Наркоша выбрал самое высокое во всей округе место – одинокую осину на горе Щербатая. Когда-то здесь был степной колок. Но во время выработки на горе щебня колок сгорел, оставив в память о себе только одно-единственное дерево.
Со временем одинокая осина превратилась в раскидистую с гигантским стволом секвойю. Однако многочисленные вороньи гнёзда, да заячьи норы в мощных корнях указывали, что здесь всё-таки не древняя Африка и не богатая Америка, а блёклые южноуральские степи, где если и встретится редкое дерево, то оно обязательно будет чахлой березкой, реже раскоряжистой сосной, а чаще всего – забытой одинокой осиной, но никак не роскошной секвойей.
Поэтому выбора у Наркоши не было и он, привлекая крикливых черных птиц, засверкал диковинным плодом, редкой грушей в прозрачной мартовской кроне степной осины.
Цепко ухватившись за пеньковую веревку, закрепленную на крепком суку, зорко вглядывался он в необычайно ясные и прозрачные степные дали. В какую сторону не бросал Наркоша свой взгляд – повсюду его глаз упирался в однообразную волнистую линию горизонта, к которой холмистая степь поднималась ровными, как линии в ученической тетради, черными чахлыми лесополосами, высаженными ещё полстолетия назад. Однообразие нарушали только высившиеся далеко на Западе некогда величественные, а теперь угрюмые башни заброшенного райцентровского элеватора, да вытянувшиеся в ближайшем долу вдоль извилистой, промёрзшей до дна речушки, пустынные улицы посёлка.
Наркоша не был наркоманом и никогда в своей жизни не пробовал он наркотика крепче, чем сигарета «Прима». За обидную кличку он должен был быть благодарен своей острой на язык жене, злой Вальке, возненавидевшей мужа за его частые вылазки в степь и его пристрастие к самогону, который Валька гнала на продажу в огороде в старой покосившейся баньке.
Конечно, Валька сердилась на мужа не из-за вырванной из семейного бюджета чекушки первача, а из-за того, что муж её обществу предпочитал блуждание по степи с луковицей в кармане, спичечным коробком соли, куском крошащегося хлеба и крепкой самодельной водкой.
А, может быть, Валька просто-напросто не любила своего мужа за то, что в свои сорок он считал, что свиные котлеты делаются не из свиней, а материализуются из воздуха. Не любила его, потому что он не уехал, как другие крепкие мужики на Север на заработки и не стал фермером, как некоторые хитрые и изворотливые сельчане, наводнившие свои дворы жирными щетинистыми свиньями, дойными коровами и овцами с золотым руном.
– Чтоб ты сдох, Наркоша, проклятый! – говорила Валька, видя, как муж нацеживает в небольшую пластиковую бутылочку из-под «Пепси» свежий первач. Вступать с ним открыто в схватку она не решалась – Наркоша бывал порою горячим и агрессивным и нередко хватался за ножи, когда она его сильно доставала. «Курице боится отрезать голову, а мне – так запросто, стоит только попасться ему под горячую руку» – думала женщина иной раз. И не без основания. Наркоша был вспыльчивым и несдержанным. Мог запросто хлопнуть об пол кружкой с недопитым молоком и уйти в степь. Женщина продолжала с ним жить только потому, что не имела своего дома. Да и весь вид мужа – худая скрюченная фигура, дряблое невнятное лицо, словно вывернутая наизнанку маска, его ночные, спросонья испуганные крики и хрипы подсказывали женщине, что он всё-равно не жилец.
Блуждания Наркоши по степи не были бесцельными, как могло показаться на первый взгляд. Он ходил кругами под хмурым мартовским небом по щебенистым холмам, месил грязь на пашне, попадая по рассеянности в еще законопаченные снежными пробками сурчиные норы, пересекал заснеженные лесополосы из непроходимого карагача и каждый такой его виток вокруг посёлка выдавал ему новые, уже напрочь забытые, воспоминания детства. Настолько забытые и настолько неожиданно всплывающие в сознании, словно они сейчас только рождались, словно они, эти картинки жизни с участвующими в них детьми, стариками, мужчинами и женщинами заново создавались им, как новая действительность создаётся Богом.
Когда голоса, смех, крики, пение в его сознании становились особенно отчетливыми и реальными, Наркоша выбирал в степи сухое место – где-нибудь на обдуваемом ветром пригорке, садился на уже зеленеющую траву и, подогревая своё душевное возбуждение, пил самогон, закусывая сочным сладким луком. Возвращаться в посёлок он не любил, его пугали высившиеся на кольях у каждого дома отрезанные головы свиней, коров, и других, прирученных человеком животных.
Наркоша теперь уже не может сказать, что побудило его прекратить свои хождения вокруг посёлка, что заставило его забыть плести из обрывков воспоминаний прозрачное тонкое кружево детских счастливых видений, где его мать из вечера в вечер рассказывала сказку про добрых, смелых и находчивых героев, всегда одолевавших на своём пути всё преграды и находивших свою прекрасную принцессу.
– Мама! Ещё! Ещё! – просил он мать продолжить сказку. Но мама осторожно высвобождала из его цепких ручек свою приятно пахнущую молоком, сладкой кашей и ещё чем-то очень-очень вкусным руку и целовала его на прощание.
– Всё, Игорёк, спать! Завтра будет продолжение сказки.
Но продолжение сказки не наступило. Сменившая маму мачеха была озабочена только хозяйством. Её, как и сейчас его Вальку, заботили только свиньи, корова, овцы, гуси и утки, но только не он.
С намотанной на локте веревкой, которой когда-то Валька привязывала корову за рога к стойлу, Наркоша стоял на изрытой зайцами земле и, запрокинув голову, мысленно сливался с мощным стволом одинокой осины. Наконец, решившись, он вытащил из-за пояса свинокол, заляпанный бурыми пятнами, и бросил его в одну из заячьих нор. Затем, размазывая по осиновой коре прилипшие к подошвам резиновых сапог черные заячьи катышки, хватаясь ладонями за белые вороньи плевки на стволах, он поднялся высоко-высоко под самую крону, где степной ветер туго гудел, покачивая упругими ветвями. Закрепившись веревкой, Наркоша теперь видел далеко-далеко, он мог заглядывать в каждое окно в посёлке. При этом он слышал не только жадное карканье ворон, прельщённых блеском его глаз, не только суетливую заячью возню внизу – злобные зверьки выгрызали осиновую кору, чтобы не осталось его следов и запаха, Наркоша слышал всё, что говорилось и пелось в каждом доме.
Но ничто не зацепило ни его глаз, ни его ухо, ни его сердце. Везде он видел и слышал только одно и то же. Кругом варился самогон, и пелись пьяные, разудалые, но невеселые песни. В редких окнах, он видел, люди всем семейством резали острыми-преострыми ножами жирных свиней и солили сало, взбивали густое коровье масло и стригли золотое руно. Он даже видел, как муж и жена, каждые в отдельности, прятали друг от друга это золотое руно.
И только одно окно порадовало его глаз. В том доме дружные дети смирно сидели за столом, не огорчали своих родителей баловством и непослушанием и благодарно принимали то, что им давали взрослые. Порадовался за них Наркоша и даже смело покачался на своей веревке на сильном степном ветру, как своенравный и озорной парус на морских просторах.
Но вглядевшись в лица детей, Наркоша понял, что это его, а не чьи-то, не чужие дети. «А что же с моим домом?» – забеспокоился он и отыскал взглядом среди множества окон своё окно. Темно было в его доме. Было только видно, как чёрной тенью скользил по комнатам следователь в безуспешных поисках свинокола и как опечатывал он потом комнаты одну за другой. Совсем встревожился Наркоша и захотел спуститься вниз и побежать по липкой глине домой, но увидел, что зайцы обгрызли кору на осине уже почти до середины ствола и ему уже никак не спуститься. А летать Наркоша ещё не умел.