Ледяной ветер, замёрзшие вчерашние ручьи - символ остановленного мгновения - и неимоверная голубизна ещё тяжёлого, набухшего влагой неба, павшего в лужи с хрустальными берегами, кисельный снег отвердел на ветру. Ничто не радует бредущего на работу пешехода, кроме ясного неба и света, наконец победившего зимние сумерки. Чучела сугробов морщатся мокрым картоном, и стеклянная остановка небрежно вмазана в грязную и ненадёжную декорацию. Сегодня она облагорожена странствующим художником, немного писателем, немного журналистом и, безусловно, поэтом.
Чёрным по белому. Фломастером по бумаге. Сердцем по снегу. В формате А4. Крупно и криво. Глаголет стеклянная, оклеенная лозунгами остановка:
«Прости меня!», «Я так больше не сделаю!», «Клянусь! Я обязательно изменюсь!».
Врёт, конечно, страдалец, ведь дальше призыв, похожий на приказ (не в его положении приказывать) – «Будь! Будь со мной!».
Воображение поэта погасло, и осталась одна боль и один крик: «Я люблю тебя!», - таких листов много, считать неохота.
Подошла одна девица (не ей ли писано?), угрюмо всё прочитала (нет, не ей) и отошла. Ещё одна обратила внимание, даже обошла остановку вокруг – нет ли ещё чего такого? Нет, ничего больше нет.
Человек в голубой робе. Тащит ведро и швабру. Вёдро парит – видно мойщик уже пробовал отмыть, неудачно, пришлось идти за тёплой водой.
- Любит! Мать-перемать!
Человек отгоняет очередную любопытствующую девицу и лезет под лавку. Под лавкой ещё листок: «Женя! Люблю тебя!».
- Педик, мать-пермать!
- Зачем вы так? Это он девушке, - говорит девушка.
- На клей зачем сажать, сажал бы на …
Девушка стремительно отходит, так стремительно, что у неё развязывается сыромятный ремешок на замшевых ботах. Присаживается, завязывает. Лужа. Автобус. Брызги. Замша штука капризная.