Глава 6
Прошло немногим больше пяти лет. Василий возмужал и был уже первым парнем на деревне. Однажды, придя на танцы, он увидел двух симпатичных девушек, явно не местного происхождения. Одна из них была рослой, Василию не понравилась, а другая, чуть пониже, с симпатией смотревшая на него, понравилась сразу. Василий никогда не пропускал танцы, так как на гармошке, кроме него никто не играл. Иногда он просил Петра заменить его, на один - два танца, и тот брал гармонь - по залу разносились «Амурские волны».
Что-нибудь лучшее он не умел, но и за это Василий был ему благодарен.
Алевтина стояла с подругой и наблюдала, как танцуют деревенские особы, но сама не проявляла интереса к танцам. Подруга наоборот, была веселой и танцевала со всеми, кто её приглашал.
Василий решил воспользоваться моментом и отдал гармонь Петру. «Амурские волны», вначале тихо, потом всё сильней и сильней превратили зал в бушующее море. Водоворот захватил Василия с Алевтиной и носил их по залу до тех пор, пока удерживали ноги. Наконец-то Алевтина устала. Они отошли к стене, где толпились отдыхающие. Сели на лавочку.
- Я вас раньше здесь не видел, - безразлично сказал Василий, пытаясь скрыть свои чувства.
- Мы только сегодня приехали.
- А-а-а, - растянул он, перебирая в голове, к кому они могли приехать. Мысли разбегались не находя нужных слов, он сидел и злился на себя.
Бесконечно длинный танец продолжался недолго. Как только они уселись, так сразу же Петя перестал играть. Гармонь утихла, и в зале воцарилась тишина.
Василию танцевать не хотелось. Он предложил Алевтине прогуляться.
У неё в глазах проскочил озорной огонёк.
- Может, всё-таки потанцуем?
- Да ну их, ноги болят.
- А гулять не болят?
- Это другое дело, - выпрямился Василий.
Они вышли на улицу и танцы закончились.
Стояла прекрасная лунная ночь. Спокойный легкий ветерок колыхал вьющиеся волосы Алевтины, и Василий только сейчас заметил, что августовские ночи стали более прохладными. Он накинул свой костюм Алевтине на плечи и она, буквально утонула в его широких плечах. Они шли по направлению к дому, где жил Василий.
Гнетущее молчание надоело обоим, и он спросил:
- А к кому вы приехали?
- Мы? Мы по распределению. Я - окончила финансовый техникум, и буду работать у вас продавцом. Лида – в школе, первоклашек обучать будет.
- А живете где?
- Пока нигде.
- Ну, тогда ко мне? – с какой-то надеждой спросил Василий. – Места хватит. А?
Алевтина ничего не ответила, и Василий расценил её молчание как знак согласия.
- Вот и хорошо, - обрадовался он.
Они свернули с главной дороги на более узкую и петляющую. Но это так казалось, улица была широкой, дом от дома стоял на почтительном расстоянии. Жердяные заборы менялись на дощатые, но те и другие заплелись непроходимой крапивой. Дома рубленые высокие, хотя кое-где ютились маленькие и приземистые, отжившие свой век халупы, огороженные живым плетнём из ивы, поэтому зрительно улица сужалась до небольшой грунтовой дороги, да ещё лужи заставляли петлять.
«Боже мой! Какая здесь трущоба», - подумала Алевтина. Василий держал её под руку, а кое-где подхватывал на руки и переносил через лужи.
- Как же здесь девчата на танцы ходят?
- Нормально, - дёрнул плечами Василий.
- Да здесь же в босоножках не пройти!
- Они в босоножках и не ходят, они их в сумках носят, а в клубе переобуваются.
- Да!? – удивлённо протянула Алевтина.
- Да, - утвердительно мотнул головой Василий.
В какой-то момент лицо Василия оказалось настолько близко к ней, что удержаться было невозможно, и он легонько прикоснулся губами к её щеке. Алевтина затаила дыхание. Мысли мчались в панической гонке: Может он хочет воспользоваться моей незащищенностью? А может…, зачем я пошла с ним?
Василий читал её мысли:
- Думаешь, я шучу?
- А разве нет?
Она позволила себе улыбнуться. Ответной улыбки не последовало.
- Выходи за меня замуж.
Она отрицательно покачала головой.
- Ну, тогда… - Василий опустил её в лужу, и Алевтина оказалась по щиколотки в воде.
- Как ты можешь! – воскликнула она, а Василий молчал, испытывая некоторую неловкость.
- Значит, ты пытаешься…
- Ничего я не пытаюсь. Я говорю…
- Давай чуть позже поговорим об этом.
- Куда еще позже, и так скоро утро, - удивился он.
- Подними меня!
Василий поднял её и понёс дальше.
- Разговор не окончен, - сказал он, - луж по дороге много.
Потрясенная его словами, она пыталась ответить насмешкой:
- Через минуту ты скажешь…
- Ничего подобного! Лично я предпочитаю искренность, и надеюсь на твое доверие.
- И много ли таких было, от которых ты ждал доверия?
- Прости, я не хотел тебя обидеть.
Алевтина стала немного сговорчивей, и на предложение Василия пойти к нему домой, не отказалась. Всё равно жильё искать пришлось бы, а тут – два зайца прямо в руки…
Дома все досматривали сны, только Дарья Васильевна не спала, а где-то бренчала пустым подойником, готовясь к утренней дойке.
Они прошмыгнули в горницу незаметно.
- Располагайся – это твоё место, - показал Василий на свою кровать.
- А ты?
- Я на сеновале…
Его слова не сразу дошли до сознания. Она думала, что он добивается своего, а он на сеновале.
Может быть, тем бы и кончилось, да где-то скрипнула сухая половица. Василий тенью прошмыгнул к выходу.
Утром Алевтина давно бы поднялась, но было неудобно. Она никого не знала, а Василия всё не было и не было. Так и лежала, притворившись спящей.
- Пора вставать, - толкнула её в плечо Дарья Васильевна. У нас до такой поры не спят.
Алевтина слышала, как Дарья Васильевна пришла с фермы и сразу затарахтела чугунками. Слышала мычание коров и покрикивание пастуха, но это через сон. На работу ещё не определили, и она не знала куда идти. Предлагали два места – налоговым инспектором или простым продавцом. Алевтина думала по-своему: - «Инспектором – шире кругозор, да и уважение. Лучше инспектором».
Суховатый тон Дарьи Васильевны не понравился Алевтине, но делать нечего, пришлось подниматься. Она быстро оделась и вышла на кухню. Дарья Васильевна суетилась около печки, не обращая на неё внимания. Смазала сдобу гусиным пером и ухватом вытащила чугунок из печки.
Молчание тяготило.
- Доброе утро, - тихо сказала Алевтина.
- Слава богу - доброе, - ответила мать. - А Васька где?
- Сказал, на сеновале будет.
- Вот я его, - буркнула она, и пошла на улицу.
- Васька!
- А!!!
- Подымайся, что ж ты барышню бросил одну, нехорошо.
Василий вспомнил, что Алевтина спит на его кровати.
- Щас, - потягиваясь, крикнул он.
Через несколько минут все собрались в большой комнате. По центру стоял длинный стол, вокруг него, вдоль стен стояли лавочки, прибитые к стене, а снаружи - несколько табуреток. На потолке висела одинокая лампа с самодельным проволочным абажуром из кусков старой, пожелтевшей тюли. Здесь же виднелся крючок для «летучей мыши». Стены побелены. В правом переднем углу – икона укрытая вышитым рушником.
Дарья Васильевна поставила обуглившийся чугунок на стол, от которого сильно шел пар. В мисках - квашеная капуста и огурцы. Отдельно каждому поставила тарелку с яичницей, поджаренной на сале. В центре стола стояла крынка с молоком и ворох свежеиспеченной сдобы. Она посмотрела на икону и осенила себя крестом.
- Ну что, садимся? - пригласила она Алевтину.
По комнате разнёсся вкусный запах жареной яичницы, картофеля и капусты. Алевтина первый раз оказалась в таком доме. Её городская жизнь сильно отличалась от деревенской. Разнообразие продуктов, и привлекательный запах притягивал сам по себе. Она кивнула.
- Ну, с богом…
Когда уселись, Василий, к большому удивлению Алевтины, объявил:
- Это моя жена. Жить будем здесь. Потом – видно будет.
- Да разве ж так делается? – всплеснула руками Дарья Васильевна. – Не зная друг друга!?
- Узнаем! – перебил её Василий.
- Ты хоть её-то спросил!? - кивнула она в сторону Алевтины. – Ишь, довел девку, горит как маковка.
- Не перегорит…
Волнение Дарьи Васильевны можно было понять. В начале войны она потеряла мужа и осталась одна с шестерыми на руках, последнему не было и года. Всех нужно было обуть, одеть, накормить. Работала дояркой в колхозе. Ни выходных, ни проходных, а тут у Шуры не сложилось. Дарья Васильевна боялась, что Алевтина уведет Василия, а с Петра какой еще помощник. – Разве такая фифа будет жить в деревне? – думала она. – Потом что, поминай как звали, а кто ж весной пахать будет, картошку садить? Василь и трактор может взять и лошадь…
Алевтина сидела раскрасневшаяся и ковыряла в тарелке, не зная, что сказать. Разве могла она тогда знать, что жизнь их свяжет на долгие годы. Позже смеялась, мол, мы не дружили, мы сразу любить начали.
Василию исполнилось 21, а в армию не брали. Правление колхоза каждый раз писало в военкомат письма, чтоб дали отсрочку. – Кто же хлеб убирать будет? – говорил председатель. – Скольких людей война забрала. Кому народ кормить-то? На молодых особая надёжа. Они у нас на особом счету.
Уборочная совпадала с призывом. Третий раз Василий провожал парней, а сам оставался дома. После уборочной, как и водилось, сыграли свадьбу. Дарья Васильевна настояла на том, чтобы играли одновременно: Василию с Алевтиной и Шуре с Иваном.
- Чего сидеть-то, берет мужик, иди, кому ты нужна, хвостатая…
- Он же шалопутный, мама, - пыталась возразить Шура. - Пьёт да гуляет. Век мучиться!?
Дарья Васильевна потемнела в лице. Огромная сила потребовалась, чтобы сдержать слёзы:
- Пойми меня, доченька, не суди так, сразу. Я вас всех на ноги поставила, а каково одной-то! Если б тот, любил тебя – не бросил бы, а то боится как черт ладана, убегает, где б ни встретил. Никого он не любил. Напакостил – кот поганый. Разве ж это не его дитё!? Разве ж плохого слова...
Она нервно захлюпала носом. Шура придвинулась ближе и прижалась. Через некоторое время, они дали волю слезам. Дарья Васильевна рассказала о тяжёлой доле вдовы, о бедности, об одиночестве…
- Может, мать чего наколдовала? Всё следила, всё подсматривала, - всхлипывала Шура. - Я её боялась, вот и ушла, а он хороший…
- Хороший, хороший, - кивнула Дарья Васильевна, - а сама опять тянула мокрый платок, вытирая глаза. - Подходил ведь, просил, – сквозь слёзы выдавила она. А тебе-то вот и не сказала, прогнала его, чего, думаю, раны ворошить, не сено ведь - корову не накормишь!?
Шура, хоть и соглашалась с матерью, а в глубине души жалела что ушла. Не выгонял ведь, не ругался. Две ночи плакала. Как представит себе будущее, так опять сырость.
- Не дури, - говорила мать, - какое ни какое, а укрытие. Никита без ума от тебя, и Алешке в будущем отец нужен, кто разберет, где свой, где чужой – все Ивановичи. Так-то…
Не любила она Ивана. Да и другие девчата не сгорали от любви. - Кому нравится самогон нюхать? – говорили они посмеиваясь. Никита Анирастович, отец его, часто гонялся за ним с палкой по улице. Сам-то прошел всю войну, руку, можно сказать, оставил там. Что толку, что висела плетью, а сын…
- Вот ведь как повернулось. Пацаном был маленьким, незаметным… в армию два года не брали из-за роста. В кого уродился? – говорил дед. – Я вон какой, а Никита… у других дети уже на улице бегают, а он всё углы сшибает.
Новость о женитьбе Ивана обрадовала их.
- Может ума наберется, - говорил дед. – Хорошо, что Шура не отказала. Кому шалапай нужен.
После небольшого вечера, Шура, собрав свои пожитки в узелок, пошла в дом к Ивану. Алёшка остался с бабушкой, не пошел. На душе у обоих неспокойно. Как-то будет в новой семье, как её примут, а Алёшку?.. Она обняла его и заплакала.
- Приходи, - сквозь слёзы выдавила она.
Алёшка ничего не сказал, только кивнул головой и убежал. Ком обиды катался по горлу – ни сказать, ни заплакать. Забился на русскую печку и сидел там до вечера, пока Дарья Васильевна ни пришла с вечерней дойки, а потом уж тоже позволил себе расплакаться.
- Ничаво сынок, потерпи, - гладила ершистые волосы Дарья Васильевна, - вырастешь - не давай в обиду мать. Как ни есть – она мать. И тебе нужно быть около ней. Иди. Ко мне в гости будешь приходить - рядом же. Матери будет спокойней.
Алёшка пошел.
Вся семья собралась за столом. Шура сидела смущенная под их пытливыми взглядами. Разговаривал только Никита со своим отцом, да Аксинья. Никита пробовал обращаться к Шуре, но та ограничивалась короткими ответами. Иван молчал. Меньшие дети сидели на русской печке и глазели на невесту, как на что-то необычное. Пришел Алёшка, тоже залез на печку.
Аксинья принесла разбавленной сивухи.
- В честь такого дня могла б и лучшего найтить, - заметил, чуть осклабившись, Никита.
- Будя вам, чтоб каждый день. Хватя и такой, - буркнула Аксинья, его жена. - Не праздник отмечаем.
- Ну и язык, - сверкнул бровястыми глазами Анираст. - Сказали лучшего - так и неси лучшего, а то взяла моду... ишь…
Аксинья хоть и нехотя, а принесла недавно спрятанную в спешке поллитровку. Анираст, плеснул немного в ложку, поджег её, чтоб убедиться самому и чтоб все увидели сверкающий огонь.
- Ну, эта, видимо, пойдет, - махнув головой, сказал он. – Наливай.
Шура молила Бога, чтоб Иван не пил сегодня много, как-никак - первая ночь, а он уже посматривал невидящими глазами, мотал головой, как бешеный бугай и что-то бурчал себе под нос.
- Вот уж бурлыка! - с досадой думала невеста, а Иван предлагал выпить за молодых.
Для порядка Никита справился о здоровье Дарьи Васильевны, вспомнил Шуриного отца.
- Я хоть и безрукий, а всё ж дома, - щелкнул он языком. – Одной-то конечно тяжело… если что, так ты его палкой, палкой, - делал наставление Никита.
Нравилась Шура ему, да и Алешку не обижал.
Все уже спать улеглись, а они только разыгрались, потом всю ночь не спал, рука ныла. Чуть приляжет и опять, сидит, самосад курит.
- Убью собаку, если обижать будет.
- Сама виновата, - шипела Аксинья, - мужа ублажать надо, а она…
- Я тебе наублажаю, я тебе наублажаю, - пригрозил ей Никита. – Ты её не трожь… а то…
- Что, а то? Ты уж договаривай. На пьяную голову оно хорошо, а по трезвому?
- Не гневи бога, Аксинья, ты меня знаешь.
- Ну, спасибо, - обмякшим голосом сказала она. – Что Иван хуже других? Взял с дитём, да ещё и разговоров полная прореха.
- Не дам измываться над Шурой! Так и знай!
- Чего ж её в зад целовать? Да?
- Аксинья!!!
- Что Аксинья, что Аксинья!? Ты мне рот не за…а, - договорить не смогла. Никита, здоровой рукой, наотмашь ударил её по лицу. Она тихо заплакала и отвернулась. До утра он не слышал от неё ни единого слова. Сон был – хуже некуда. Всю ночь - то и дело просыпался, а короткие минуты – и те оборачивались кошмаром. Утром пытался обнять, да где уж там. Она сверкала красными глазами, то ли оттого, что плакала всю ночь, то ли они такими и были?
- Не трогай! – кричала она. - В душу плюнул, а сейчас лезешь!
- Погоди, - удерживал Никита, а она, увернувшись, плюнула в его сторону:
- Тьфу, на тебя…
Никита махнул здоровой рукой и, хлопнув дверью, выбежал на улицу. В одно мгновение он оказался около поленницы с дровами и с перекошенным лицом выдернул из чурки топор. Тускло блеснула холодная сталь.
- Никита!!!
Он вздрогнул от этого крика и как-то сразу обвис. Топор мягко ткнулся в землю. Анираст подобрал его и забросил в дальний угол.
- Эх, ты! – гневно проговорил он.
Аксинья, бледная, с округлёнными от ужаса глазами, стояла на крыльце. Рядом с нею застыла и Шура. Её трясло, как в лихорадке.
Никита, сутулясь, боком вышел за ворота и медленно зашагал по улице. Отец взглянул на Аксинью и кивнул. Она поняла его и побежала за Никитой.
Догнав, она повернула его к себе, прижалась, и стала неистово целовать.
- Прости меня, прости! – задыхалась она.
- Ладно, чаво уж там! Пошли домой.
Иван проспал до обеда, а когда проснулся, подошёл к отцу и спросил: Ты это того, правда?
Никита рассмеялся.
- Да не, сынок, не. Хотел дров поколоть, дух свой охладить, а им почудилось. Чует кошка, вот и напугалась.
С этой поры Аксинья стала сговорчивей и сдерживала себя, но Никита не оставлял их с Шурой наедине. Шура старалась не пререкаться с ней, а то напоёт Ивану, а тот, потом, один на один, отыграется за всё. Мало ли она доводила её до слёз, а Иван? Придя с работы, чуть тёпленький, да замокревший…
- Я ж люблю тебя, - говорил он, - понимаешь? Люблю. Иди ко мне… ну что ты, иди… если б ты знала, - кивал головой Иван и размазывал по лицу вытекающую из носа жидкость. - Как мне дочечку хочется... маленькую…, - показывал он руками и тянулся к Шуре, чтоб поцеловать.
- На тебя смотреть-то гидко, а ты с поцелуями…
- Брезгуешь? Ну конечно, - бурчал он. - Я ж тебя… - не договорив, он опускал голову на колени и начинал плакать. – Я ж тебя!!! – кричал он уже со злостью, потом брал сапог и кидал в сторону Шуры.
- Вот это любовь, - говорила она.
- Я ж тебя… - продолжал мотать головой Иван.
Алешка, испугавшись, убегал к бабушке Дарье, а Шура, получив несколько зуботычин от Ивана, пряталась у соседей. Иван как петух, выпускал рубаху и, посверкивая широкими синими трусами, долго бегал по двору. Потом все-таки примащивался где-нибудь на полу и засыпал, а Шура крадучись подходила к дому и, убедившись, что Иван уже храпит, выворачивала карманы его брюк, но там, кроме мятых папирос и рассыпанного табаку обычно ничего не было.
Такие сцены происходили регулярно, после каждой получки и аванса – два, три дня, пока не заканчивались спрятанные деньги. Потом наступали трудовые будни. Иван брал бензопилу и шел по дворам, чтоб заработать хоть что-нибудь на пропитание.
Шура пыталась отучить его от пьянки, даже уговорила найти себе отдельное жильё. Дарья Васильевна помогла купить корову. Нашли небольшой дом – огород, пристройки для скота, но пьянки продолжались, скандалы приобретали новые оттенки.
Узнав о похождениях своего чада, а больше для видимости, приходила Аксинья и делала наставления: Ты хоть пальто бы к нам отнесла, пылится ведь, денег стоит немаленьких, сколько мужику по дворам ходить, - наседала она, - у нас шкафы, пыли все-таки меньше.
- У вас пыль не такая? – не утерпела Шура. – Ваша пыль на моё пальто не сядет, побрезгует!?
- У нас надежнее, - продолжала Аксинья, - не украдут, и Алешка не порежет.
- Что!?
- Что, что! Дом не свой!..
Лицо у Шуры исказилось. Готовая расплакаться, она теребила кофточку, не зная, что сказать, а Аксинья торжествовала оттого, что одержала верх над невесткой. «Никиты нет, защитить некому».
Проглотив комки обиды, Шура с трудом выдавила из себя: Да Иван быстрей порежет, а не то за бутылку снесёт, а вы украдут… уедем мы, наверное, с Иваном, - дрожащим голосом высказалась Шура.
Аксинья взглянула на неё исподлобья, будто пригоршню углей швырнула ей в глаза.
- И куды ж вы поедите?
- На Ману.
Аксинья быстро вышла на крыльцо. Иван сидел около разобранной бензопилы и продувал карбюратор.
- Она правду говорит?
Не замечая мать, Иван ниже опустил свою голову. Лопатки на спине вздыбились как крылья. Он старательно дул, выдувая скопившуюся грязь.
- Я тебя спрашиваю! Она правду говорит!?
- Ы-гы, - не выпуская карбюратор, кивнул Иван.
- Кто вас ждёт там, дурни!
- Вам-то какое дело, лучше нам будет или хуже? – прислонившись к косяку двери, спросила её Шура, - нам жить, нам и решать...
- О, господи! Какие ж вы глупые! – И Аксинья, подбоченясь, расхохоталась. – Ждут вас там!?
- Ждут.
- И что вы там будете делать? Вы ж… - она округлила глаза и раскинула руки.
- Научимся, - не уступала ей Шура. Не могла она больше молчать, сколько можно, и так глаза не просыхали. Часто просиживала до утра, наблюдая за дорогой, а Иван, набравшись лишнего, примащивался где-нибудь в кювете, подложив бензопилу под голову, и спал.
Аксинья ушла, а Шура опять, сидела и плакала. «Кому ты нужна, хвостатая!» – занозой сидели слова матери. «Берет мужик, иди. Не век же куковать…»
Она долго не соглашалась выходить за Ивана, всё надеялась: «Может что-то изменится, может, всё-таки…» Алешка подрастал, а отца всё не было.
- Здоровье у неё неважное, вот и терпит, - говорила Дарья Васильевна. – А с чего ему быть-то. Она ж крохотулечкой была застужена. Нас раскулачивали, слово-то какое, раскулачивали… всё отобрали: дом, корову, лошадь… мы и так жили… а нас в Туруханск. Шура грудным ребенком была…
Дальше Дарья Васильевна не могла рассказывать, комок в горле не давал ей говорить. Эти воспоминания горечью осели в памяти.
- У нас план, - говорил председатель. - Понимаешь – план. Нашей деревне тоже надо раскулачить пять человек. Кого прикажешь? Распоряжение свыше! – показал он пальцем в потолок.
- А ты глаза-то открой, может, и увидишь, кого. Нешто я кулак? – спрашивал его муж Да-рьи Васильевны.
- Нет, не кулак, но другие живут ещё хуже.
- Если не кулак, зачем же…
- А кого? Себя что ли! – взорвался председатель, - план, понимаешь, план, - более дружелюбно, с жалостью произнёс он.
- Не понимаю я ваш план. Что за план такой – людей уничтожать? В конце концов, ты же можешь сказать, что нету мол зажиточных, беднота кругом. Тем более, отец же всё отдал. Сейчас и он бедный.
- Ты хоть мне-то не рассказывай, как-никак двоюродный брат, - брызнул слюной председатель, - нихрена не понимаешь, я ж тебе говорю… понимать должен, а то ведь и дальше могу запереть!
Иван Иванович вытерся.
- Географию, не мешало б подучить, знал бы тогда, что некуда дальше, а ты запру. Пусти козла в огород…, - усмехнулся он, - без капусты зимовать будешь.
- Вот за козла и поедешь, - закивал головой председатель. – Вот за это и поедешь, - перекидывая бумаги, бурчал он. – Ты у меня узнаешь, где раки зимуют, посмотришь, где Кузькина мать-то живёт. Пару зим обеспечу, а там видно будет, может, ещё оставлю. Читай! – протянул он мятую газету, где красным карандашом было выделено: «Все на борьбу с классовым врагом!»
- Выходит я ещё и классовый враг?
- А чё ж в колхоз не вступаешь!? Кем я тебя должен показать!? Каждый месяц отчёты вожу. Дарья хоть коров доит, а ты…
- У вас же одни лодыри! И меня туда же? – вскипел Иван Иванович. - Говорили тебе – нужно кузню строить – построил? До сих пор плуг деревянный.
- Твой эксприируем.
- А во – видел!?
Этого было достаточно, чтобы отправить Ивана подальше на Север.
Единоличники были как кость в горле. Хотя, за их счёт пополнялась техническая мощь колхоза, вот и приходилось загонять силой и отбирать имущество у не согласных.
Отца Ивана Ивановича пожалели, потому что старый человек, но сыну пришлось расплатиться по полной программе. Вот и поехали они с Дарьей в Туруханск. Старших детей: Нюру и Катю оставили у деда, а Шуру пришлось забирать с собой – грудная ещё.
Три года ссылки. Ни слуху ни духу.
Сестра Дарьи Васильевны Мария решила съездить в Туруханск, и всё разузнать на месте, кроме того, если получится – забрать Шуру.
Каково же было её удивление, что их, якобы, никто не ссылал, они сами изъявили желание переехать. Она пошла к начальству.
- Дак что, они сами себя выслали!?
- Можа и сами…
- Не морочьте мне голову! Кто себя высылает!?
- Ты тётка не кричи. Если они здесь, то за дело! Развели тут буржуазию, понимаешь ли.
Марья не стала с ними спорить, а то ещё задержат, начнут выяснять – то да сё. Сунула охране булку хлеба и бутылку самогона, чтобы Дарью с дочерью пропустили на баржу, а Ивана спрятала в большой мешок и, как багаж, пронесла на баржу.
Дарья о заговоре не знала, металась по борту, выискивая в толпе своего мужа, но его среди провожающих не было. Слёзы невольно катились из глаз. «Как он мог меня не проводить!? Как он мог меня бросить…»
Её мысли потревожил прощальный гудок. Она вздрогнула от неожиданности, прижала Шуру плотней, и побежала на корму, надеясь на чудо, на последнее мгновение.
Не разворачиваясь, буксир отчалил от баржи и пошел вверх по течению. Буксирный трос натянулся как струна, баржу дёрнуло, качнуло, и она, оторвавшись от пристани, беззвучно заскользила по тёмной воде вверх по течению.
Дарья долго стояла на корме и мутным взглядом смотрела на удаляющийся город. Обидно. Трясёт коленками, захлёбывается плачем. Шура тоже начала пускать пузыри изо рта.
- Тятька, тятенька…
Подошла Мария, взяла Шуру на руки.
- Пошли, что-то покажу, - шепнула она Дарье.
- Не пришел…
- Пошли, пошли. Тут он, тут. Только тихо, а то, как бы охрана не очухалась. Помалкивай.
До Дарьиного сознания ещё не доходило, как он мог очутиться на барже, если его оставили на год. И всё-таки пошла.
- Куда ты, чумазая? Помойся сначала.
Марья плеснула ей на руки из чайника. Дарья вытерлась кофточкой. Глаза припухшие смотрели с удивлением и надеждой на Марию.
- Где он? – тряся бородой, спросила её Дарья.
- Пошли.
Они спустились в каюту, где Мария пристроила багаж. - Здесь он, - вполголоса остановила она Дарью и показала на лавку. - Здесь.
Больше всего на свете Дарья боялась огласки. Не дай бог узнают, разнесут, разболтают – век не отмоешься, вместо одного года, оставят на десять.
- Вылезай, - скомандовала Мария.
Волшебная лавочка приподнялась, и из-под неё вылез Иван. Мария, как обычно, любительница прихвастнуть, стала рассказывать, как ей пришлось обласкивать начальника охраны и саму охрану - поставила две бутылки самогона...
Дарья не слушала её, а смотрела на Ивана и не верила своим глазам. Удивление сменилось на весёлость, и она сквозь слёзы рассмеялась и стала стряхивать с Ивана луковую шелуху.
- Горе ты моё луковое, - выбирая мелкие кусочки из волос, ворковала Дарья над Иваном.
- Я ж специально в луковый мешок, - спохватилась Мария, - чтоб запах мужицкий от собак… при погрузке собаки были, да и охранники как собаки.
- Ладно, хорошо, что получилось.
Когда они вернулись домой, дом был приспособлен под конюшню, хотя, первое время в доме была школа, магазин, и даже сельсовет.
Жить было негде.
- Радуйтесь, что вообще вернулись, - лузгая семечки, говорил Ивану председатель. – Мог бы ещё…
Вот и радовались жизни, как могли, а когда Иван Иванович увидел своего коня – сердце защемило не на шутку. - Бездельники, уздечку зашить не могут, - сокрушался он,– всю бочину коню потерли. Работать не хотят. Голытьба - она и есть голытьба – им любая власть по боку.
Я бы крестьянину вилы отдал,
Пусть бы он сам разобрался.
Кто был строитель, а кто был вандал.
Где русский конь не валялся…
Иван Иванович был человеком старой закалки. Жизнь научила всему. Приходилось крутиться. «Взял бедную, вот и крутись, - говорил ему отец, двоюродные братья поддакивали. – А как хотелось бы вместе, большой семьёй… что ж, тебе любовь, вот и живи со своей любовью. Любовь-то она хорошая, когда в доме полно, и детей и утвари, а когда самому, какая ж это любовь…вместе мы б и горы своротили. Ладно, чаво уж там, живитя».
Всё-таки Ивану Ивановичу пришлось работать в колхозе кузнецом, Дарья на ферме, он в кузнице. Вроде и жить начали, Дарья родила ещё одну дочку Зину и двух сыновей: Василия и Петра.
Шестеро. Младшему Петру не было и годика – началась война. Взял Иван сына на руки, поднял его высоко-высоко над головой и сказал:
«Вот сынок, я пойду на войну…»
- А нам стало так страшно, - вспоминает Катерина, - что мы знали о войне – ничего - знали, что там убивают. Провожали отца - плакали, ждали письма, а их было всего два. Первое, что везут на восток, там что-то Япония шумела, а вскоре пришло второе – что повернули на запад, что воюют они с белофиннами, винтовка на двоих…
На этом всё. В октябре пришла похоронка.
Это был ад. Кушать нечего, потому что сдавали всё государству, сами ели траву, носить нечего - кроме какой-нибудь рогожи. Работали все, кто только мог, и старые, и малые. Никаких денег! Дрова возили на саночках, а бычка в колхозе не всегда захватишь, потому что – кто обращал внимание на детей? Маленько подросли – пошли работать: Нюра в леспромхоз, я нянечкой в ясли, Шура пасла овечек. Она часто болела, потому что была простужена. Было очень тяжело, а тут и бабка, папина мать – как надзор, старая, но крапиву в руках держать силы хватало – если провинишься, то берегись – так попадёт по всему телу, что хоть пой, хоть плач.
Слава богу, всё пережили и дождались победы.
В тот день народ сходился и сходился к сельсовету: кто пел, кто плясал, а кто стоял на коленях, бил кулаками по земле и голосил, сколько было силы.
Нам радоваться не пришлось, - говорит Екатерина, - папа погиб, а с ним ещё пять братьев. Как можно петь? Тут понятно – плач и крик.
А Дарья продолжала ждать, не верила в похоронку, ночью прислушивалась к чему-то, вздыхала и плакала в подушку. И вдруг среди ночи кто-то постучал в оледенелое окно:
- Дарья, Дарья, - слышит она голос.
- Господи, - перекрестилась она и, накинув на ноги обрубки валенок, выскочила на улицу. Мороз обжигал её разгорячённое лицо.
- Кто там!?
- Дарья! - слышит она, - Ивана забери…
- Ивана?..
Ноги подкосились, острые коленки коснулись жгучего снега, она охнула и села. Пришёл-таки…
- Дарья!!!
Опомнившись, она подошла к воротам, вытащила перекладину из скоб и…
- Дарья! Ивана забери, - кричал Яков Иванович.
Дарья уже не слышала его - перед ней стояло лицо Ивана. - Господи! – вновь перекрестилась она.
- Ивана забери, - услышала она Якова.
Родные братья – одно лицо.
Яков был в шубе, шапке с опущенными ушами.
- Не признала я тебя Яша, смотрю, а в глазах Иван, неужто, думаю, пришел…
- В избу пошли, в избу. - Он схватил подобие мешка и взвалил себе на плечи.
- Яша, пошто поздно так?
- Иду я, значит, смотрю – человек в сугробе копошится, а это Иван Шурин. Мог бы сгинуть, мается Шура с ним. Срамота! Никита бы убил его, вот и пришлось к тебе, да и ближе.
- Ах ты ж господи, Иван, - шептала Дарья.
- Да что с тобой, Дарья?
- Извелась я ожидаючи, сколько времени прошло… - она заплакала.
- Иисусе Христе! Мыслимо ли? Замёрзнет мужик, думаю, вот и притащил.
- Сюда, Яша, сюда…
Яков скинул Ивана с плеча на самодельную кровать в прихожей. Иван мычал что-то во сне, но слов разобрать было невозможно.
До утра Дарья уже не заснула.
Продолжение следует. http://www.proza.ru/2012/04/17/1721