Глава 1.
Ночь. Я. Ночь и я. Два одиночества. У нас много похожего...
Я отвел глаза от окна. Какое оно - будущее? Нет ответа? Нет, не бывает вопросов, на которых нет ответов. Просто эти ответы неоднозначны или их слишком много.
Сквозь ночную тишину чётко и звучно слышалось тиканье часов в кухне. Сколько сейчас? Двенадцать, час, половина второго? Я потянулся к тумбочке, где лежали карманные часы. Подарок отца. Как сейчас помню, с каким видом он мне их вручал... Так, словно это не обычные часы, а нечто куда более важное. А через две недели он погиб... Эти часы... Нет, не буду об этом думать. Не буду, иначе и вовсе не засну до самого утра.
Я поднёс часы к окну, и тусклый лунный свет упал на циферблат. Без пяти три.
Мой хороший друг учил меня когда-то: «Если хочешь чего-то добиться, то мало просто хотеть. Тут нужно два умения. Жди и действуй. Действуй и жди. Результат будет неизбежен». Я уже достаточно долго жду, и разве я мало действую? Ожидание порой просто невыносимо.
Без пяти три… Хорошо было бы заснуть. Во сне время бежит незаметней. Чудесно для ожидания, но чертовски неприятно для жизни. Но мне-то пока что некуда спешить. Я уткнулся взглядом в потолок.
Тысячи и миллионы людей мечтают о бессмертии, вечной жизни и о прочих подобных вещах. Глупые…
Что мы получаем, обретая бессмертие? Вечный мираж. Время, не имеющее границ, чуть ли не целую вечность; бесконечную жизнь, которая, кажется, имеет сотни и тысячи граней, которые нужно постигать и постигать, но, как оказывается, грани эти преимущественно схожи между собой, более того, иногда они даже идентичны, только называются по-разному и рассматриваются под разным углом. А значит, и воспринимаются большинством людей по-разному. Большинством… А вы скорее всего окажетесь в меньшинстве. Рано или поздно. Потому что восприятие жизни как таковой необратимо меняется. А ещё… Ещё мир…он скоро становится несколько скучным. Относительно скоро. А поначалу всё это увлекает, захватывает, дурманит. Как бы сказать... вы – ребёнок, а мир – новая игрушка, недоступная доселе. Замысловатая, необычная, со своими секретами, яркая… Так по крайней мере кажется. Хочется её изучить, потрогать, пощупать, попробовать на вкус, разгадать. Можно попробовать сделать это в кратчайшие сроки, «чем скорее, тем лучше». На мой взгляд предпочтительнее растянуть удовольствие… Впереди ведь целая вечность. А ведь вы, думаю, знаете, как скоро обычно надоедают новые игрушки…
Я посмотрел в окно. Нет, мне уже не заснуть. Слишком много мыслей в голове, воспоминаний. Как же много из того, что мне известно, я предпочёл бы не знать. Немало я видел за свою жизнь смерти, немало человеческих страданий и боли, несправедливости и подлости. Мне приходилось быть свидетелем страшных вещей. Я наблюдал жестокость и беспощадность, малодушие и бессердечность… Многое из этого было довольно давно, но… От подобных вещей всегда остаётся какой-то осадок.
Моя жизнь… Я не могу утверждать, была ли она достойной или нет – не мне об этом судить. Но я могу уверенно сказать, что из всего того, что я сделал, начиная с момента, когда я совершил свой первый осознанный поступок, и вплоть до этой ночи, есть только несколько вещей, о которых я искренне сожалею. Моя совесть чиста, хотя в душе живёт боль; боль, которая понятна лишь мне одному.
Моя жизнь. Она многому меня научила, воспитала много неплохих, порой просто необходимых качеств. Невозмутимость и спокойствие, может быть даже хладнокровие. Я сначала наблюдаю и анализирую, потом делаю. Я редко совершаю импульсивные поступки. Я не говорю, что это хорошо, - я не знаю. Но мне это неоднократно помогало.
Было и немало хорошего. Была любовь, была дружба. Моя душа… Она не очерствела, не стала хуже, не остыла. Её согревали все те приятные воспоминания прошлого; все те светлые и добрые чувства, которые я мог наблюдать. Мне нравилось смотреть на счастливых людей, видеть их улыбки, их лица, заглядывать в их глаза… Я наблюдал, и где-то в глубине души во мне теплилась надежда, больше смахивающая на уверенность, что меня впереди тоже ожидает счастье. Счастье любви. Где-то впереди…
В очередной раз я посмотрел в окно. Ночное небо, освещённое луной, постепенно затягивали сине-серые, блеклые облака и тучи. Возможно, будет дождь. Ветер стал сильнее, отчего стало слышно, как зашелестели за окном остатками листьев деревья…
Я любил дождь. И сейчас люблю. Мне всегда страшно нравился ливень, когда льёт, словно из ведра. Когда дождь барабанит по крыше, наигрывая свою умиротворяющую мелодию; стучится в окна, гуляет по аллеям и дорожкам. Люблю звук дождя… Он меня успокаивает, прогоняет прочь дурные мысли, подсказывает ответы на некоторые вопросы. Дождь – это часы спокойствия и удовлетворения. Довольно часто люблю, облокотившись о стену, смотреть через окно на падающие капли, пытаюсь уловить мгновение полёта одной… Да, она летит, пусть даже и вниз, летит, а не только падает…
Но ещё более люблю стоять под дождем. Люблю мокнуть… Иногда люблю задрать лицо кверху и ловить капли ртом, ощущать, как они, ударяясь, касаются кожи и стекаются по лицу вниз, по шее, к груди, к самому сердцу… Чувствовать, как они обдают тебя свежестью и какой-то особой прохладой… Мысли в голове проясняются…
***
Помню свою первую грозу.
Мне было около тринадцати. Лето того года выдалось необычайно знойным. Солнце беспощадно палило с утра до самого вечера. Я, тогда еще неразумный мальчишка, целыми днями бродил в густых зарослях сада с книгой или бегал с братьями на озеро, дабы хоть как-то остудиться. В тот день жара достигла своего апогея… Ох, как же хотелось нам тогда окунуться с головой в нежно-голубые воды того спасительного водоема, но… мы были наказаны. Кажется, Тим, мой младший брат, разбил любимую мамину вазу из Индии. Или то была другая ее любимая ваза? Мама так и не узнала, кто именно это сделал: ни одна ее угроза не заставила нас троих: меня, Джорджа и Эрнста - выдать Тимми. Но факт остается фактом – именно в тот день озеро было для нас величайшим запретом.
Я сидел на мягкой траве, прислонившись спиной к огромному камню, оплетённому отчасти папоротником и плющом. Тот камень был, на мой взгляд, чуть ли не самой большей достопримечательностью сада: я никогда не понимал, почему мама так гордилась своими розами и лилиями, показывала их всем тем дамам и господам, которые к нам наведывались, но обходила своим вниманием самую затененную часть его, где среди папоротника, плюща и травы лежало огромное холодное сердце. Да, даже в самую знойную погоду здесь можно было найти спасительную прохладу. Я сидел, и в руках моих была книга, в которой писалось, что нет ничего важнее, чем найти себя в этой жизни. Я тогда толком ничего не понимал из того, что читал, но чувствовал: то, что писал отец в своем дневнике (а то был именно он) – правильно и хорошо. Помню, было очень душно, и я расстегнул рубашку по самую грудь.
Воздух с каждой секундой все более и более накалялся… стало невыносимо, и я закрыл книгу и поднялся. В то же мгновение мир как будто сжался – и грянул гром… Я выбежал на аллею и увидел, как небо стремительно покрывается тучами, тяжелыми, серыми…
Мне нередко доводилось видеть дождь, но свидетелем настоящей грозы мне быть еще не приходилось… Гром загремел снова и сильнее. Небо содрогалось. Вот из дому выбегают отец, мама, братья, испуганно выглядывает в окна прислуга… Никогда не забуду счастливо-безмятежное лицо отца… Он подбегает ко мне, радостно выкрикивает что-то, чего я никак не могу разобрать, веселится, словно ему тоже тринадцать лет и он такой же мальчишка, как и я. Мама осталась подле крыльца, не дав и братьям к нам присоединиться, и все кричит, чтобы мы возвращались в дом… Но как же, ведь еще нет главного! И вот сверкнула молния, вот прогремел еще громче гром, вот в очередной раз задрожало от этого небо… И посыпались, словно бусины, крупные капли, все чаще и гуще, разгоняя зной и обдавая желанной прохладой… Мой отец был необычным, может быть даже чудным человеком, и, признаюсь, это было здорово! Здорово, что он не причитал, как мама, что я простужусь и не загонял меня в дом. Он, как и я, наслаждался стихией, просто мок и счастливо улыбался. А потом весь вечер, вплоть до полуночи, мы провели перед камином, каждый завернувшись в свой теплый плед…
Пожалуй, очень многое во мне от отца. Мое мировоззрение так или иначе базируется на его, недаром я начитывался его дневников в детстве. Это так свойственно детям: хотя или нехотя перенимать у родителей какую-то часть их «я».
Я всегда уважал отца за ровный, спокойный, но вместе с тем не нудный характер. Я уважал его за то, что он всегда во мне видел прежде всего человека, а не ребенка. Он всегда разговаривал со мной на равных. Не было такого, чего бы он мне не запрещал. Он просто объяснял мне возможный ход развития той или иной ситуации, показывал возможные последствия того или иного поступка и ставил меня перед выбором. Я решал сам. Не могу похвастать тем, что всегда мой выбор оказывался верным. Но на ошибках учатся. Так что к двенадцати годам, если передо мной стоял какой-то сложный выбор, если я попадал в ситуацию, с которой был не в состоянии самостоятельно справиться, я обращался за советом к отцу. Он был и отцом, и учителем, и дельным советчиком, и замечательным другом. Большая редкость встретить на своем жизненном пути такого человека…
Я лег на спину, заложив руки за голову, и закрыл глаза. Тихо. Слышно, как мое сердце бьется в такт часам. В голове все еще мелькали образы прошлого, эхом отзывались знакомые голоса… Память – это одно из чудеснейших, и в то же время коварнейших свойств человеческого разума. Она нередко подводит в неподходящий момент и навязывается, когда в ней нет никакой необходимости. Правда, меня она редко подводит. Но никогда не упускает случая поиграть со мной.
Образы все мелькали и мелькали, голоса то приближались, то отдалялись… В какое-то мгновение я почувствовал, как сознание мое словно замерло, а потом сделало резкий скачок – и кануло в бездну…
***
Я открыл глаза и внезапно ощутил непонятную дрожь во всем теле. Сердце бешено колотилось, а лицо горело так, словно я оказался в самом центре большого пожара. Нет, мне даже не подняться. Я свернулся калачиком, словно ребенок, и обхватил руками голову, надеясь, что от этого пройдет хотя бы адская головная боль и ужасный, пронизывающий свист в ушах. Не знаю, долго ли я пролежал в таком положении – две минуты или добрых два часа, но, в любом случае, казалось, что целую вечность, которая потом предстала предо мной каким-то мгновением прошлого.
Боль прекратилась, а свист стал помалу затихать. Игнорируя свою неспособность трезво мыслить, я сполз с кровати и, шатаясь, побрел в ванную умыться. Минуя кухню, мельком бросил взгляд на часы. Без пяти семь. Кое-как добравшись до умывальника, до упора открыл кран. Холодная, почти ледяная вода наполняла ладони, стекалась по запястьям, локтям, брызгами разлеталась в стороны… Я окунал лицо в ладони, с блаженством и облегчением чувствуя, как оно постепенно, понемногу остывает… Минут через пятнадцать, уже обтирая шею полотенцем, снова вспомнил то самое озеро. И как я ни пытался прогнать эти воспоминания детства, все было тщетно.
***
Вечерний город затих в ожидании чего-то. Тусклый свет уличных фонарей, молчаливое спокойствие деревьев… Я шел мимо парка и, странное дело, не встретил на своем пути ни единого прохожего. Дом человека, которого мне хотелось увидеть, находился на другом конце города - полтора часа езды на автомобиле. Но… мне ведь некуда торопиться.
Этот парк со всеми прилежащими к нему окрестностями был одним из тех мест, которые бывают даже в самом шумном городе. Здесь всегда было малолюдно. Здесь царила какая-то особая атмосфера покоя… Я шел, умиротворенный тишиной и одиночеством, и этим тусклым светом фонарей, и чуть ощутимым касанием ветра к моим щекам. Я просто шел… Я думал о многом и ни о чем, тысячи, сотни тысяч мыслей приходили в мою голову и тут же уносились прочь. Я просто шел. Шел не торопясь, спокойным, размеренным шагом… Мне ведь некуда спешить. Не сейчас, не сегодня… Не куда…
Не куда спешить…
Я оперся спиной об столб фонаря, мимо которого как раз проходил. Не куда спешить… Взялся руками за голову и сполз вниз… Господи, дай мне умереть! Дай мне почувствовать вкус уходящего времени, дай мне насладиться ощущением того, что я что-то теряю… Мне надоело жить вечно, мне надоело существовать… НАДОЕЛО!
От сырой земли веяло осенью. Осень сменится зимой, зима – весной, она – летом, а потом вновь наступит осень… И так снова и снова, год за годом. Люди будут приходить и уходить, рождаться и умирать, у них появятся новые герои и гении, новые злодеи и тираны. Старое будет постепенно забываться и заменяться новым. Но по сути своей это новое будет таким же старым. Одно поколение будет сменятся другим, это другое – третьим… И так далее, и так далее… Люди будут приходить и уходить, приходить и уходить… Я пришел. Дайте же мне уйти...
Просто... Вечность – это не для меня. Это слишком много.
Руки отпустили голову и беспомощно упали вниз… К чему все это? Разве что-то изменится оттого, что я сижу на холодной земле, освещенный светом уличного фонаря? Ровным счетом ничего. Мне просто нужно найти себя. Понять, в чем смысл моей жизни.
И снова этот пронзительный свист в ушах. Я хотел было вновь схватиться за голову, упасть навзничь, проваляться так с час другой, но… нет. Нужно идти. Я поднялся с коленей и, преодолевая жуткую головную боль, побрел вперед. Не важно. Это не важно. Боль… Это всего-навсего боль. Бывало ведь и хуже.
На этот раз свист не прекратился, боль стала еще сильнее, но я уже начал мало-помалу с ней свыкаться. Шел, словно во сне, бродил по ночным улицам и закоулкам, избегая людей. Идти осталось не так уж и много, около двух десятков миль (не сочтите меня лицемером, для меня это действительно немного). И лишь в моменты, когда головная боль чуть стихала, меня посещал вопрос: откуда вообще этот свист?
***
Когда Борис открыл дверь, я просто ввалился во внутрь и стал искать глазами что-то, на что можно было бы сесть... Друг протер глаза, молча взял меня за локоть и повел в соседнюю комнату.
-Ложись, старик. Что-то ты неважно выглядишь.
Ему не пришлось повторять дважды – я повалился на любезно предоставленный мне диван и накрыл голову подушкой… А дальше была темнота.