Люддиты ( детектив)
© Антон Санченко
© перевод Виктора Лукинова
Одного дежурного по камбузу звали Мыкола, хотя на самом деле он был Юра. Парень он был крепкий, кулаки имел такие, что в рукава бушлата не пролазили. И вообще, глядя на него, вспоминались не бушлаты, а ватники, подкаченные кирзачи, николаевские кепки-наркоманки, велосипедные цепи и мотоциклы «Ява». На голове – будто копна соломы, ни одна расчёска не берёт, лицо рябое, усы бригадирские, на лопнувшей губе – папироска «Беломор». Одного взгляда на этого Юру хватало, чтобы убедиться, что он настоящий Мыкола.
А он и не возражал, отзывался на Мыколу. Лишь когда какой-нибудь курсант младшего курса, впервые попав в наряд на камбуз, пытался запанибрата называть его «Коля», или, что ещё хуже «Николай», он хмурился и переспрашивал:
— Молодой, ты что, плохо слышишь? Мыкола я, Мы-ко-ла, — и давал нюхать кулак.
Итак, в том, что второкурсникам Квитке и Основьяненко довелось таки тот кулак понюхать, виноват был один лишь Основа. Это он добровольно в наряд вызвался, да ещё и Квитку втянул.
— На камбуз, два желудка, — старшина роты, курсант по прозвищу Дембель, называл всех молодых – необстрелянных подчинённых не иначе как «желудок».
Что-то серемяжное в этом было: второкурсники, только что от маминой сиси, были вечно голодными и мечтали только о жратве.
— Мы, – не по уставному вызвался в добровольцы Основа, а требовалось сказать только «Я». Ещё и Квитку из строя выпихнул.
— Тихо, ша, я английский на завтра не выучил, — пояснил свои мотивы Основьяненко.
— А что задавали? — поинтересовался Квитка.
Ему всегда хватало быстренько подчитать английский текст перед самой парой, и этого было достаточно.
— Да и не выговоришь, про бандитов каких-то.
— Вот за себя и расписывайтесь, сэр, — заартачился, было, Квитка, но было поздно, и вот уже на ужин обоим «охотникам» представился случай понюхать Мыколын кулак. (В наряд на камбуз заступали с вечера и сдавали его на следующий день после обеда).
На камбузе их обоих поставили обслуживать посудомойный агрегат – гигантский, как сам Советский Союз, никелированный станок, который никак не ассоциировался с маленькими советскими кухнями. Он в типовую кухню просто бы не влез. Мойка промышленного масштаба. Помещение, куда его воткнули, так и хотелось назвать цехом. А обслугу хотелось называть операторами машинного мытья.
Картину портила лишь старорежимная посудомойка баба Люда. Бабуся-ягуся в платочке, вязаной жилетке, в фартуке из клеёнки и в резиновых сапогах, которая сгребала из тарелок все объедки в помойные баки. Автоматизированной утилизации помоев конструкторы не предусмотрели, так как считали, что советский курсант обязан съедать всё. Неавтоматизированная же баба Люда панически боялась новой техники и обходила того монстра десятой дорогой, крестилась и плевала через левое плечо. Она трудилась на училищном камбузе чуть ли не с потёмкинских времён, когда пищу, курсантам, варили ещё на дровах.
— Слушай сюда, молодые, — быстренько провёл инструктаж ненастоящий Мыкола.
— Вот этой хреновиной включается, вот этой красной фигнёй выключается. Один заряжает грязные тарелки, другой ловит уже чистые и подаёт через люк мне в посудную кладовую. И упаси Вас грохнуть хоть одну тарелку! Я их под роспись принимаю и сдаю, — и Мыкола снова показал неофитам общественного питания уже обнюханный ими кулак.
— И предупреждаю. Мыть в аппарате – только тарелки! Никаких вилок и ложек! Он на них не рассчитан, — про столовые ножи Мыкола и не вспоминал, не дворяне.
— Вопросы есть? На лету ловите, киндервундеры. Чтоб так и тарелки ловили.
Тут конструкторы монстромойки и вправду не продумали до конца. Они, скорее всего, приспособили к камбузу уже готовый конвейер с танкового производства, не позаботившись о том куда падать тарелкам, которые уже прошли весь цикл мытья, если «оператор машинного обмывания» в очередной раз словит ворону, как вот сейчас Квитка. Основа ставил грязные тарелки на оранжевую резиновую ленту в специальные гнёзда для посуды, и они исчезали в парующей пасти мойки и выскакивали уже с другой стороны, блестящие как новая копейка. И Квитка обязан был своевременно их поймать – до того как они проедут свой путь конвейером до самой пропасти, потому что дальше…
— Дзинь, трах, ё-пэ-рэ-сэ-тэ! — и псевдо-Мыкола уже высовывается, на звон битых тарелок, из своей посудной лавки и снова ругается «не по-детски».
— На первый раз живите, хоть это уже и второй, салаги! Совсем бурсу без тарелок оставить хотите? Кому говорил, красная фигня – стоп! — приводить текст так называемого Мыколы дальше не даёт возможности орфография: словари не фиксируют правильного написания таких слов.
— Ферштейн? Красная кнопка.
— Кнопки Вам подавай, — ругалась баба Люда. — Когда мы всё руками мыли, ни одной тарелки не билось. Установили Вашу технику-шмехнику – двоих девчат-посудомоек уволили. А техника тоже двух недоумков требует. Трое было, трое осталось. Где экономия? Только посуду переводите остолопы.
— Не бурчи, баба Люда, против прогресса не попрёшь, — неожиданно встал на сторону «остолопов» недействительный Мыкола.
— Это хлопцы ещё не приловчились…. Сейчас допетрают и тогда держись. Машина-зверь. Тысячу тарелок в час моет. Ты такой темп выдержишь, старая перечница? Вот то-то.
Когда нестроевые студенты называют свои университеты alma mater, они немного передёргивают. Потому что «альма-матер» – по-латыни – мать-кормилица. А студентов как раз и не кормят. Satur ventur non studit libentur.
Голодный студент – сквозной мотив европейской литературы от поэзий средневековых бардов и Виктора Гюго, до стихов бурсаков Могилянки и Степана Руданского.
А у хаті на постелі
У сурдуті і плащу
Сидить студент медицини
Другий місяць без борщу
У курсантов – не так. Их действительно кормят борщиком, гороховым супом и кашами: шрапнелью и дробью №16. А если повезёт, то и пловом. Потому как голодный курсант – опасен для общества, как потенциальный потёмкинец и бунтовщик. В памяти местных сплетников навсегда останется восстание обеих мореходок, и Тюльки и Централки, несколько лет тому назад, для разгона которого в Херсон стягивали внутренние войска, и по радио об этом не объявляли. Разве что по радио «Голос Америки». А поводом к бунту, как и на броненосце «Князь Потёмкин Таврический», послужили неизменные макароны на завтрак, обед и ужин, которые в один чудесный день курсанты просто отказались есть, и надели бачок с макаронами на голову перепуганного училищного повара «с натягом».
Предыдущему начальнику училища тот случай стоил таки начальства.
С того времени и повелось, что поваров-несунов в училище контролирует дежурный по камбузу из курсантов выпускного курса. Он проверяет нормы закладки продуктов, распределяет между ротами сахар и масло, и собственноручно накладывает кулеш черпаком, из громадного камбузного электрокотла, в «бачки» – котелки поменьше, на десять паек. А дневальные из курсантов уже разносят перед обедом те бачки по столам своих рот, накрывают на стол: ставят чайники с чаем, миски с маслом и сахаром, и всё остальное. Так что если порция оказалась меньшей, обвинять, кроме своего брата-курсанта, теперь уже некого.
На флоте блатных нет. Все курсанты по очереди проходят через наряды по камбузу, все по очереди накрывают столы в нарядах по роте. Зато пузо набивают не по очереди и регулярно, каждый день три раза, в две смены, потому что накормить две тысячи желудков одновременно просто технически невозможно: столов и тарелок на всех не хватит.
Вот и получается что в задание Квитки и Основьяненко входило перемыть те две тысячи тарелок, после первой смены, пока вторая смена заскочит с плаца с криками «полундра», вычерпает черпаками до дна хотя бы и всё Красное море, перекидает ложками в рот все ракушки с его пляжей, заплямкает смачно, запивая хлеб с маслом хоть смолой горячей. Ответственный участок, что ни говори.
От первой смены до второй на всё про всё было лишь два часа. Если бы не тот монстромойный агрегат, даже не знаю как управились бы. Даже с агрегатом, курить они выбегали украдкой, баба Люда сжалилась и отомкнула для них свой отдельный выход на улицу, с тыла строения, через который она каждый вечер таскала к дыре в училищном заборе полные вёдра помоев.
— Ну откуда те помои вообще берутся? — удивлялся Квитка.
— Неужели кто-то не доедает? — разделял его удивление Основа.
— Не может быть.
Они сидели в это время в уже закрытой, необозримой столовой все втроём, недо-Мыкола спрашивал у обоих «желудков»: Ещё будете?», – и щедро накладывал полные тарелки тех самых макаронов-ракушек уже в третий раз.
— Я вот удивляюсь, куда у Вас, молодых, весь тот хавчик влазит? Хотя и сам проглотом таким был, чо там выпендриваться. Однако на третьем курсе, после практики, как-то попустило. А на четвёртом на весь этот харч училищный уже и смотреть не можешь. Поковыряешь те макароны, да и отставишь на фиг. Отсюда и объедки. Ты думаешь, почему наша неавтоматическая баба Люда так за это место держится? «Что охраняешь, то имеешь». Это её законная прибыль. Золотая жила просто. Ни одна столовка в городе, наверное, с училищной не сравнится. А ну-ка, две тысячи желудков. Это ж сколько помоев! У поваров – другой навар, молодые ещё, чтобы знать.
— Не такой уже и зверь этот Мыкола, хоть и старшекурсник, — разморено подумал Квитка.
Но тот, словно подслушав, снова заговорил свысока и грубо – через лопнувшую губу.
— Слушать сюда, молодые, завтра по подъёму – сразу на камбуз. И ни минуты опоздания, ферштейн? — и квази-Мыкола снова дал им понюхать свой кулак, чтобы вернуть из сытого блаженства к тяготам службы.
Рота уже отбилась и молодецки сопела носами в кубриках. Лишь в ленинской комнате потел над английским Комбайн Пустовойтенко Степан Степанович (КПСС). То, что тренированной школой молодёжи давалось на раз-два, опытному Степану Степановичу доставалось лишь старательностью и терпением, с …надцатого подхода. Английские тексты он зазубривал на память, как средневековую латынь.
— … movement, which began in 1811, took its name from the earlier Ned Ludd, — бубнил под нос КПСС.
— Слушай, Квитка, как эта фамилия читается? Люд? Или как?
— Нед Ладд. Ладдайтс,— подсказал Квитка и пошел в кубрик хропака давать. До подъёма оставалось шесть часов.
За завтраком они уже не разбили ни одной тарелки. Приспособились таки. Приноровились, притёрлись, набили руку. Даже выпендриваться начали, изображая модный в то время на дискотеках танец сумасшедших роботов. Движения механического андроида лучше давались Квитке, зато Основа лучше жужжал своими «сервомоторами», ещё и напевал из Шевчука: « Брейк-данс, брейк-брейк-данс, ого, ага, а…»
Баба Люда снова крестилась, плевалась и ругалась на «люциферчиков».
— Не стой на пути прогресса, раздавит, — хохотал выдуманный Мыкола на бегу к посудной лавке.
— Мы весь мир автоматизируем и механизируем! Освободим человека от тяжелого труда. А всех старых перечниц отправим на пенсию! — обещал он бабе Люде.
Катастрофа случилась, когда оставалось домыть всего какой-то десяток тарелок с завтрака. Монстромойка захрипела, задёргалась, затряслась мелкой дрожью и остановилась. Квитка тут таки нажал на тормоз – вернее на ту красную кнопку. И вызвал будто-Мыколу в посудомойное отделение.
Тот попробовал запустить машину снова «этой хреновиной», но лента транспортёра лишь вяло дёрнулась, опять послышался металлический скрежет и заскулил жалобно буксующий электродвигатель.
— Ложек в аппарат не засовывали, молодые? — спросил почти-Мыкола . — Глядите мне. Закон тайга!
Сгоряча, он уже плюнул в ладонь и замахнулся.
— Какая тайга, медведь дурной? Я все ложки руками мою! — неожиданно встала на защиту молодёжи баба Люда. И даже воинственно шлёпнула Мыколу тряпкой.
— Вызывай механиков из мастерских, или кого хочешь, хоть самого Люцифера. Пусть ремонтирует свою люциферню.
— Основа, сгоняй в мастерские, — согласился Мыкола.
— Нет, стой, лучше я сам. Что ты там объяснишь механикам, салабон? А, чёрт, мне нельзя. Уже на обед накрывать, орда прёт. Беги и без механика не возвращайся. А то кранты. Ещё вторая смена впереди.
Квитка уже только вдвоём с Мыколою принялись выдавать посуду дневальным. Условный Мыкола раскладывал половником по бачкам первое и второе, сорился с привредами – старшекурсниками, выписывал «лещей» наглым молодым, ругался с поварами, а Основы всё не было и не было.
Уже саранчой пронеслась по столовой первая смена, дежурные по ротам тачками, как похоронная команда после битвы, завозила на камбуз горы грязной посуды, но Квитка уже не видал их лиц. Он стоял в конце необозримого зала столовой и видел лишь шеренги столов, за ними другие столы; и тарелки, тарелки, тарелки – горы грязных тарелок до самого горизонта с картиной «Медведи в лесу» на противоположной стене зала.
— Всё пропало,— думал Квитка.
— До второй смены мыть – не перемыть. Даже с машиной.
И вот только теперь, наконец, прибежал перепуганный Основьяненко. Никого он с собой не привёл, механики пообещали наведаться лишь после обеда. Оно им надо? От насильственной смерти Основу спасло только то, что он сумел прихватить из мастерских слесарный ящик с напильниками, гаечными ключами и отвёртками. Это хоть немного свидетельствовало, что он гонял по мастерским, а не позорно прошланговал где-то в другом месте.
— Мёртвому припарки! — отмахнулся Мыкола.
— Уже времени на ремонт нет. Где тебя черти носили, Основа? А он тебе что? А ты ему что? Ну, это уже бля ваапще!!!
— Кранты! Лучше б я уже попался нашему начальнику в самоволке в дупель пьяным! Если б упал в канаву головой к бурсе, может ещё помиловали бы. Лучше бы уж так, чем задержать обед хоть на четверть часа! Чиф за этим сам следит ежедневно, и пробу снимать даже лично приходит! Бзик у него такой. Кранты!
Квитка с Основой не верили своим глазам. Мыкола-терминатор, парень с кулаками размерами с добрую дыню, выглядел как только что поверженный гладиатор, нет, какой там гладиатор, – побитый тряпкой пёс Сирко. Он обречённо опустился на табурет, обхватил голову своими граблями и пригорюнился.
— Чёртова машинерия! — вяло выругался адепт автоматизации и механизации всего мира.
— Ну и кто тут старая перечница? — весело отозвалась баба Люда из своего закутка возле моек. Она стояла руки в боки, положив красные влажные ладони на фартук. Её глаза в лучиках морщинок смеялись. Парили горячие струи, вырываясь из кранов открытых на полную. Все три мойки наполнялись водой.
— Слушать сюда! — передразнила она Мыколу.
— Двое ко мне, один снаряды подносит. Закатывайте рукава!
Мыкола с недоверием поднял голову.
— Сдурели со своей машинерией? Вот ты, вроде стрелянный воробей уже, подумал бы. Училищу 70 лет в обед. И что, всегда тут Ваша люциферня стояла? Как-то обходились. И сейчас обойдёмся. Ни одна машина того не сделает, что делает человек собственными руками. Ну, рассупонивайтесь, люциферчики! А ты, бурмила, лучше тарелки нам подноси!
— Первый с содой, второй обмывает, третий полощет! — разъяснила она линию баталии всё ещё расстроенным Квитке и Основе, и окунула в свою мойку первую стопку тарелок.
— Ты, бурмила, хвосты нам заноси с двух сторон сразу. И грязные подноси и чистые оттаскивай.
— А нам – татарам один пень… — согласился Мыкола.
Квитка с опаской засунул руку в парящую воду своей мойки и мгновенно выдернул её: почти кипяток. Но вот нырнула в воду первая оттёртая бабой Людой с содою тарелка, вторая, третья…
— Ну, мыть будем, или горобцам дули крутить?— позвала баба Люда, и Квитка схватился за тряпку, выругался про себя, и выловил из раковины первую тарелку. Кидал отмытую в мойку Основы, вылавливал следующую, и снова ругался: руки пекло немилосердно. Ругал он про себя всё того же Основу.
— Английский оно не выучило! Текст про «бандитов»! Один раз прочитать! Взял бы вот так за шкирку и утопил как слепого котёнка в той мойке!
Булькнула в воду со стола уже другая стопка тарелок.
Однако утопить Основу пока было нельзя. (Кто тогда полоскать будет?) И Квитка решил завалить его мойку тарелками полностью, чтоб вода вышла из берегов и захлестнула проклятого Основу с ног до головы. Но Основа упирался: проворно вылавливал запущенные Квиткой «сувениры», выполаскивал и выставлял стопками на противоположный край стола.
Через некоторое время Квитка с удивлением заметил что руки уже не чувствуют кипятка, хоть и покраснели как варенные раки, и уже не пекут и не ноют. Он огляделся вокруг, продолжая тереть тарелку тряпкой. Баба Люда ловко сметала объедки в бак, швыряла тарелки в первую купель, оттирала их содой и кидала в Квиткину раковину. Она не выглядела угнетённой или недовольной, и даже напевала что-то себе под нос. Квитка прислушался.
Била мене мати
Віником по сраці
Щоб я не цуралась
Колгоспної праці.
— выводила баба Люда, меча тарелки как из пулемёта.
Квитка оглянулся направо и с удивлением заметил, что Основа тоже уже напевает, поймав ритм своей работы:
За селом, за селом
Качки пливуть
Гребунцями, гребунцями
Воду гребуть…
— Это у них в Стрыю такие дискотеки, — расхохотался Квитка, и себе стал шепотом мурлыкать: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…», но песня оказалась неподходящей, он сразу потерял рабочий ритм, чуть не разбил две тарелки подряд, и вовремя решил выключить бандитский шансон.
Самый тяжелый участок, как и намекала баба Люда, достался совсем не им, а Мыколе, который уже не успевал относить мытые тарелки в кладовую, да ещё подтаскивать грязные на обратном пути. Через некоторое время, нагнувшись за очередной тарелкой, Квитка с удивлением заметил пустую раковину и бабу Люду, которая снова руки в боки, ехидно посматривала на запыхавшегося здоровяка Мыколу, не успевавшего подтаскивать очередную тачку.
— Патроны давай! — заорал Квитка.
— Патроны давай! — подхватил Основа.
И вся троица блаженно рассмеялась, разгибая поясницы.
— Палучите-распишитесь! — наконец появлялся Мыкола с тачкой, и сразу бежал на другой фланг, забирать от Основы стопки, стопы, колонны сверкающих тарелок, которые вырастали уже под самый потолок.
Кого-кого, а Мыколу мы точно завалим посудой, весело подумал Квитка. Он так и не нашел в своих «записях» ни одной рабочей песни, зато неожиданно отыскал там нечто другое. Текст, тот что он подсмотрел одним лишь глазом в учебнике Комбайна Пустовойтенко, неожиданно громко зазвучал ему, словно в наушниках.
The Luddites were a social movement of British textile artisans in the early nineteenth century who protested – often by destroying mechanized looms – against the changes produced by the Industrial Revolution, which they felt threatened their livelihood.
За один абзац он как раз успел обмыть чуть не с десяток тарелок.
The Luddite movement, which began in 1811, took its name from the earlier Ned Ludd. For a short time the movement was so strong that it clashed in battles with the British Army. Measures taken by the government included a mass trial at York in 1812 that resulted in many executions and transportations (removal to a penal colony).
Ещё десяток тарелок. И далее по тексту. Квитка успел мысленно прочитать этот текст до конца всего лишь двадцать три раза, когда в очередной момент, распрямившись и заорав: «Патроны давай!» – увидал, что Мыкола уже раздаёт тарелки и половники второй смене ордынцев.
— Всё? — с недоверием спросил он у Основы.
— Шабаш — подтвердила баба Люда.
— А Вы, сынки, боялись. Говорила же – успеете, — и достала из фартука ключи от своих секретных дверей в коморке папы Карло.
Красные руки парили на зимнем воздухе. Спички ломались и стирались раньше, чем зажечься. Еле прикурили. Основа сладко затянулся, пыхнул дымом и сказал:
— Охренеть! Квитка, мы только что перемыли тарелок больше, чем за всю свою предыдущую жизнь А может – и за будущую. Охренеть!
Квитка ощущал примерно то же самое. По крайней мере, подумал, что дома уже никогда не будет препираться по поводу десяти несчастных тарелок. Но чтобы не расхолаживаться буркнул:
— Этот кайф ждёт нас ещё раз.
— Ну, это вряд ли. Сейчас приплетутся механики и наладят монстромойку, я надеюсь. Ты точно вилок в приёмник не бросал?
— С дуба упал? Кто на приёме стоял, я или ты?
И вдруг ему пришло на ум совсем другое.
— Основа, а куда ты дел тот слесарный ящик? Чего ради тех механиков ждать?
Он деловито зашел в помещение, стал возле баков с объедками, огляделся – никого, протянул руку к агрегату и указал Основе на какие-то дверцы в кожухе машины, через которые, наверное, смазывали редуктор.
— Глянем, сперва, здесь.
Дверцы едва держались на одном болту, но болт тот закис, Основа таки покряхтел, откручивая его. Квитка по локоть засунул руку в отверстие и стал чего-то нащупывать.
— Эй! Дай отвёртку.
Через минуту он вытянул на свет Божий … пожеванный шестернями, но ещё узнаваемый металлический гребешок. Ну, знаете, старые женщины такими ещё и сейчас иногда волосы закалывают.
— Охренеть! — присвистнул Основа.
— Баба Люда? Ну, старая перечница! Вот Мыкола материться будет!
— А кто ему скажет? — удивился Квитка.
— Ты что-нибудь видел? Я – вообще ничего, — и он медленно разжал пальцы над баком с жидкими объедками. Неаппетитная жижа только чавкнула.
— Ну, хорошо, молчок, — согласился Основа.
— Но как ты догадался?
— Элементарно, Ватсон. The Luddites… — начал было выпендриваться Квитка.
— А по-человечески можно? — перебил Основа.
— Ватсон, учите родной язык, — зубоскалил Квитка. — Тогда Вам никогда не доведётся, из-за своей лени, перемывать монбланы тарелок в курсантской столовой.
Потом приставил палец ко лбу и продекламировал уже переведенное:
— Луддиты. Участники стихийных выступлений в Англии во 2-й половине 18-го, в начале 19-го столетий против внедрения в промышленность машин, которые вытесняли ручной труд и увеличивали количество безработных. Название, вероятно, происходит от имени ремесленника Неда Лудда, который разломал свой вязальный станок в знак протеста против своеволия хозяина.
— Ага. Хрен там от Неда, от бабы Люды те люддиты произошли! — окончательно решил Основа.
— Однако что мы с этими секретными знаниями делать будем?
— Сегодня уже ничего. А завтра – посмотрим,— предложил Квитка.
На следующее утро Квитка и Основа уже не толкались в строю перед замкнутыми дверями столовой, ожидая Гарика с мегафоном. Они уверенно направились совсем в другую сторону, чтобы обойти здание второго экипажа с тыла.
— Напрасно ты вещественное доказательство выкинул— засомневался Основа.
— Молчи. Говорить с бабой Людой буду я. Ты постучишь, а я поговорю.
Но им не пришлось даже стучать. Баба Люда распахнула свои секретные двери, стоило им только приблизиться к окнам ложкомойни, и заговорщицким тоном скомандовала:
— Люциферчики, бегом!
Она с нежностью посмотрела на Основу и молвила:
— Ну, ты глянь, бисова дытына! Як же выводыв, як выспивував: «За селом, за селом качки пливуть!..» Слова дашь списать?
С тех пор Квитка и Основа уже никогда не толкались в строю своей роты ни на обед, ни на ужин, ни на завтрак. Мы этому сильно удивлялись. Нет их и нет, а заскочишь в столовую, они уже там, уже и второе за обе щеки наминают. Как будто какой-то секретный фарватер на камбуз знают.