическим представлениям о честной борьбе. Раз тебе не подходит то оружие, которым пользуются иезуиты в погоне за душами, раз тебе претит сам принцип их чрезмерно активной деятельности: "Цель оправдывает средства", бери его и пользуйся им! Сам будучи неглубоко верующим человеком, Тургенев с особым вниманием вчитывается в те места из "Мыслей", где автор, исходя из своего горького житейского опыта, приобретённого в результате преодоления тяжёлого недуга, пытается найти универсальное средство, способное примирить человека верующего и атеиста с несправедливым судьёю - природой, вооружённым не знающим пощады мечом - временем. "Этой грозной фигуре, этой Фемиде, да ещё бы справедливый закон в руки", - как бы говорит сам Тургенев. Но на глазах у неё - непроницаемая повязка, а в руке - весы, за чашами которых ей не обязательно следить. Всё автоматизировано, рука не знает крена, и в этом-то - трагедия. Дама эта не признаёт человеческих законов, да, кажется, вообще не умеет читать, заветный томик УК - не её атрибут, а весы знай делают свою работу... Тургенев протестует против подобных механики, автоматики: путь к спасению, по его мнению, не может начинаться со лжи самому себе - я не могу начать подражать верующим в их ежедневных церемониалах только для того, чтобы стать ближе к истине, ступить на путь веры. Я не умею признать "stultitia" отправным и обязательным пунктом своей этической системы. Как ни крути, постоянные попытки мыслящей личности устроить брак разума и глупости всегда терпит крах; здесь каждый раз выигрывает закон "подобное притягивает подобное". И та "красноватая искорка" (жизнь), сгорев на лету, неизменно осыпается крупинкой пепла на одну из чаш злополучных весов... И никто не угадает, на какую именно!
Тургеневское представление о беспощадном равнодушии природы - этого из раза в раз соблазняющего человеческое пытливое воображение исполина, лучше всего иллюстрирует рассказ "Поездка в Полесье". Тургенев отталкивается от паскалевского: "В ряду познаваемого познанное нами занимает не больше места, чем занимаем мы сами во всей беспредельности природы".** А мы - те самые "красноватые искорки", толкущиеся на маленьком островке "а" и тщетно пытающиеся общими усилиями зажечь костёр разума, который смог бы осветить все тёмные углы вселенной и извлечь из них все тайны бытия (о небытии - промолчим!). В рассказе лес представлен более равнодушным соседом человека по планете, чем море: оно хотя и "грозит", но "ласкает", "играет всеми красками, говорит всеми голосами; оно отражает небо, от которого тоже веет вечностью, но вечностью как будто нам не чуждой..". Лес - олицетворение вечной Изиды, покровительницы ледяной стихии. Человек, даже самый могущественный и уверенный в себе, никнет перед нечуткой к его копошению у древесных подножий силой и с "тайным испугом обращается он к мелким заботам и трудам жизни". Он возвращается в чётко очерченный им самим узкий мирок, относительный уют которого способен поддерживать в нём веру в "своё знание и в свою силу"... Ни одна хвоинка не дрогнет и не осыплется с могучих сосновых лап, если далеко внизу, на земле, будет умирать в страшной агонии чья-то душа - так далека вершина дерева от корней; крик предсмертный успеет рассеяться в густо-синем лесном полумраке, последнее дыхание потеряет всю свою силу и иссякнет прежде, чем достигнет нижних ветвей. Вот и пытается каждый из живущих в бору и близ бора по мере сил и возможностей обустроить своё существование: кто промышляет уголь для стеклянного завода, кто гонит дёготь, кто стережёт с топором одинокого путешественника в надежде поживиться, кто заводит мелкую торговлю: пряниками, дичью, кто сеет по песчаным проплешинам рожь, кто пасёт стадо. Каждый норовит то запахом жжёного дерева, то звуком коровьего ботала нарушить "вечную лесную молвь", "пахучую сырость и гниль", от которых невыносимо "ноет сердце".
Временами среди леса встречаются до того глухие, как чёрные дыры в космосе, места, которые помнят ещё татар... Татары-не татары, "но русские воры или литовские люди смутного времени уже наверняка могли скрываться в его захолустьях". Не случайно, видимо, и в годы Второй мировой самым удобным для белорусской партизанщины укрытием стало именно Полесье: не только от фашистской чумы - от всего мирового зла укрыться можно, не боясь быть обнаруженным. Сам себя порою теряешь: сфагнум под ногами глушит малейший шорох, густой не то свет, не то мрак сводит чувство реальности на нет, дыхание схватывает от крепкого голубичного духа и не успевает подняться до ноздрей... Истинно - заколдованный лес, заветное место для ищущих забвение героев детской сказки. О наркотиках не вспомнишь! Заглянуть в "неподвижный зев обступившего вокруг бора" - что по оплошности встретиться взглядом с Медузой Горгоной: миг - и ты окаменел. Разница лишь в том, что сознание при этом не отключается, а начинает работать в ином режиме - уже не подвластное привычному волевому контролю со стороны мозга, оно начинает жить жизнью призрачных, но реально существующих вокруг человека, миров. Как перед смертью, перед автором, присевшим отдохнуть на пень, пробегают кадры его жизни: детство, молодость, друзья, ныне покойные... Такое испытание посылается человеку лишь перед самой кончиной как своеобразное "причащение Святых Тайн". А сейчас зачем смущать претрепетную душу, вымораживать волю, растерявшую в испытаниях свою силу? Ведь после этого, по логике вещей, конец, как же дальше жить?.. И приходят на ум языческие сказанья о странствованиях души по жутким, тёмным подвалам нави, выйдя из которых, она никогда не останется прежней, а несказанно преобразится, приобретя печаль, бесконечную печаль... Не смотри, душа, туда, где блаженство, и вера, и сила - там не твоё место!.. Но в какой-то момент жизнь по-хозяйски врывается в сознание, и давно знакомая бодрость разливается по телу: раз ты смертен, живи одним мгновением и не суй без надобности свою неразумную голову в заколдованный "зев", твоё место - здесь, сейчас... После пережитых тьмы и холода, как всегда, желаннее становятся свет и тепло. "Всё, казалось, говорило человеку: "Отдохни, брат наш; дыши легко и не горюй и ты перед близким сном"". С минутами, прошедшими с момента тягостного выхода из непонятного анабиоза, всё явственнее вырисовывается перед мысленным взглядом для многих ещё таинственный, но несомненный и явный смысл природы. Самая суть её видится теперь ясно и чётко: "тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе...". А "равновесие здоровья" было грубо нарушено и в Паскале, и в Тургеневе - как бы авансом за то прозрение, которое настигло обоих, напугав вначале и укрепив позднее. Они также с какого-то момента были выброшены из этого уровня равновесия и начали выбраковываться, как негодное, самой природой. Странно это ощущать на себе самом, но она, как прежде, остаётся глуха к твоим сетованиям. Печальная альтернатива: угаснуть, как больной зверь, забившись в чащу, который "чувствует, что уже не имеет права ни видеть всем общего солнца, ни дышать вольным воздухом, не имеет права жить", или умереть смертью, достойной человека, - молча. Список дозволенных прав жестоко урезан: подать голос отчаянья, вопль боли - преступно!.. И это созданию - единственному во вселенной, наделённому речью? Бог, где ты, неужели и ты нем? Остаётся одно: научиться не жаловаться при любых обстоятельствах жизни, как обитатели Полесья, такие, как Егор...
Даже в таком хрестоматийном произведении из школьной программы, как роман "Отцы и дети", встречаются глубокие философские места, которые трудно осмыслить сразу взрослому, не говоря уже о ребёнке, который только начинает приобщаться к серьёзной классической литературе, и как ему не хватает хотя бы кратко изложенной квинтэссенции паскалевских "Мыслей". Здесь наиболее наглядно показан тип человека, во главу угла поставившего человеческий разум и сумевшего полжизни прожить, ни разу не упрекнув любимого божка в отсутствии помощи. Впрочем, надо отдать ему должное - Евгений до конца сумел остаться верен своим убеждениям, а показной его цинизм так и остался показным; никто, показухи ради, не рискнёт собственноручно лечить тяжелобольных, во всяком случае, не полезет вскрывать труп умершего от тифа мужика, руководствуясь упрямым стремлением доказать себе самому всю надуманность основного религиозного догмата - о бессмертии души. Вместе с кончиной тела кончается и весь человек; лучшим же доказательством послужила смерть его самого от пустяковой царапины. А ведь и в самом деле: некоторые из философов до сих пор с равной долей вероятности допускают существование бога и отсутствие его... У Паскаля, правда, альтернатива отсутствует. Он прямо говорит в главе "Знак благоволения и таинство любви Господней": "... люди просто не могли бы напридумывать столько всевозможных лжеверований, когда бы не существовала одна-единственная истинная вера".*** С одной стороны, вполне объяснима и понятна для нас столь благородная по замыслу и логически строго выверенная попытка человека придать неодушевлённому вселенскому автоматизированному механизму некоторую одухотворённость и тем самым оправдать себя в глазах вечности... Но если допустить факт отсутствия милосердия и всепрощения у надмирного разума, окажется, что весь потенциал благих человеческих дел и устремлений - заслуга некоего иного существа, не имеющего отношения к традиционному понятию "бог", а бог - не так уж, выходит, милосерд. Сразу возникает потребность найти эту вторую неведомую силу. Да, Господь имеет невероятную по мощи силу созидания, но он творит лишь предметы, не умея заставить их жить, двигаться, дышать, говорить, думать. А ну как оживляет их иной автор? Ведь и это мы не можем знать наверняка. Возможно, после смерти души отходят к богу - он когда-то успел узурпировать для себя право распоряжаться ими по собственному усмотрению - взамен арендной платы неведомого второго автора за право пользования нематериальной оболочкой? И этого никто не знает. А автор этот бескорыстен: сидит себе в сторонке, не уставая вдыхать в очередной комочек плоти очередную жизнь, не требует лицензии на свой труд и никак не выдаёт своего присутствия в мире: не ему возводят храмы и жертвуют деньги, не ему воскуряют фимиам и молятся о чём угодно. Зато никто не беспокоит, зато никто не отвлекает от работы. Есть ли такие трудяги среди людей? Да. А среди богов?.. Евгений, кажется, из породы таких - мужества ему не занимать. "Да поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста!". Даже хватает сил подтрунить над отцом: "Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли!". У него - свой рецепт "молчаливого" ухода из жизни: лучше приободрить других, умолчав о себе. Кто кинет в него камень? Да никто, ибо не знает, какой конец будет у него, и какую ноту он вытянет в своей лебединой песне. Просто каждый выбирает по себе: кто признаёт бога и обращается к нему, вовне, кто уповает на себя и ищет опору внутри собственного сознания...
И то "великое спокойствие "равнодушной" природы" - не тот покой, который ищет и не всегда находит при жизни человек... А "вечное примирение" и "жизнь бесконечная" - не та благостная жизнь, которую чают обрести после смерти душевной и телесной, а, скорее, авторская уступка разбережённому невесёлыми размышлениями о смерти читательскому уму. Вся жизнь Евгения и есть тот самый "протест", который натуры до крайности впечатлительные и тонко чувствующие ход вселенских часов, не могут подавить в себе; именно в нём они видят свою главную заслугу перед жизнью и не могут не сказать о ней всё, что думают, перед лицом смерти... Кому - да самому себе, ибо "равнодушной" природе нет ни малейшего дела до наших протестов; но человек каждый раз надеется, что именно его протестующее слово, добавленное к немалой всеобщей куче, и станет тем последним камешком, который застопорит чётко отлаженный механизм, работающий в автоматическом режиме, или который долетит до заоблачных высот и достигнет, наконец, уха или глаза надмирного существа, именуемого богом. Хочется верить, что этот живой протест не затеряется в густых сосновых переплетениях белорусского бора, а, набрав силу, со временем превратится в не умолкающий ни на миг набат. Вот эта упрямая и смехотворная надежда питает каждого из нас, даже самого всемогущего и сильного духом и телом. Ахиллесова пята - в нас самих, а местоположение её каждый раз неизвестно: один умирает от боли физической, другой - от боли душевной, третий - от отсутствия в его жизни любой боли. Евгений - от пустейшей царапины на пальце...
----------------------------------------------------------
*Б. Н. Тарасов. Мыслящий тростник. Жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов. М.: Издательство "Языки славянской культуры", 896 с. С. 467.
**Б. Паскаль. Мысли. С-Пб.: Издательство "Азбука - классика", 2005 г. 336 с. С. 34.
***Там же. С. 326.