На небольшой нашей уютной и всегда теплой печке у меня был свой куклиный уголок, где мне никто не мешал фантазировать, шить из тряпочек кукол и платья им. Куклы получались уродливые, с намалеванными химическим карандашом глазами и носами, а мне они казались красавицами. Я одевала их в самые лучшие в мире наряды и придумывала для каждой из них свою жизнь, которая длилась месяцами. Когда же надоедало возиться с куклами, я отодвигала занавеску и наблюдала за тем, что происходит в доме. А в доме всегда что-нибудь происходило.
Вот и сейчас отец пришел на обед, и мама, чтобы его не задерживать, бросила стирку и стала хлопотать возле печки, собирая на стол. Внизу у печурки на широкой лавке стоит корыто с грязной водой, на запечке - чугун с горячей щелочью.
Мне хочется посмотреть, как отец будет обедать. Ест он спокойно, не торопясь, берет трофейную серебряную ложку, что привез с фронта, единственную ценность в доме, бережно отламывает кусочек хлеба и начинает жевать. Вроде и ест медленно, и ложку ко рту подносит редко, не пролив ни капли, но вот уж и суп выхлебан. Мать ставит на стол сковороду с жареной, чуть запревшей в ожидании, картошкой с мясом. Отец аккуратно выедает уголок, а я думаю, что съела бы вон тот и вон тот кусочек мяса и вон ту картошенцию, и сглатываю слюну, и тянет под ложечкой, хочется есть, но я молчу, зная, что мой черед еще не наступил. Отцу надо спешить опять на работу, а нам спешить некуда.
Лежу я поперек печи, ноги упираются в стенку, чуть покачиваюсь, отталкиваясь ногами от стенки и держась руками за скользкую, отполированную руками задорогу. И-и-раз, и-и-два, и-и-три, и-... руки неожиданно срываются, впереди пустота, и я падаю в корыто с грязной водой, оно опрокидывается вместе со мной на пол, заливая все вокруг...
Сижу на полу мокрая, как курица под дождем, и боюсь плакать, ожидая, что меня будут ругать за то, что натворила. Но меня никто не ругает, мама хватается за тряпку и начинает собирать с пола воду, но тут же бросает тряпку и кидается ко мне, усаживает на сундучок, ощупывает мою голову, руки, ноги и спрашивает: “Не больно? Не больно?” А у меня почему-то стучат зубы, я хочу остановить этот стукоток, сильнее сжимаю зубы, но они противно клацают.
Отец поит меня теплым сладким чаем, проливая его на мокрое платье, и я почти успокаиваюсь, только икаю, то ли от страха, то ли от холода. Меня переодевают во все сухое и снова сажают на печку. Я опасливо отодвигаюсь е самой трубе.
Пол уже вымыт. Злосчастное корыто убрано. Родители продолжают свой прерванный обед. Стоит тишина, потом вдруг мама прыскает и начинает смеяться, потом отец и, наконец, поняв, что они смеются надо мной, и что самое страшное уже позади, я тоже начинаю смеяться. Все хорошо, что хорошо кончается.