Как же нам надоедало летом по утрам просыпаться от звонкого металлического стука, многократно вторящегося эхом. Это отец отбивал косы. Еще с вечера тетки-соседки приносили их и ставили к сараю. Мы просыпались, жмурились, пытались уютненько свернуться под одеялом и снова сладко уснуть, но не получалось. Тут-тук-тук, тук-тук-тук! Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь! Да еще разбуженные мухи начинали надоедливо жужжать и щекотать. Так противно…
Сонно хмурясь напялишь какую-нибудь старую телогрейку, воткнешь ноги в первые попавшиеся галоши и выйдешь во двор, где отец отбивает и точит косы. Выходишь из домашнего тихого сонного царства и прямо на пороге выпиваешь первый глоток такого чистого, такого бодрящего свежего воздуха, что сразу же хочется какой-то подвиг совершить. Эх, только распугаешь не вовремя подвернувшихся кур. Они по утреннему холодочку уже что-то гребут, переговариваясь кудахтаньем. А комендант куриного общежития, петух с ярким гребнем в карнавальном пестром одеянии из переливающихся перьев важно разгуливает среди своих красавиц. Иногда подзывает на своем языке отдельных избранниц и одаривает чем-то вкусным. Те поспешно склевывают угощение, успевая зорко следить за товарками. Чуть зевни – заклюют, зададут трепку от ревности.
Еще не палящее солнце, на яркую оранжевость которого пока можно смотреть, все выше и выше поднимается над соснами. По длинным теням от забора можно скакать как по волшебной лесенке. Можно делать разные-разные рисунки на росистой траве. Бежишь, выписываешь ногами кренделя, опадает холодная роса, вот и появляются рисунки в виде огромных пауков, самолетов и чего-то непонятного, чему и названия не придумать. А еще росинки красиво переливаются на солнышке. Но стоит только попытаться сорвать листик с юркой капелькой, она быстро соскользнет на землю, к сестричкам-росинкам. Вот набрать бы целую пригоршню такой вкуснятины и пить прямо с ладошки. Так нет же, только по капелюшечке. И очень-очень осторожно срывая травинку или листик. Ай! Скатилась, убежала хрусталинка!
В дом возвращаешься с мокрыми ледяными ногами. Мама топит печку. Здесь своя красота. Огонь похож на солнышко. Может, его сынок? Огню мало места в печке, он лижет округлые своды, стремится вырваться на свободу, стреляет салютом искр. От огня глаз не оторвать. А еще вкусно пахнет едой. Мама готовит завтрак. Мы крутимся под ногами, мешаем. И нас, детвору, быстренько приструняют: есть такая особенная «шейная мазь».
Главная задача утром – накормить кормильца. А еще мама собирает отцу нехитрый обед с собой: в бутылку наливает квас и затыкает кукурузной сердцевинкой от початка. Отрезает ломоть хлеба, кладет в узелок пару вкрутую сваренных яиц и кусочек сала с прикопченой шкуркой.
Взрослые говорят: «День год кормит». Мы пока не вникаем в эту науку. Мы пока не понимаем, что очень тяжелая заготовка корма для скотины позволит пережить суровую зиму. После трудного дня на колхозном лугу люди подкашивали траву на неудобьях: по кочкам, да между кустами – там, где не велись заготовки общественные.
Во время сенокоса кругом разносится волнующий аромат увядающей травы и свежего сена. Днем надо шевелить, переворачивать сено, чтобы лучше просохло. Но мы забываем про дела и удираем на озеро. Плещемся до синевы, пока не сводит скулы. Потом бросаемся в горячий песок, обнимаем сыпучую теплынь и греемся как лягушата на кочках.
А вечером, когда жара спадет, когда солнце пойдет за гору на отдых, мы будем ждать с сенокоса отца. Бежим наперегонки навстречу косарям, оставляя за собой шлейф пыли. Мы знаем, что отец обязательно принесет гостинчик от зайчика. Забираем узелок с драгоценным даром, чтобы поровну разделить подарок. Зайцы не отличались разнообразием. Обычно передавали кусок хлеба, который на зубах хрустел песком. При чем хлеб очень смахивал на наш домашний. Да кусочек свиной шкурки с недоеденным сальцем. Похоже, зайчата обгрызли. И немного теплого кислого кваса на дне бутылки. Если правду сказать – мама готовила квас значительно лучше, чем зайчиха. Наш, домашний квас, холодный из погреба, необыкновенно вкусен. Но сознание того, что зайчики проявляли заботу, было очень приятно. Иногда угощают отца и просят передать гостинцы ребятишкам, а иногда попадаются жадные зайцы. Лишь прячутся по кустам и быстро-быстро все съедают сами. Нет и нет! Тогда отец приходил с пустыми руками.
Вечером отец вкусно плещется водой, нагретой за день солнышком. Намыливает лицо и шею душистым-душистым мылом. При чем мыло обладало чудесным свойством: если оно изначально было ярко-розовое, «земляничное», или же изумрудно-зеленое, «лесное», то в руках превращалось в густую белую пену. У отца как у деда мороза отрастала пенная борода, на локтях висели хлопья пены. А мама помогала смывать это волшебство, поливая из кружки хрустальные струи. Отец плескался, фыркал, испытывал блаженство от мыла и воды. Он будто смывал всю тяжесть прошедшего дня. И брился он аппетитно. В специальном малюсеньком тазике, таком кукольном, но к которому нам, детям, непозволительно было прикоснуться, наводил пенный-пенный раствор. Роскошным помазком наносил пену на лицо, оставляя только щелочки глаз и нос, а потом красивой блестящей бритвой с костяной отшлифованной ручкой делал осторожные движения, снимая со щек отросшую щетину. Движения плавные, неторопливые. При этом отец, сохраняя серьезность во взгляде, устремленном в зеркало, корчил какие-то немыслимые смешные рожицы. На самом деле он просто пытался выбрить в труднодоступных местах растительность: то языком изнутри увеличит щеку, то вытянет лицо, пытаясь привести в порядок впадинки в уголках носа. Мы притихали. Мы боялись возиться, чтобы отец нас не прогнал. Наблюдать было так интересно!
А еще наши взгляды приковывал страшный и одновременно красивый узорный цветок на спине в виде алоэ. Это был огромный шрам – отметина войны. У отца было удалено одно легкое.
Стояли трескучие морозы. И был приказ взять населенный пункт, где прочно обосновались фашисты. Головы не поднять – таким плотным огнем били по атакующим. Обессиленные бойцы лежали прямо на снегу, жадно хватая горстями рассыпчатый сухой снег. И от невыносимой усталости засыпали между атаками. Как мать, измученная бессонными ночами, может не слышать любые другие шумы, но проснуться от слабого писка малыша, так солдаты приходили в движение только на голос командира.
Задремал отец. И снилось жаркое лето. Ласковые солнечные лучи согревали каждую былинку. Снилось, будто лежал он ничком на зеленой полянке, сплошь усеянной яркой земляникой. А по всему телу разливалось такое блаженство, что не хотелось даже шевельнуться, чтобы сорвать и бросить в рот душистую ягоду. Но откуда ни возьмись подползла гадюка и отвратительно зашипела. Так же по-змеиному шипят раскаленные осколки, растапливая снег. Отец мгновенно очнулся от тягостной дремы. Увидел рядом товарищей с обмороженными лицами, отметил уныло простирающиеся белые снега, которые через мгновение солдаты вновь будут преодолевать, щедро осыпая своими телами и окрашивая в алый цвет. То ли воспоминание о мерзкой гадине, то ли нестерпимая стужа сковывали руки-ноги крепкими путами так, что трудно было шевельнуться – занемело все! Но уже неслось над полем хриплое «а-а-а» из замороженых глоток вместо «ура» – это в очередную атаку поднимались наши поредевшие ряды.
Последнее, что запомнилось - белая, белее снега, вспышка, черные крошки мерзлой земли и неестественно взмахнувший руками рядом бегущий боец. Отец пришел в себя в полевом госпитале. Военврач в белом халате, внакидку наброшенном на офицерскую форму, делал обход, быстро давая какие-то распоряжения. Ненадолго остановился возле раненого. Потом подмигнул, ободряюще сказал: «Будем жить, гвардия!» Отец спекшимся ртом, едва шевеля губами, прошептал: «Взяли?» Врач кивнул головой и, уже поглощенный другим раненым, продолжил обход. На войне у каждого свои заботы. Солдаты – воюют, врачи – лечат, раненые должны выздоравливать.
Госпитальная боль, дрема и явь смешались в один вязкий, неразделимый ком. Погружаясь в забытье, отец видел один и тот же сон, каждый раз по разному: про ядовитую гадину, пружинисто собравшуюся для коварного броска, про безмолвного солдата в ушанке с завязанными под подбородком тесемками, подпрыгнувшего от непонятной силы и как белье на ветру трепещущими руками и про слепящее белое пламя.
Наяву одолевали те же свинцовые мысли. Так просто, вот так просто и страшно гибнут люди. Однажды вдруг пришла ясная мысль: «Если останусь жив, буду всегда помогать тем, кто нуждается».
После войны нуждались в помощи солдатки, чьи мужья остались там, на войне. Даже предельно уставший отец, когда его звали помочь привезти дрова, вспахать огород или же наточить и отбить косу, никогда не отказывал людям.
Иногда придет с работы, видно же, что сил нет. Сядет ужинать, только ложку в рот, а на порог какая-нибудь из соседок, облокотится о дверной косяк, виновато проговорит:
- Вот, Лукьянович, подводу выпросила…
Отец не будет рассиживать, доедать ужин. Молча привычным жестом фуражку на голову и строго – соседке:
- Веревку, вилы прихватила?
И мне или братику моему:
- Быстро собираться! – Это значило, чтобы одели рубашку с длинными рукавами и брюки. Предстоит в лесу отгонять назойливых оводов и комаров от лошади, пока взрослые будут сено укладывать.
Я к матери обращалась:
- Ну почему тетки отцу отдохнуть не дают? Косу отбей, за сеном съездить помоги, дрова привезти, огород вспахать?
Мама взяла меня за руку, присела со мной на скамеечку и спросила в ответ:
- А кто же им поможет? А ты знаешь то, что тети Настиного мужа убило на войне? И он видел только обведенную ручку своего сыночка?
- Как это?
- Да так! Толик родился, когда отец его уже на войне был. А тетя Настя мужа проводила через месяц после свадьбы. И Толик никогда не видел отца. А наш отец живой вернулся! Как же мы можем не помочь соседкам? Нам трудно, а им еще труднее.
Мы с братиком родились после войны. Старшие, довоенные, разъехались кто учиться, кто в армию - служить. В минуты редкой ласки родители называли нас зайчатами. А вдруг, мы на самом деле – гостинчики от зайчика? Непоседливые, озорные. Любимые той строгой, но нерастраченной любовью, которая накопилась за трудные годы?
Но это уже совсем другие истории.