Помню путешествие на пароходе всей семьёй в Кевролу, старинное село, расположенное на противоположном берегу Пинеги чуть выше Карпогор. Пинега судоходна только в начале мая, когда большая вода, а потом стремительно мелеет. На обратном пути пароход сел на мель, и нас высадили на берег, не довезя до дому. Вдобавок ко всему я нечаянно умудрилась разбить стекло на пароходе новой, купленной в Карпогорах куклой. И в моём сознании отложилось это наше путешествие пешком до дому как наказание за мой проступок, потому что папа журил меня и отчитывал. Но высадили нас где-то в районе Осинок, уже надалеко от деревни, поэтому идти не пришлось слишком долго. Это путешествие я вспоминаю ещё и как первое знакомство с маминой роднёй, которая представлялась мне многоликой пёстрой толпой, от мала до велика, пока я не разобралась в этой родне, кто есть кто.
Мама из большой семьи с красивой поморской фамилией Кормачёвы. Отца её в то время уже не было в живых. Зато брат отца, дядя Анатолий Петрович, со своей женой Сусанной были всегда рады приездам любого человека из нашей семьи. Он был "дворник", то есть, вошёл в дом своей жены, а потому должен был принять её фамилию, поэтому Прялухины были их дочери, которых я немножко помню, наверное, оттого, что одна из них была моя тёзка, а имя другой созвучно - Галя. Жили они с тётушкой Сусанной очень дружно и весело, мне даже казалось, что они были похожи между собой. Бабушка Павла Никифоровна, крупная, рыхлая, со светлыми, с рыжинкой, волосами, мамина мама, жила с семьёй сына Игната, младшего и единственного маминого брата. Вот дядю Игната я запомнила рано. Он приезжал к нам в гости, когда вернулся из армии. (Мне кажется, даже голос его помню, потому что однажды, когда я позвонила в Северодвинск, где живёт сын дяди Игната, Саша, услышав его голос, я вздрогнула – таким родным и знакомым он мне показался.) В подарок дядя Игнат привёз фиолетовый бумажный кулёк крупного кускового сахара, и мне он казался необычайно вкусным, ведь кусочек его, отколотый щипчиками, можно было долго держать за щекой, ощущая его сладкое присутствие.
На момент нашего приезда в Кевролу дядя Игнат был уже женат. Дединка Зина - жена дяди, если она не тётя по крови, а жена именно родного дяди, - красивая, с крупными бусами на шее, приветливая, ласковая, хлопотала, ухаживая за гостями. У них уже были дети, по-моему, один или двое парнишек на тот момент. Дядя Игнат – очень добрый, спокойный человек, практически без вредных привычек, не имеющий амбулаторной карточки в больнице, так как не обращался туда ни разу, умрёт скоропостижно в день своего 33-летия: просто захрипит ночью – и всё. Пока вскочили, пока свет зажгли – всё, нет человека. Внезапная остановка сердца. Взвоет дурным голосом Зина, мальчишки, прижавшись к отцу, заревут, все трое, но вот такая судьба. Пройдёт несколько лет, и Зина свяжет свою судьбу с двоюродным братом мужа, Фёдором Поповым, родит ещё сына и дочь, похоронит старшего сына, а потом и второго мужа, поднимет детей, поможет с внуками. Но всё так же приветлива и гостеприимна, при случае передаёт приветы и приглашает в гости. Тоже чужая мне теоретически, но родная и своя по факту.
Бабушка Павла была, казалось, больше рада приезду зятя, а отнюдь не дочери. У бабушки две сестры, о которых надо писать отдельно: так колоритны их фигуры! Тётка Надежда, статная, крепкая, белозубая, с чёрными, как вороново крыло, волосами, всю жизнь прожившая с мужем-промысловым охотником на дальней реке Юле, отдельно от людей, и по этой причине практически не умеющая обращаться с деньгами. А зачем они, если у них почти натуральное хозяйство, а все припасы сделает муж-охотник, сдавая пушнину?(а попутно и сделав ребёнка на стороне - у семейной пары не было детей, а у мужа - были). Помню, как в один из поздних приездов в гости к нам в деревню тётка Надежда растерянно топталась в магазине, желая купить понравившийся ей чугунок и не зная, как достать ей деньги из кисы - мешочка, привязанного к её поясу и заправленного в трусы. Поняв её беду, я оттолкнула её за печку, прикрыла с фланга, и тётка уехала из гостей с покупкой, довольная...
Сестра её, тётка Наталья, внешне абсолютно не похожа была с Надеждой: шустрая, ярко-рыжая, весёлая, говорливая, - крутая, как сказали бы сейчас. Большее сходство в ней обнаруживалось с сестрой Павлой, но та полная, а эта лёгонькая, как пёрышко, очень подвижная. Из тех женщин, что могут "и ножкой топнуть, и рюмку хлопнуть", как говорят у нас на Пинеге. Путешественница та ещё, отчаянная голова, смелая! И у меня в гостях бывала, потому что сын её в Тойме жил с семьёй до самой смерти(тоже скоропостижно скончался не старым ещё: сердце!), а сейчас я с удовольствием общаюсь при случае с её внучками, а моими троюродными сёстрами, красавицами Людой Предвечной и Леной Ореховой, правда, их брат, Алёша Земцовский, меня особо не привечает и не замечает, но я не в обиде; и в Архангельске у дочери тётка Наталья зимами жила, теперь там её дочь, Зина Дерябина с сыном Сашей обитают. Очень редко видимся с ними, Саше вот уже 31 год, а я его 4-летним помню.
Обе тётки: и Наталья, и Надежда - тоже весьма уважительно относились к моему отцу. Много лет позже мне скажет мамина сестра, тётка Милька, что из всех своих зятьёв бабушка Павла больше всех любила и привечала маминого мужа. «Не мужик, а праздник Машке достался», - говорила она. Кстати, они все - кевроляне - звали маму Машей, а у нас в Нюхче мама для всех была Маруся, для молодых и старых. Старшая мамина сестра, тётя Валя, в честь которой меня и назвали, была замужем за одноногим Семёном Быстровым, беспробудным пьяницей. В семье рос Коля годом младше меня. Тётя Валя выглядела измождённой, уставшей от жизни, от забот. Она умерла рано, в 40 лет, упав утром 8 марта у печи с ухватом в руках. Осиротевший Колька-пятиклассник, помучившись с отцом, вскоре похоронил и его. Прибрала его Эмилия, младшая мамина сестра, с которой мама переписывалась, общалась, гостила у неё по пути в Карпогоры, так как последние годы тётка жила в Ваймуше, деревеньке в 4 км от райцентра. Коля вырос, женился, построил свой дом, но утонул молодым, оставив жене всё, что успел нажить своим трудом. Детей у Николая не было.
Эмилия Григорьевна, или, попросту, тётка Милька, очень обижалась на бабушку Павлу за имя, которым её наделили. «Куда ни глянь, кругом Милки: козы – Милки, коровы – Милки, даже в лес пришла на работу: кобыла – и та Милка! И я – Милка! Думаешь, не бедно? Милка-ааа! - Чего надоть? - А не тебя зову, кобылу! - Тьфу! Не могли какой-нибудь Катькой назвать!» - «Да ведь не Милка же, Эмилия – как красиво, необычно», - пытаюсь её успокоить. «Один лешак – всё Милка, не бывала Эмилией-то, по документам только значусь». Тётка Милька всю жизнь любила одного своего мужа, Валентина Немирова, за которого она умудрилась дважды сходить замуж, а потом дважды же благополучно развестись. Может, и третий раз вышла бы, да помер мужик. А перед смертью сказал, что лучше Милки не было у него в жизни бабы. От обоих браков родилось по сыну, и выглядели они так, словно действительно отцы были разные: старший – Мишка, крупный увалень, добродушный, сильный, хулиганистый матерщинник. Младший – Серёга, высокий тоже, но подтянутый, стройный добряк с весёлыми глазами, любитель поэзии и лирических песен под гитару. Когда они были маленькими, а я приезжала к ним сначала ещё в Кевролу и ночевала там, по пути то в больницу, то ещё по каким делам, они радовались мне. Серёжка просил рассказывать сказки, до которых был большой охотник, а Мишка – разные приключенческие истории. Как я ни рекомендовала ему почитать, он упорно отказывался: вот если бы ему читали!
Тётка, вечно на работе, причём на тяжёлой, мужской, в лесу, в снегу по пояс, занята была больше материальным обеспечением сыновей, ведь позже ещё и заботы о Коле, племяннике, достались тоже ей. Она пыталась наставлять сыновей на ум, ругаясь на них, собирая в кучу и Бога, и всех святых, но ругани её они не боялись и росли свободно и вольно, как в поле трава. У Мишки были проблемы в школе, и доучивался он в Карпогорах, так как из своей восьмилетки его турнули, отчаявшись что-то в нём изменить. Когда пришла пора идти в армию, тётка трижды устраивала ему проводы, и лишь на третий раз он не вернулся домой. После армии Мишка остепенился, женился на учительнице, родил двух сыновей, даже вступил в партию. Тётка и меня, беспартийную, на ум наставляла, приводя в пример Мишку: «В партию вступил – сначала трактор новый дали, а потом и квартиру! Партейному человеку послабление во всём оказывают, а ты не хошь вступать, а ещё и учительница! Как тебя и директором-то сделали, удивляюсь? У нас Аннушка тоже в партии, может, повысят…(жена Мишки)».
Серёга служил на флоте, после армии загулялся, стал в девках ковыряться, благо, выбор был велик, да запала ему в душу вдовушка. Привязала к себе, пристегнула коротким поводком: и замуж не идёт, и от себя не отпускает. Так и бывал Серёга дома, у матери, набегами, работая электриком. И всё бы ладно, как-нибудь разрешились бы его проблемы всё равно. Да случилась беда. Зарулил как-то в праздник Серёга к знакомому старику-сторожу, с которым он всю жизнь дружен был, напились с ним до потери сознания. А утром встал Серёга, а приятель старик молчит на соседней койке. Подошёл, откинул одеяло и в ужасе отпрянул: в груди старика бур торчит, и глаза мёртвые, стеклянные, в потолок глядят. В ужасе Серёга пытался дозвониться до милиции, но выходной – никто ему не ответил, а потом он сообразил: на него и свалят. Сбежал Сергей. Как в себе такой ужас носил, непонятно. Только он прав был – когда через неделю за ним пришли, на него и повесили убийство, удобно же. Не помог даже тот факт, что Серёга левша был, и не было у него повода для убийства, и всё село писало письма, что добрее Серёги нет в деревне человека, и в драках-то он участвует деревенских, когда надо растянуть дерущихся. И сел Серенький в тюрьму на 9 лет. Писала я ему, и посылки слала, и тётка Милька тоже регулярно ездила к сыну, и одна цель была у неё – сына дождаться. Умерла тётка – на улице упала – за полгода до смерти Серёжи в тюрьме. Туберкулёз. Моя посылка с салом и продуктами обратно вернулась. Мишка привёз тело брата, хоронил дома, с матерью рядом. А вскоре и сам умер, тоже скоропостижно, отказало сердце у великана-здоровяка.
Нет у меня теперь в Ваймуше родни, вряд ли жена Михаила за родню меня посчитает, да и детей Мишиных я маленькими помню. Но часто вспоминаю письма тётки Мильки мне в институт и сюда, в Усть-Ёргу, даже её приезд однажды ко мне в гости, её бандерольки для моих сыновей с дефицитной одеждой, мои нечастые гостевания у неё. Вхожу, бывало, к ней в дом. «Есть ли кто дооо-ма?» - вопрошаю громко, не видя никого. Из комнаты раздаётся тёткино: «У-ууу, кто наведал-то меня? Голос ведь – истовё-ёёёхонький материн! Сразу тебя, Валентина Петровна, признала, по голосу, хоть и свалилась ты нежданно!» Она сказала как-то, что только маму мою Бог дочерью отметил, какое ей счастье досталось. Ведь из всех Кормачёвых: брата Игната и трёх сестёр, - лишь в нашей семье родилась девочка. «Мы все парнёвки, девок рожать не умеем, так что и ты не мечтай!» - отрезала она как-то на мои сетования, что хотелось мне девочку родить, да одних сыновей взрастила.
Считала она нас, верховских, то есть, людей, живущих в верховьях Пинеги, людьми второго сорта, оторванных от цивилизации. «У-ууу, верховци проебущи! У вас и говоря-та не русська: ножоооо, топороооо…», - поредразнивала она нашу манеру приставлять к словам постфикс –от: «нож-от, топор-от». - «Ой, а вы-то, кевроляна, "русськи": «на столИ-ИИ, на шкапИ-ИИ…», - парировала я, в свою очередь, передразнивая напевное произношение кевролян: земляков с родины мамы я могу узнать по мелодике их речи, по напевности предложений. И всё же она с уважением относилась и к моей профессии, и к моему образованию, по-своему гордилась мной. «Я ведь тебе только одной в письмах запятые-то да точки ставлю, - с важностью обронит как-то раз тётка, - ты ведь учительница, дак надоть для порядка и точек наставить, когда письмо напишу. А какая я грамотея? - Всю жизнь в лесу, это матерь у тебя с грамотой была, семилетку кончила, а я у пня всю жизнь учусь, що с пня возьмёшь?»
Продолжение
http://www.proza.ru/2012/04/17/1521