Глава 2. Послевоенное детство и отрочество
Краснодарский край, Кубань. 1945–1950 гг.
1. Краснодар. Первое послевоенное лето
Жизнь налаживалась, налаживалась у всех и у нас тоже. Мама уже к этому времени стала приходить в себя, начала оформлять документы на отцовское наследство, подыскивать для себя работу, если не в городе, что было практически нереально, то хотя бы не очень далеко от города и чтобы было, где жить, то есть школа обеспечивала жильём. Такое место нашлось в станице Ново–Мышастовской в 40-ка километрах от Краснодара. Но место преподавателя и жилплощадь там освобождались только в августе, а до этого времени мы были сами себе хозяевами, “вольными хлебопашцами”.
Брат, как и в прошлое лето косил траву с дядей Фёдором и продавал её на рынке, сестра обеспечивала отоваривание хлебных карточек, а также сажала в саду какую-то зелень, что являлось подспорьем в нашем скромном рационе. А я, пользуясь привилегией самого младшего в семье, навёрстывал упущенные детские беззаботные радости: почти весь день проводил на улице с соседскими ребятами: Женей и Колей Велько, с внуками дяди Феди–Витей и Раей Цинкаловыми, Раей Стариковой и её соседкой Тоней, с Витей Калинниковым, с Толей Сень, Женей Куцем, то бегая в догонялки или играя в прятки, то играя на мелочь в “пожара” или “об стенку”, то гоняя “жостку”, представлявшую собой кусочек овчины или какой-либо другой кожи с укреплённым в середине кусочком свинца, придающим ей тяжесть и нужное направление при ударе.
Смысл этой игры заключался в том, чтобы как можно большее число раз ударить ногой по “жостке”, не дав ей опуститься на землю. Проигравший должен был “маяться”, набрасывая “жостку” на ботинок выигравшему, который её отбивал как можно дальше, и так до тех пор, пока мающийся её не поймает. Эта игра, как эпидемия, охватила ещё год назад целые районы страны, а затем также быстро пошла на спад и сошла на нет уже в следующем году. Ещё делали мы пращи из рогаток, резиновых полосок и кусочков кожи для закладки в него камушка, которым и производился выстрел.
Стреляли по неживым мишеням на меткость, но иногда некоторые ребята стреляли по воробьям. Выстрелил однажды и я, и выстрел к моему великому огорчению оказался точным. Воробушек был ещё жив, но уже не жилец, и я ничем не мог ому помочь. С тех пор у меня сложилось устойчивое предубеждение к охотникам, особенно к охотникам не на дичь, а на зверя, притом мелкого, безобидного, не могущего постоять за себя. И не случайно, мне кажется, все правители и наши, и не наши были заядлыми охотниками, так как у всех у них не было ни жалости, ни сострадания ко всему живому, а иначе им бы не прорваться к вершинам власти: не они, так их бы съели и не поперхнулись.
Я же к власти, к лидерству никогда не стремился, а неуёмные претенденты на лидерство у меня всегда вызывали антипатию и желание набить морду, что обычно оказывалось или невозможным или того не стоящим, так как лично меня не задевало. Гораздо приятнее, чем стрельба из пращей, были походы на зарой, мелководный пруд, оставшийся от рытья котлована и забора песка; отсюда, наверно, и название водоёма, от слова “зарыть”, что собирались сделать, да так и не сделали в течение многих лет на радость нам. Там я сам научился плавать.
“Но недолги были радости”,– применительно ко мне эти слова поэта означали, что не успел я вкусить все прелести беззаботной детской жизни и попал с двухсторонним крупозным воспалением лёгких в больницу, с температурой больше 40 градусов и в бреду. Хорошо ещё, что обнаружили меня сравнительно вовремя в таком состоянии: свалившимся с кровати и лежащим на полу, бредящим, полыхающим от внутреннего жара, но ещё живым. Пролежал я в больнице почти месяц, чуть ли не до самого отъезда в станицу.
Но организм, несмотря на все тяготы и лишения военного детства, перенёс болезнь без осложнений, что позволило пройти в дальнейшем по здоровью медицинские комиссии при поступлении в подготовительную лётную школу и военную академию. Так что всё обошлось, можно сказать, что все отделались лёгким испугом. Иногда мама брала меня с собой в город, она окончательно выздоровела, снова стала энергичной и деловой, посещала какие-то учреждения, добивалась какой-то помощи как мать многодетной семьи, теперь уже не только продуктами, но и обувью и одеждой, получаемыми по лендлизу от союзников по войне–англичан и американцев.
Благодаря этому мы прибыли к новому месту маминой работы и нашей учёбы не какими-то оборвышами, а вполне прилично по тем временам одетыми и обутыми, во всяком случае соответствовали представлению об учительской семье, как о чём-то не ординарном, отличном от станичного быта, вызывающем уважение. Мы с нетерпением ждали, когда же можно будет ехать, ехать навстречу новому, хорошему, обещающему исполнение всех наших скромных тогда желаний, основным из которых было сытно и вкусно поесть. И наконец, такой день настал, и мы тронулись в путь, не помню точно, каким транспортом, вероятнее всего всё той же подводой, везомой безотказной лошадкой.
2. Станица Ново–Мышастовская. Впервые сытая жизнь
Судя по расстоянию (40 километров) ехали мы недолго, и к вечеру были уже на месте. Станица была большая, с населением в несколько тысяч человек. По меркам центральной России это крупное село со статусом районного центра. Но Ново–Мышастовская не являлась даже районным центром, который находился в соседней станице Марьянской, на 12 километров ближе к городу. Но блуждать и расспрашивать, куда ехать, нам не пришлось, так как дорога от въезда в станицу, никуда не сворачивая, вела прямо к центру, где находились все административные здания, в том числе и школа (№ 7), конечный пункт нашего следования.
А рядом со школой, в углу школьного двора расположилась квартира, которую нам предоставили местные власти. Средняя школа № 7 была 10-летней, располагалась на 2-х этажах и обеспечивала проведение занятий во всех классах в одну смену. Кроме этого рядом располагались два небольших одноэтажных здания, отведенных для проведения занятий с учениками начальных классов. В этой школе я и начал заниматься в 3-м классе.
C местными ребятами я подружился быстро. Вначале они меня поддразнивали, называя кацапом за то, что я не умел говорить, как они, – “балакать”. Это смесь русского и украинского языков, до сих пор сохранившаяся среди пожилых людей. Но я быстро освоил эту “грамоту” и когда я стал говорить как все, например, “та хиба ж цэ дило, визьмы драбыну, та слазь на горище”, что в переводе на русский означало: “да разве это дело, возьми лестницу и влезь на чердак”, меня приняли за своего.
Учиться мне было легко и нравилось. Нравилась мне и наша учительница – Синицына Ефимия Фёдоровна. Спокойная, добрая, как я теперь понимаю, любящая детей и своё учительское дело, очевидно, из интеллигентной семьи, что по тем временам было редкостью. Может быть поэтому и запомнилась она, как первая учительница, а не те учительницы 1-х и 2-х классов, у которых я учился, хотя о них остались тоже хорошие, правда, весьма смутные воспоминания и не запомнились ни лица, ни имя и отчество.
А эту Юхиму Фёдоровну, как звали её в станице колхозники, помню даже сейчас, и из сотен фотографий, если бы мне их показали, сразу бы узнал её. Так же хорошо запомнилась из учителей той поры учительница русского языка и литературы Дарья Семёновна, фамилию которой к сожалению забыл. У неё я учился уже в 5-м классе и одну четверть 6-го класса, но и этого времени хватило, чтобы проникнуться к ней симпатией и уважением.
Спустя много лет, уже в 30-летнем возрасте, гонимый ностальгией по местам детства, я заехал в станицу Ново–Мышастовскую, разыскал Дарью Семёновну и был очень рад повидаться с нею. Она тоже хорошо всех нас помнила, живо интересовалась жизнью нашей семьи, очень сожалела, что мама уже умерла. К моему огорчению умерла уже и моя первая, как я её считал, учительница Ефимия Фёдоровна, и даже сына её Славу не удалось увидеть, он уже давно уехал из станицы. Разъехались и все мои бывшие одноклассники, с которыми я дружил больше, чем с другими,– с Толей и Людой Колесниковыми, Колей Волкодавом и Ниной Середой.
И с грустью походив по изменившимся улицам, зайдя в школу и не узнавая многие классы, я всё же вернулся в Краснодар просветлённым, как бы снова побывав в детстве.По меркам сельской местности и того послевоенного времени школа была сравнительно богатой, с приличной мебелью и сохранившимся оборудованием кабинетов. И это при том, что несколько месяцев в станице хозяйничали немцы. Но им, видимо, тогда было не до того, чтобы наводить “новый порядок” на занятых территориях–головной болью был Сталинград.
Квартира наша тоже имела приличный вид и представляла помещение, вполне пригодное для сносного проживания без дополнительного ремонта. Главное, что печка была добротная, не дымила, легко растапливалась и обогревала две наши комнаты, примерно в 20 и 10 квадратных метров. Вход был с веранды, пусть не утеплённой, но всё же застеклённой, пригодной для хранения каких-то продуктов, не боящихся несильных морозов, что тоже представляло для неизбалованных жизнью людей большие удобства. Было подведено электричество, а вот воду приходилось носить из колодца, и, соответственно, раз не была подведена вода, туалет был во дворе.
Но мы к этому были приучены прошлой жизнью, и жизнь на новом месте представлялась нам прекрасной. К тому же в квартире уже была кое-какая мебель, и нам оставалось только обустроиться, как нам представлялось лучше, и дальше жить и радоваться. Вот как мало надо человеку для ощущения благоденствия и “полного счастья” после перенесенных мытарств, потерь и мучений. Но главное, что нас поразило больше всего,–это возможность сытой жизни, от которой мы отвыкли в течение всех 4-х лет войны.
Здесь же, во-первых, правление колхоза выделило нам единовременную материальную помощь в виде муки, подсолнечного масла и ещё чего-то важного, полезного и вкусного. Во-вторых, маминой зарплаты здесь, где денег в обороте у колхозников было очень мало и потому цены были низкие, хватало на то, чтобы покупать и у соседей, и на рынке по выходным дням и молоко, и яйца, и самодельное сливочное масло, которое здесь продавалось в форме лепёшек, и даже иногда живую куру для приготовления супа–объедения. Наконец-то мама оттаяла и просветлела лицом, а мы, дети, тоже оживились и “вспомнили” детство.
Правда, старшим было уже по 16 лет, но всё равно в таком возрасте, наверно, хочется снять с себя груз ответственности за обеспечение “прожития” каждый день и почувствовать детскую безответственность и возможность расслабиться. В станице работал клуб, каждую неделю завозили новую киноленту. Особой популярностью пользовались фильмы “Первая перчатка”, “Молодая гвардия”, ”Подвиг разведчика”, которые смотрели по несколько раз и некоторые фрагменты запоминали наизусть. А мне удавалось к тому же смотреть все фильмы бесплатно, проходя по контрамаркам, выдаваемым мне заведующим клубом, любителем шахмат, у которого я “ходил в друзьях“, так как днём играл с ним в шахматы и притом часто у него выигрывал.
Так счастливо и безмятежно протекали наши дни вплоть до лета следующего 1946-го года, года большой засухи и начала новых наших лишений и страданий. Но в канун нового года никто этого не знал, и мы весело отметили новый 1946-й год. Мама пригласила к нам в гости весь класс, в котором она была классным руководителем, наварила вареников, испекла пирожков, сделала винегрет, а ребята принесли сладкую минеральную воду, квас и ещё какую-то снедь прихватили. В результате мы впервые с песнями и плясками весело встретили и отпраздновали новый год.
3. Там же. Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере
Казалось бы в начале 1946-го года ничего не предвещало беды. Наоборот, сперва всё шло хорошо, выпало много снега, что предвещало хороший урожай. Затем резко потеплело, снег быстро стаял и к дню Красной армии, 23-го февраля, неожиданно расцвели абрикосы, украсив розово- белоснежным цветом всю станицу, так как абрикосы росли почти в каждом дворе. Большинство радовалось, и только некоторые старые люди говорили, что не помнят такого на своей долгой жизни, и как бы это не было к худу.
Но, как всегда, большинство считает себя правым и не прислушивается к мнению меньшинства. Однако через несколько дней стало резко холодать, ударил морозец, весь цвет облетел, и деревья после бело-свадебной красоты имели некрасивый вид общипанной курицы. А к 8-му марта опять стало тепло, подули тёплые ветры, становящиеся жаркими. Земля быстро подсыхала, а вскоре и стала трескаться от жары. Хлеборобы, радовавшиеся вначале возможности быстро отсеяться, стали с тревогой опасаться за всхожесть семян. Все ждали хотя бы маленьких дождей, но дождей ни больших, ни маленьких не было. Причём не было не только поблизости, но, как передавало радио, и во всей Кубани, и на Украине, и во многих других областях необъятной нашей страны.
Ухудшилось продовольственное обеспечение через магазин кооперации, стало труднее купить продукты у населения. Нам выделили участок земли для так называемого подсобного хозяйства, размером в 10 соток. Кое-как мы с ним управились, посадив, как и все, кукурузу, подсолнух, фасоль, но в условиях засухи и искусственного полива всходы получились слабые, росли плохо и урожай не оправдал усилий, затраченных на его получение. К осени мы подошли без каких-либо продовольственных запасов на зиму, помощь со стороны правления колхоза тоже уменьшилась до минимума. Немного удалось подправить дела за счёт сушки фруктов из нашего отцовского сада, но засуха сказалась и на размерах нашего фруктового урожая.
Не лучше обстояли дела и у колхозников: ввиду малого урожая расплата по трудодням, практиковавшаяся в те годы, оказалась мизерной и явно недостаточной не только для содержания скота и птицы, но и для собственного потребления зерна в пищу людьми. Все понимали, что ожидается голодная зима, но как её пережить, никто не знал. Самое трудное время началось с ноября–декабря, когда отошли фрукты, собрали скудный урожай на приусадебных участках и на колхозных полях, рассчитались по государственным поставкам с государством и остались практически ни с чем, как колхозники, так и служащие, в том числе и наша семья.
Меня маме удалось как-то пристроить на платное двухразовое питание в детский садик, а вот старшим детям приходилось туго. Основным питанием была макуха–спрессованные семечки, остающиеся после отжима подсолнечного масла в специальных маслобойках. Купить её можно было на рынке или у колхозников, с которыми расплачивались за трудодни не только зерном, но и этой самой макухой. Это был универсальный продукт, который шёл и на корм скоту, тот, который был хуже очищен от скорлупы семечек, и на пропитание людям, тот, что почище.
Алёша стал от недоедания опухать и, чтоб хоть немного подкормиться и помочь семье, весной забросил посещение школы и стал работать прицепщиком за трактором. Работа эта была не только тяжёлая, но и опасная в том плане, что от истощения организм мог дать сбой в самый неподходящий момент во время движения бороны за трактором, прицепщик, сидящий на бороне и управляющий ею, мог потерять сознание и свалиться под острые шипы бороны. К счастью худшего, что могло случиться, не произошло, и брат благополучно закончил эту опасную работу, а когда стали поспевать фрукты, уехал в город в свою “гавань” спасения, где продержался до нового урожая.
И вот все с облегчением вздохнули, когда стал поспевать новый урожай пшеницы. В станице никто не умер от голода, как это было в 1933-м году, но опух от голода не только наш Алёша, но и многие в станице, и молодые, и старые, и были не только лицом опухшие,но и всем телом. В то же время, как рассказывали потом знакомые жители Новороссийска, из порта ежедневно отправлялись гружёные пшеницей баржи и сухогрузы. Видимо, выполнялись какие-то долгосрочные договоры по поставкам, заключённые ещё до засухи 1946-го года, а может быть более важной считалась интернациональная помощь братским народам, становящимся на путь строительства социализма, чем обеспечение своего населения хлебом, которое и не с такими бедами справлялось.
Но так это или этак, никому от этого было не легче ни тогда, ни тем более после, и каждый выживал ( хорошо, что хоть не умирал, как в одноимённом кино) в одиночку. Мне, как самому младшему, и на этот раз удалось легче преодолеть голодное время: я учился отлично, закончил 4-й класс с похвальной грамотой, и это помогло маме “выбить” для меня путёвку в пионерский лагерь “Солнце” под Геленджиком.
Это было и удивительно, и восхитительно, и просто неописуемо после голодной, серой, безрадостной жизни попасть в настоящие райские кущи. Сама обстановка чистоты, света, радости, сытости, занятости играми и разными развлечениями, запах и вид моря создавали ощущение неповторимого счастья, одни воспоминания о котором должно было согревать многие годы. Так оно и было на самом деле, и спустя много лет этот месяц, проведенный на море даже не в купальный сезон, где-то в мае месяце, представляется лучшим периодом в моей детской жизни.
4. Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения
Возвратившись из пионерского лагеря, я вскоре окунулся в колосковую страду: при уборке урожая комбайнами часть подрезанных колосков не попадала в молотящий барабан и падала на землю, обычно не кучкой, а по 1-му или по 2 колоска через несколько метров, и за каждым из них надо было наклоняться. При удачном сборе таких колосков за день можно было подобрать достаточно много–целый мешок, плотно утрамбованный, так что в нём после обмолота могло оказаться несколько килограммов чистого зерна, а то и почти пуд.
Иногда могло посчастливиться и можно было наткнуться на горку чистого зерна в несколько килограммов, случайно или специально просыпанного комбайнёром. Результаты труда радовали, потому что после голодного года каждый собранный колосок оборачивался в голове куском вкусного свежеиспеченного хлеба. Но труд этот был очень тяжёлый–под палящим солнцем, с каждым часом всё сильнее оттягивали плечи лямки мешка, который надо было переносить за собой, к вечеру всё тело болело от усталости, спина с трудом разгибалась после очередного наклона за колоском, ноги были тяжёлые, словно налитые свинцом, а ещё надо было несколько километров нести мешок до дома.
Кроме того сбор колосков омрачался необходимостью всё время быть начеку, озираться, чтобы вовремя заметить конных сторожей, объездчиков и постараться скрыться от них в окружавших поля лесополосах. В противном случае можно было лишиться уже собранных колосков, а то и получить удар плетью с угрозой, что если ещё раз поймают… Зачем и кому это было нужно?. Как в анекдоте про йога, положившего свой член на наковальню, бьющего по нему молотком и на вопрос, не больно ли ему, отвечающего: “Нет, не больно…, когда промажу”. Напрашивается вопрос уже не к йогу, а к богу, “доброму и справедливому”, – кому это надо, и кто это выдержит? Тем более после голодного года.
Всё равно эти колоски пропадали, так как поля вскоре перепахивались и засевались заново, а несобранные колоски будучи при вспашке зарытыми на большую глубину уже не всходили, а если какие и всходили с меньшей глубины, то всё равно отставали в росте от основного посева и не прибавляли урожай. Но это никого из власть имущих не волновало,–идиотизм, помноженный на самодурство челяди, вылезшей из грязи в князи. Вот где уже следует искать ростки загнивания общества, проявлявшегося в пролезании–проползании в партию таких вот “объездчиков” и им подобных.
Говорят, что бог забирает лучших. Как повар кур получше, чтобы суп был понаваристей и повкуснее, так что ли? Нет! Не мифический никому не ведомый бог забрал лучших в годы страшной войны, а сами лучшие не щадили своих жизней в борьбе с беспощадным врагом, защищая свой кров, свои семьи, свою Родину. А типы вроде объездчиков, всевозможные трусы, если им не удавалось отсидеться в тылу, то и на фронте не отличались храбростью, старались попасть в более спокойные места, пользуясь своей пронырливостью или чьим-то покровительством, и там выжить.
Конечно, абсолютное большинство из прошедших войну и вернувшихся домой живыми, многие израненными, честно выполнили свой долг перед Родиной и народом. Но были и “объездчики”, смелые только против слабых: детей, старух и стариков, многие из которых, сами или их дети и внуки, всеми правдами и неправдами, пользуясь старческим слабоумием кремлёвских бонз, пролезли во власть, стали потом, в 80-е и 90-е годы, “перевёртышами” и создали почву для переворота, начатого сверху под видом “перестройки” и закончившегося развалом великой страны, насильственной сменой политического строя, расстрелом собственного парламента, зомбированием своего народа и превращением его в бездумную массу, ведомую опытными погонялами, подготовленными лучшими зарубежными профессионалами идеологической пропагандистской войны.
А миллионы лучших людей “бог забрал”, и противостоять сволочам было некому. Тогда об этом никто не думал, во всяком случае не мог предвидеть последствий такой неумной политики и по отношению к карьеристам, извращающим дух партии и разлагающим её изнутри, и по отношению к большинству своего народа. Осознание этого пришло намного позже, когда уже ничего нельзя было сделать.
Тогда же, в 1947-м году, во мне были посеяны зёрна сомнения в безгрешности и величии наших вождей, в том числе и Сталина. Однажды я зашёл домой к одному своему однокласснику, Григорьеву (имя не помню) и, увидев у него в холодной комнате гору пшеницы, полученной его отцом комбайнёром за трудодни уже из урожая нового не голодного 1947-го года, сказал что-то восторженное по поводу нашей счастливой жизни и заботе о нас нашей власти, на что он ответил что-то хулительное о власти в целом и о Сталине в том числе.
Я то ли от растерянности, то ли из детского благоразумия ничего на это не сказал, как будто не слышал или не понял и перевёл разговор на другое, а придя домой, передал этот странный разговор маме. Мама попыталась мне внушить, что я что-то не так понял, но во всяком случае никому ни при каких обстоятельствах не должен об этом рассказывать, даже сестре и брату, а то, не дай бог, они случайно могут проговориться, и у нас у всех
будут большие неприятности.
Я вспомнил об этом случае после 1956-го года, когда нас “просветили” и “открыли глаза”. Отреагировал я на это ироничными стихотворениями, которые записать не решился, а много лет держал в памяти, чтобы не искушать судьбу и любителей настучать, куда следует и не следует.
Культ личности
Плакали, многие голосили,
Как по родному отцу.
Оказалось, что слёзы лили
По ” тирану и подлецу”.
Бей своих, чтоб чужие боялись,
Так когда-то кто-то шутил.
Чтоб не в шутку так оказалось,
Он своих в лагерях гноил.
А сподвижники были пушистые,
Избегали всех катаклизм,
И мечты были светлые, чистые, –-
Как построить быстрей коммунизм.
***
Развенчан культ стараньями Никиты,
Но к культу новому дорога не закрыта.
Пройдёт 5 лет, – вновь сотворим себе кумира
И с ним перекроим мы карту мира.
А США мы сделаем колонией своей
Для разведения породистых свиней.
И все поля её засеем кукурузой,
Чтоб накормить народы все от пуза.
И новый вождь укажет всем народам
Дорогу к миру, счастью и свободам.
Я уже вскользь отмечал ранее, что мама в молодости была настроена, как и многие студенты, отрицательно к существовавшим порядкам, социальной несправедливости, произволу властей, самодержавию и вообще к зажиму свободы. Она была, как и свободомыслящая молодёжь начала 20-го века, под впечатлением “Песни о соколе” и “Буревестника” Горького. На формирование её мировоззрения определённое влияние оказал и Дмитрий Фурманов, будущий автор книги “Чапаев”, учившийся с ней в одной гимназии, но на пару классов старше.
Дружбы особой между ними не было, скорее они были хорошими товарищами, несколько раз танцевали на гимназических вечерах, находили общие темы для разговоров, под влиянием которых, наверно, написала и показывала ему своё сочинение на тему “Чем ночь темней, тем ярче звёзды”, чтобы он высказал своё мнение и дал советы. Судя по теме сочинения, уже тогда наша мама была подвержена витавшим в обществе свободолюбивым идеям, и Фурманов поощрял её в этом, дав лестные отзывы о сочинении. Эту фразу “чем ночь темней, тем ярче звёзды”, взятую мамой как название темы сочинения, я использовал почти 100 лет спустя в качестве концовки одного своего стихотворения.
Рассказывала мама, что, когда училась в Петербурге, она участвовала в митинге студентов у Казанского собора, и жестокий разгон митинга казаками, избиение студентов нагайками не добавили ей хороших чувств к властям и к их слугам–казакам, что и определило в дальнейшем её симпатии к социал–демократам. Начало 1-й мировой войны она восприняла, как и абсолютное большинство народа, патриотически и даже принимала активное участие в оказании помощи фронту: много раз сопровождала составы с фуражом для кавалерийских частей действующей армии.
Я не удосужился по молодости–глупости расспросить её побольше о периоде 1917-го–1918-го годов, о февральской и октябрьской революциях, гражданской войне, а она сама не очень охотно рассказывала об этом. Может быть потому, что тогда где-то на Украине, уже будучи замужем, за Черкасовым, подверглась нападению какой-то банды, то ли зелёных, то ли ещё какой-то, сама как-то спаслась, а мужа там убили. Говорила, что была членом партии большевиков и даже какое-то время работала в аппарате М.И. Калинина, кем и когда, не знаю, наверно, каким-нибудь секретарём–переводчиком, учитывая её владение иностранными языками.
Документов об этом периоде её работы не сохранились, вероятно, уничтожили вместе с “крамольными” в глазах немцев (по нашим представлениям) портретами и текстами из энциклопедий в станице Холмской при отступлении наших войск. Сохранилось только удостоверение, что с 1-го ноября 1918-го года по 17 марта 1920-го года состояла членом Кинешемского отделения Союза работников просвещения. В двадцатые годы она была направлена партией на Царицынский тракторный завод.
И здесь её ожидало первое разочарование в революционно–романтических настроениях. То ли по доносу, то ли в русле начавшейся кампании по чистке партии маму обвинили чуть ли не во вредительстве или преступной халатности, а по тем временам это было что в лоб, что по лбу, могли предать суду, и суд мог быть коротким. На время разбирательства отстранили от должности, что тоже не обещало ничего хорошего. И тогда мама написала письмо на имя Сталина, объясняя, что она ни в чём не виновна, просила разобраться и снять с неё обвинения.
Вряд ли это письмо от “мелкой сошки” дошло лично до Сталина,, в лучшем случае дошло до его секретариата, но и этого оказалось достаточным, чтобы через некоторое время обвинения в адрес мамы резко смягчили, оставили только обвинение в непредумышленной халатности, не приведшей к большим потерям, и ограничились снятием с должности и исключением из партии. Таким образом на маминой карьере был поставлен крест, Коллонтай из неё не получилась, пришлось переквалифицироваться в учительницу, но после всех переживаний и ожидания худшего она не думала об этом и твёрдо до конца жизни была уверена, что лично Сталин велел тщательно разобраться, принять справедливое решение и тем самым спас её от тюрьмы, а может быть и от смерти.
И даже после 20-го съезда партии и разоблачений Хрущёва она по-прежнему считала Сталина невиновным в массовых репрессиях, а что всё делалось в обход или помимо его воли и распоряжений, и потому продолжала хранить его портрет из журнала, в знак веры в его справедливость.И тут, когда она услышала от меня, что кто-то так отзывается о святом в её понимании человеке, она была и шокирована, и напугана. Напугана потому, что на её глазах происходили процессы по обвинению многих честных людей во вредительстве и шпионаже в 30-е годы, и она знала, как легко пострадать даже будучи случайным свидетелем чего-либо такого, что можно инкриминировать, как антисоветская деятельность.
Насколько был развит в то время культ личности Сталина, можно проиллюстрировать на примере отрывка из сохранившегося у нас доклада мамы на школьном собрании. “Свой доклад о воспитании в детях честности и правдивости я начну словами великого товарища Сталина: “Людей нужно заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает внимательно облюбованное им плодовое дерево”. Подобное начало любого доклада со ссылкой на мудрое мнение вождя было обязательной нормой, и дальше должно было быть приведено несколько соответствующих цитат гениального классика при жизни. Таков был и мамин доклад, типичный доклад, один из многих сотен тысяч докладов, произносимых ежедневно на полном серьёзе и воспринимаемых как естественное восхищение талантом и гением вождя и учителя. И тогда любой даже намёк на критику, попытка сказать о вожде как об обычном человеке, казались кощунственными.
Поэтому испуг мамы при моём рассказе о том, что я услышал от мальчика о Сталине, был не наигранным, а вполне оправданным. Но всё обошлось благополучно, без последствий. Видимо, мальчик Григорьев без всяких задних мыслей, не пытаясь меня спровоцировать на ответные антисоветские высказывания, повторил слова, слышанные от отца или другого взрослого, сказанные, возможно, по пьянке, по неосторожности.
Но помня этот случай, будучи уже взрослым, я всегда, когда слышал такие высказывания, даже не антисоветские, а просто огульно охаивающие какие-либо действия непосредственного или высшего руководства, всегда с улыбкой подмигнув, в полушутку, в полусерьёз говорил: “ А это не я, это ты сказал”, намекая на то, что привирать и приписывать свои слова мне не стоит. А примеры таких изощрённых провокаций и последующих доносов, в которых всё переврано, перевёрнуто, передёрнуто и поставлено с ног на голову, “имели место быть” в отношении моей жены, да, наверно, и других, когда надо было побольше очернить сотрудников пенсионного возраста в глазах начальника областного управления сельского хозяйства и вынудить их уйти на пенсию, не доработав 2 месяца до получения пенсии государственного служащего, по новому закону в два раза превышающей обычную.
За счёт этого провокаторы и себе “заслужили” право доработать до пенсии государственного служащего и предоставили возможность друзьям и любимчикам начальника, “заработать” за пару месяцев такую пенсию на освободившихся должностях. И после этого эти люди вели себя как ни в чём не замешанные, хотя нечистоплотный начальник, собирающий грязные сплетни, выдал провокаторшу, повторив слово в слово её слова, сказанные той тет-а-тет моей жене, но обвиняя её, что это она подбивает коллектив на неподчинение. Поистине, что не только глупость, но и подлость безгранична.
Но вернёмся после столь длительного “эпического” отступления к теме колосков, собираемых на колхозных полях в 1947-м году. Тогда мы радовались каждому собранному мешку колосков как залогу нашей неголодной жизни до следующего урожая. Иногда бывали дни “отдыха”, когда мы не ходили в поле за новой “добычей”, а работали с уже собранной: молотили, провеивали на ветру, подсушивали на солнце и складывали в тару. Кроме того, поспевал уже урожай и на выделенном колхозом для учителей участке, и надо было собирать фасоль и её обрабатывать, приносить качаны поспевающей кукурузы и варить её на еду. Огород наш был тоже не близко–несколько километров. И всё это требовало и сил, и времени, которого не хватало не только на полноценный отдых, но и на работу и с колосками, и с огородом.
Однажды наш воз с поклажей, собранной на огороде , перевернулся, был уже поздний вечер, стемнело, и меня отправили домой спать, благо до дома было уже недалеко, рядом виднелись огни станицы. Я так устал за день в свои 11 лет, что, придя домой, сразу уснул, не раздеваясь и не зажигая свет, только машинально накинув крючок на дверь. Когда все примерно через час вернулись, то не могли меня разбудить, как ни кричали и как ни стучали в окно и в дверь. Все сильно переволновались, не зная, что и думать, пока я сонный не открыл дверь.
Подобный страх и волнение и испытал много лет позже будучи уже сам отцом, когда не мог добудиться дочку Лену. Было ей тогда тоже 11 лет, она со спортивной командой, с которой она занималась плаванием, ходила в турпоход с ночёвкой под руководством тренера. Устав и не выспавшись, она так крепко уснула, что не слышала, как я кричал и стучал в окно рядом с её кроватью, так как жили мы тогда на первом этаже. Я её видел, но не мог понять, жива ли она, а стекло боялся разбить, чтобы не перепугать её со сна. Наконец, мне удалось как-то дотянуться до защёлки на форточке, откинуть её, просунуться в неё и открыть шпингалеты на окне и само окно. После таких стрессов начинаешь думать, что тем, у кого нет детей, живётся легче и прожить они могут дольше.
Но опять вернёмся в тот тяжёлый 1947-й год. Дело тогда усугублялось ещё тем, что вновь подкачало здоровье у мамы. Короткая передышка в круговерти несчастий и бед, относительное благополучие и спокойная жизнь 1945–1946 учебных годов закончились, не поправив её здоровье, существенно подорванное тяжелейшими годами и даже десятилетиями. На этот раз её стало донимать сердце: боли, перебои, страхи, что сердце остановится. Было ей тогда всего 51 год, и скорее всего это были проявления климакса. Но местная молодая неопытная врач Алла запугала её, сказав, что у неё очень больное сердце, ей надо беречь себя, не давать физических нагрузок, соблюдать строгую диету, короче говоря, прописала ей режим инвалида.
И мама уложила себя в постель, ещё больше стала прислушиваться к своему сердцу, боясь, что оно не выдержит и она не сможет довести нас до возраста, когда мы сможем жить сами, если её не станет. При этом она болезненно реагировала на все кухонные запахи и звуки, стала болезненно мнительной и разборчивой в еде, ограничивая себя манной кашей, которую варили специально для неё, и молоком. В результате здоровье не улучшалось, а только ухудшалось, и с наступлением нового 1947–1948 учебного года ей стало трудно проводить занятия, к концу урока она уставала и на большую перемену приходила домой, благо школа была рядом с домом, полежать минут 10.
Иногда она на несколько минут опаздывала на очередной урок, и это стало поводом для директора чинить ей придирки и даже объявить выговор, хотя причина была в другом: ещё сразу по приезде мамы в станицу он пытался “подбивать” к ней клинья, но получив отказ, затаил до поры, до времени обиду. А был директор коммунистом со стажем и с образованием рабфака (рабочего факультета), через который пропускали всех партийных выдвиженцев, чтобы хоть чуточку обучить их азам элементарной грамотности, поскольку большинство из них имело образование в рамках 3-х классов ЦПШ (церковно–приходской школы).
Фамилия у него была распространённая в станице–Труш, а звали его Александр Евстафьевич. Преподавал он, как ни странно, математику (обычно люди с таким образованием предпочитают предмет полегче типа истории или географии), а жена его Ольга Николаевна, чем-то похожая на Н.К. Крупскую, преподавала географию. И вот настал для него благоприятный момент, когда старой обиде можно было дать возможность разгореться и из тлеющего уголька раздуть пламя, перекинув огонь придирок и на детей.
Меня это не коснулось, так как учился я отлично, и ко мне трудно было к чему-то придраться, хотя отдельные редкие четвёрки (текущие, не за четверть) стали появляться и у меня в дневнике, чего раньше не было. А вот со старшими детьми было проще, у них и знания были слабее и пропусков было много. Сестре всё же удалось закончить 8-й класс (хоть и с тройками по математике и географии) и поступить летом 1948-го года в педагогическое училище города Краснодара. А вот брат, не отличавшийся и тогда целеустремлённостью и настойчивостью, вместо занятий в школе часто проводил время в станичной библиотеке с миловидной библиотекаршей Клавой, в которую, видно, был влюблён, и в результате не был переведен в 10-й класс из-за переэкзаменовок на осень по тем же предметам– математике и географии, которые он также успешно провалил, пользуясь тем, что остался предоставлен сам самому себе, ибо маму директор смог летом 1948-го года “выжить” из школы.
Сначала он попытался это сделать через крайоно под предлогом отсутствия у неё специального высшего педагогического образования (это при законченном политехническом и сельскохозяйственном институтах и знании 2-х иностранных языков!), а когда это у него не получилось, то провёл собственным приказом от 1-го июня её освобождение от работы по состоянию здоровья и сразу на её место принял кого-то из “своих”, чтобы трудней было маме восстановиться на работе по выздоровлению. Правда подсластил пилюлю, выхлопотав маме путёвку в санаторий на море, обезопасив себя тем самым от возможных обвинений в предвзятом к ней отношении.
Надо сказать, что лечение в санатории пошло ей на пользу, и она готова была приступить к работе. Так как учителей тогда не хватало не только дипломированных, но и любых мало-мальски грамотных, маме через пару месяцев в районо предложили не затевать тяжбу за восстановление на старой работе, а поехать в новую школу, куда её приглашает директор, знакомый ей по каким-то курсам или учительской конференции. Мама понимала, что спокойно работать ей на старом месте не дали бы, даже если бы и удалось восстановиться, и приняла приглашение, хотя и понимала, что это назначение было гораздо хуже: школа располагалась на хуторе, более чем в 100 километрах от Краснодара, с плохим сообщением–и теплоходом, и машиной. Но лучшие места в августе были уже все укомплектованы, и у неё не было выбора.
5. Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар. Жизнь на три дома
Мама к началу учебного года поехала на новое место работы одна, с намерением обустроиться, а затем, ознакомившись с условиями жизни, работы и учёбы, решить, как нам поступить дальше, ехать ли туда всем или пожить год на два дома, а потом–по обстоятельствам. Реальная действительность оказалась даже хуже, чем представлялась. Грязь на улицах–непролазная, вместо тротуаров–тропинки в обход никогда не просыхающих луж, нет ни клуба, ни библиотеки Станица по сравнению с хутором казалась городом, культурным центром. Но главный недостаток нового места жизни состоял в том, что ни школа, ни колхоз не обеспечивали квартирой и дровами. И всё это из-за прихоти, придури, называйте, как хотите, одного малограмотного, чужого, по выражению отца, человека.
Так, волею бездарей и из-за их пагубного влияния не только в истории, но и в жизни простых людей наша семья в начале учебного 1948-го года, как и в годы войны оказалась разъединённой, причём даже не на два, а на три дома: мама пока одна жила на хуторе, Оля, поступив в педучилище, жила в Краснодаре, Алёша вместе со мной оставался в станице Ново–Мышастовской, так как наученные горьким опытом, когда нас обворовали, не решились оставить собранный урожай, да и пожитки, накопившиеся за три года оседлой жизни в станице. А сразу решиться, найти какую-то машину или хотя бы телегу с лошадью и отправить всё в Краснодар, как-то не получилось. Возможно ещё и потому, что мама скорей всего надеялась какое-то время восстановиться на старой работе через районо, но там у директора были свои люди, с которыми он проработал уже не один десяток лет, ”сработался”, спелся, спился, но с партийными билетами в карманах.
Поэтому мамино восстановление на работе не состоялось, и мы с Алёшей 1-ю четверть прожили в станице. Я в этот период по серьёзному увлёкся чтением, хотя выбор в нашей библиотеке был не большой. Особенно интересовала меня историческая литература, но читал всё подряд, что попадалось–и “10 лет спустя” А. Дюма, и сказку о чёрной курице и жителях подземного города, и рассказы о морских сражениях типа “Битва при Гангуте”, и записки Дурова об его работе в цирке. Прочитав последнюю книгу, я решил попробовать выполнить некоторые из описанных в ней цирковых номеров, в частности, хождение на руках. Это на удивление мне легко получилось, более того, я обучил этому виду передвижения ещё нескольких сверстников, и мы иногда удивляли взрослых таким хождением по парку втроём, а то и вчетвером, причём на сравнительно большие расстояния–метров 30 или 50.
Зачитывался я, злоупотребляя самостоятельностью, за полночь, а утром как ни в чём не бывало шёл в школу, в 6-й класс. А брат то ли ходил в школу, то ли не ходил, иногда уезжал на день в Краснодар, перевозил потихоньку вещи, оставляя меня одного и на ночь, и тогда мне по-детски было страшно, особенно когда ветер гулял по крыше и гремел некрепко закреплёнными листами железа. В один из выходных он взял меня с собой в город. Добрались мы, как обычно на попутной машине. Выгрузив какие-то пожитки, взятые в станице, мы отнесли их домой, взяли какие-то фрукты, в основном сушёные, так как из свежих оставалась только айва, и пошли в обратный путь искать попутную машину, чтобы вернуться назад в станицу.
И тут случился казус. У Алексея заболел живот, и он, не дойдя квартала до перекрёстка, где мы останавливали машины, вернулся домой, чтобы сходить в туалет, а мне велел идти до перекрёстка и ждать его там. Но, видно, у него оказалось серьёзное расстройство, и он задержался очень долго, наверно, больше получаса. Я, как и 5 лет назад оставленный ночью сторожить мешок, не выдержал ожидания, решил, что где-то разминулся с братом, когда отходил на минутку к ларьку купить булку, и что он уехал без меня. Поскольку денег на машину у меня не оставалось, я решил идти пешком и отправился по дороге.
Брат же, порыскав на перекрёстке, где договаривались встретиться, и не найдя меня, решил, что я уехал, не дождавшись его, сел на подвернувшуюся как раз в то время машину и поехал в станицу. Как он не заметил меня, идущего вдоль дороги, неведомо. Может быть, я в это время присел где-нибудь отдохнуть или перекусить, благо было чем: на всём пути, почти 40 километров росли по краям дороги дикие абрикосы, жердели, которые хотя и переспели, но ещё годились в пищу. И я продолжал идти, отмеривая километры под жарким ещё кубанским солнцем, всё чаще присаживаясь отдохнуть.
Где-то уже на подходе к станице Марьянской, пройдя более 20 километров, я попросил подвезти обгонявшего меня на подводе колхозника из нашей станицы. На что уж станичные люди выносливые, но и он сначала не поверил, что я иду пешком от самого города, пока не рассказал ему свою “эпопею”. А брат уже стал беспокоиться за меня и вышел на окраину станицы, где был въезд и выезд из неё, и не знал, на что решиться: ехать ли в город и искать меня там или ждать здесь. Естественно, увидев меня, отругал почём зря, но я, чувствуя свою вину, даже не оправдывался. Больше он меня с собой в город не брал, да и ездить сам стал реже, хотя и в школу ходил “абы кабы как”.
А мы, вся семья, так хотели и надеялись, что он закончит хотя бы в этот учебный год 9-й класс и поступит в Краснодарское военное училище, куда принимали в те годы после 9-ти классов, и станет офицером. Тогда это было очень престижно и в материальном, и в моральном отношении. Но, увы, он не оправдал наших ожиданий и надежд, да и свою жизнь пустил не по прямой ухоженной дороге, а по каким-то не просыхающим от грязи тропинкам, как у нас на окраине города в весеннюю распутицу. И попал он весной 1949-го года на 4 года в армию, откуда вернулся летом 1953-го года без специальности и без образования, не только не закончив там заочно 10 классов, что было возможно и чего другие добивались, но даже забыв всё за 8-й и 9-й классы, и вынужден был уже взрослым парнем в 24 года идти в вечернюю школу в 8-й класс. Такая вот вышла незадача. У каждого своя судьба.
6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот
Моя же судьба сложилась более удачно. После 1-й четверти сестра приехала со мной на хутор, где мама уже работала, и оставила меня с ней. Переход в новую школу мне нисколько не составил трудностей, за исключением только того, что в новой школе изучали только немецкий язык, а я с 5-го класса учил английский, и мне пришлось быстро пройти весь курс по немецкому за 5-й класс, чтобы не отставать от других ребят. Но с помощью мамы я с этим легко справился. В остальном учиться было также легко, и мне нравилось, как и раньше.
Сестра приезжала к нам ещё раз. Помню, что я её ходил встречать до ближайшей пристани как нам было радостно и весело. Сестра была красивая, раскрасневшаяся от мороза, всё время смеялась, играла со мной в снежки только что выпавшим, не успевшим растаять снегом. Жизнь в этот день казалась прекрасной, не сулящей никаких бед и неприятностей. Тем и хороша молодость, что душа ещё не омрачена горьким опытом и разочарованиями последующей жизни, порой жестокой и грубой. Много позже я отразил это в стихотворении “Хорошо, когда всё впереди”.
Хорошо, когда всё впереди
И что будет, ещё неизвестно.
Плохо, если вся жизнь позади
И прожита она бесполезно.
Надо в жизни стремиться к добру,
Чтоб пустой она не оказалась.
Мы в итоге приходим на круг,
Тот, с которого жизнь начиналась.
Как родились мы, так и умрём
Без волос, без зубов и иллюзий,
Что отплатят нам люди добром
За цинизму открытые шлюзы.
А ведь были когда-то светлы
Наши помыслы и идеалы.
Эх, какие мы были ослы,
Что надежд своих не оправдали.
Основная трудность жизни на хуторе состояла в том, что у нас не было своей квартиры, как в станице. Мама сняла комнату на берегу реки Протока, притока реки Кубань, недалеко от школы, наискосок через большой школьный двор, выполнявший одновременно роль школьного стадиона, правда не оборудованного и не обихоженного. Это уточнение имеет смысл, если иметь в виду, что достоинством этого двора–стадиона была относительная проходимость по сети узких дорожек для разбега и по расчищенной для занятий по бегу более широкой стометровки, даже присыпанной каким-то щебнем. По другим же улицам хутора в распутье с трудом можно было пройти .только в сапогах, которые увязали в топкой грязи и так и норовили там остаться, оставив их хозяина на произвол судьбы без обуви.
Комната была всем хороша по хуторским условиям, чистая, с достаточным количеством мебели, хозяйка была опрятная. Но был один существенный недостаток: надо было подогревать комнату ещё одной малой печкой, так как тепла от большой печки из хозяйской комнаты не хватало. А дров не было, и негде их было купить, так как у каждого дрова были заготовлены только для себя. Около месяца добыча дров-дровишек была моей основной обязанностью. Собирал я их рядом со школьным двором по берегу реки и без всяких “средств перемещения” приносил в охапке домой.
Так продолжалось, пока стояли лёгкие морозцы и земля была подмороженной. Когда снова наступило потепление и берег реки стал труднодоступным для моих экспедиций, походы за топливом пришлось прекратить. Сейчас я думаю, что проще всё-таки было постараться где-то раздобыть дров, хотя бы в ближайшей станице Красноармейской, чем искать новую квартиру и переезжать в неё. Но у мамы, вероятно, была болезненная тяга к перемене мест, и вот мы уже перед новым 1949-м годом жили на новом месте: теснились с техничкой и её двумя маленькими детьми в домике при школе, состоящем из двух комнат, в одной из которых, в проходной, была печь, отапливающая и вторую комнату.
Если на старой квартире нам не хватало тепла, то здесь мучились от его избытка, так как хозяйка боялась, что её дети замёрзнут и заболеют. Вот уж, действительно, променяли шило на мыло. И ещё донимала теснота, мне даже негде было готовить уроки, приходилось их делать в прямом и переносном смыслах на коленках. О чём думала мама, когда решилась переехать сюда, неведомо, но ведомо одно–справедливость пословиц: “быть беде, бог разум отнимет” и “пришла беда, отворяй ворота”. Затуркала жизнь бедную нашу маму, и получалось у нас всё “рассудку вопреки”, как не должно было бы быть, если бы ощущала она твёрдую мужскую поддержку или хотя бы судьба к ней была более благосклонной, менее жестокосердной.
Выбирать, где, что похуже, создавать трудности, а затем их преодолевать,–это, конечно, в натуре русского человека, но не до такой же степени, чтобы бросаться сломя голову из огня в полымя и обратно из полымя в огонь. И прожили-то мы там недолго, с месяц всего, а затем ребёнок хозяйки трёх лет умудрился забраться на печку и коснуться попкой раскалённой плиты, обжёг её бедняжка до волдырей, и мы вынуждены были срочно съехать и с этой квартиры, так как и нам было невмочь слушать постоянный плач несчастного ребёнка, а уж хозяйке тем более было не до нас. И поселились мы в 3-й квартире, тоже не далеко от школы, наискосок через школьный сад, у семейной, ещё молодой пары Коноваловых, которые уступили нам одну комнату.
У них мы тоже прожили недолго, около месяца, а потом хозяин всерьёз загулял с какой-то дояркой или свинаркой, с женой у него каждый день начались скандалы, слушать которые нам надоело, и мы собрали свои вещички, благо их было немного, и перебрались в соседнюю половину дома, принадлежащую милому семейству с соответствующей фамилией Добробаба и с кучей детишек в количестве 5 или 6 человек мал мала меньше: от двух-трёх до десяти-двенадцати лет. Комнат в их половине дома было 3 или 4, точно не помню, и как мы там все размещались, ума не приложу.
Опять мне приходилось делать уроки на коленках, а маме проверять тетради, писать планы следующих уроков и готовиться к ним,– в школе, задерживаясь там после уроков. Мне же “многодетье” особенно не мешало, было даже весело, так как двое из Добробаб были моими сверстниками, и мы с ними играли в разные игры, особенно когда пришла долгожданная весна, полянки и лужайки подсохли и стали доступны для нас в нашей ветхой обуви. С питанием тоже стало получше, стал забываться голодный 1947-й год, в правлении колхоза имени Кирова, основной организации хутора, выдали материальную помощь в виде муки и круп, да и Добробабы зарезали свинью и продали нам сала и мяса, которых нам хватило надолго.
Впервые за многие годы ели настоящие мясные котлеты, и это казалось чем-то невообразимо сказочным. Не хватало одного,–книг. Я уже пристрастился к чтению, а здесь не было ни хуторской, ни школьной библиотеки. Выручал математик Александр Иванович, у которого была своя небольшая библиотека. Читая книги, я переносился мысленно в атмосферу описываемых событий, вживался в образы героев, примерял на себя их мысли и поступки. Прочтя в книге А. Толстого “Пётр 1-й”, как любимец царя Сашка Меньшиков, будучи ещё мальчишкой, удивлял окружающих тем, что прокалывал щеку иглой и вытаскивал её изо рта, я тоже решил удивить одноклассников. Для этого предварительно дома я провёл “эксперимент”, чтобы не опозориться в классе, надул щеку, как было показано на рисунке в книге, и почти безболезненно повторил “цирковой номер” Меньшикова спустя 200 с лишним лет.
На следующий день в перемену я повторил его в окружении изумлённых ребят, но эффект был испорчен тем, что в самый ответственный момент вытаскивания иглы изо рта вошла в класс мама, и ей чуть не стало плохо от всего увиденного. Из прочитанных книг Александра Иванович особо запомнились две повести грузинского писателя 19-го века Александра Казбеги “Элгуджа” и “Гоча Хэвисбери”. Но когда, будучи уже взрослым, подыскивал себе книги в санаторной библиотеке, натолкнулся на эти книги и решил прочесть их снова, то чтение их не произвело того душевного волнения, что в детско–отроческие годы. Наверно, это естественно, что по мере взросления и реальная, и книжная жизни воспринимаются по-разному, чаще всего взрослея, а тем более старея, мы приземлённее воспринимаем то, что видим, читаем, чувствуем.
Так же получилось и с другой книгой Л. Леонова “Дорога на океан”, которую я прочёл в молодости. Запомнилось почти дословно начало этого романа: “Встреча с другом юности не возвращает юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”. Мне эта фраза часто вспоминалась, когда я, закончив Академию, покинул Ленинград и, считая этот период учёбы лучшим временем своей жизни, томился всё время желанием снова окунуться в стихию своей юности, побывать хоть ненадолго в Ленинграде. Когда же спустя 5 лет мне удалось осуществить своё желание, то испытал большое разочарование от несоответствия ожиданий радости встречи с городом юности тем реалиям, с которыми соприкоснулся при этой встрече: и сам я чувствовал себя уже не тем безмятежным юношей, а взрослым мужчиной, и друзья изменились, и все люди и город вообще казались другими, как будто попал я совсем в другой незнакомый мне мир. Тогда же я перефразировал запомнившуюся мне фразу: “ Встреча с городом юности не возвращает юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”.
Тогда же на хуторе скучные занятия, как то – чистку картошки или переборку фасоли от соринок и камушков я скрашивал более скромными мечтами, что вот скоро закончу 7 классов и поступлю в техникум, желательно нефтяной, где стипендия была на 30 рублей больше, чем в других известных мне техникумах. О поступлении в военное училище я тогда ещё не думал, так как до этого надо было долго ждать, а о существовании подготовительной специальной военизированной школы ВВС в Краснодаре ни я, ни мама не знали. Но кроме мечты и желаний на ближайшие годы надо было думать и о хлебе насущном на очередной 1950-й год, особенно позаботиться о зиме.
Маме правление колхоза, как и всем немногочисленным хуторским служащим, выделило огород 15 соток, причём с садом и на территории хутора. То ли прежний владелец этого сада-огорода умер, то ли куда-то выбыл, нас это не волновало, а заботило другое, как найти рядом квартиру, чтобы облегчить посадочные работы, а главное, уборку предстоящего урожая и перенос его на хранение в дом. Удалось найти квартиру совсем рядом, напротив через улицу. Запомнил даже имя хозяйки–Меланья Павловна. Нам она выделила половину дома из двух комнат, одна из которых, большая, была не отапливаемой, но могла служить для хранения урожая, а вторая, маленькая, не больше 8 квадратных метров, была с печкой и с небольшим запасом дров, но практически без мебели: была одна самодельная деревянная кровать с каким-то матрацем, да ещё можно было спать на лежанке печки, где была какая- то подстилка.
Пол был земляной, что мне облегчило изготовление стола: я просто-напросто нашёл у хозяйки во дворе 3 более или менее ровных колышка, подтесал их немного и вбил в пол, а сверху прибил к ним крышку от большой бочки. Стол после скобления и отмывки получился приличный, только немного покачивался, если на него наваливаться, но вполне годился для того, чтобы за ним обедать, читать и писать. А стулья получились из круглых чурбачков. Но мы были неприхотливы, и нас это вполне устраивало.
В это время приехал брат Алексей. Он стал совсем уже взрослым парнем–через 2 месяца ему исполнялось 20 лет и надо было идти в армию (тогда призывали с 20-ти лет). Конечно, в армию тогда уходили не как сейчас, не как в зону облегчённого режима. Но всё равно радости было мало, тем более что получалось это не в силу непреодолимых жизненных обстоятельств, а по собственной воле, вернее,–собственному безволию. Если удастся издать эту повесть хотя бы в нескольких экземплярах, но с иллюстрациями в виде семейных фотографий, а теперь это не сложно, то будет видно, какое доброе открытое благородное лицо юноши смотрит на вас с фотографий, на которое ещё не отложила отпечаток скептицизма, безразличия, грубости та хоть и короткая но тяжёлая жизнь, которая выпала уже к этому времени на долю моего старшего брата.
И конечно, заслуживал он лучшей доли в будущем, чем та, которая его ожидала. Но ни о чём таком ни он, ни мы с мамой тогда не думали, а радовались встрече после долгой более чем полугодовой разлуки и старались не заглядывать далеко в будущее. Вместе с братом мы сравнительно быстро засадили наш огород традиционными для Кубани культурами: кукурузой, подсолнухом, тыквой, фасолью, горохом, не требующими больших трудозатрат на уход за ними (поливку прополку и пр.). Копать огород нам не пришлось, так как почва была лёгкая и не требовала перекопки. Так что основная работа для меня была–убрать осенью урожай.
Брат через несколько дней уехал, оставив мне немного великоватый пиджак от своего хлопчатобумажного костюма, память о котором осталась на фотографии, на которой я запечатлён в нём, первый раз фотографируясь самостоятельно, да пожалуй и вообще первый раз в своей жизни, в станице Славянской, по дороге из хутора в Краснодар. Всё лето я занимался огородом, и результаты оказались довольно хорошие: всю большую холодную комнату я заставил тыквами, кочанами кукурузы, шляпками подсолнуха, стручками фасоли и гороха. Новый 1949–1950-й учебный год обещал для нас с мамой быть сытным, но тут возникли непредвиденные обстоятельства, заставившие изменить все наши планы на ближайшее будущее.
7. Хутор Ленинский. Разногласия по поводу и вокруг грамоты
Директором нашей школы был тогда человек с не запоминающимся именем-отчеством, по фамилии Бакута. Он принадлежал к тому же типу тогдашних руководителей низшего и среднего звена, что и директор школы в Ново–Мышастовской, то есть страдал малограмотностью, скрываемой от окружающих завесой пустых ни о чём не говорящих слов и фраз, перемежаемых к месту, а чаще не к месту заумными словечками, выуженными неизвестно откуда.
Такой тип людей эволюционировал, совершенствовался, они получали со временем более приличное образование, чем церковно–приходская школа, заканчивали рабфаки (рабочие факультеты), подкрепляли свой статус людей с “высшим образованием” университетами марксизма–ленинизма, а некоторые даже заканчивали, чаще заочно, нормальные ВУЗы. Но всё равно врождённая малограмотность проявлялась у них на генетическом уровне и то и дело не к месту прорывалась или неправильными ударениями, чаще всего в словах ”предмет”, “средства”, “мышление” и др. и в грамматических ошибках типа “грамота ”(через две м), интеллигенция (через одну л) и т. п.
А что уж было ожидать от нашего директора школы? Вёл он у нас русский язык и литературу и, наверно, по тем временам вполне соответствовал требованиям, предъявляемым к учителям сельских школ, где не хватало педагогов в лучшем смысле этого слова. Всё бы ничего, но он стал поправлять меня в словах, в которых описанный выше тип людей делал характерные для них ошибки, а у меня не хватило ума, если не пропускать это мимо ушей, то хотя бы не спорить с ним и не доказывать свою правоту,. Раза два это мне сошло с рук, когда дело касалось устных ответов и я просто игнорировал указания на мои “ошибки”. Но когда в письменных работах правильно написанные мной слова директор стал исправлять, делая сам ошибки, в частности в слово “грамота” вставил мне вторую букву “м “, я стал спорить, да ещё в категоричной форме и в присутствии других учеников, чем и вызвал его справедливый гнев.
Я понял, что с отличными оценками мне 7 классов здесь не закончить, а следовательно, могут быть трудности с дальнейшим поступлением в хороший техникум. И потому после совета с мамой решили, что мне лучше ехать в Краснодар и заканчивать 7 классов в городской школе: и придирок не будет, и знания будут лучшие. И мне было жаль оставлять здесь маму одну, и маме было тревожно за меня, как мы там вдали от неё будем управляться одни с сестрой. Но другого выхода мы не видели, и решение было принято, как говорили тогда, единогласно и единодушно. Сборы были недолги, урожай я весь собрал и перенёс в дом, а вещей у меня было совсем мало. Через день я был готов к отъезду.
8. Из хутора–в город. Самостоятельное путешествие “за 3 моря”
Учитывая дальний путь, мы с мамой решили отправиться пораньше. Мама проводила меня до ближайшей пристани, посадила на проходящий теплоход, всплакнула напоследок и долго махала рукой, до тех пор, пока теплоход не скрылся за поворотом реки. А мне после поездки по реке до станицы Славянской предстояло ещё добираться более 100 километров на машине. Не понимаю сейчас, почему нельзя было речным путём добраться прямо до Краснодара: то ли не было прямого рейса без пересадки до Краснодара, то ли вопрос упирался в деньги (на попутной машине можно было доехать или вообще бесплатно, или за гроши, не сопоставимые с ценой билета на теплоход).
Мне надо было ещё зайти в станице Славянской к знакомой маме учительнице, что-то передать и переночевать у неё, а в Краснодар начать добираться уже с утра следующего дня. По дороге к этой учительнице я сфотографировался, мне казалось, что в пиджаке брата я выгляжу взрослым, хотя пиджак был явно великоват. Фотограф обещал сделать фотографии к следующему утру, и я довольный собой и тем, что всё пока идёт по плану, направился к следующему пункту моего путешествия. Меня уже ждали, наверно, мама оповестила свою знакомую телеграммой о дате и времени моего приезда.
Увидев меня, маленького, щупленького, 13-летнего мальчика, женщина удивилась, что мама решилась отправить меня одного (сейчас я сам в недоумении, почему мама не проводила меня хотя бы до этой учительницы–а вдруг бы её не оказалось дома, и что бы мне тогда делать вечером в незнакомой большой станице, откуда уже не добраться вечером ни до Краснодара, ни вернуться на хутор). Но, видать, по тем временам 13-летний мальчик считался почти взрослым, самостоятельным, с которым ничего не может случиться, а может быть маме надо было в этот день проводить занятия в школе, а я не хотел дожидаться выходного дня и решил побыстрее расстаться с “любимым” директором.
Попричитав и поохав, женщина накормила меня ужином и уложила спать вместе со своим мальчиком, примерно моим сверстником, а утром не стала будить рано и дала подольше выспаться. Это обстоятельство, возможно, оказало мне плохую услугу. Скорее всего, конечно, получилось дело случая, не зависящее от того, раньше или позже я мог отправиться на окраину станицы, где удобнее всего было “ловить” попутную машину. Просто я, как профессор Плейшер в Швейцарии ( из кинофильма “17 мгновений весны“)впал в эйфорию, потерял бдительность и попал в “ловушку”.
А получилось так, что на мою просьбу подвезти до Краснодара шофёр грузовой машины сказал, что может подвезти только до Мышастовской. А мне и в голову не пришло уточнить, до какой Мышастовской, Ново–Мышастовской, где мы жили перед этим, или до Старо–Мышастовской, которая была расположена совсем в другой стороне, гораздо дальше от Краснодара, и сообщение с городом в ней было хуже: реже ходили машины в город. Но я так был обрадован, что скоро буду почти в Краснодаре, всего в 40 километрах, где мне всё знакомо и машины часто ходят часто через районную станицу Марьянскую, что не раздумывая взобрался в кузов машины и поехал с ветерком, довольный, что всё так удачно у меня складывается.
Но где-то через час или два я стал беспокоиться, туда ли мы едем, и уже при въезде в незнакомую станицу выяснилось, что мы приехали в Мышастовскую, но не в ту, в которую попасть я рассчитывал. Очевидно, я был настолько расстроен, что шофёр не стал брать у меня мою мятую трёшку, а посоветовал, где лучше “ловить попутку” на Краснодар, даже подвёз меня к тому перекрёстку, пожелал не уехать снова не туда и оставил меня ждать удачи. Удача пришла не скоро, часа через 3 или 4, когда уже солнце стало клониться к закату. По дороге шофёр куда-то заезжал по своим делам и в Краснодар приехал уже затемно, да ещё не с той стороны города, где до нашего дома было 4 квартала, а совсем с противоположной стороны и высадил меня где-то в районе железнодорожного вокзала.
Трамваи уже не ходили, и мне пришлось около часа ждать дежурный трамвай, который довёз меня до памятного столба, где я 6 лет назад сторожил мешок с кухонной утварью. Дальше трамвай всё ещё не ходил, но были проложены уже рельсы, стояли мачты, на которые были подвешены провода, и, главное для меня, на этих мачтах горели электрические лампы, освещавшие дорогу. Так что я шёл по освещённому месту, обходя лужи, и быстро добрался до дома. Было около 2-х часов ночи, когда я постучал в окно, и сестра спросонья не могла понять, кто стучит, и не сразу впустила меня в дом. Взаимной радости не было конца. С сельской жизнью было покончено. Начинался новый этап моей жизни–этап городской жизни. Всё казалось радостным, безоблачным и интересным.
9. Краснодар. Самостоятельная жизнь в городе
На следующий же день мы с сестрой пошли в ту же школу № 41, в которую я ходил во 2-й класс, и меня без каких-либо проволочек приняли в 7-й класс: достаточно оказалось моего заявления, ведомости об окончании 6-го класса и табеля успеваемости за 1-ю четверть в 7-м классе ( с отличными оценками по всем предметам, за исключением литературы и русского языка, по которым были проставлены четвёрки,–снизить оценки до троек у директора или рука не поднялась, или совесть не позволила). Раз уж я упомянул слово “совесть”, то надо признаться, по зрелому размышлению, отбросив подростковый максимализм, я пришёл к выводу, что совесть у директора как раз была, а вот я был не прав, бессовестно выставляя на показ его ошибки. Какому взрослому это понравится? А он по сравнению с предыдущим директором Трушем выглядел намного лучше, порядочнее, хотя бы тем, что конфликт со мной не переносил на маму, и она ещё 2 года спокойно проработала в той же школе и уволилась сама по собственному желанию, когда оформила себе пенсию по инвалидности.
А мне этот конфликт тоже пошёл на пользу в соответствии с пословицей, всё что ни делается, всё–к лучшему. А не случись он, остался бы я в сельской школе, поступил бы, как задумывал, в нефтяной техникум, затем мог получить направление, не приведи нечистая сила, в Чечню и попасть в мясорубку, устроенную недоумками, не видевшими дальше своего носа ничего, кроме маячивших возможностей неслыханной наживы, возбуждающих их и ведущих за собой, как неодолимо влекут ослов морковки,, подвешенные у них перед мордами. Так что я должен был чувствовать благодарность к директору, а не держать на него обиду.
В конце концов, не его вина была в том, что не мог получить он приличествующее его положению образование, а скорее это была его беда, которая наверняка его угнетала, и мне следовало не указывать на его ошибки, а как-то деликатно, после уроков, в отсутствии учеников подвести его к тому, чтобы он сам нашёл, как сохранить лицо, не упорствуя и сохраняя достоинство, например, сказав, что так писали по дореволюционной грамматике, и он никак не может привыкнуть к новой, поди проверь.
А ведь, действительно, тогда было много нововведений, оправданных и не оправданных, например, с применением знака “ять”, изменением правила применения букв ”c“ и “з“ в приставке “без“. Уж на что моя мама отличалась высокой грамотностью, но после таких “революционных” изменений и она иногда писала по старым правилам и таким образом как бы “сравнивалась” с теми, кто вообще не знает грамматики, не придерживается правил орфографии и пунктуации Да и сейчас “учёные филологи” иногда пытаются изображать бурную деятельность, то ли устыдясь своей ненужности, то ли выполняя заказ малограмотных “руководителей” по упрощению грамматики, чтобы не так выделялась их неграмотность на фоне грамотных людей, учившихся ещё по старым советским учебникам и методикам.
Неужели это так сложно запомнить для хозяев “заводов, шахт, пароходов” и чиновников разного ранга? Или их просветлённые мозги не должны отвлекаться на такие мелочи от главной задачи: отнимать (у народа) и делить (между собой), попутно решая задачу “оптимизации”, под которой они в силу своей полной математической безграмотности понимают не получение максимума прибыли или минимума затрат при определённых ограничениях на ресурсы, а получение максимума прибыли при минимуме затрат, то есть задачу, не имеющую математического решения, а решаемую другими методами: искусственного целенаправленного банкротства рентабельных предприятий, их рейдерского захвата, незаконной скупки по дешёвке земель и так далее, и тому подобное.
У меня лично резко негативное отношение к интеллектуальным способностям большинства из “бизнесменов” такого сорта, включая Березовских, Брынцаловых и прочих, им подобных. Вспоминая А. П. Чехова, можно сказать что они подобны человеку с флюсом и как узкие односторонние специалисты сильны только в одном–в обогащении любой ценой, вплоть до цены чужих человеческих жизней. Что же касается сакраментального затёртого вопроса, обычно задаваемого такими людьми: “Если ты такой умный, то почему такой бедный?” ответ может быть один: “Потому что я не могу, как вы, шагать по трупам, грабить беззащитных детей и стариков и поедать живых младенцев”.
О том, что для того, чтобы стать олигархом, то есть захапать несметные богатства, не надо было иметь много ума, убедительно показано в книге не афиширующих себя авторов “Проект “Россия”. Тезисно это можно изложить следующим образом. Когда СССР разваливали, над огромными сырьевыми и стратегическими ресурсами срочно требовалась временная система контроля. Ни при каких обстоятельствах ресурсы не должны были работать в неподконтрольном политическом пространстве. Эффективность ставилась на второе место. Главное условие – контролируемость.
Было принято решение передать государственные ресурсы частным лицам. Но не всем подряд, а очень избирательно. Ключевое условие, определявшее “проходной балл”, было очень интересным. Оказаться в нужное время и в нужном месте – это само собой. Многие там оказались. Но не многим доверили осваивать бюджетные потоки, не все в России стали олигархами. Потому что не все обладали главным качеством. От соискателей требовалось не обладать слишком большим умом и масштабным мышлением. У кандидата на роль олигарха не должно быть масштаба мысли и политических амбиций. Его максимальные мечты не должны выходить за рамки “красивой жизни на золотых унитазах”…В противном случае очень скоро они пресытились бы дорогими машинами и яхтами и перенаправили имеющийся ресурс в политику. Свою политику. Затем они задались бы вопросом: “Почему не я управляю, а мной управляют?” Ну и далее варианты со всеми сопутствующими проблемами.
В целом, это условие было выполнено. Практически все новоявленные богачи России не поднялись выше материальной сферы. В максимальном варианте власть интересовала их как дополнительная безопасность и коммерческие возможности. Это предел игрушечных олигархов. Да и не только олигархов, а и других бизнесменов масштабом поменьше. Но и тем, и другим не нужна ума палата. Для этого существуют грамотные директора, управленцы, менеджеры, действительно разбирающиеся в своём деле. Но им, как и представителям среднего и мелкого бизнеса, не до морфологических и синтаксических тонкостей, так что всё равно не понятно, для кого и для чего нужна эта эквилибристика с правилами русского языка. Но я, чувствую, чересчур отвлёкся от основной канвы моего повествования, и потому возвращаюсь к моей учёбе в городской школе.
Учёба и здесь давалась мне легко. Было вначале несколько необычно, что школа мужская, и в классе одни мальчишки. Со всеми ребятами сошёлся быстро, а с тремя, жившими неподалеку от меня, о которых уже упоминал ранее, даже подружился. С одним из них, Петей Сергеевым я играл в шахматы, что послужило хорошей тренировкой и помогло занять первое место в школьном турнире без единого поражения, чем я очень гордился. У другого, Володи Суслова, была дома хорошая библиотека, и я зачитывался его книгами. Толстые книги в 500 с лишним страниц я прочитывал за несколько дней. Читал книги самого различного направления: это и “Униженные и оскорблённые“ и “Отверженные“ В. Гюго, ”Заговорщики“ и ”Поджигатели“ Н. Шпанова, “Ходоки из Ания “ (автора не помню), “Тихий Дон” М. Шолохова и многие другие.
Зачитывался до двух часов ночи, чем вызывал недовольство сестры. Реабилитировался тем, что помогал ей по математике. Она тогда училась на 2-м курсе педагогического училища, и программа их математических дисциплин была для меня не сложной. Однажды я даже помог ей сдать то ли контрольную работу за семестр, то ли письменный экзамен по математике. Для этого она провела меня пораньше в аудиторию, где должна была проходить контрольная работа, усадила меня в большой шкаф в конце комнаты, предназначенный для хранения каких-то больших тубусов, оставила дверь шкафа приоткрытой, чтобы мне было светло, а сама села за стол перед шкафом. Когда она получила свой вариант работы, какие-то задачи и примеры по алгебре и геометрии, я быстро решил их передал ей и ещё успел решить задание другого варианта для её подруги. Более трудной задачей оказалось выйти незамеченным никем из преподавателей из своего убежища, а затем из аудитории. Но труды оказались не напрасными, сестра получила пятёрку и стипендию в следующем семестре.
И было ещё одно примечательное событие в этот период, но другого плана. На зимние каникулы сестра решила проведать маму и уехала дня на 3 или 4. И надо же такому случиться, что на следующий день после её отъезда у меня отказала печь: где-то в дымоходе произошёл обвал давно не чищенной сажи, и весь дым шёл не в трубу, а в помещение. И, как на грех, зима в том году выпала необычайно холодная, намело снега по колено, что необычно для Кубани, морозы стояли градусов под 20. Первую ночь я кое-как перезимовал, пока комнаты не успели ещё промёрзнуть. Спал, не раздеваясь, навалив на себя всё, что только было в доме, но всё равно замёрз ужасно и утром обнаружил, что вода в ведре замёрзла и нечем умыться. Не на чём было и согреть себе хотя бы чай, чтобы согреться.
В тяжёлых раздумьях, что же делать, я вышел на улицу, надеясь, что под солнцем может быть теплее и можно будет чуточку согреться. На моё счастье меня закоцубшего увидела соседка тётя Зина Сень, мать моего товарища, спросила в чём дело, и пригласила к себе в дом, напоила и накормила горячей едой и оставила ночевать. А на следующий день вернулась сестра, вызвала печника, который простукиванием нашёл в одном из поворотов дымохода место обвала сажи, выбил там кирпич, прочистил дымоход, заделал в нём пробоину, и печь ожила, а вместе с ней стала оживать и комната, стены которой за 2 суток промёрзли насквозь. Но к ночи уже в комнате можно было жить.
Больше ничего примечательного в эту зиму и весну не было. Единственное, что запомнилось ещё,– это окончание экзаменов, которое совпало с моим днём рождения, и потому я решил сделать сам себе подарок, купил грамм 300 конфет-подушечек, обсыпанных порошком какао, и гулял по улицам, пока все их не съел. С тех пор я старался к своему дню рождения делать себе какие-либо подарки, необязательно материальные. Так, к своему 70-летию я оформил самиздатом сборник своих стихов, а к этому предстоящему дню рождения, отстоящему от того далёкого, в 1950-м году, на 60 лет, решил сделать себе подарок в виде завершения хотя бы 1-й части этой рукописи в печатном виде.
Тогда я сдал экзамены по всем предметам на отлично и стал думать, куда поступать учиться дальше. Не помню уже, кому пришла в голову мысль, что можно и нужно поступать в Специальную школу ВВС, но мнение это пришлось по душе всем: и мне, и маме, и Оле. На этом и порешили. Дело осталось за немногим-за поступлением. Но это уже,как говорит Каневский,совсем другая история.