Дед

А в нем была до жизни
Жадная смелость
(Г. Сукачев)


– Отец, ну ты что?
Дед сидел за столом, опустив голову над тарелкой. На вилке повисла тонкая нить квашеной капусты. Орлиный нос уныло покачивался в такт словам.
– Даже не знаю, как тебе рассказать, дочка…
В кухне стоял чад. Печь нещадно коптила. Несмотря на тепло, было влажно, как в тропиках. Эта вечная сырость, и промозглый утренний сон, когда страшно высунуть нос из-под одеяла застряли в памяти с детства. Ночевать в доме Ольга не очень любила. Сейчас она жила в городе, куда отец переехать наотрез отказался, и приезжала только на выходные. Убрать, постирать, приготовить. В будние дни дед, которому стукнуло семьдесят восемь, справлялся с хозяйством самостоятельно.
– Пап, что случилось?
– Замели меня, дочь, – голова покаянно качнулась, – попал твой отец в милицию…
Ольга смотрела во все глаза. Дед был полон раскаяния.
– Батька твой провел целый день в обезьяннике…
Сердце ухнуло куда-то вниз. И одновременно стало смешно. Очень уж напоминал он сейчас царя Иван Васильевича из комедии – так же сдвинуты лохматые брови, тот же покаянный жест: в кутузку замели, дело шьют…
– Как – в обезьяннике? За что?!
– За хулиганство…

Дело было в начале девяностых, когда город Питер палил из обрезов и разъезжал на тонированных девятках. Когда, как шампиньоны из-под асфальта, появились всюду крепкие бритые мальчики. Когда горожане предпочитали лишний раз на улицу не соваться и обсуждали по кухням свежий выпуск реалити-шоу под названием «Сессия верховного совета».
Одна половина сколачивала капитал на обломках империи, другая – растеряно озиралась. Манила реклама, сверкали неоном рестораны и казино, возникали невиданные секс-шопы. Закрывались заводы, чахли НИИ, профессура уходила торговать гипсовыми Буддами…
Плясали кришнаиты, экстрасенсы с экрана лечили цирроз, и взрослые, здоровые на голову люди несли остатки кубышек в «МММ». Советское воспитание не позволяло усвоить тот факт, что тебя могут обмануть. Слишком громкое, пионерское было слово. Тогда появилось «кинуть». Кратко, энергично и без интеллигентской рефлексии. Кинули – и молодцы. И – концы в воду. Или в бетон.

В маленьком городке под Питером, где жил дед, новые времена тоже дали о себе знать. Закрылся продуктовый магазин, где издавна чахли морская капуста и хлеб-кирпич, единый по форме и содержанию. На месте продуктов возникло разноголосое торжище, с пестрым барахлом, знойными феями с китайских полотенец, косметикой, куртками из кожзама, книжками, джинсами, самопальными значками.
Торговали приезжие, черные, как жуки, или их женщины – все, как одна блондинки, с крупными пористыми носами и угольными глазами. Торговали залетные – улыбчивые молдаване, основательные хохлы. Торговали свои – дед узнал бывшую завмагом, слесаря Миху, бухгалтершу завода, где проработал без малого сорок лет…
Пресса, которой дед привык доверять, писала странные вещи. Ольга зареклась возить отцу новые газеты. Как-то ему попался выпуск «СПИД-инфо», с грудастой теткой на фоне летающей тарелки. Дед справедливо считал себя человеком современным. Не отгораживался возмущением от внешнего мира. Познавал новые реалии – как они есть.
 Сжавшись, Ольга, следила, как он читает. На стуле, посреди кухни, под самой лампой. В роговых очках с веревочкой, чтоб не потерять. Читает про Ленина, восставшего из Мавзолея, про каннибализм в доме престарелых, про секс-исповедь певицы Барби… Так же вдумчиво и основательно, как, Ольга помнила с детства, на этом же самом месте, читал отец «Правду», и «Труд», и зачитывал выдержки вслух для них с мамой…
«СПИД-инфо» пошла на растопку.
В городке закрылся завод, рассыпавшись на мелкие лавочки. А тридцатилетний долгострой – крепкий кирпичный каркас – неожиданно обрел владельца, и высокий забор скрыл от глаз любопытных будущий особняк на берегу.
Накрылся кинотеатр. А вместо киношки образовался кабак. Там-то и случился милицейский дедов бенефис.
Конечно, нельзя сказать, что это был его первый привод в милицию. Было, было: в шальной довоенной юности, в дурмане лиговских подворотен. Случались стычки с охтинской шпаной, и добрые драки на танцах за светлые косы какой-нибудь девочки Лели…
– Я, Колька, я лиговский! – говорил дед в запале, если случалось ему с кем-то поспорить.

А тут шел дед из магазина и заметил, что кинотеатр исчез. Увидел новую вывеску: «Кафе». Решил исследовать. Вошел, огляделся. Красиво: музыка, гладкие столики, строй разноцветных бутылок в баре. Несколько человек у стойки. Дед подошел. Подождал своей очереди и стал делать заказ. Как положено. Сто грамм, чего уж там, и – закусить. Улыбнулась ему продавщица, и тут…
Чья-то туша заслонила обзор. Трещал костюм на накачанных мышцах. Пальцы-сосиски легли на дедово плечо и – отодвинули.
– Девочка, организуй-ка мне быстренько, – обратился амбал к продавщице.
Деда оттеснили из очереди.
– Представляешь, дочь, какой-то сопляк, – рассказывал он, – я его раза в четыре старше. Морда, главное – во! – показал дед двумя руками так, что Ольге представилась кабанья башка.
– Минуточку, – каркнул дед и выставил локоть.
Браток с веселым изумлением заглянул подмышку, откуда донесся голос, сказал примирительно:
– Усохни, плесень, – и повернулся обратно.
– Минуточку, – повторил дед, но мордоворот его проигнорировал.
Деда. Проигнорировал.
Колька с Лиговки умел правильно оценивать весовые категории. Поэтому поднял стоявшую у столика табуретку. Новенькую, крепкую. С железными ножками.
– Минуточку, – последний раз предупредил он.
Примерился, как следует, и – применил. По назначению, благо промахнуться было невозможно. Табуретка обрушилась на круглую пиджачную спину. Кабанья туша на секунду застыла и развернулась к деду.

…спас его милицейский патруль. В этом плюс маленьких городов: все на виду и милиции ехать не долго. Дебоширов скрутили и отправили в отделение. В обезьяннике дед просидел до самого вечера.
– Дед, милый, – говорил ему моложавый майор, похожий на внучкиного мужа, – ну я прошу тебя. Ну, пожалуйста. Не связывайся ты с этими. Побереги себя-то!
– Ну он же без очереди, – горячился дед, – наглый! И отмахивается, как от мухи!
Майор посмотрел на встрепанный дедов чуб, на сухонькие плечи, вздернутый воинственно подбородок, и вздохнул. Подписал бумаги и произнес так строго, как только сумел:
– Николай Николаевич. Я вас предупредил! Еще раз поймаю – посажу на пятнадцать суток! Вы меня поняли?!

– Такие вот дела, дочка, – заключил дед.
Ольга помолчала.
– Пап… я даже не знаю, как реагировать, – сказала она. – То ли ругать тебя, то ли – гордиться. В семьдесят восемь попасть в милицию за хулиганство… это – круто, пап. Только, пап. Я тебя прошу. Я тебя очень прошу, как тот майор. Ну, не связывайся ты с ними. Ничего ты им не докажешь. А мы… – тут Ольгу осенило.
– Знаешь, давай так. Вот отметим твои восемьдесят, а потом – делай, что хочешь: хоть в драку, хоть на столах танцевать. Договорились?
Дед кивнул.
Он был похож на школьника, получившего от учителя обидную, но справедливую двойку.

***

– Оля, ты только не волнуйся… – открывший дверь старичок был обеспокоен и смущен одновременно.
– Михал Нилыч, что? – привычно заныло под ребрами, и Ольга опустилась на стул.
– Папа заболел…
Дед лежал на диване под пледом. Его лоб, высокий, в продольных морщинах, был сухой и горячий.
Не привыкать. Как действовать, Ольга знала. Моментально включился «режим ноль три». Градусник. Давление. Микстура. Горло. Теплые носки. Проветрить и натопить. Поставить бульон, разложить на блюдце таблетки и инструкцию огромными буквами, когда и какую пить. Дед послушно наблюдал, шевелил губами, объясняя беззвучно, как так все у него получилось. Его виски покрылись бисером испарины.
Михал Нилыч, дедов друг и конфидент, все это время суетился вокруг. Предлагал сбегать в аптеку, или в магазин, или покараулить бульон на плите, или притащить дрова из сарая. Мешал, конечно, но не спорить же Ольге со стариком. Наконец, не выдержала, всучила ему книжку Джека Лондона и велела читать деду. Вслух. Старичок покорно открыл страницу.
Нилыч по сравнению с дедом был салагой. Всего-то семьдесят, мальчишка. Крошечного роста, невысокой Ольге по плечо, с мягкими чертами лица и вечной извинительной улыбкой. Ольгин внук звал его «Милыч», совмещая в одном слове имя, отчество и черты характера. Безотказный и обходительный, в этот раз он казался еще суетливей, чем обычно. Ольга заподозрила неладное.
И, когда, наконец, все стало по местам, и разгорелась печка, забулькал на плите обед, заблестел протертый пол, а дед задремал, задышав спокойно и ровно, Ольга налила себе и Нилычу чаю из самовара, прикрыла дверь к отцу в комнату и сказала твердо:
– А теперь, дядь Миша, колись!
Дедок замямлил, забегал глазами, но Ольга была неумолима:
– Рассказывай! Что вы опять натворили?
– Да что там натворили, Олечка, – видишь, какое дело… Простыл вот Николай Николаич, переохладился…
– Переохладился – где? – уточнила Ольга. – Брюки мокрые висят – раз, куртка – два. В канаву, что ли, упал?
– Не в канаву, Олечка, – Нилыч помялся, – тут, понимаешь, какая история вышла, – начал он.
– Рассказывай, – вздохнула она.
И Нилыч рассказал.

Что случается в городе в начале весны, когда сбросит панцирь Нева, и тает, съедается солнцем снег, а меж грязи, луж и зубодробительных крапин льда на газонах вспыхнут первые огоньки мать-и-мачехи? Когда ветер разносит вопли котов, и дрейфуют, как мазаевы зайцы, на льдинах по Ладоге бесшабашные рыбаки? Кто приходит в Питер весной?  Правильно. Рыбка-корюшка.
Нилыч прискакал к деду с утра. Передвигался он шустро. Выпили чаю, поболтали за жизнь.
– Николаич, – заметил друг. – На Механическом корюшку продавали. Дорогая, зараза. Может, это, скинемся? Возьмем килограммчик? Много ли нам надо, на двоих-то?
– Почем? – дед оживился. Услышал сумму, переспросил: – Сколько?! – Выматерился. – Они там что, совсем уже?!
– Ну, нет так нет, – прошамкал Нилыч. – Обойдемся. Делов-то. Я вот сальца прикупил…
– Погодь, – дед решительно встал. – Накормлю я тебя корюшкой. От пуза! Где только он у меня… – и двинул в сарай на поиски, бормоча и вполголоса ругаясь.
Нилыч ждал, беспокойно ерзая на стуле.
– Вот, – дед ввалился обратно.
В руках он держал здоровенный рыболовный сачок. Длинное, без малого три метра, древко венчало широкое, в обхват, кольцо, на которое была натянута плотная сетка.
– Я рыбак! – грозно сказал дед. – Рыбак, понял?! С какой стати мы будем платить такие деньжищи, если можем спокойно пойти и наловить сами?
– Дык, Николаич, я не умею, – обеспокоился Нилыч.
– То-же-мне, - презрительно усмехнулся дед. Эта реплика была у него крайней степенью пренебрежения, – то-же-мне, – повторил он.
Нилыч на стуле, казалось, стал еще меньше.
– Ладно, – сжалился дед. – Я тебя научу. Ты будешь на берегу стоять, а я покажу, как надо.
Сказано-сделано. Ольга многое бы отдала, чтоб своими глазами увидеть эту картину. Впереди шел отец. В болотных сапогах, с гигантским сачком через плечо, в ярко-оранжевом рыбацком плаще поверх теплой куртки, с неизменной беломориной в зубах, прямым своим носом и дальнозорким взглядом похожий на хищную птицу.
Сзади поспешал Нилыч, с эмалированным ведром в одной руке и лыжной палкой – в другой. Он носил ее вместо трости. До Невы идти было метров триста. Подельники форсировали шоссе, преодолели крутой и скользкий глинистый спуск и вышли на берег.
– Так, – скомандовал дед. – Я сейчас залезу вон на тот камень, а ты подашь мне сак. Я его закину. А ты будешь вытаскивать корюшку и складывать в ведро. Понял?
Нилыч кивнул.
– Николаич, – робко позвал он, – а, может, не надо? Может, ну ее, эту корюшку.
Дед не удостоил соучастника ответом. Подобрав плащ, побрел в сторону камня.
Несла темные воды Нева. Гулял свежий ветер, шумела быстрина, пряча под толщей воды сладкую деликатесную рыбку. На черном камне, покачиваясь от порывов ветра, торчала сухонькая фигура в оранжевом плаще.
– Сачок давай! – скомандовал дед. Нилыч зашел в воду, насколько позволили сапоги, и протянул древко. Дальше было – как в сказке.
«Первый раз закинул он невод»…
Этим разом дело и кончилось. Дед учел все, кроме единственного закона физики, посвященного силе инерции.
Невелик был Нилыч, но и дед – не намного больше. Трехметровое древко весило много. Сеть в полете превратилась в парус. Парус подхватило ветром и понесло. Дед закинул сачок и – полетел за ним следом. Надо отдать должное старому рыбаку: древко он из рук не выпустил. Надо вознести молитву природе-матери, сделавшей русло реки в том месте совсем неглубоким.
Нилычу стоило больших усилий выловить деда вместе с сачком из невских вод. Но еще сложней оказалось уговорить его вернуться домой.
– Я же все равно мокрый, – возражал дед в азарте, – еще пару раз кину, и – ходу! Много ли нам надо, той корюшки…
Нилыч возражал и увещевал. Стойко снес обвинение в трусости и презрительное «то-же-мне». Был кроток, как голубь, и неумолим, как инфляция. Наконец, дед позволил себя уговорить и увести с берега.

– Так вот и получилось, Оленька, – заключил Нилыч. – Если б не я со своей корюшкой, был бы сейчас здоров Николай Николаич, – и сокрушенно покачал головой.
– Не переживай, дядя Миша, – сказала она мягко, – поправится. Подумаешь, простуда.
Она встала и открыла форточку. Ветер взметнул занавески и ворвался в дом, принеся с Невы, будто в насмешку, сладковатый огуречный запах.


(журнал "ДРУГИЕ ЛЮДИ" №2, 2012г.)