Сквозящие между плесенью чистых листов непереводимо произносимые слова кричат в читательскую глухоту - на ощупь - будто слепоглухонемые дети - пойми меня.
Я беру гелевую ручку и тщательно записываю их так как дон Хуан курил Карлоса - проза в поэзии столь абсурдна, сколь могут быть иррациональны мои графоманские потуги рассказать о земном внеземным.
Комната, обтянувшая и вместившая меня на подобие скафандра (впрочем, мои сведения об этом еще более туманны примелькавшейся Андромеды - учебник астрономии за 10-й класс оказал свое скромное влияние на мою разлагающуюся личность) терпеливо сносит вибрацию включенного электричества, перегоняемого аортами проводки, намертво впаянной в блочную хрипоту стен.
Люстра потрескивает как поленья в каминах у богатых домах. Выцветшие обои соплят - поговори мне. Прокуренный шкаф скрипит всеми фибрами своей деревянной души. Саблезубые вешалки тоскливо поглядывают на кипу неуместной в этом сезоне одежды. Остовы советских стульев равнодушно читают возложенные на них книги. Каждая - маленький гроб. Я давно уже человек-живущий-в двадцати метровом -склепе. Или морге? Где кухня вместо прозекторской, а ванная - вспомогательных помещений, в которых иллюзорные бородачи в пенсне гоняют чаи и рассказывают друг другу басни о давно усопших. Комната же... Комната - зал, усеянный холодильными камерами - выбери свою и покойся вечным сном, пока тебя не упакуют в твой личный последний дом и не отправят в темную, кишащую червями, пустоту.
Руки мои привычно выводят буквы. Буквы слагают слова. Мысли текут гноем из незаживающей раны, зудящей на моем уставшем, загрязненным всечеловеческими испражнениями, сердцем. Я изнемогаю. Мне нужны люди. Если их не будет - я выдумаю, честно, я найду способ, чтобы они пришли и сказали - мы рядом. Одиночество представляется мне бесхозным, испещренным деформациями телом, оставленным для науки теми, кто не смог признать в нем свою плоть и кровь. Страшны эти слова - "плоть и кровь" . Я редко встречаю их в художественных книгах со смыслом. Все чаще их используют либо без какого-либо смысла, либо в религиозной литературе как сакральные символы нашего бытия... Ах, о чем это я? Паста закончится и магия постапокалиптический ночи раствориться в чашке вместе с заварочным пакетиком. Такое уже было, было... Необходимо спешить...
Мне видится лето 2005 года. Путешественник, когда ты придешь в Обитель - отбрось все сомнения, привязанности и страхи, потому что там их больше нет. И зло - это лишь добро в нулевой степени. Не более. Бояться ли слону кузнечика, прыгающего в травах под его ногой? Я была безнадежно юна. Глупость смешивалась с запахом парного молока и выступала на коже капельками сладкого пота. Зеркала равнодушно отворачивались. Полметра голубой ткани служили мне летним платьем. Широким летним платьем, подол которого все норовил поднять ветер. Волосы змеями сползали до талии. Вот она - мечта пресыщенного идиота и зависть уставшей дамы. Юность моя безжалостно исчезла в прудах, оставив после себя саван - захочешь - примеришь - напоследок - прежде чем они скажут - больше нет ни средств, ни надежд - и толстяк в белой маске назначит дату похорон. Видите ли... Человек не может ограничиться одноразовой смертью. Он умирает каждый год. Себя десятилетнего ты похоронил в одиннадцать, а двадцатидвухлетний прощается с восемнадцатилетней, как отец с дочерью, уехавшей на небеса в тридцать два. Лукавы наши помыслы, тощи сердца. Я зашла в чудное место. Везде пруды, гребля, пруды, много-много зелени, кое-где у кромки воды - кресты - спаси мя и сохрани - рыбаки удят выросшую в канализационных стоках рыбы, ребята курят трубку мира, весело передразнивая лягушек своим шакалоподобным смехов. Вот они - жалкие уродцы в черных спортивных костюмах с белыми лампасами по бокам. Вода превращается в лесополосу. Лесополоса поглощает воду. Так писать может только сумасшедший. Ржавая консервная банка закатывается за пивную пену туч. Лучи изжелта красного алкоголя слепят глаза. Я безвозмездно одинока. Мне нравиться пылить белые босоножки. Я кажусь себе похожей на героиню голливудского триллера. Со мной должно произойти нечто странное. Птицы умолкают там, где я иду, впечатляя своей самодовольной некрасотой.
Слышаться чьи-то спешащие шаги. Я не оборачиваюсь - знаю - он идет со своими друзьями. Он превратит меня в необратимость. Я люблю его любовью агнца, добровольно идущего на заклания. Я хочу его так любить, но любви в своем сердце не имею. Я живое воплощение выдуманной кем-то богини, потому что это модно. Я боюсь читать Библию, потому что грехи обмотали меня как пуповина обматывает новорожденного. Он старше меня и даже чуть-чуть красивый. Он станет моим самым пронзительным криком. Я буду просыпаться в испарине, ища на себе его следы.
Лето 2005-го. Дрожь. Вой. Стон.
Комната опять превращается в бесконечный поток холодильных камер. Где-то из недр прозекторской раздается обертонный рык звонка. Я открываю глаза и вижу перед собой бестеневый операционный осветитель. Какие-то люди ковыряются в моем животе. В следующий раз не я никогда не соглашусь на местный наркоз. Больно же.