Салман рушди ярость- перевод с английского 2006 го

 Салман Рушди.
                «ЯРОСТЬ».
                Посвящается Падме.
               
                ЧАСТЬ      ПЕРВАЯ
 Ушедший на пенсию, профессор истории Малик Соланка, страстный изготовитель кукол, после недавнего своего пятьдесят пятого дня рождения, холостяк и одиночка по своему  (изрядно осуждённому) выбору в свои посеребренные годы обнаружил себя, живущим в «золотом» возрасте. За окном долгое, сырое лето. Первый жаркий сезон третьего тысячелетия поджаривал и парил. Город кипел деньгами. Арендная плата и недвижимость были в небывалой цене. Каждый час открывались новые рестораны. Магазины, торговые фирмы, галереи сражались за удовлетворение неимоверно высокого спроса на самое изысканное производство: ограниченной партии оливкового масла, трехдолларовых штопоров, новейших антивирусных программ, службы сопровождения, состоявшей из кривляк и двойняшек, видеооборудования, наружного оформления, легких шалей из бород вымерших горных козлов. Множество людей поправляли свои жилища, так что запасы высококачественных отделочных материалов были в большом спросе. Были составлены списки очередей на ванны, дверные звонки, устаревшие камины, бидэ, мраморные плиты. Несмотря на недавние обвалы ценности индексов * NASDAQ
 и капитала  *AMAZON, новая технология навешала городу лапши на уши: разговор все еще шел о скачках, о невообразимом будущем, которое только что началось, чтобы начаться. Это будущее представляло собой казино, и все играли, и всем хотелось выиграть.

На улице внимание профессора Соланка привлекли белые молодые люди, при деньгах, в мешковатой одежде,         
которые бездельничали на светлых ступенях, выразительно изображая крайнюю нужду, в то же время, ожидавшие миллиардного наследства, которое, конечно же, скоро грянет. Среди них была высокая, зеленоглазая молодая особа с куполообразными, плавными линиями скул выходца центральной Европы, которая, определенно, уловила его сдержанно-сексуальный, но бегающий взгляд. Ее заострённые, землянично-белые волосы, шутовски торчали из под черной, «D’Angelo Voodoo» бейсболки. У неё были полные, сардонические губы, и она грубо хохотала поверх кисти своей руки, когда европейский, щеголеватый, вертящий тросточку, маленький Солли Соланка в соломенной панаме и кремовом, парусиновом костюме шел мимо на послеполуденную прогулку. Солли: подлинный колледж-образчик. Который никогда его не волновал, но и не дошёл полностью до того, чтобы его можно было лишиться. 

-Эй, сэр!? Сэр, простите?-   Блондинка обращалась к нему властным тоном, требовавшим ответа. Ее сатрапы стали бдительны, как древнеримские стражи. Она нарушала правило жизни большого города, нарушала его бесстыдно, уверенная в своей силе, уверенная в своей правоте, своей толпе, ничего не боящаяся. Это был просто лепет смазливой девочки, не более того. Профессор Соланка остановился, повернулся,  чтобы увидеть богиню преддверия, двигавшуюся ленивой походкой, чтобы поговорить с ним. -Вы много гуляете, ну, я имею в виду, пять или шесть раз в день, вижу, что вы идёте куда-то. Вот сижу я здесь, вижу, вы появляетесь, но не собака, и не совсем похожий на вас возвращается назад с приятельницей или с продуктами. И еще, странное время; не может быть, чтобы вы шли на работу. Вот я и спрашиваю себя. Почему он всегда ходит один? Некий тип преследует женщин в городе с обломком бетона в руках и бьет их по голове, может вы слышали об этом, и если б я подумала, что вы - необычная личность, я бы не заговорила с вами, и еще английский акцент, который так же возбуждает в вас интерес, правда. Несколько раз мы даже следили за вами, но вы никуда не шли, просто бродили, просто покрывали землю. У меня создалось впечатление, что вы что-то искали, и меня осенило спросить вас, что бы это могло быть. Просто по-дружески, сэр, просто по-соседски. Вы какая-то загадка. Каким-то образом вы для меня таковой.-
Неожиданная злость вскипела в нем. -Я ищу то, -гавкнул он, - чтобы меня оставили в покое!-     Его голос дрожал от ярости намного большей, чем заслужило ее вмешательство, той ярости, поразившей его самого, проходившей когда-либо сквозь его нервную систему, как поток. Слыша его неистовство, молодая особа  внутренне сжалась, отступив в молчание.  -      Мужчина,-сказал самый крупный, наиболее покровительственный из *Преторианских стражей, без сомнения, её любовник, и ее пероксидно-блондинистых *Центурионов,   - для апостола мира, вы слишком воинственен.-   

Она напоминала ему кого-то, но он не мог вспомнить, кого, и небольшая осечка памяти, « старшинствующий момент», разъяряюще ныла в нем. По счастью ее там больше не было, никого не было, когда он вернулся с Карибского Карнавала в мокрой шляпе и вымоченный, захватившим его врасплох, неготового, шквалом бурного, теплого дождя. Проходя мимо Собрания Постриженного Израэля на Сентрал Парк Уэст (здания «белого кита»  с треугольным фронтоном, поддерживаемым четырьмя, посчитайте их, четырьмя массивными Коринфскими колоннами), профессор Соланка, быстро проскользнув под низвергающимся потоком, вспомнил по-иному, боевитую тринадцатилетнюю девчонку, на которую он мельком глянул сквозь боковую дверь, с ножом в руке, ожидавшую церемонию Благословления Хлеба. Ни одна религия не внушает церемонию Счета Благословений, изумился профессор Соланка; можно подумать, что Англикане, наверное, явились бы с одной из таких.  Лицо девочки сияло сквозь сгустившийся мрак; очертания круглого, молодого лица в крайней самонадеянности достижения наивысших ожиданий. Да, благословенное время, если позаботитесь употребить такие слова как «благословенный»; чего скептик Соланка не делал. 

На ближайшей Авеню Амстердам существовала квартальная партия в виде уличного рынка, неплохо зарабатывающего, несмотря на дожди. Профессор Соланка предполагал, что в более обширных частях планеты товары, наваленные высокой кучей на эти тачки сниженных цен, заполнили бы полки и выставочные помещения наиболее исключительных маленьких бутиков и отделов высокоразрядных магазинов. В Индии, Китае, Африке и на большей части южноамериканского континента, тех, у кого есть праздность и кошелек на моду—или, более проще, в беднейших широтах, для простого приобретения вещей – убийство уличной торговли Манхеттена, а так же для того, чтобы натолкнуться на поношенную одежду и мягкую мебель в роскошных, процветающих магазинах, бракованные китайские и дешевые, с ярлыками производителей вещи, на распродажах в центре города.
Америка оскорбила остальную планету, подумал Малик Соланка в своем старомодном стиле; удовольствовавшись так  мятежно, с небрежностью пожатия плечами несправедливого богатства. Но в это время изобилия Нью-Йорк стал объектом и целью похотливости и вожделения остального мира, а «оскорбление» сделало остальную планету более жаждущей, чем когда-либо. По Сентрал Парк Уэст ездили экипажи, запряженные лошадьми. Позвякивание бубенцов на дугах походило на  звон монет на ладони.               

Первый фильм сезона Жоакина Феникса описывал падение Римской империи Цезаря, в котором честь и достоинство, не беря во внимание эпизоды жизни-и-смерти и безумия, можно видеть только на компьютерно-преобразованных видах грандиозных гладиаторских арен Амфитеатра Флавиана или Колизея. В Нью-Йорке, так же, было множество зрелищ, как и хлеба: мюзикл о милых львах, гонки мотоциклов на Пятой, Спрингстин на Гардене с басней о сорока одном выстреле полицейских, убивших невинного Амаду Диалло, угроза профсоюза полицейских бойкотировать концерт Босса, Хиллари против Руди, похороны кардинала, фильм о милых динозаврах, автоколонны двух, много раз склоняющих друг друга, и конечно, непривлекательных, кандидатов в президенты (Гуш, Бор), Хиллари против Рика, молнии, поразившие концерт Спрингстина и Стадион Ши, инаугурация кардинала, мультфильм о милых Британских курах, и даже литературный фестиваль; вдобавок ряд «бурных» парадов с участием многих этнических, национальных и сексуальных субкультур города, завершающихся (иногда) поножовщиной и нападением (обычно) на женщин.  Профессор Соланка, думающий о себе самом как о поборнике равноправия по своей натуре, и как о жителе столицы, взрощенном страной с коровьим убеждением, в дни парадов прогуливался, потея, среди
горожан.
Одним воскресным днем он протискивался сквозь сборище худощавых, фланирующих педерастов, на следующие выходные его прижали к большезадой пуэрто-риканке, использовавшей свой национальный флаг
вместо бюстгалтера. Он не испытывал назойливости среди этих толп; напротив. Появлялась какая-то анонимность в этой толкучке, отсутствие вторжения, здесь никого не интересовали его тайны. Каждый приходил сюда, чтобы затеряться. Таково было нечленораздельное очарование масс, и в эти дни затеряться самому было единственной целью в жизни для профессора Соланка.  В эти особенно дождливые выходные в воздухе витал гром Калипсо, не просто прощай-Ямайка Гарри Белафонтэ, и не песни взбрыкивающего задом осла из каких-то глубин виновной памяти Соланка /-Теперь скажу тебе наверняка/ не привязывай меня-осла вон там/ так как я-осел, буду прыгать и орать/не привязывай меня-осла вон там/, а действительно сатирическая музыка ямайских трубадуров-полемиков, Банановая Птица, Симпатичные Рулады, Еллоубэлли,
концерт в Бриант Парке, и по всему Бродвею динамики, стоящие на уровне плеча.
Однако, вернувшись с парада, профессор Соланка был охвачен меланхолией, своей обычной тайной печалью, которую он возвеличил в общественную сферу. Что-то было не то с этим миром. Предав, оптимистическая философия мира-и-любви его юности, оставила его в неведении, как примириться с фальшивой (он ненавидел, в таком выражении, другое отличное слово «действительность») действительностью. Вопросы власти терзали его разум. Пока перегревшееся гражданство поедало большое разнообразие лотоса,- кто знал, что правители города забирали с собой, - не семейства Гилланис и Сафирс, которые так презренно отвечали на жалобы оскорбленных женщин до тех пор, пока в вечерних новостях не показали любительское видео с записями инцидентов, не эти грубые марианетки, а те, наверху, которые всегда были там, вечно насыщавшие свои неудовлетворенные желания, жаждущие чего-то новенького, поглощавшие прекрасное, и всегда, всегда желавшие большего? Никогда не сталкивавшиеся, но вечно настоящие, короли мира. Безбожник Малик Соланка уклонялся от приписывания этим человеческим призракам дара вездесущности. Раздражительные, смертоносные Цезари, как скажет его друг Райнхарт, Болинброгский холод души «трибуны с поднятыми руками мэров и членов полицейской комиссии Кориолануса…» Профессор Соланка слабо вздрогнул при этом последнем образе. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы осознавать широкую, алую полосу пошлости в своем характере; и грубый каламбур все еще потрясал его, когда он подумал об этом.
Кукловоды заставляли всех нас прыгать и орать, - профессора передернуло. Пока мы-куклы, танцуем, кто дергает наши нитки? 
Звонил телефон, когда он вошел в переднюю, дождевые капли падали с полей его шляпы. Он раздражительно ответил на телефонный звонок, сорвав трубку с беспроводной базы. –Да, пожалуйста, что?-  В его ухо прорвался голос супруги по кабелю со дна Атлантики или, может быть, когда в эти дни все менялось, это был спутник высоко над океаном, он не мог быть уверенным. В эти дни, когда возраст пульса уступал дорогу возрасту тона. Когда эпоха аналога (что следовало сказать и о богатстве языка, аналогии) уступила дорогу цифровой эре, окончательной победе счета над грамотой.  Он всегда любил ее голос.  Пятнадцать лет назад в Лондоне он позвонил Моргену Францу, другу-издателю, которого по случаю не оказалось на месте, а Элеонор Мастерс, проходившая мимо, подняла возмущавшуюся трубку; они никогда не виделись, но все закончилось часовой беседой. Спустя неделю, они обедали у нее дома, и ни один из них не намекал на несвойственность интимного места первому свиданию. Минуло десять с половиной лет. Так что сначала он влюбился в ее голос, перед тем, как сделать это со всем остальным в ней. Эта их история была для них самой любимой, всегда; конечно, теперь, в жестоком последствии любви, когда память открывалась вновь, но уже болью, когда голоса по телефону были всем, что они покинули, оказались одной из печальнейших вещей. Профессор Соланка слушал голос Элеонор, и с неприязнью представил, что он (ее голос) был разбит на несколько пакетов обцифрованного сообщения, ее низкий, приятный голос, сначала поглощенный, а затем выблеванный главным компьютером, возможно расположенным где-то в Хайдарабад-Деккане, - Какое цифровое сходство с милым? - удивился он. Что это за цифры, шлифующие красоту, номера-пальцы, вкладывающие, изменяющие форму, передающие, расшифровывающие и, каким-то образом, в этом движении, им не удается поймать в ловушку или удавить его душу?  Не из-за технологии, а, не смотря на нее, красота, тот призрак, то богатство проходят неуничтоженными сквозь новые машины.   
   -Малик. Солли. (Это, должно докучать ему.) –Ты не слушаешь. Ты ушел в себя и сел на один из своих рифов, и простой факт, что твой сын болен, даже не засвидетельстован. Простой факт, что я должна просыпаться каждое утро и слушать, как он спрашивает-невыносимо так спрашивает-почему отсутствие его отца дома не отмечено, дабы не замечать простейшего факта, именно, без всякой причины, или заслуживающего внимания объяснения, ты оставил нас, ты сбежал за океан и предал всех тех, кто нуждался в тебе и любил больше всех, мы еще любим тебя, будь ты проклят, несмотря ни на что .-Это был, всего лишь, кашель, ничего, угрожающего жизни мальчика, не было, - но она была права; профессор Соланка ушел в себя. В этом маленьком телефонном событии, как и в большем совместном деле их жизни, а теперь раздельном, их замужество считалось неразрывным, наилучшим партнёрством, так что их друзья не могли свидетельствовать ни о чем другом; и об их совместном родительстве Асмаана Соланка, теперь невозможно милого, нежного трёхлетка, удивительно-ржановолосого продукта тёмных родителей, которого они назвали так по-небесному (Асмаан, н., м., лит. НЕБО;  а так же фиг. РАЙ), потому что он был  единственным небом,   в которое они могли безгранично и всем сердцем верить.            
Профессор Соланка принёс жене свои извинения за растерянность, на что она ответила плачем. Громкий звук автомобильного гудка вцепился в его сердце, потому что он, без сомнения, был бессердечным человеком. Он молча ждал окончания ее плача. Когда она прекратила, он заговорил в своей наиболее костной манере, отрекаясь от себя - отрекаясь от неё-слабенький намек на чувство. –Я согласен, то, что я натворил, должно быть необъяснимым для тебя. Однако я помню, как ты сама внушала мне важность необъяснимого, - тут она прервала связь, но он все равно закончил предложение, - в, ах, Шекспире-. Такое неуслышанное завершение вызвало в воображении видение его супруги в наготе, Элеонор Мастерс пятнадцать лет назад, длинноволосой, в двадцатилетнем великолепии, лежавшей голой, уткнувшейся своей головой в его лобок, и взбитое тесто «Собрания Сочинений», переплетенного синей кожей, передними обложками проглядывало сквозь ее заросли. Подобное было непристойным, но сладким, скоропроходящим завершением того первого ужина. Он принёс вина: три бутылки дорогого «Тинанелло Антинорри» (три! Свидетельство излишества того соблазнителя), пока она жарила для него ногу ягненка и накрывала на стол, добавила тмина в мясо, подала салат из свежих цветов. На ней было короткое, черное платье, она ходила босиком по квартире, устроенной в стиле «Блумсбэрри Групп», подразнивая попугая в клетке, изображавшего её смех; такой громкий смех для такой утончённой женщины. Его первое и последнее слепое свидание.   Она оказалась полностью соответствующей своему голосу; не только красивая, а и умная, каким-то образом уверенная и ранимая, и великолепная стряпуха. Насладившись настурциями и воздав должное его красному «Тасканскому», она начала объяснять свои докторские доводы (они сидели на полу её гостиной, полулёжа на ковре ручной работы, сотканном Крессидой Бэлл), но поцелуи прерывали её, так как профессор Соланка  нежно влюбился, как ягнёнок. Они счастливо спорили на протяжении своих долгих, славных лет о том, кто первым из них сделал первый шаг, она всегда с жаром (с горящими глазами) отрицая свою способность так продвинуться, он - настоятельно, зная наверняка, что это неправда - что она «бросила сама себя в его объятия». - Ты хочешь услышать это, или нет?- Да, кивал он, его рука гладила изящно вылитую грудь. Она положила свою руку на его и пустилась в свои пояснения. Её предположение было таким, что в глубине каждой великой  трагедии лежали безответные вопросы о любви, и чтобы извлечь смысл из пьес, каждый из нас должен попытаться объяснить эти необъяснимости по-своему. Почему Гамлет, любящий умершего отца, бесконечно откладывал свою месть, будучи любимым Офелией, и погубил ее?   Почему Лир, любивший Корделию больше остальных своих дочерей, не услышал любви в сцене, раскрывающей её правдивость, а потом молил о нелюбви у её сестер; и почему Макбэт, человечный человек, любивший короля и свою страну, так легко приведенный сексуальной, но нелюбящей Леди М. к Кровавому трону зла?  Профессор Соланка в Нью-Йорке, все еще держа беспроводной телефон в руке, с благоговейным трепетом вспомнил оголённый, возбужденный сосок Элеоноры под его движущимися пальцами; а так же её сверхсвоеобразный ответ на сложности Отелло, что для неё не являлось «-беспричинной пагубностью-» Яго, а больший недостаток  Мавра в чувственном рассудке, «Неслыханная неразборчивость Отелло в любви, идиотский уровень были несовместимы с Отелловой честью. Вот порывы ревности, приведшие к убийству своей любимой супруги из-за безосновательнейшего свидетельства.»               
       Вывод Элеоноры был таковым: - Отелло не любит Дэсдэмону! -  Эта мысль поразила меня однажды. Истинное просветляющее мгновение для меня. Он говорит, что любит, но это не искренне. Если он любит её, то убийство не имеет смысла. По мне, Дэсдэмона-жена-добыча Отелло, его самое ценное и дающее положение обладание, физическая защита его возросшего положения в мире белого человека. Понимаешь? Он любит ЭТО в ней, а не ЕЁ. Сам по себе, Отелло не черный, он-Мавр: Араб, Мусульманин, возможно, его имя латинизировано из арабского АТТАлла или АТАУлла. Так что он не создание Христианского мира греха и искушения, а больше исламской нравственности, полярности каковой являются честь и стыд. Смерть Дэсдэмоны-это «убийство чести». Она не должна быть виновной. Достаточно было бы обвинения. Нападки на её добродетель, почему он не слушал её, и не давал возможности засомневаться, или простить её, или совершить такое, что должен совершить мужчина, любящий женщину. Отелло любит только себя, себя, как любовника и главенствующую личность, что более напыщенный писатель Рэйсин назвал это его ЛОЖЬЮ, его ПРОСЛАВЛЕНИЕМ. Она даже не личность для него. Он материализовал его. Она его статуэтка Оскар-Барби. Его кукла.  В конце концов, я оспаривала это, и мне присвоили докторскую
 степень, возможно, в качестве награды за мою наглую изворотливость, за явное нахальство.-               
Она сделала внушительный глоток вина, затем выгнула спину и обеими руками обняла его за шею, и притянула к себе. Печаль ушла из их мыслей.
Спустя эти многие годы, профессор Соланка стоял под горячим душем, согреваясь после промокающего брожения с калипсо-кутилами, и чувствуя себя, словно накаченным наркотиками. Чтобы ссылаться на доводы Элеонор против неё же, было жестокостью, от которой он мог легко её избавить. О чем он думал, придавая себе и своим презренным действиям высокий Шекспировский дух? Он и вправду осмеливался поставить себя рядом с Мавром из Венеции или Королем Лиром, приравнять свои простые загадки к ихним? Такое тщеславие было более достаточным основанием для развода. Ему бы перезвонить ей и рассказать обо всем, и попутно извиниться. Но это, с другой стороны, высечет фальшивую ноту. Элеонор не хотела разводиться. Даже теперь она ждала его возвращения. -Ты определенно хорошо знаешь,- не раз говорила она ему, -что если ты решил это бросить, эту твою глупость, всё будет хорошо. Будет очень хорошо. Я не смогу перенести, если ты этого не сделаешь.- И это была жена, которую он оставил! Если у неё была какая-то слабость, получалось, что она не занималась оральным сексом. ( Его собственная странность заключалась в том, что он ненавидел, когда его гладят по голове во время занятия любовью.) Если у неё имелась какая-то слабость, то это то, что она заостряла ощущение запаха, и заставляла его почувствовать так, как-будто он навонял в квартире. (Однако в итоге, он стал чаще мыться.) Если она обладала какой-то слабостью, то это было её нежеланием справляться о стоимости вещей, которые она покупала, чрезвычайная особенность в женщине, которая, как говорят англичане, не вышла из среды денег. Если у неё и была какая-то слабость, то это её введение прижимистости в должное, а на Рождество тратить столько денег, сколько зарабатывает половина населения в год.
Если и была у неё какая-то слабость, так то, что её мамаша  закрыла ей глаза на все остальные человеческие желания, включая и то, чтобы быть непонятливостью профессора Соланка. Если она и обладала какой-то слабостью, то это своим желанием иметь больше детей. Чего она больше другого не желала. Ни даже всего золота Аравии.
Нет, она была без изъянов; наинежнейшей, наивнимательнейшей из любовниц, самой незаурядной матерью, обаятельной и одаренной богатым воображением, самой лёгкой и стоящей из напарниц, не болтуньей, а хорошей собеседницей (вспомни первый телефонный разговор), и знатоком не только еды и питья, но и человеческих нравов. Чтобы продолжать улыбаться, Соланка должен был тонко чувствовать удовлетворительную похвалу Элеоноры Мастерс. Её дружбой был шлепок ладонью по спине. И если она растрачивала её свободно, что из этого?  Семейство Соланка было неожиданно состоятельным, благодаря почти потрясающей весь мир известности женшины-куклы с нахальной усмешкой и самоуверенной безмятежностью, которая только начинала называться «ОТНОШЕНИЕ К ЧЕМУ-ЛИБО», и о ком Асмаан Соланка, родившийся восемь лет спустя, выглядел не жутко светловолосым, темноглазым, благоухающим воплощением плоти-и-крови. Хотя в большей степени он был мальчиком, захваченным ранее огромными копателями, паровыми катками, ракетами и железнодорожными машинами и пленённым Кейси Джоунза, неукротимым циркулярным маленьким мотором в НЕМОТЕ; Асмаана постоянно и яростно принимали за девочку, возможно из-за его долгоресничной красоты, а возможно, так же из-за напоминания людям о раннем появлении его отца. И было у куклы имя Маленький Мозг.


               
                2   
   


  В конце 80-х профессор Соланка впал в отчаяние от академической жизни, её узости, необширности и крайнего областного выражения. 
  . - По нам всем могила плачет, а по университетским преподавателям она плачет навзрыд, - провозгласил он Элеонор, добавив, как оказалось, напрасно,- Готовься к бедности. - 
Затем, к ужасу своих приятелей, и по неловкому одобрению своей супруги он уволился с занимаемой должности в Кингзе, Кембридже – где он исследовал развитие замысла государственной ответственности перед и за своих граждан, и развитие сопутствующего, а иногда, противоречивого замысла сущности верховной власти – и переехал в Лондон (Хайбьюри Хилл, на расстоянии слышимости крика от стадиона «Арсенал»). Вскоре после этого он ворвался, да! на телевидение; что, по предвидению, навлекло завистливое презрение, особенно когда В.В.С. поручила ему разработать ряд полуночных, популярных программ по истории философии, главными героями которых были бы пресловутые куклы с большими, яйцеобразными головами из коллекции профессора Соланка, сделанных им самим.
Это было уже слишком. Что было сносной странностью в уважаемом коллеге, превратилось в несносное безрассудство в трусливом отступничестве, и «Приключения Маленького Мозга» были единодушно осмеяны, перед тем, как вообще появиться на экране, и большими и малыми «INTELLOS». Затем они вышли в эфир, и за сезон, к всеобщему изумлению и досаде критиков, выросли из несовершенного, тайного удовольствия драматического кружка в культ классики с соответствующей юношеской и быстро расширившейся зрительской симпатией, пока, наконец, пока им не было вручено «рыцарское достоинство», чтобы протиснуться в долгожданный театральный люк и сразу же показываться за выпуском вечерних новостей. Тут они расцвели полнокровным хитом первой позиции.
В Кингзе хорошо было известно, что в Амстердаме, в середине двадцатых годов – в городе, говоря о религии и политике, институте левого толка, основанном на деньги Фаберже - посетил Рийксмузеум и был в восторге от показа сокровищ, не имевших владельца, ценностей, дотошно представленных домиков для кукол, тех уникальных описаний домашней обстановки в средневековой Голландии. С фасадов они были открыты, как-будто бомбы высадили передние стены; или будто маленькие театры, которые он укомплектовал, находясь в них. Он был там четвертой стеной. В Амстердаме всё виделось ему каким-то уменьшенным; его гостиница на Херенграхт, дом Анны Франк, невозможно-симпатичные женщины из Суринама. Это трюк разума-видеть человеческую жизнь уменьшенной, убавленной до кукольного размера. Молодой Соланка одобрил результаты. Маленькая модель масштаба человеческой попытки была бы желательна. Втемяшив однажды что-то себе в голову, трудно рассматривать другое с точки зрения прежнего мышления. Маленькое было прекрасным, как затем стал выражаться Шумахер.
День за днём Малик навещал кукольные дома в Рийксмузеуме. Он никогда прежде в своей жизни не задумывал сделать что-то своими руками. Теперь его голова была забита резцами и клеем, лоскутками и иглами, ножницами и пастой. Он рисовал в своем воображении обои и мягкую мебель, мечтая о постельных простынях, выдумывал крепеж в ванной комнате. Однако, после нескольких посещений он уяснил, что ему недостаточно будет пустяковых домов. Воображаемая им среда должна быть населена людьми. Без людей не было никакого смысла. Голландские кукольные дома, при всей своей запутанности и красоте, не обладали способностью обставить и украсить его воображение, и наконец, привели его к мысли о конце света, некоему странному катаклизму, в котором недвижимость осталась целой, а все дышащие создания погибли. (Такое было за несколько лет до изобретения той безоговорочной мести безжизненного живому, нейтронной бомбы.) После овладения его существа этой мыслью, музей стал отвращать его. Он начал представлять задние его помещения, до верху забитые уменьшенными трупами; птиц, животных, детей, слуг, дам, господ. Однажды он вышел из огромного музея и больше никогда не посещал Амстердам.
 По возвращении в Кембридж он немедленно начал возводить свой собственный микрокосмос. С самого начала его кукольные дома являлись произведением особенности его же склада видения. Во-первых, они были с прихотью, и даже баснописные; научная фантастика врывается в разум будущего, вместо прошлого, которое уже непоправимо было захвачено мастерами-миниатюристами Нидерландов. Это *SCI-FI длилось недолго. Вскоре Соланка познал прелесть работы, как великие матадоры, вблизи от быка; а именно, используя материал своей собственной жизни и мгновенных поражений и, с помощью алхимии искусства делал её необычной. Его проницательность, названная Элеонор «моментом осенения», в конечном счете привела к куклам «Великих Умов», часто введенных в живописные сцены-Бертран Рассел, избитый дубинками полицейских на митинге пацифистов в военное время, едущий в оперу Кьергард на перерыв, чтобы его друзья не подумали, как он напряженно работает, Макиавелли, подверженный истязающей пытке, известной как STRAPPADO-ДЫБА, Сократ, пьющий свой неизменный болиголов, и любимец профессора – двуликий, четырехрукий Галилео; одно лицо бормочет правду себе под нос, в то время, как одна пара рук, спрятанная под складками одежды, утаивает маленькую модель Земли, вращающуюся вокруг Солнца; второе лицо, опущенное и раскаивающееся, под пристальными взглядами людей в красных рясах, публично отрекается от своих знаний, в то время, как второй парой рук он крепко и самоотверженно сжимает копию Библии. Годы спустя, когда Соланка уволится из академии, эти куклы будут работать на него. Этих и вопрошающего правдоискателя он создал для того, чтобы сделать их телевизионным ведущим и заменителем телезрителей. Путешествующая во времени кукла женского рода Маленький Мозг, стала в последствии звездой,  и была продана в большом количестве по всему миру. Маленький Мозг-его конек, его совесть, к тому же, идеалистически чистосердечная, его Поборница Правды в паутине городской войны, его путешествующая девушка-паша с торчащими иглами волос, с кувшином нищего в руке, идущая далеко к Самому Северу Японии.
Маленький Мозг была смышлёной, небоязливой, по-настоящему увлекшейся глубокими познаниями, овладением мудростью высшего уровня, не очень уж старательная ученица в качестве возбудителя машины времени, она приводила великие умы эпох к удивительным откровениям. К примеру, любимый писатель-фантаст, еретик семнадцатого века Барух Спиноза оказался P/G Woodhouseом, изумительное совпадение, потому что, естественно, любимый философ неугасающего колебания, дворецкий Реджинальд Дживс был Спинозой. (Спинозой, который отрезал наши нитки, который позволил Господу уйти с поста духовного кукольника и уверовал, что апокалипсис  свершился не над историей человечества, а внутри самоё себя. Спиноза, который никогда не носил неподобающих рубашек и галстуков.) Великие Умы в Приключениях Маленького Мозга могли быть попрыгунчиками и во времени, тоже. Иберийский араб-мыслитель Аверрэс, как и его противник-еврей Маймонидес, был большим почитателем янки.
Только однажды Маленький Мозг зашла слишком далеко. В своей беседе с Галилео Галилеем она, в манере пиво-лакающего, несущего словесный понос разговора, присущего новым юным поколениям, предложила великому человеку свой, не-****-меня- никто-  взгляд на его положение. - Слышь? Я бы не подбирала вот это,- сказала она пылко, подаваясь к нему. -Если бы какой-то Папа попытался заставить меня лгать, я бы завернула какую-нибудь ёбаную революцию. Я бы не стала поджигать его дом. Я бы сожгла его ёбаный город.-  И тут скверная речь смягчилась -до «уродования»- на ранней стадии производства, а это было не трудно. Хозяевам небес тяжело было перенести поджог в Ватикане, и Маленький Мозг впервые пострадала от ошеломляющего унижения блюстителей нравов. И не смогла ничего с этим поделать, кроме как, наверное, только бормотать правду вместе с Галилео; такое тоже подвигает. Я бы тоже предоставил это огню…
   Перемотайте назад в Кембридж. Даже «Солли», первые усилия Соланка-его космические станции и коконообразные домашние заготовки для сборки их на Луне – хвастались качеством своеобразия и воображения, о которых громко высказался за обеденным столом специалист по французской литературе, исследовавший творчество Вольтера, как об «отсутствующих оживленно» в его научной работе. Эта колкость вызвала  всеобщий смех. «Оживленно отсутствующих». Эта манера выражаться в *Оксбридже, так легко, добродушно наносить оскобления, одновременно кажущиеся совсем несерьезными и смертельно искренними. Профессор Соланка так и не смог привыкнуть к бородке и усам, часто ужасно страдал от них, всегда прикидывался, что видит в них что-то смешное, и больше никогда не отращивал. Как это ни странно, но в этом было что-то общее с его вольтеровским обидчиком, смятенно нареченным Криштофом Уотерфордом-Вайдой, известным под прозвищем Дабдабул, с которым он, фактически, постепенно сковал наиболее неправдоподобную дружбу. Как и Соланка, Уотерфорд Вайда приобрёл манеру расчетливого, разговорного стиля под давлением их ужасной ровни в группе, с которой он не сжился. Соланка знал это, и поэтому ничего против него не имел за это «оживленно отсутствующих». Однако смеха слушателей он не забыл.
Дабдаб был общительным ветераном Итонского колледжа, наполовину-удовольствие дебютанта Герлинского Клуба, наполовину-злой Польский взгляд, собственный сын сделавшего себя Человека, коренастого иммигранта-стекольщика, говорившего и пившего, как уличный боец, собрав свой инструмент, пожитки, поразительно удачно женился, на ужас дачников (София Уотерфорд вышла замуж за поляка). Дабдаб был похож на Руперта Брука, со свободно свисающими волосами, лицом, увенчанным легкой челюстью, имел гардероб, полный кричащих твидовых пиджаков, комплект барабанов, скоростную машину, и ни одной подружки. На балу для новичков-первокурсников эмансипированные девушки 60-х отказывались с ним танцевать, вынудив его заунывно закричать:,-Почему все девочки в Кембридже такие жестокие?- На что какая-то бессердечная Андри или Шерон, ответила:- Потому что многие мальчики похожи на тебя.-  Однажды за обедом он предложил свою сосиску одной прелестнице. На что она, эта бесстрастная Сабрина, эта Ники, привыкшая отваживать нежелательных воздыхателей, ответила нежно:-О, кажется, есть животные, которых я никогда не ела!-
Надо бы взять на заметку и то, то Соланка сам был не единожды повинен в язвительных высказываниях по отношению к Дабдабу. В день их совместного выпуска летом 1966, когда они, обряженные в мантии, и приободрённые своими родителями, стояли на лужайке перед колледжем и позволили себе помечтать о будущем, невинный Дабдаб изумленно объявил о своем намерении стать писателем-романистом.  -Подобно Кафке, может быть, - размышлял он, ухмыляясь той большой, высшего класса ухмылкой, ухмылкой его матери- капитана-хоккеиста, без тени боли, скудости и сомнения, когда-либо затемнявшейеся, и которая заняла своё место так несовместимо под его отцовским наследием, -нависшими бровями, напоминающими о непереводимых недостатках, лишениях, перенесённых его предками в неочаровательном городе Лодзь. - В Крысиной Норе. Строении Машины Без Цели. Ярости. Вот такого рода месте.-   
Соланка обуздал своё веселье, милосердно сказав самому себе, что в раздоре между этой улыбкой и этими бровями, между серебряно-ложковой Англией и оловянно-мисковой Польшей, между этой сияющей шестифутовой тарелкой а-ля Круэлла-да Виль в образе мамаши и этим коренастым, плосколицым танком в образе папаши, может там и найдётся местечко для писателя, чтобы прорасти и расцвести. Кто мог сказать? Такие условия вполне могли подойти для вскармливания подобного необычного гибрида, Английского Кафки.
- Или, на выбор,- размышлял Дабдаб, -можно внедриться и в более торгашескую сферу. Долину Кукол-Птичек. Или же, есть золотая середина, полпути между интеллектуалом и подонком. Большинство - высокомерные интеллигенты, Солли, не спорь. Им нужно побуждение в малой мере, а не взрывная волна. А так же, вскоре, им потребуется потрясение, взрывное, но не слишком продолжительное. Никаких там твоих великих столпов – твой Толстой, твой Пруст. Короткие романы, от которых не болит голова. Великие классики пересказаны-коротко- как сенсационная новость, «Отелло»  модернизирован в «Убийства Мора». Что ты на это скажешь?-
Этого было достаточно. Подогретый марочным шампанским - ни один из его родственников не был способен приехать из Бомбея, чтобы уделить внимание его выпускному, и Дабдаб постоянно настаивал на пополнении его бокала, и сам же частенько доливал себе – Соланка взорвался бесстрастным возражением против глупых предположений Криштофа, искренне ссылаясь на то, что мир воздержится от литературных излияний автора - Уотерфорда-Вайды. --Пожалуйста, никаких скрывающих угрозу дачных саг: ПЕШКА, проходящая в ФЕРЗЬ, Преобразования в Области Лести. Ах, помилосердствуй. Даже больше, занимаясь половой возней, сдерживай себя. Ты скорее Алекс-Портной, чем Джеки Сьюзэн, которая сказала, помнишь?, что она восхищалась талантом мистера Рота, но не пожелала бы поздороваться с ним за руку. Кроме всего прочего, из твоих классических боевиков: -Загадка Корделии!? Колебания Эльсиноры!?  Ах, ах, ах! Воздержись.-
После нескольких минут такого дружески-недружелюбного поддразнивания Дабдаб добродушно смягчился:
-Ну, может быть, я стану кинорежиссёром. Мы как раз уезжаем на юг Франции, вероятно, им там нужны режиссёры.-
У Малика Соланка всегда находилось пристанище мягкости по отношению к глупости Дабдаба, частью, из-за его способности говорить вещи, а так же из-за того, что, в общем-то, доброе и открытое сердце скрывалось за шикарным, громким хохотом. К тому же, он был его должником. На Маркет Хилл, в общежитии Кинг’з колледжа в осеннюю, холодную ночь восемнадцатилетнему Соланка требовалось, по-истине, спасение. Он провел свой первый день в колледже, будучи в состоянии дикого, высокомерного страха, неспособный встать с постели при видении  демонов. Будущее представлялось в образе открытого рта в своем желании сожрать его, как Кронос сожрал своих детей, да и прошлое; связи Соланка со своей семьёй были разобщены основательно. Осталось только это невыносимое настоящее, действовать в котором он совсем не мог. Намного легче оставаться в постели и натянуть на себя одеяла. В его бесхарактерной комнате из норвежской сосны и окнами в стальных рамах, которые он сам забаррикадировал от того, что бы ни было в соседнем чулане. У дверей слышались голоса, но он не отвечал. Звуки шагов приближались и удалялись. Однако в семь вечера, голос, не похожий ни на какой-либо другой-громче, тяжелее и чрезвычайно самоувереннее  в ответе-выкрикнул:-Эй, там, кто-нибудь, не заложил ли проклятое, большое туловище с каким-нибудь смешным, неразборчивым именем на нем?- И Соланка, к своему удивлению, начинал говорить. Так день ужаса, приостановленного воодушевления закончился, и начались его университетские годы. Ужасный голос Дабдаба , как поцелуй принца, разбил злое заклятие. Пожитки Соланка, по ошибке, были доставлены в общежитие на Пииз Хилл. Крис-он ещё не стал Дабдабом-нашёл тележку, помог Соланка водрузить на неё узел и направил своё движение к нужному дому, затем затащил незадачливого владельца пожитков в зал колледжа пообедать и выпить пива. А позже, они сидели бок о бок в том же зале, внимая ослепительно-сияющему ректору Кинг,за, говорившему им, что в Кембридже от них требуются три вещи-Интеллект! Интеллект! Интеллект! И, что с годами, они усвоят главное, больше, чем в практической и лекционной аудиториях, из того времени, которое -проведут в комнатах со своими товарищами, тем самым удобряя друг друга.-  Ужасающе-громкий хохот Уотерфорда-Вайды  - Ха, ха, ха, Ха – потряс тишину при последнем замечании ректора. За это Соланка и любил его, за этот непочтительный гогот.
Дабдаб не стал ни романистом, ни режиссёром. Он произвёл свои изыскания, заполучил докторскую степень, в конце концов, был выдвинут на звание члена совета колледжа; и подхватил его с благодарным видом человека, который навсегда устроил свой жизненный вопрос. В том выражении Соланка взирал на Дабдаба из-под личины золотого мальчика, молодого человека, отчаявшегося бежать из привилегированного мира, в который он был вживлён. Соланка пытался выдумывать для него, путём объяснений, пустоту высокого общественного положения его матери, и необузданную грубость отца, но его воображение подвело его: родители, с которыми он познакомился, были совершенно приятными и, казалось, очень любили своего сына. Но Уотерфорд-Вайда все ещё отчаивался, и даже говорил, будучи пьян, о членстве совета колледжа Кинг’з как о - взорванной дороге своей жизни, которую, всего лишь, и заимел.-  Это -,по обычным меркам любого человека, было для него очень многим. Спортивная машина, барабаны, семья, расселившаяся по Рохэмптону, доверительный фонд, хорошие, по слухам, связи. Соланка, в провале сочувствия, о котором он позже очень сожалел, сказал Дабдабу, чтобы тот не так уж сильно вымазывался в грязи самолюбования. Дабдаб напрягся, кивнул, прогоготал, -Ха-ха-ха-Ха- и больше, в течение многих лет не заговаривал о личных делах. Вопрос об умственной способности Дабдаба оставался без ответа для многих его сотрудников; Загадка Дабдаба.. Очень часто он казался таким дурашливым – прозвище, которого не понимали, потому что оно было недобрым даже для обитателей Кембриджа, для них оно значило – Тьфу. Но после бессмертного Перенесения Маленького Мозга – его академическое исполнение позволило ему здорово продвинуться. Диссертация по Вольтеру, принесшая ему докторскую степень и обеспечившая ему стартовую площадку для его последующих известных чтений, как защиту Панглосса – это и мнимым, начальным сверхоптимизмом  знаменитости, и его последующим обручением с ограниченным спокойствием. Это работало так глубоко-противоречиво на беспредметное, стадное, привязанное к политике течение времени, в котором он писал, как и подобает, о Соланка и других совершенно по-серьезному потрясающе. Дабдаб прочитал ряд лекций на год вперёд, называемых «Калтивер-Сын Джардина». Несколько лекций по Пэвснеру, по Ливису, никаких других – привлекали сопоставимые толпы. Молодые (или, чтобы быть точнее, молокососы, потому что Дабдабово старомодное платье, без всяких сомнений, указывало на то , что он покончил со своей юностью, прерывали его и шикали, а уходили более тихо и задумчиво, соблазненные его глубокой, подслащивающей натурой, той самой голубоглазой невинностью и сопутствующей уверенностью, что его услышали. Что и приподняло Малика Соланка над своим первым страхом.
Времена меняются. Однажды по утру, где-то в середине семидесятых Соланка проскользнул на лекцию своего друга в заднюю часть зала. Его впечатлила та жесткость, с которой говорил Дабдаб, и та манера, в которой его, сильно контрастирующее, почти * Пифоновское щебетание, расплавлялось. Бросив на него взгляд, вы видели твидового хлыща, безнадежно пытавшегося избавиться от того, что тогда еще называлось
«в духе времени». Но если вы слушали, то слышали совсем другое: окутывающую оголенность Бэкетта.
-Ни на что не надейтесь. Разве не знаете?-говорил им Дабдаб – левым радикалам и волосатикам, подобным им, размахивая смятой копией «Кандиды»  -Вот, что говорит эта хорошая книга. Улучшений в этой жизни, каковая она есть, не будет. Ужасная новость, но это так. Способность человека к совершенствованию -это всего лишь, как вы могли заметить, скверная шутка Господня.-
Десятилетием раньше, когда всякие утопии навроде Марксизма, Хиппизма почти завернули за угол, когда экономическое процветание и полное отсутствие безработицы позволили молодой интеллигенции дать волю своим блестящим, идиотским фантазиям выпасть из набора последних или произвести Эрихонский переворот, его могли линчевать или, в лучшем случае, заставить молчать. Но это была Англия, переживающая забастовки шахтёров и трехдневную рабочую неделю, разбитая Англия в образе великого монолога Лакки  из «Годота», в котором человек, вкратце, сморщивается и вырождается, и тот золотой миг воодушевления, когда самые лучшие, вообразимые миры, кажется, собраны на орбите, быстро увядал. Стоики Дабдаба имели успех в «Пангалоссе» - радость в миру без прикрас и всего такого, потому как все это есть у тебя, и, следовательно, радость и отчаяние – вещи чередующиеся, - резко переходящие друг в друга.
Сам Соланка был тронут этим. Пока он мучился с упорядочением своих размышлений над исконным столкновением власти и личности, то иногда  слышал науськивающий его голос Дабдаба. Это были времена подсчетов, участником которых был Уотерфорд-Вайда, не позволивший толпе увлечь его за собой. Государство не сможет сделать тебя счастливым, шептал Дабдаб ему на ухо, оно не сможет сделать тебя добрым или исцелить разбитое сердце. Государство ведает школами, но может ли оно привить твоим детям любовь к чтению, или это твоя забота? Существует Национальная Служба Здоровья, но что она может поделать с высоким процентом людей, посещающих своих врачей, тогда как им совсем это не нужно? Существует государственное жилищное строительство, да, но добрососедство не было правительственным указом.
     Первая книга Соланка, маленький томик под названием: Что Нам Нужно-счёт сдвига отношений в европейской истории к положению государства – ПРОТИВ - личности, была атакована с обоих флангов политического спектра, а позже описана как один из «пре/текстов» того, что потом наступило под названием «ТЭТЧЕРизм». Профессор Соланка, который испытывал отвращение к Маргарет Тэтчер, виновато признавал частичную правду своего обвинения. Консерватизм Тэтчер был бескультурен и неверен; он посеял недоверие его поколения к институтам власти, и использовал язык их противостояния для разрушения старых основ власти, чтобы она досталась не людям, что бы это ни означало, а паутине жирных-кошек-старух. Фонтан экономики утух. И это было виной Шестидесятых. Такие отражения очень помогали профессору Соланка отстаивать мир мыслей.
К концу 70-х Криштоф Уотерфорд-Вайда, в какой-то степени, стал звездой. Академики стали обаятельны. Победа науки, когда физика  стала бы  новой метафизикой, и микробиологией, но не философией; взять, хотя бы, на абордаж величайший вопрос, что такое быть человечным, так по-прежнему и остался немного в стороне; критика, буквально, превратилась в очаровательный поступок, и её титаны шарахались с континента на континент в бутсах седьмой лиги, чтобы всегда гоголем шествовать по широкому международному помосту. Дабдаб путешествовал по миру с личными ветровыми эффектами, ерошившие его взлохмаченные, прежде времени, посеребрённые локоны, даже внутри помещений, как у Питера Сэллерса в «Волшебном Кристиане». Иногда его вводили в заблуждение представители, охочие до всемогущего француза Жана Даррида, и он прогонял подобную честь прочь, сопровождая английской, самонеодобряющей улыбкой, а его польские брови хмурились от оскорбления.
То было время, в которое рождались две великие индустрии. Индустрия культуры сместит идеологию в грядущих десятилетиях, став «первостепенной», каковой была экономика, и породит цельно-новую  номенклатуру  полномочных от культуры, новый выводок /apparatchiks/ аппаратчиков, занятых в огромных министерствах определения, исключения, переучета и гонения, и диалектики, основанной на новом столкновении защиты и оскорбления. И если культура прдставляла мировую борьбу за отделение школы от церкви, явившись её новой религией, а индустрия прославления, или, лучше, церковь - предоставит многозначительную работу новой ЦЕРКВИ, даст задание обращения в свою веру, соданную для овладения этим новым рубежом, возводя свои блестящие, целлюлоидные транспортные средства, и свои катодо-лучевые ракеты, разрабатывая новые виды горючего из болтовни, посылая таких же Избранных в полёты к звездам. И чтобы выполнить мутные требования новой веры, происходили случайные человеческие жертвоприношения и головокружительные падения, сжигающие крылья.
Дабдаб был ранним, Икаро-подобным воспламенившимся. В течение своих «золотых» лет Соланка мало встречался с ним. Жизнь разделяет нас своей и вероятной, и непреднамеренной случайностью, и когда, однажды, мы встряхиваем головой, пробуждаясь от предания мечтам, наши друзья стали нам уже чужими, и нет возможности вернуть их: -Разве здесь никто не знает беднягу Рипа Ван Уинкеля?- хныкая, спрашиваете вы, и никто уже такого не знал. Вот так было с двумя старыми колледжскими приятелями. Теперь Дабдаб большее время бывал в Америке, в Принстоне для него изобрели какое-то кресло, и поначалу, были телефонные звонки, ему и от него, затем поздравительные открытки с Рождеством и днями рождения, и молчание.
Пока одним благоуханным Кембриджским летним вечером 1984, когда старое жилье было своей наиболее совершенной книгой,  некая американка постучала по дубу входной двери апартаментов профессора Соланка-в которых прежде жил Е. М. Форстер- на лестничной площадке «А», над студенческим баром. Звали ее Пэрри Пинкус; она была хрупкого телосложения, темноволосая, большегрудая, сексуальная, молодая, но к счастью, не так молода, чтобы быть студенткой. Все это быстро произвело хорошее впечатление на меланхолическое сознание Соланка. Он оправлялся от завершения первого, бездетного брака, и Элеонор Мастерс была где-то в недалеком будущем.  – Мы с Криштофом приехали в Кембридж вчера,-сказала Пэрри Пинкус. -Мы в Гарден Хаусе. Или, я в Гарден Хаусе. Он в госпитале Эдденбрука. Вчера он вскрыл себе на запястьях вены. Он был очень подавлен. Он спрашивал о вас. У вас есть выпить?- Она вошла и оценивающе оглядела обстановку. Дома, маленькие и побольше, и везде сидящие человеческие фигурки. Маленькие фигурки в домах. А также возле них, на мебели профессора Соланка. По углам его комнат, мягкие и твёрдые фигурки, мужские и женские, маленькие и побольше. Пэрри Пинкус была сдержанно-не слишком-накрашена, её ресницы свисали под весом черной туши, и была она одета в платье кошечки-готовой-к-сексуальным-схваткам, - короткую, облегающую экипировку, а на голове, -торчащие стилетами пряди волос. Не ритуальный наряд женщины, чей любовник недавно попытался совершить самоубийство, не допускавшей оправданий на свой счёт. Пэрри Пинкус была персонажем молодой английской литературы, которому нравилось ставить в собачью позу звёзд своего, всё более уединяющегося. Мира. Как приверженице  случайных стычек жёны, самоубийства были не её делом. Более того, она была ярка, жизненна, и, как и многие из нас, думала о себе, как о востребованной личности, даже, возможно, как об одной из лучших. После первой залп-рюмки водки (профессор всегда держал бутылку в холодильнике, на всякий случай) она сухо сказала: -Это клиническая подавленность. Я не знаю, что делать. Он такой милый, а я не гожусь для сманивания мужиков, у которых неприятности. Мне нравятся мужики наглые. К тому же, я не умею ухаживать за больными.-   После второй рюмки она проговорила: -Когда мы познакомились, думаю, он был девственником. Возможно ли это? Конечно, он с этим не согласен. Узнав о возвращении домой, он буквально растерялся. Оказывается. Это правда, говоря денежным языком; кстати,  я не загребущая.-  После третьей она сказала: -Всё, чего он когда-либо хотел, это добиться *B. J., или же, напротив, вые…..ть меня в задницу. Как- бы то ни было, это нормально. Знаешь, у меня такого предостаточно. Одна из моих причуд; мальчик-с-сиськами. И это задевает сексуально-обиженных парней. Уж поверь мне. Я знаю.-
После четырех рюмок она сказала: Беседовать о сексуально-смущенных, профессор, прекрасная Тема.-
Он подумал, что изголодался, но испытывал голод не «этого» сорта, и он учтиво проводил её вниз по лестнице на Кинг,з Пэрэйд к такси. Она вылупилась на него сквозь стекло окна мутными глазами с загадочным выражением, затем откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза, слабо пожав плечами. АХ, КТО-БЫ НИ БЫЛ.
Потом он узнал, что Пэрри-«Сцапай Жопу», была, по-своему, знаменита на мировой литературной орбите. В нынешнее время ты можешь быть знаменит в чём-угодно, и она была таковой.
На следующее утро он навестил Дабдаба, не в главном корпусе, а в опрятном, старом, кирпичном здании, стоявшем в буйно разросшейся зелени, немного ближе к Трампингтон Роуд; похожем на дачный домик для безнадежных.
Дабдаб стоял у окна и курил; в жёсткой, широкополой пижаме, под которой угадывалось старое. школьное одеяние, поношенная, в пятнах, вещь, которая, возможно, частично являлась одеялом безопасности. Его запястья были перевязаны. Он выглядел тяжелее. Старше, но та улыбка этого проклятого общества была на месте, по-прежнему на параде. Профессор Соланка подумал, что если бы его собственные гены приговорили его носить подобную личину каждый день, то он бы давно оказался здесь с перевязанными запястьями.
-Болезнь голландского вяза,- сказал Дабдаб, показывая на обрубки деревьев. Страшное занятие. Вязы старой Англии, погибли и ушли. Профессор Соланка ничего не сказал, он пришёл говорить не о деревьях. Дабдаб повернулся к нему, заговорил: -Ничего не жди, и не будешь расстроен, так то вот,- пробормотал он, выражая на лице мальчишескую пристыженность. –Мне следовало слушать свои собственные лекции.- Соланка по-прежнему не отвечал. Затем, впервые за многие годы, Дабдаб изменил своей старой Итонской привычке. -Хватит мучиться,- сказал он решительно. -Почему мы все так мучаемся. Почему так много страдания. Почему никогда не сможешь остановить это. Можно построить преграды, но мучение всегда просачивается, и затем, в один миг, препятствия просто рушатся. И это не только со мной. Нет, я думаю, это во мне, да и в каждом. И в тебе тоже. Почему это продолжается и продолжается? Это убивает нас. Думаю, меня. Это убивает меня.-
- Звучит немного отвлеченно,- мягко добавил профессор Соланка. -Ну, да.-
В этом был определенный щелчок. Защита отклонения встала на место. -Извини, я пришёл не просто так. Тяжело быть Носителем Маленького Мозга? Пожалуйста, -попросил профессор Соланка, - скажи мне.-
   
  -Вот это самое худшее,- ответил Дабдаб. -Сказать-то нечего. Ни прямого. ни приблизительного довода. Просто, однажды ты просыпаешься и считаешь себя частью своей жизни. Ты это знаешь. Твоя жизнь не принадлежит тебе. Твоё тело - не ТВОЁ, и ты не знаешь. как заставить себя почувствовать его силу. Это жизнь, она живёт сама-по себе. У тебя её нет. И ничего ты с ней не поделаешь. И это всё. Звучит незначительно, но поверь мне. Похоже на то, когда ты гипнотизируешь кого-то и убеждаешь, что за окном навалена куча матрасов. И тогда этот человек больше не видит преград, чтобы не прыгнуть.-
-Я помню об этом, или о меньшей части этого,- согласился Соланка, думая о той далекой ночи на Маркет Хилл. - И ты был единственным, кто вырвал меня из этого. А теперь пора и мне  сделать то же самое с тобой.-  Второй отрицательно покачал головой.  -Боюсь. Не из того ты меня вырвал.-  Внимание, которым он овладевал, положение знаменитости сильно усугубили жизненный упадок Дабдаба. Чем больше он становился ЛИЧНОСТЬЮ, тем меньше ощущал себя таковой. Наконец он решил отойти под своды традиционного университета. Нет более всех континентальных шагов Волшебного Кристиана Дэрридада! Никакого ПРЕДСТАВЛЕНИЯ. Заряженный своим новым намерением, он прилетел назад в Кембридж с литературной фракционкой Пэрри Пинкус, бессовестной, сексуальной бабочкой, по существу, рассчитывающей разместиться в доме и построить жизнь на устойчивых отношениях. Вон как далеко он зашёл.
Криштоф Уотерфорд-Вайда выживет еще после трёх попыток самоубийства. Затем, за месяц до этого профессор Соланка иносказательно убил свою собственную жизнь, попрощавшись со всеми  и всем дорогим для него, рванул в Америку с игловолосой куклой в руках, с потрёпанным, в несколько экземпляров раннего периода изданием Маленького Мозга, потрепанной одеждой, помятым телом, -Дабдаб упал замертво. Три артерии были сильно стянуты жгутом. Простейшая подпитывающая операция могла спасти его, но он отказался от неё и, подобно английскому вязу, пал. Что, возможно, если вы искали таких объяснений, помогло нажать на курок превращений профессора Соланка. Профессор, поминая в Нью-Йорке своего мертвого друга, осознал, что во многом последовал за Дабдабом; в каком-то образе мышления, да, и так же, в *Le monde mediatique, в Америку, в упадок.
Пэрри Пинкус была одной из первых, унюхавших связь между ними. Она вернулась в свой родной Сан-Диего и стала преподавать в местном колледже. Работая на нескольких критиков и писателей, с каковыми была знакома по плотским отношениям.
Пинкус 101, назвала она это, бесстыжая, как и всегда, в одном из Новогодних посланий, каждый год присылаемых профессору Соланка.  - Это мое личное собрание величайших хитов, моя Лучшая Двадцатка,- писала она, отрывисто добавляя,-Вы не в Двадцатке, профессор. Я не могу блуждать в работе мужчины, не зная, какой вход он предпочитает.-  Её зимние приветствия были неизменно, непостижимо сопровождаемы подарком-мягкой игрушкой: утконосом, моржом, полярным мишкой. Элеонор всегда изумлялась ежегодным посылкам из Калифорнии.  -Потому что ты не вые…..л её,- сообщила жена профессору, -она не может думать о тебе, как  о любовнике. Вместо этого она набивается к тебе в матери. Как будет ощущаться его сыновья роль при Пэрри- «Сцапай Жопу»?-
      
                3                   

 
В своем комфортабельном жилище, взятом в субаренду в Верхнем Уэст Сайде, опрятном, спаренном: первый и второй этажи, -кичащемся величественным дубовым покрытием, и библиотекой, возвышавшей мнение о своих владельцах, профессор Малик Соланка ласкал бокал красного «Гейсервилля» и горевал. Решение уехать полностью принадлежало ему; хотя по-прежнему тосковал по прежней жизни. Что бы Элеонор ни говорила в трубку телефона, брешь была почти незаделываемой. Соланка никогда не думал о себе как об отщепенце или трусе, кроме того, он сбросил больше шкур, чем какая-то там змея. Страна, семья, и никакой жены, хотя на своем подъёме он оставил двоих. А сейчас и ребенка. В видении своего последнего выхода-необычного, может, и была ошибка. Суровая действительность проявлялась, возможно, и в том, что он поступал не против природы, а согласно её велению. Когда он стоял обнаженным перед зеркалом неприкрашенной правды, был он тем, чем был в действительности.
 

                Еще, как и Пэрри Пинкус, он думал о себе как о добром человеке. Женщины тоже так думали, нюхом улавливая в нём жестокость предательства, что очень редко обнаруживалось в современных мужчинах, женщины часто позволяли себе влюбляться в него, потешаясь сами над собой – эти недоумённые, осторожные женщины! – со скоростью выпущенной пули влетали в глубокий омут чувств. И он не разочаровывал их. Он был добрым, понимающим, великодушным, умным, смешным, Взрослым, и в сексе был хорош, секс всегда был хорош. Это было навсегда, думали они, потому что они видели, что он думал тоже самое; они были любимы, высоко ценимы, оберегаемы. Он говорил им – каждой своей женщине по- очереди – что дружба заменяет ему семейные узы, и более, чем дружба, любовь. Звучало правдиво. Так что они сбрасывали свои доспехи и расслабившись, устремлялись во все хорошее, и никогда не замечали в нём тайного содрогания, ужасного кручения его сомнений до того дня, когда он лязгнет челюстью, и из его желудка выскочит пришелец с многочисленными рядами зубов. Они не видели приближения конца, пока не ударит гром. Его первая жена Сара, та, с даром многословия, выразилась таким образом: -Это было подобно убийству быка.-
-Твоя беда в том,- разгорячено бросила Сара при завершении их последней ссоры, -что ты действительно влюблён в свои  ****ые куклы. Мир в неодушевлённом уменьшении – только его ты можешь удержать. Мир, который можешь собирать, разбирать и умело направлять, наполнен безответными женщинами, женщинами, которых тебе не приходится е……ть. А может, ты делаешь их с влагалищами – деревянными, резиновыми – проклятыми надувными влагалищами, которые пищат, когда ты дёргаешься в них; у тебя, наверное, есть где-то гарем с куклами-наложницами в натуральную величину, спрятанный в каком-нибудь сарае, а когда обнаружат его, и тебя арестуют за изнасилование и расчленение какой-нибудь золотоволосой, восьмилетней, какой-нибудь бедной, живой куклы, с которой ты позабавился, а потом выбросил? Найдут её сандалик в огороде, и прочитают по телевизору описание мини-фургона, и я буду смотреть, а тебя не будет дома, и я подумаю, Боже, я знаю этот фургон, он возит в нём свои ёбаные игрушки, когда ездит к своим извращенкам я-покажу-тебе-свою-куколку-если-ты-покажешь-мне-свои-оргии. Я буду женой, не знавшей этого. Я буду короворылой женой, мать твою, на телевидении, заставившей себя защищать тебя, а заодно и себя, свою собственную, невообразимую глупость, потому что, в конце концов, я выбрала тебя.-
      Жизнь-это ярость, подумал он. Ярость-сексуальная, Эдипова, политическая, волшебная, жестокая-доводит нас до самых прекрасных вершин и самых непристойных глубин. Продукт ярости – из неё выходят творение, воодушевление, подлинность, страсть, а так же насилие, боль, чистое безбоязненное разрушительство, дача и получение ударов, от которых нам никогда не оправиться. *Фурии-ярости преследуют нас; Шива исполняет свой яростный танец, чтобы создавать, а так же разрушать. Но не забивайте голову богами! Сара, клеветавшая на него, олицетворяла человеческий дух в его наичистейшей, самой последней, обобществленной форме. Вот, кто мы такие. Что воспитываем в себе, чтобы прятать за личиной – ужасающее человеческое животное в нас, восхваленного, превосходящего, саморазрушающего, имеющего неоспоримое право властителя созидания. Мы возводим друг друга к вершинам радости, мы рвём друг друга, кусок-за-кусок.
Фамилия её была Лир, Сара Джейн Лир, некоторый вид далекого родства писателя и живописца акварелью, но не было в ней следа бессмертной чепухи античного Эдварда. Как приятно знать Сару Лир, которая помнит такие объёмы сущего? Некоторые люди думают о ней ужасно странно, а я нахожу ее достаточно приятной.   Исправленная поэзия не вызвала призрака улыбки. - Представьте, какое множество раз люди изличали мне те точные слова, и вы простите меня за мою новую восприимчивость.-  Она была на год, или более того, старше него, и писала очерки к диссертации по * Джойсу и Французским Новеллам. В её квартире на Честертон Роуд, -любовь-, которая во взгляде на прошлое была похожа более на страх, взаимное хватание за пояс безопасности другого, в то же время утопая в каком-то одиночестве, в возрасте около двадцати,-заставила его дважды пропахать свой путь по *Finnegan,s Wake. А так же по суровым страницам Саррэта, Робб-Гриллера и Бьютера. Когда он печально вглядывал вверх от их медленных, туманных предложений, он обнаруживал её наблюдение за ним с соседнего кресла, поворачивая в его сторону эту угловатую личину дьявола на лице, прекрасную, но коварную. Коварноглазая леди из страны «Чур, не Я». Он не мог понять её выражения. Это могло быть презрением. Они поженились слишком быстро, чтобы раздумывать, и почувствовали себя
Попавшими, почти сразу же, в ловушку  из-за своей ошибки. Но всё же они жили вместе несколько жалких лет. После этого он поведал о своей жизни Элеонор Мастерс. Соланка подобрал свою первую жену, обладавшую стратегией ухода, игрока с наибольшей вероятностью отвергавшего игру. Она рано бросила всё, она желала главного до того, как узнает, что её до этого не допустят. Сара была выдающейся университетской актрисой своего поколения, но она оставила всё это там, позади, грим и толпу, не промолвив об уходе ни слова.  Вскоре она так же оставит свою диссертацию и найдет работу в рекламе, появляясь из куколки своего гардероба учёной женщины, расправив великолепные крылья бабочки.
Так и получилось, вскоре после завершения их совместной жизни. Узнав об этом, Соланка быстро впал в ярость. Все это напряжённое овладение знаниями с нулевым итогом! И не только знаниями.  -Спасибо ей,- злился он на Элеонор, -я смотрел « Модистку Анну в Мариенбаде» по три раза в день. Мы потратили целые выходные на обсуждение этой своднической, проклятой пьесы. Тебе не победить, ты это знаешь. Если не проигрываешь, это не игра. О, я могу проиграть, но никогда так не делаю. Та игра! Спасибо ей. Игра еще сидит у меня в голове, но она педерастическим образом отдалась миру этого, когда выставляешь напоказ имеющееся у тебя. Я торчу в проклятых УЩЕЛЬЯХ французской фантастики, а она, в представительном костюме Джила Сандера, в угловом кабинете сорок девятого этажа на Шестой Авеню изнуряет некоторых высокопоставленных щеголей._
-Да, но для послужного списка ТЫ свалил ЕЁ,- заметила Элеонор. -Ты нашёл следующую, и сдал Сару, как ненужную вещь: оставил её в холоде и тоске. Тебе не надо было жениться на ней, это очевидно, вот твоё единственное извинение. Вот величайший, безответный вопрос о любви, предложенной твоей Королевой Лир; о чем ты вообще думал? С другой стороны, у тебя были свои, когда следующая Вагнеровская Валькирия с Харлеем бросила тебя ради какого-то композитора, это было сделано?-  Она совершенно прекрасно знала ответ, а эта история их обоих радовала.  -Ёба…..й Руммениге.-  Соланка усмехнулся, успокаиваясь.
  Она работала помощницей над одним из его трёхоркестровых-и-«Шерман»-танковых усилий, и в конце концов, он послал ей телеграмму. Будьте добры воздержаться от полового контакта пока мы не сможем проверить глубокую связь которая очевидно пролегает между нами.  И на следующий день, билет в один конец на Мюнхен, а она на целые годы исчезла в Чёрном Лесу.
-Однако, она была несчастна,- добавил он.  -Не знал, когда она была хорошо обеспечена, знаете ли.-  Когда Соланка оставил Элеонор, она подбавила горького послесловия к этим раздумьям. -В основном, я бы хотела услышать их мнения об этих историях,- сказала она во время очередного телефонного разговора.  -Возможно, ты просто был хладнокровным ублюдком с самого начала.-

                *             *              *            *            *          *

     Прогуливаясь в направлении расширенного театрального представления Кисловского поздно вечером в Линкольн Плаза, Малик Соланка пытался представить себе свою собственную жизнь, как в фильме «Дэкалог». Короткий фильм =Об Оставлении=. Какие Заповеди могла его история, так сказать, иллюстрировать, или же, как Кисловский - знаток языка, который представил эпизоды последних недель, предпочёл спросить? Существовало много заповедей против грехов неуместного доверия. Зависть, прелюбодеяние, похоть –эти вещи были прокляты. Но где же были законы против грехов неуместной оплошности?  Ты Не Будешь Уклоняющимся Отцом, Ты Не Уйдешь Из Своей Жизни По Какой-Нибудь Ёб…….й Веской Причине; Попойка, и Что Ты Уже Выставил Так Далеко, Не Приблизилось Совсем. Что Ты Думаешь? Ты Не Можешь Осуществить, Черт Возьми, То Дело, Которое Задумал? Кем Ты Себя Вообразил, Твою Мать? Хью Хефнером? Далай- Ламой? Дональдом Трампом?  На Какого Сэма Хилла Ты Играешь? Ха? Ха? Ха??? 
Сара Лир, возможно, была здесь, в городе, неожиданно подумал он. Ей, должно быть, под шестьдесят, большое ядро с портфелем шумной рекламы, точный заказ номеров на * Пастиса и Нобу, и на выходные -домик к югу от автострады, ага. Слава богу, её не нужно отслеживать, с почтением смотреть на неё, приветствовать её жизненные решения. Как бы она ликовала, вороной раскаркалась бы на весь свет! О том, что они прожили вместе достаточно долго, засвидетельствовать абсолютную победу размещения объявлений. Возвращаясь к семидесятым, когда Сара бросила серьезную жизнь ради легкомысленной работы в рекламе, было немного скандально. Вы признаётесь в этом своим друзьям низким голосом и с опущенным взором.  Реклама была трюком доверия, болтовнёй, пресловутым врачом обещания. Это было – страшно в то время подумать – незащищённым капитализмом.
Уровень продажи товаров был НИЗКИМ. Теперь же все – выдающиеся писатели, великие художники, архитекторы, политики - прямо рвутся в это дело. Вылеченные алкоголики закупоривали склянки. Всё, наряду со всем, было на продажу. Реклама стала колоссом, вьющимся, ползущим вверх, как Конг по стенам зданий. Более того, её любили. Когда он смотрел телевизор, то уменьшал громкость во время коммерческих перерывов, ну а другие, он был уверен, увеличивали. Девушки в рекламных роликах – Эстер, Бриджит, Элизабет, Хелле, Гизель, Тира, Айзис, Афродита, - были более востребованы, чем актрисы в представлениях: чёрт возьми, парни в рекламе - Марк Вандер Лу, Маркус Шенкенберг, Маркус Аурелис, Марк Антоний, Марки  Марк – были более востребованы, чем актрисы в представлениях. И так же, как и представление мечты об идеально-прекрасной Америке, в которой все женщины были красотками, а все мужчины были Марками, после исполнения основной работы по продаже пиццы, S.U.V. и  «НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО ЭТО НЕ МАСЛО», вне управления финансами, и это новое  дытдытдыт   точекзапятых, торгашество облегчило боль Америки, её головную боль, боль её газоиспускания, боль её сердца, её одиночества, боль младенчества и старости, боль быть в качестве родителя и ребёнка, боль мужчин и боль женщин, боль успеха и, оную же, провала, полезную боль атлета и вредную боль виновного, муки одиночества и отвергания, остроигольное раздражение городов и унылая, сумасшедшая боль пустынных равнин, боль желаемого без знания того, что было желаемо, агонию испускания рёва в пределах наблюдения каждой бессознательной сущности. Не удивительно, что рекламирование было повсеместно. С ним стало лучше. Оно указало путь. Оно не являлось частью затруднения. Реклама решала  его.
На самом деле, в доме профессора Соланка жил писатель. Он носил красные подтяжки и длинные рубахи, и даже курил трубку. Он представился в тот самый полдень у почтовых ящиков в вестибюле, держа в руках набор с выкладками книг. Что бы это значило для моего уединения, подумал про себя профессор, ( что, отдельные соседи имеют право нарушать его?)
- Марк Скайуокер, с планеты Татуин- , кто бы ни был, как сказала бы Пэрри Пинкус. Профессору был неинтересен этот бабочкогалстучный, очкастый, отмеченный не рыцарским сходством Джидай, молодой человек,   и как бывший воин научной фантастики, презревший непритязательную космическую оперу серии « Звездных Войн». Но он уже убедил себя не вступать в спор с самоизобретательностью в Нью-Йорке. Он так же усвоил, при назывании своего имени пропускать «профессор». Научившись докучать людям, действуя при этом педантично, было формой роста по службе. Это была страна уменьшения. Даже магазины и маленькие кафе по-дружески быстро стали располагать к себе. Прямо за углом он мог посетить  «У Энни», «У Вэнни», «У Джози», «У Габриэллы», «У Вини», «У Фрэдди и Пэппера». Страна умолчания, приуменьшения и неупоминания,  которую он оставил, как и всё хорошее в целом. «У Ханы» (мед. снаб.), зайдя прямо внутрь, можно было купить Мastectomy-бюстгалтер; невысказанное находилось там, внутри, в окне, красными буквами высотой в фут. И так, в моём случае,  - Солли Соланка,- ответил он, так, никому, удивив себя, употребив непонравившуюся кличку: тогда как Скайуокер нахмурился.  -Вы что, сухопутный?-  Соланка был незнаком с таким выражением и ответил больше примирительно. -А, тогда с тобой иначе.-
Скайуокер кивнул. -Я подумал так, возможно, из-за «Солли». А так же, извини, нюх навёл на мысли.-   Значение незнакомого слова быстро стало понятно из содержания и подняло интересный вопрос, от которого Соланка воздержался; что там, на Татуине, были евреи?
-Ты, верно, британец,- сказал Скайуокер. (Соланка не вник в послеколониальную, миграционную придирчивость). Мила мне сказала. Окажи услугу. Посмотри на это.- Предположительно, Мила была молодой императоршей улицы. Соланка без удовольствия отметил благозвучие их имён: Мила, Малик. Когда молодая особа сделает такое открытие, она не удержится обратить его внимание на это. Он был бы принужден выделить очевидное, то есть то, что звуки не являлись знамениями, а просто межъязыковым эхом, из которого, конечно, ничто, ни человеческая связь, не нуждались в последовании. Молодой сотрудник рекламного агентства разложил свои принадлежности на столе вестибюля. –Мне хочется услышать твоё искреннее мнение,- объяснил Скайуокер. -Это кампания по общему образцу.-  Выкладки на сдвоенных страницах показывали очертания знаменитого города на фоне неба во время заката. Соланка произвёл неопределенный жест, не зная, что ответить.  - Основной фон,- подсказал Скайуокер. -Нормально?-  На всех выкладках виделась одна и та же направленность: СОЛНЦЕ НИКОГДА НЕ САДИТСЯ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ БАНКОВСКУЮ КОРПОРАЦИЮ «АМЕРИКЭН ЭКСПРЕСС.  -Хорошо, хорошо,- сказал Соланка, не зная, было ли это на самом деле хорошо, туда-сюда или ужасно. Очевидно, что где-то в мире всегда был открыт оффис «Америкэн Экспресс», и утверждение, вероятно, было правдивым, хотя, почему ему быть употребительным к индивидууму, скажем, в Лондоне, чтобы узнать, были ли ещё открыты банки в Лос-Анджелесе? Всё это он попридержал для себя и выглядел, как сам надеялся, одобрительным и рассудительным. Но Скайуокеру хотелось большего.  -Как, британец,- бросил он пробный шар, -ты говоришь, британец не будет оскорблен?-
Вот это было подлинным замешательством.  - Это , думаю, по поводу Британской Империи. На которую солнце никогда не садится. Это не оскорбление. Это то, в чём я хочу быть уверенным. Что линия не перечеркивает, как оскорбление, славного прошлого твоей страны.- 
Профессор Соланка испытывал огромное раздражение, всколыхнувшееся в его груди. У него появилось сильное желание гневно обозвать этого парня всякими обидными, проклятыми словами, наговорить ему гадостей и, возможно, вообще, дать ему по морде. Чтобы сдержаться, потребовалось усилие, и ровным голосом утешить искреннего, молодого Марка, одетого в снаряжение, подобное одеянию Дэвида Огилви, что даже самые краснорожие полковники в Англии не расстроились бы от его простой формулировки. Затем он поспешил в свои апартаменты, с колотящимся сердцем закрыл дверь на замок, прильнул к стене, закрыл глаза, вздохнул тяжко и встряхнул головой. Да, вот это было обратной стороной монеты, его новой  привет-как-поживаете, - как - продвижение,  в - вашем- лице, Mastectomy- бюстгалтер, окружающей среды: этой новой культурной сверхчувствительности, этого, почти патологического страха нанести оскорбление. Всё в порядке, он так и знал, все знали, дело было не в этом. А в том, откуда исходила вся эта злоба? Почему он был лишён охраны, времени, и вновь его желание было залито волнами ярости?
Он принял холодный душ. Затем в течение двух часов лежал в затемнённой спальне  с обоими работающими кондиционерами потолковой вентиляции, боровшимися с жарой и влажностью. Помогало управление дыханием, а так же он пользовался способностью зрительно представлять образ техники расслабления. Гнев он представил физическим объектом мягким, тёмным, трепещущим куском, и мысленно рисовал красный треугольник вокруг него. Потом он медленно сужал треугольник, пока объект не исчезал. Это срабатывало. Сердцебиение становилось нормальным. Он включил в спальне телевизор, жужжащее и лязгающее чудовище, выродок раннего поколения технологии, и смотрел Эла Дюка на могильном холме, его изумительное, преувеличенное действие. Малыш сворачивался в комочек, поднимая колени почти к носу, а потом выпрямлялся, как кнут.
Даже в этот неустойчивый, почти панический сезон в Бронксе Хернандес воодушевлял спокойствие. Профессор Соланка совершил ошибку, быстро переключив на канал C.N.N., на котором всё время шло повествование про Эллинов. Профессора тошнило от вечной людской нужды в тотэмах. Маленький мальчик был выловлен в море, извлечён из резиновой камеры колеса, а мать утонула, и сразу же началась религиозная истерия. Мёртвая мать превратилась почти в фигуру Марианн, а потом были плакаты, гласившие: - Элиан, СПАСИ НАС,-  Культ, рождённый необходимой демонологией Майами-согласно которой, Кастро-дьявол, Ганнибал-Точно-Каннибал-Кастро,  сожрёт мальчика живьем, вырвет его бессмертную душу и зачавкает с несколькими зёрнами fava, и запьет бокалом красного вина. Этот культ развил наряду с этим и духовенство.
Ужасный дядя был помазан в Папу Эллинского, а его дочь, бедняжка Марислейсис с её  «нервным истощением», была тем типом, которая бы сегодня, в любое время стала бы свидетельствовать о первых чудесах в семилетнем возрасте. Естественно, там был замешан и рыбак. И, конечно, апостолы, распространяющие слово; фотограф, живший в спальне Эллина, телекиношники с контрактами в поднятых руках, издательские дома, творящие подобное, сам С.N.N. и все остальные команды делателей новостей с их летающими тарелками и ворсистыми микрофонами. Тем временем на Кубе малыша преобразовали в другой ТОТЭМ.
Умирающая революция, революция старого и косматобородого; тот держал мальчика высоко. Как доказательство обновлённой юности этой самой революции. В таком изложении Эллин, возникая из воды, стал образом бессмертия революции: ложь. *Fidel, этот древний безбожник, произнося нескончаемые речи, носил личину Эллина.
А его отец Хуан Мигель Гонсалес долгое время оставался в своем родном городе Карденас и мало чего рассказывал. Он говорил, что желает возвращения своего сына, который, возможно, зазнался, и, наверное, слишком. Домыслив, что он мог сделать сам, если его дядья и кузены должны были встать между ним и Асмааном, профессор переломил карандаш пополам. Потом он переключал каналы на игру, но было уже поздно. Эль Дюк, сам-то кубинский беженец, не фигурировал, в связи с этим, в разуме профессора. Этот разум, в котором Асмаан Соланка и Эллин Гонсалес воссоединились и затемнились в сознании, вновь перегревался, указывая, что в его случае никаким родственникам не было нужды вставать между ним и его ребёнком. Он добился разрыва без всякой сторонней помощи. По мере того, как беспомощная ярость вскипала в нём, он вновь воспользовался своей хорошо опробованной техникой возвышения и направил злобу вон, прочь, на идеологически-сумасшедшее сборище в Майами; злобу, переделанную в то, чего они более всего ненавидели. Их вылет из слепой приверженности превратил их в изуверов. Они верещали на журналистов, оскорбляли политиков, не согласных с ними, потрясали кулаками на проезжавшие машины. Они говорили о зле промывания мозгов, при этом их собственные мозги были, очевидно, не чисты.  - Не промывание, а пачканье,- Соланка заметил, что почти вопит во все горло в телевизор на кубинского малыша. - Вам, люди, запачкали мозги вашими жизнями. И этот малыш на качелях, и камера с сотней объективов, вытаращившихся на его смущение; что вы говорите ему об его отце?-
Ему вновь пришлось пройти сквозь всё это: трясучку, осмысливание, хватание ртом воздуха, душ, темень, дыхание, отчетливый зрительный образ. Никаких лекарств: он определил им их положение «вход воспрещен», а так же сторонился врачей-терапевтов.  Гангстер Тони Сопрано, наверняка усох бы, но х.. с ним, его выдумали. Профессор Соланка решил сам посмотреть в лицо своему демону. Психоанализ и химия были в этом случае пустой болтовнёй. Если дуэль действительно должна быть выиграна, если демон, овладевший им, должен быть уложен на лопатки на ковре и переправлен в ад, тогда это дело должны решать двое: голожопые, без самообладания, в смертельном бою голыми руками.
Было темно, когда Малик Соланка посчитал себя способным покинуть апартаменты. Потрясённый, но предвкушавший увеселительную поездку, он отправился к Кисловски. Если тот был ветераном Вьетнама или репортёром, видевшим слишком многое, его поведение должно было быть более легко постижимым. Джек Райнхарт - американский поэт и военный репортёр, которого он знал более двадцати лет, если бывает разбужен телефонным звонком, по сей день, обычно разбивал аппарат вдребезги. И не мог остановиться, и просыпался только наполовину, когда это случалось. Джек прошёл через многие аппараты, так и не признав  свою судьбу. Он был повреждён, и подумал о себе, что ему повезло, и что это было не самое худшее.
Но единственной войной, на которой был профессор Соланка, была сама жизнь, а жизнь была к нему добра. У него были деньги и то, как большинство думало, идеальная семья. Оба, жена и ребёнок, были исключительны.  В полночь он всё ещё сидел на своей кухне, с убийством в мыслях: подлинным убийством, не метафорического свойства. Он даже принёс наверх нож для резки мяса, и стоял в течение ужасной минуты над телом сияющей жены. Он отвернулся, ночь провёл в запасной спальне, а утром упаковал сумки и первым же рейсом вылетел в Нью-Йорк, не давая на то никакого объяснения. Происшедшее было за пределами повода. Ему нужен был океан, по крайней мере, океан, между им самим и тем, что он почти уже совершил.
     Так что мисс Мила-императрица Западной 70-й Стрит была ближе к истине. Чего, кстати, не знала. Тогда она должна узнать, когда-нибудь.
Он стоял в очереди у кинотеатра, потерянный сам в себе. Тут над его правым ухом прозвучал голос молодого человека, безобразно-громкий, не заботящегося о слухе окружающих, рассказывающего своё своему сопровождающему и всей очереди впридачу, и всему городу; как-будто город был озабочен этим. Чтобы жить в мегаполисе, надо было знать, что исключительным являлось, как и общее место, как и диетическая сода, что ненормальной была норма воздушной кукурузы: - И так, я, наконец, позвонил ей и говорю, типа, привет, мам, в чём дело, и её понесло,ты хочешь знать, кто садится за обед здесь, в Ноуэйрсвилле, кто вот здесь вот поедает твою мать кусками, у нас Санта Клаус, вот кто. Санта Клаус сидит во главе стола, здесь твой змей-подлец папаша, обычно водружал свою, мать его, глупую ёба….ю жопу.  Клянусь Богом. Короче это было в 3 дня, а сейчас она забыла, так она сказала. Слово, бля, в слово. Санта Клаус. А я говорю. Конечно, а где же сидит Иисус. А она отвечает, Этот твой мистер Иисус Христос, молодой человек, относится к тебе, и да будет тебе известно, что Мистера Иисуса Н. Христа заботит курс доллара. Вот, что я усёк, ну, я так, мам, пока, привет господам,  счастливо.-   А рядом с мужским голосом прозвучал тяжелый, ужасающий женский смех. Ха-ха-ха-Ха.
В этот момент в фильме Вуди Аллена (часть фильма «Мужья и Жёны» фактически была снята  в апартаментах, арендуемых профессором Соланка) посетители кинотеатра объединятся в разговоре, принимая ту, или иную стороны, рассказывая анекдоты про личности конкурентов или раздувая прежде слышанные, обнаруживая предшествующее в монологе злой, сумасшедшей мамаши в поздних *Бергмана, Озу, Сёрка. В фильме Вуди Алена Ном Чомски или Маршалл МакЛухан, а в наши дни, может быть, Чурумэйи или Дипак Чопра сделают шаг из за растущей в горшке пальмы и выскажут несколько слов жирного, блестящего пояснения. Удручённое положение мамаши быстро станет предметом агонизирующего размышления Вуди- заблуждалась ли она весь день, или только во время приема пищи?  Какое лекарство она принимала, и чётко ли были описаны побочные действия на ярлыке упаковки? Что это значило, если она задумала дурачить не одну, а две иконы? Что бы сказал Фрэйд об этом необычном половом треугольнике? Что нужно было этому женскому равенству ради подарочно упакованных приобретений и спасения своей бессмертной души, чтобы рассказать нам о ней? Что это поведало нам об Америке?
Ну и, если те были настоящими людьми в одной комнате с ней. Кто были они? Может быть, бежавшие убийцы, отсиживающиеся в пропахшей «Бурбоном» кухне хозяйки? Действительно ли она была в опасности? Напротив, подобно непредубежденным мыслителям, должны ли мы не допускать возможности, в конце концов, теоретически, происшедшего настоящего, двойного чуда? В таком случае, какой Рождественский подарок будет Иисус испрашивать у Санта? Но, ладно, Сын Божий главенствовал над тунцами-купюрами, а будет ли достаточно денежного мяса в обороте?
На всё на это Мариэль Хемингуэй обратила бы осторожное, но вялое внимание; затем, равно-быстро, это будет забыто навсегда. В фильме Вуди Аллена сцена будет снята в чёрно-белом, этом самом не действительном из процессов, который прибыл для отстаивания действительности, целостности и искусство. Но мир и  в цвете, менее хорошо выписан, чем фильмы. Малик Соланка резко обернулся. Открыл рот, чтобы протестовать, и оказался смотрящим на Милу и её дружка-защитника-центуриона. Думая о ней, он вызвал их в своём воображении. А за ними стояла-ссутулившаяся, склонившаяся, позировавшая, сидевшая на корточках-остальная праздная, униженная толпа.
Они гляделись великолепно, оценил Соланка-они сбросили дневную униформу, чтобы открыть совсем отличный, подготовленный стиль, основанный на классической, белое-и-загар, летней одежде Кальвина, и от них исходили тени в неурочный для этого час. Возникала коммерческая игра многосплетений, в которой группа светских кровопийц – спасибо Баффи на телевидении; кровопийцы были раздражены, сидели в дюнах на своих лучепоглотителях и ждали рассвета. Тот, кто забыл свои тени, был зажарен в лучах восходящего солнца, а его товарищи смеялись, когда он взорвался, обнажая свои ядовитые зубы. Ха-ха-ха-Ха. Вероятно, подумал профессор Соланка, Мила и К. были кровопийцами, а он дураком, без всякой защиты. Кроме, конечно того, что он тоже был кровопийцей, беглецом от смерти, способный бросить вызов законам времени.
…Мила сняла солнцезащитные очки и вызывающе посмотрела ему в глаза; и он сразу же вспомнил, кто это был, похожий на неё.
- Знаешь, это мистер Гарбо, и он хочет, чтобы его не трогали,- заговорил «центурион» с сожжёнными перекисью водорода волосами, говорил отвратительно, давая этим понять, что он готов ко всем неприятностям, которые скрипучий, старый профессор Соланка намечал устроить против него. Но Малик попал в ловушку взгляда Милы.  - Боже мой,- сказал он.  - Боже мой, простите, это Маленький Мозг. Простите меня, но это моя кукла.-  «Центурион»-великан посчитал это за тупость, и вследствие этого выраженное в словах возражение, и, конечно, в поведении Соланка было что-то большее, чем удивление, что-то желчное, почти враждебное, что-то такое, что по-видимому, выражало отвращение.
-Спокойно, Грэта,- сказал большой молодчик, кладя ладонь огромной руки на грудь профессора, нанося впечатляющую массу давления; Соланка отступил назад и ударился о стену. Но молодая особа остановила нападение своего «пса».  - Всё в порядке, Эд. Эдди, правда, хватит.-  Благо, в этот момент очередь стала двигаться. Малик Соланка рванул вперёд в зал и занял место на приличном расстоянии от кровопийц. Когда свет погас, он видел эти пронзающие, зелёные глаза, напряжённо вглядывающиеся в него сквозь толпу в кинотеатре.               

                4

Всю ночь он провел на улице, но нигде нельзя было найти покоя, даже шагая сквозь глубокую ночь, и гораздо меньше в суетливый час после рассвета. Глубины в ночи не было. Он не мог запомнить точный маршрут, было впечатление, что прошел через весь город и обратно, или вокруг Бродвея, но он мог запомнить частичный объём белого и цветного шумов. Он мог запомнить шум танцующих в абстрактных очертаниях перед его покрасневшими глазами. Его полотняное одеяние потяжелело, обвисло на плечах, всё ещё во имя высокой нравственности, как должны быть сделаны вещи, он придерживался этого; а так же его соломенная Панамская шляпа. Шум города усиливался почти ежедневно, или, вероятно, это была его чувствительность к тому шуму, который возвышался до точки вопля. Грузовики-мусорщики, рыча, двигались по городу как большие тараканы. Его слуху никогда не удавалось избежать звука сирен тревоги, сигнала заднего хода большого транспортного средства, ритма какой-нибудь невыносимой музыки.
Часы проносились. Признаки Кисловски оставались с ним. Каковы были корни наших поступков? Два брата, отдалившиеся друг от друга и от своего покойного отца, были доведены почти до безумия своим бесценным собранием марок. Мужчине сообщили,  что он импотент, и обнаружил, что не может вынести мысли своей любимой жены жить половой жизнью без него. Загадки управляют нами всеми. Мы только мельком видим их завуалированные лица, но их власть толкает нас далее, к темноте. Или к свету.
Когда он повернул на свою улицу, даже здания начали говорить с ним высокопарно-уверенно, как правители мира. Школа Благословестного Сакрамента  сделала обращение в свою веру на латинском, вырезанном в камне. Parentes Catolicas hortamur ut dilectae prolix suae educationem christianam et catholicam procurant. Чувство не вызвало ответного звучания струны профессора. Следующая дверь-более удачно приготовленная игра на чувство, написанная позолоченными буквами, вызваниваемых из могучего DeMille-Assyrian входа. ЕСЛИ БЫ БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ СВЯЗЫВАЛА ВСЕХ ЛЮДЕЙ, КАКИМ БЫ ПРЕКРАСНЫМ БЫЛ МИР. Три четверти века назад этот взгляд, ослепительно-значительный в наглейшем поведении города, был надписан на крайнеугольном камне, *-ПИФОНИЗМУ-, без всякого смущения перед греческими и месопотамскими метафорами. Такой грабёж и перемешивание сокровищницы вчерашних империй, эта таящая кубышка или   метиссирование прошлого могущества, были истинным показателем сегодняшней власти.
          Пифон, древнее название Дэлфи, дома Пифона, боровшегося с Аполлоном; и более известный, как *Дэльфийский Оракул. Пифия, бывшая там пророчествующей жрицей, созданием неистовств и экстазов. Соланка не мог себе представить, что это имело значение «Пифоново», какое в виду имели строители; посвящалось конвульсиям и эпилепсиям. Не мог такой романический дом подлежать смирению-великому, могучему смирению-обычай поэзии. (Разновидность Пифонианства, это поэзия, написанная гравированием.) Какая-то основная Аполлонова ссылка, вероятно, имелась в виду, Аполлон в обоих, музыкальном и атлетическом, воплощениях. С шестого века до Нашей Эры пифонские игры-одни из великого квартета язычески-адовых празднеств происходили в третьем году Олимпийского цикла. Наряду со спортивными соревнованиями состоялись состязания музыкантов, и была воссоздана великая битва господа со змеем.
     Возможно, какой-то лом этого мира был известен тем, кто воздвиг это место поклонения полу-знанию, этот храм, посвященный вере в невежество, подстрахованное достаточным количеством долларов, превратившейся в мудрость. Храм Простака Аполлона.
К дьяволу эту классическую мешанину, молча воскликнул профессор Соланка. Потому как всё вокруг него было большей божественностью; Америка в самом разгаре своей смешанности,  всепожирающей власти. Америка, в которую он приехал, чтобы стереть себя. Быть свободным от привязанности и, следовательно, от гнева, страха, боли. Съешь меня, молча молил Соланка, съешь меня, Америка и дай мне покой.
      Через улицу от фальшивого Ассирийского дворца Пифона-самое лучшее в городе подобие Венского Kaffenhausa  только что открывало свои двери. Здесь можно было найти «Times» и  «Herald Tribune», вставленные в деревянные поручни. Соланка зашёл, выпил крепкого кофе и позволил себе присоединиться к этой самой быстротечной, но неизменной игре города. Сейчас в своём помятом суконном одеянии и соломенной панамской шляпе он мог сойти за наиболее обнищавших посетителей кафе «Гавелка» на Доротиргассе.   В Нью-Йорке никто не выглядел опрятным, и только глаза немногих могли уловить тонкости старой Европы. Ненакрахмаленный воротничок  белой рубашки, пропитанной потом, из Банановой Республики, пыльные, коричневые сандалии, взлохмаченная барсучья борода (ни аккуратно подстрижена, ни напомажена) не вызывали здесь никаких постыдных замечаний. Даже его имя, если он когда-либо и был обязан называть его, звучало неопределенно Mitteleuropischen – по-среднеевропейски. Что за место, подумал он. Город полу-истин и эха, которые каким-то образом властвуют над землей. И его (города) глаза, изумрудно-зелёные, буравившие твоё сердце.
Направляясь к прилавку с витриной охлаждаемых великолепных Австрийских пирожных, он миновал отлично смотревшийся вход и попросил кусок «Линцэрторта», получая в ответ  взгляд хишпанского  совершенного непонимания, что вынудило его раздраженно ткнуть пальцем. Затем уже, в конце концов, он мог сглотнуть и разбирать.
Утренние газеты были полны публикаций отчетов о Человеческом Genome. До сих пор это называют «блестящей книгой о жизни», высказывание, используемое по-разному, чтобы описать Библию и Новый Завет; даже хотя эта новая яркость была совсем и не книгой, а электронным посланием, помещённым в Интернете, кодом, написанном в четырёх аминокислотах, а профессор не был в них силён, даже не удосужился обучиться простому свинскому латинскому языку, не говоря уже о флажной сигнализации(симафоре) или вымершей азбуке Морзе, был отделён от того, что всем было известно. Точка- точка-точка-тире-тире-тире-точка-точка-точка. ПОМОГИТЕ. Или же на англо-латинском, ЭЛП-ХЕЙ. Все размышляли о чудесах, долженствовавших последовать за победой GENOME ( гения), например, мы можем отрастить добавочные конечности для себя, чтобы за обедом держать и тарелку, и бокал с вином, и есть, одновременно; но для Малика существовало два несомненных факта. Первый-какие-бы ни были сделаны открытия, они дошли бы слишком поздно и были бы уже бесполезны для него, и второе-эта книга, изменившая буквально всё, преобразившая природу философии нашего существования, содержавшего количественное изменение нашего самосознания в такой неизмеримой степени, в каковой должна быть и качественная перемена -вот этого он никогда не был способен воспринять.
       Тем временем, как человеческие существа были исключены из этой степени понимания, они могут утешить себя тем, что все они, все вместе находились в одном и том же болоте невежества. Теперь Соланка, знавший, что где-то, кто-то знал, чего он никогда не узнает, а вдобавок к этому было совершенно ясно, и о чём было известно, что было крайне важно знать, он испытывал угрюмое раздражение, медленную озлобленность одураченного человека. Он чувствовал себя трутнем или рабочим муравьем. Он чувствовал себя одним из тысяч копателей из старых фильмов Чарли Чаплина и Фрица Янга, безликие были обречены покалечить свои тела на колесе общества, пока знание упражнялось в своей власти над ними, снизу до верху. Новое поколение имело новых императоров, а он будет их рабом.
-Сэр, сэр.-  Молодая особа стояла возле него, до неприличия близко, одетая в сильно приталенную, до колен голубую юбку и модную белую блузку. Сильно зачесанные на затылок светлые волосы.  - Я хочу попросить вас покинуть, сэр.-  Гишпанский персонал прилавка был в напряжении, готовый вмешаться. Профессор, действительно, пришёл в недоумение.  -Что оказалось помехой, мисс?-
-Помеха, сэр, не в этом «оказалось», просто вы пользовались дрянным языком. Непристойными выражениями, да так громко. Я бы сказала, высказывали невыразимое. Вы выкрикивали, а теперь вы изумленно спрашиваете, в чём помеха. Помеха - вы, сэр. Идите, сэр, пожалуйста.-  Наконец, подумал он, что получает словесный пинок под зад на выход, как мгновение истины. По-крайней мере, одного австрийца здесь. Он поднялся, натянул на себя свой комковатый плащ, и ушёл, легко коснувшись своей шляпы, а хотя бы и не её. Незаурядной женской речи не было никакого объяснения. Когда он ещё спал с Элеонор, она укоряла его, что он храпел. Он был на полпути между предупреждением и состоянием сна, она толкала его и говорила. Повернись на свою сторону. Но он был в сознании, он хотел сказать, что слышит её, и поэтому, произвел ли он какой-либо шум сам, то слышал бы это тоже. Немного погодя, она переставала докучать ему, и он спал крепко. До того времени, когда однажды ему вновь не дали спать. Нет, не вновь то, не прямо сейчас. Прямо сейчас, когда, еще раз вновь, ему не спалось, и все признаки шумов звенели в его ушах.
Дойдя до своих апартаментов, он увидел рабочего, стоявшего в беседке, подвешенной перед окном его квартиры, выполнявшего ремонтные наружные работы здания, и на громком, раскатывающимся *панджаби  выкрикивал указания и отпускал грязные шуточки своему напарнику, курившему сигарку внизу на тротуаре. Малик Соланка немедленно позвонил  владельцам Джэйзам, богатым фермерам, проводившим каждое лето в верхних штатах со своими фруктами и овощами, и настойчиво пожаловался. Жестокий грохот был невыносим. Сдающий в наём утверждал, что будет тихо, и никаких, даже внешних работ не ожидается. Более того, туалет, надлежащим образом, не работал. При смывании мелкие частицы фекалий выпрыгивали наружу. Пребывание в таком настроении вызвало в нём долю страдания, несоразмерную с затруднением, и горячо говорил мистеру Саймону Джэйзу. Мягкому, смущённому владельцу апартаментов, жившему в них счастливо тридцать лет с его женой Адой, в этих комнатах вырастил своих детей, научил их пользоваться туалетом, и видел в каждом дне его владения простое и неограниченное удовольствие. Профессору это было неинтересно. Повторное смывание неизменно сопровождалось тем же, признавал он, но это было неприемлемо. Должен прийти водопроводчик, и срочно.
 А водопроводчик, как и рабочие-панджабцы, был восьмидесятилетним болтуном по имени Джозеф Шлинк. Жилистый, подтянутый, с шевелюрой Альберта Эйнштейна и передними зубами Кролика-Багса Бани. Джозеф вошёл в дверь, побуждаемый разновидностью защитного чувства гордости, чтобы, во-первых, добиться возмездия.   - Не говорите мне, да?, вы, может быть, думаете, что я слишком стар, или же не думаете, поймите, я на этом не настаиваю, но я лучший водопроводчик на территории трёх штатов и ремонтирую, словно скрипку, не будь я Шлинком.-  Грубый, неулучшенный акцент пересаженного  немецкого Еврея.  - Моя имя забавляет вас? Тогда смейтесь. Чентлмэн, мистер Саймон называет меня Кухня-Шлинк, а для его миссис Ады, я Ванная-Шлинк, пуст он менья софёт Шлинк-Бисмарк, я есть всё равно. Это есть свапотный страна, но в мой санятий  ХЬЮМОР НЕ ИМЕЛЬ СНАШЕНИЙ. На латинском ХЬЮМОР-это сырость из глаз. Цитирую Генриха Бёлля - лауреата Нобелевской Премии 1972 года.   В своей рапоте он ссылается на полезность этого, а  в моей ведёт к ошибкам. У менья не толшен пыть сырый класа, та?, и никаких шуток в моем сумка тля инструмент. Я только котель  телать сфой рапота отфетстфенно и полюшать са рапота срасу, фы понимайт менья . Говорит как Шварццер в том фильме, покажи мне деньги.
Вы думаете, я не смогу починить этот ДУФУС?, а ведь всю войну я заделывал течи на подводных лодках Наци.-
Образованный водопроводчик, рассказчик-болтун, понял Соланка чутьем сыскаря. (Он отказался попробовать «чутьем Шлинка».) Это должно оставаться в стоячем положении, когда он был почти измотан. Город преподавал ему урок. И некуда было бежать от навязывания и шума. Он пересёк Океан, чтобы отделить жизнь от жизни. Он прибыл в поиске тишины, а  нарвался на кокофонию, большую, чем ту, что оставил в прежней жизни. Теперь шум был внутри него. Он боялся входить в ту комнату, где находились куклы. Возможно, они тоже начнут говорить с ним. Возможно, они оживут и заболтают, и засплетничают, и занасмехаются, пока ему не придётся закрыть их, раз и навсегда, пока он не будет обязанным вездесущности жизни, её проклято-разумному отказу уступить полнейшему, проклятому, невыносимому, голово-взрывному объёму третьего тысячелетия. Чтобы расколоть их ёба…е головы.
Дыши. Он сделал медленное, круговое дыхательное упражнение. Очень хорошо. Он примет словоохотливость водопроводчика как кару. Имея с этим дело, будет тренировка в покорности и самоуправлении. Он был водопроводчиком-евреем, избежавшим лагеря смерти, уйдя под воду. Его высокое искусство водопроводчика означало, что экипаж защитил его, они крепко держались за него, до дня капитуляции, когда он шёл свободно и прибыл в Америку, оставив позади, или сказав иначе, захватив с собой своих призраков. Шлинк уже рассказывал эту историю тысячу раз, тысячу тысяч. Она складывалась из установленных фраз и понижений голоса.   - Фы только предстафьте это. Водопроводчик на подлодке-уше маленький комик, но на вершине этого вы иметь ирония, психологише  запутанность. Мне не пришлось этого расшифровывать. Но я стою перед фами. Я поднял свой жизнь, как штангу. Я сохранил, да? Свой насначений.-   Романтическая жизнь, Соланка был вынужден признать это. Да и киношная, тоже.
Жизнь, которая могла стать успешным, среднебюджетным фильмом. Дастин Хоффман, возможно, в роли водопроводчика, ну а кто в роли капитана подлодки? Клаус Мария Брэндауэр, Рутгер Хауэр. Но, вероятно, обе роли достанутся молодым актёрам, имён которых Малик не знал. Даже это с годами увядало, знание кино, которым всегда так гордился. - Вам надо записать это и зарегистрировать,- сказал он Шлинку, говоря слишком громко.    -Это, как говорят, высшее понятие. U-573 соответствует Списку Шиндлера. Может быть, двусторонняя комедия, как у Бенини. Нет, жёстче, чем у Бенини. Дать название «Еврейская Лодка».-   Шлинк напрягся; и прежде, чем полностью обратить своё покалеченное внимание на туалет, нацелил на Соланка свой скорбный, омерзительный взгляд.  - Никакой Хьюмор,- сказал он. -Я уше кофориль оп этом. К сошалений, скашу фам. Фы ест непоштительный шелофек.-
     А внизу в кухню вошла уборщица, полька Вислава. Она пришла с передачей помещения в субаренду, отказавшаяся гладить, оставила паутину по углам нетронутой, и после её ухода можно провести глубокую полосу в слое пыли на каминной полке. С положительной стороны -у неё был прятный нрав и широкая, привлекательная улыбка. Однако если ей предоставляется хоть пол-возможности, или даже если таковой не бывает, она, всё же, погрузится в повествование. Опасной, неподавленной силы, рассказа. Вислава, самоотверженная католичка, вера которой была основательно потрясена явно правдивой историей, рассказанной её мужем, услышавшим ту от своего дяди, которую рассказал ему его верный друг. Который знал человека-очевидца, некоего Ришарда, бывшего несколько лет личным шофёром у Папы. Конечно перед его избранием в Священный Синод. Во время предвыборной кампании Ришард возил будущего Папу по всей Европе, Европе, стоявшей на повороте истории, на горном пике Времён. Ах, товарищество двух людей, простых человеческих удовольствий и раздражений такого длительного путешествия! Затем они прибыли в Священный Город, человек духовного сана был возвышен до равных себе, а водитель ждал. Наконец появился белый дым, раздался возглас-HABEMUS PAPAM- да здравствует Папа, и затем появился кардинал во всём красном, спускавшийся по огромному, широкому пролёту жёлтых, каменных ступеней, медленно, словно краб, подобно герою из фильма Феллини, а прямо в основании ступеней ожидала закопчённая, маленькая машина и её возбужденный водитель. Кардинал подошёл, потирая правую бровь, и пыхтя в стекло дверцы со стороны водительского места, которое Ришард опустил в ожидании новостей. Так что кардиналу удалось доставить личное послание нового Польского Папы: - Вы уволены.-
    Соланка, ни католик, ни верующий, ни обращавший внимания на историю, даже если правдивую, не убежденный сознательно, что она была правдива, не имел желания судить борцовский поединок уборщицы с бесёнком сомнения, который в данный момент держал её бессмертную душу железной хваткой, предпочёл бы совсем не беседовать с Виславой, пожелал бы, чтобы она летала по апартаментам, оставляя их чистыми и обитаемыми, оставив бельё выстиранным, поглаженным и сложенным.  Но в трату за субаренду - около восьми тысяч долларов в месяц, включая работу уборщицы, судьба вложила не очень уж выигрышную карту.
На предмет обсуждения подверженного опасности застолблённого на небесах места для Виславы, ему наичестнейшим образом не хотелось давать объяснений; а та по-прежнему возвращалась к этой теме. - Как поцеловать кольцо Святого Отца, как этого, он же из моего народа, но, о боже, послать кардинала, и так легко уволить. И если не Святой Отец, как тогда его проповедники, и если не они, как же тогда исповедь и прощение, и вот открываются под моими ногами железные врата Ада.-   
          Профессор Соланка: его запальный шнур укорачивался, с каждым днём накалялся взрыватель, чтобы высказать нечто нехорошее. Рай, раздумывал он, говоря Виславе, был местом, в котором только самые нахальные и высокие в Нью-Йорке обладали тайными номерами. И в качестве жеста в духе демократии только нескольким смертным позволялось проникнуть туда; Нои прибывают с должным, почтительным выражением на лицах, выражением тех, что это единственно  им однажды повезло. Широкоглазое возбуждение скопления мостов-и-туннелей добавит пресыщенное удовлетворение толпы, и курса самого хозяина. Такое, однако, было сверх-неправдоподобно; законы спроса и предложения, будучи тем, чем они и являются, что Вислава окажется одной из тех немногих счастливых на общих местах затенённых, открытых трибун загробного мира.
Это и многое другое Соланка воздержался высказать. Вместо этого он указывал на паутину и пыль, чтобы только получить в ответ эту привлекательную улыбку и жест Краковского непонимания.  - Я давно работаю на миссис Джэйз.-  такой ответ имел в виду все жалобы во взгляде Виславы. По окончании второй недели Соланка бросил упрашивать, сам протирал полочки над камином, избавлялся от паутины и отдавал свои рубашки в хорошую китайскую прачечную прямо за углом, на Колумбус. Но её душа, её несуществующая душа продолжала прерывисто настаивать на его послании, на его заброшенной заботе.
Голова профессора стала легко кружиться. Лишенный сна, перегруженный мыслями, он направился к своей спальне. За своей спиной, сквозь густой, влажный воздух он слышал своих кукол, теперь оживших и толпящихся за закрытой дверью. Каждая лопотала громче другой свою «легенду», сказку о том, как он или она пришли в бытие. Воображаемая история, которую он, Соланка, сочинил для каждой из кукол. Если у куклы не было легенды, её рыночная цена была низкой. И, так же, как и с куклами, было и с людьми. Именно это мы привнесли с собой, переплывая океаны, пересекая границы, шагая по жизни: наша маленькая хранительница анекдота и что-было-дальше, нашего личного в-давние-давние-времена. Мы были своими историями, и когда мы умрём, если нам очень повезёт, наше бессмертие будет в другой, подобной истории.
      Это было великой истиной, к которой Малик Соланка  повернулся лицом. Это была именно его легенда, которую он хотел уничтожить. Не важно, откуда он появился, кто, когда маленький Малик  едва мог ходить, бросивший свою мать, позволяя себе таким образом сделать то же самое годами позже. К чёрту отчимов и проталкивание мальчика, и облачение, и слабых матерей, и виновных Дэздемон, и весь бесполезный багаж крови и племени. Он прибыл в Америку, как и многие другие до него, чтобы получить покровительство, стать *Ellis Islanded, и начать всё сначала. Дай мне имя, Америка, сделай из меня какого-нибудь *База, или Чипа, или Спайка. Окуни меня в беспамятство и обряди меня в свою могущественную неизвестность. Занеси меня в списки твоей Иисусовой Рати и вручи мне всеуслышание! Позволь мне быть не историком, а человеком без историй. Я вырву лживый язык своей матери из своего горла и буду говорить на твоём ломаном английском. Сканируй меня, отцифровывай меня, просвечивай меня. Если прошлое-это больная, старая Земля, тогда, Америка, будь моей «тарелкой». Унеси меня в кольцо пространства. Луна не так далеко.
Но по-прежнему, истории лились потоком сквозь плохо подогнанное окно спальни.   -...она стала трофейной женой Кубка Стэнли, тогда как трофейные жёны были такой же безделицей, как и авто «Порш»._
Что бы Саул и Гейфрид делали, когда разорились до своих последних 40 или 50 миллионов баксов?...
И, ура, Маффи Портер Эштон-беременна!... Что, Нина задумала  запустить ПАРФЮМ ? Но, моя дорогая, с ней покончено, она начинает попахивать автокатастрофой… А Мэгги и Дэннис только что переехали в Сплитсвилл и бранятся с теми, кто коллекционирует не СD, а ГУРУ… А читали вы последнее, у Карэн «УЗКИЕ БЁДРА для ЖИЗНИ»?... И Лотос, красивейший из орехов, водяное покушение на О.J. Симпсона в его день рождения! Только в Америке, детишки, только в Америке!
   
       Профессор спал; руки за ушами, и всё ещё в своём помятом суконном одеянии.            


                5 


                В полдень его разбудил телефонный звонок. Джек Райнхарт, грохотавший в трубке, пригласил профессора Соланка посмотреть четверть-финальный матч первенства Европы Голландия- Югославия 2000 года по кабельному ТV. Соланка согласился, удивив этим их обоих.  - Рад вытащить тебя из этой кротовой дыры,- сказал Райнхарт.  - Но если думаешь болеть за Сербов, оставайся дома.-  Сегодня Соланка чувствовал себя посвежевшим: менее обременённым и, конечно, нуждался в дружеском участии. Даже в эти дни своего уединения у него ещё возникали такие потребности. Святой в горах Гималаи мог обойтись без футбола по ТV. Соланка был не таким чистосердечным. Он скинул то барахло, в котором спал, принял душ, быстро переоделся и поехал в центр города. Когда он выбрался из такси возле дома Райнхарта, какая-то женщина в тёмном, стремглав влезла в машину, толкнув его, и у него во второй раз возникло неустановившееся чувство, что незнакомка быа ему знакома. В лифте он опознал её: та самая-сожми-меня-и-я-заговорю  кукла-женщина, чьё имя было современной поговоркой, подходящей для липкого безбожия. Наша Леди Ремень.  - О, Боже, Моника,- сказал Райнхарт. - Я натыкаюсь на неё всё время. Сюда заглядывают Наоми Кэмпбэлл, Кортни Лав, Анджелина Джоли. А теперь и Минни Маус. Вот это соседство, а?-
Райнхарт пытался развестись в течение многих лет, но его жена превратила свою жизнь в работу по отказу ему в этом. Они были прекрасно контрастирующей, чёрное дерево-слоновая кость, парой: она высокая, томная, бледная, он так же высок, чёрный, как смоль, афро-американец, сверхподвижный охотник, рыбак, водитель скоростных машин по выходным, марафонец, гимнастическая крыса, теннисист, а позже, благодаря восхождению Татгера Вудса, одержимый гольфер.
С самых ранних дней их брака Соланка удивлялся, как это человек с такой большой энергией обращался с такой неэнергичной женщиной. Они поженились красочно, в Лондоне – Райнхарт,  в счёт всех своих военных лет, предпочёл обосноваться за пределами Америки – и, в глиняно-мозаичном палаццо, снятом, по-случаю, у благотворительного общества, владевшего им в качестве гостиницы для находившихся на полпути к сумасшествию. Малик Соланка произнёс речь шафера, чей тон был зрелищно-недооценённым - в одном месте, набираясь послепраздничных впечатлений от Полей Дистрикта Колумбия, он сравнил риск союза с тем, -- когда выпрыгивают из самолёта с двадцати тысяч футов и пытаются приземлиться на стог сена  - но пророчески, союза удачного. Однако как большинство из их круга, он недооценил Брониславу Райнхарт в одном важном соответствии; она обладала силой прилипчивой пиявки.
(Наконец, не было детей, думал Соланка, когда его и каждого дурные опасения насчёт союза оказались оправданными. Он представлял Асмаана, говорящего по телефону. - Куда ты ушёл, Папочка, ты здесь?-  Он думал о себе давным-давно. Райнхарту, наконец, не прищлось иметь с этим дела: медленной, глубокой болью ребёнка.)
Райнхарт поступил с ней не так, не допуская этого. Его ответом на женитьбу было зачинание дела, и его ответом на трудность поддержания тайного отношения было зачинание ещё одного, и когда обе его повелительницы настояли на том, чтобы он упорядочил свою жизнь, когда они обе настояли на занятии твёрдого положения в сетке расписания его личного «авторалли», ему сразу же удалось найти «место» для другой женщины в его шумной, переполненной постели. Минни Маус, возможно, была не такой уж несоотствующей местной иконой. После немногих лет такого, и переезда из Холланд Парка в Уэст Виллэдж, Бронислава – что случалось такое со всеми этими поляками, кто постоянно возникает в разных позициях? – выехала из апартаментов на Гудзон Стрит и прибегла к услугам суда, чтобы заставить Райнхарта обслужить её по высшему разряду и поселить в новый номер-люкс роскошного  «Аппр Ист-Сайдского» отеля и расплачиваться посредством основной кредитной карты. Вместо того, чтобы согласиться на развод, она сказала ему томно, что намеревалась превратить остаток его жизни в мучение и обескровить его до суха.  - И не истощай свой капитал, милый,- посоветовала она.  - Потому что потом я приду за тем, что тебе  действительно нравится.-
   Что действительно нравилось Райнхарту, так это пицца и напитки. Он владел маленьким коттэджем в Спрингсе, а садовый домик на том же участке он оборудовал под помещение для хранения вина и застраховал его на более значимую сумму, чем стоил сам коттэдж, в котором самой ценной вещью была горелка времён Викингов. В эти дни Райнхарт был турбонагнетаемым гурманом; морозилка была забита тушками мёртвых птиц, ожидавших своего сокращения – своего облагораживания! – на Законном Праве. Деликатесы земли в его холодильнике толкались из-за пространства: языки жаворонков, я йца страуса Эму, яйца динозавров. Ещё когда на свадьбе своего друга Соланка сказал матери и сестре Райнхарта об изысканных удовольствиях за столом Джека, он и смутил их обоих, и удивил. - Джек, повар? ЭТОТ ДЖЕК?- спросила его мать, неверяще указывая на своего сына.-Я знаю, Джек не мог открыть банку с фасолью, пока я не покажу, как держать консервный нож.  - Джека я знаю,- добавила его сестра, - не мог вскипятить кастрюлю с водой, не включив конфорку.-   - Джек, я знаю,- заключила его мать определенно,  - не мог найти кухню без собаки-ищейки, бежавшей впереди.-    
       Этот Джек мог сейчас содержать свою собственную с великолепными поварами, и Соланка восхитился, в очередной раз, человеческим способностям к быстрым превращениям, преобразованию собственной личности, что американцы приписывали своей собственной, ИХ особой, определённой характеристике. Это было не так. Американцы всегда ставили знак Америки на вещах. Американская Мечта, Американские Буйволы, Американские Граффити, Американский Психопат, Американская Гармония. Но ведь и у других есть такие же вещи, и в остальном мире добавление национальной приставки, кажется, не добавило большего значения. Английский Психопат, Индийские Граффити, Австралийский Буйвол, Египетская Мечта, Чилийская Гармония.  Американская нужда делать вещи американскими, обладать ими, думал Соланка, была мишенью добавочной небезопасности. И, конечно, так же более прозаично, капиталист.
      Угроза Брониславы тайным запасам алкоголя  Райнхарта нашла свою мишень. Он бросил бывать в зонах военных действий и начал писать, вместо прибыльных профилей сверхмогущественных, сверхизвестных и сверхбогатых для их еженедельных и ежемесячных журналов, на выбор; писал заметки в прессу об их любви, их сделках, их сумасбродных детях, их личных бедах, их болтливых служанках, их убийствах, их операциях, их добрых работах, их дьявольских секретах, их играх, их поместьях, их половой жизни, их подлостях, их благородстве, их придворных, их похождениях, их автомобилях. Затем он бросил писать Поэзию, а взялся за очерки, размещённые в том же мире, недействительном мире, который правил действительным. Он часто приравнивал предмет своего описания к описанию Римского Сиэтониуса.  - Вот это жизни сегодняшних Цезарей в их Дворцах,- говорил он Малику Соланка и любому другому, кто готов был слушать.  - Они спят со своими сёстрами, убивают своих матерей, превращают своих лошадей в сенаторов. Там, в этих Дворцах живёт нанесение увечий. И, угадайте, каких? Если вы на воздухе, если вы – толпа на улице, если, вот именно, вы один из нас, всё, что вы видите, это Дворцы, в них все деньги и власть, и когда они щелкают своими пальцами, мальчик, планета начинает прыгать.-  (Это было привычкой Райнхарта время от времени соскальзывать в образ действий Эдди Мёрфи -   знакомится-с-Бриэр Рэббит ради придачи этому особого значения или потехи.)   -Так как сейчас я пишу об этом миллионерстве в коме или об этих оденеженных детках, которые приморозили своих родителей, и вот теперь, когда я на этом бриллиантовом ритме, я понимаю большую истинность вещей, чем мне это удавалось в ёба…й «Буре в Пустыне» или в каком-то входе в Аллею Снайпера в Сараево, и поверьте мне, это так же легко, даже легче ступить на мину, чтобы быть разорванным на куски.-
В эти дни, когда же профессор Соланка услышал, что его друг представил текст подобной нечастой речи, он обнаружил усиливающуюся ноту неискренности. Джек ушёл на войну известным молодым журналистом с целым рядом проведённых расследований преступлений Американского расизма и соответствующего списка могущественных врагов, няньча многие однообразные страхи, выраженные ранним  поколением молодого Кассиуса Клэя: больше всего боявшегося, вот именно, пули в спину, смерти от того, о чём, в последствии, не знали как о «дружеском выстреле».   Однако с последовавшими  годами Джек снова и снова свидетельствовал бедственный дар его породы к отклонению от признака народного согласия: жестокости чёрных против чёрных, арабов против арабов, сербов против боснийцев и хорватов. В бывших Югославии, Иране – Ираке, Руанде, Эритрии, Афганистане. Истребления в Тиморе, общинная резня в Мируте и Ассаме, бесцветные перевороты земли. Где-то в те годы он стал поддающимся на дружбу со своими белыми коллегами из С.Ш.А. Ярлык его изменился. Он прекратил называть себя афро-американцем, и стал просто, американцем.
Соланка, будучи чувствительным к скрытому смыслу таких смен ярлыков, понял, что для Джека было большим разочарованием, присовокупленным к такой перемене, даже увесистая злоба указывала на то, что белые расисты с великим желанием назвали бы - его личным родом -, и что такая злоба очень легко ставит всех против злобной партии.  Джек сторонился Америки, женился на белой женщине, и двинул на круги своя, в которых раса  - не разногласие: то есть, каждый был белым. Вернувшись в Нью-Йорк, отдельно от Брониславы, он продолжил встречаться, как он называл, с «дочерьми бледнолицых». Шутка не могла скрыть истины. В эти дни Джек был, более или менее, единственным чёрным, кого знал сам Джек, а Соланка был, возможно, единственным смуглым. Райнхарт пересёк грань.
А сейчас, возможно, пересекал и другую. Новое направление работы Джека дало ему неограниченный доступ к Дворцам, и ему нравилось это. Он писал об этой золотой молодёжи с раздражительным ядом, он рвал её на куски за её грубость, за её мелкое понимание сути вещей, за её бессмысленность, а приглашения от семейств Шулерсов и Майбриджесов, от Уоррэна Рэдстоуна и Росса Баффита, и прочих продолжали приходить, потому что парень попался на крючок, и они знали это. Он был их домашним  негром, и их устраивало держать его рядом, как, подозревал Соланка, какое-то «домашнее животное». Его имя –Джек Райнхарт- не было особенным именем для чёрного человека, не носящего тех гетто-сопутствующих: Тупак, Vонди, Анфэрни или Раш,шид (это были дни изобретения дачи имён и создания орфографии в афро-американской общине).  Во дворцах людям не давали имён таким образом. Мужчин не называли Бигги или Хаммэр, Шексвилль, Снуп или Дрэ, а так же женщины не звались Пэпа или Левый Глаз или Ди Нис. Никаких Кунта Киндиз или Шазнайз в золотых залах Америки; где, однако, мужчину можно было звать по кличке Стэш или Клаб, в смысле сексуальной похвалы. А женщины могли быть Блэйн или Брук или Хорн и всем, чем было угодно, которое, возможно, еле сдерживалось от гнева между сатиновых простыней прямо за дверью спальни этого номера-люкса, с дверью, всегда слегка приоткрытой.
Да, конечно, женщины. Женщины были пагубной привычкой Райнхарта и «Ахиллесовой пятой», и было это Долиной Кукушек. Нет; это была гора, Эверест Кукушек, выдуманный Рог Изобилия Кукушки. Пошлите этих женщин по его пути, всех Кристи и Христи и Кристин и Кристилл, таких великанш, выдумками о которых была занята почти вся планета, с которыми даже Кастро и Мандела были бы счастливы позировать, и Райнхарт улёгся бы (или уселся б), умоляя. За неопределёнными наслоениями спокойствия Райнхарта стоял этот постыдный факт; его сманили, его желание быть принятым в клуб белого человека было покрыто тайной, и в этом он никому не мог признаться, возможно, даже себе. Вот те тайны, от которых исходила злоба. В этиой тёмной колыбели прорастают семена ярости. И хотя поступок Джека был защищён бронёй, хотя его личина никогда не соскальзывала, Соланка был уверен, что мог увидеть в сверкающих глазах друга само-отвратительное пламя его неистовства. Профессору потребовалось достаточно времени признать, что подавленная ярость Джека являлась зеркалом его собственной ярости.
Ежегодный доход Райнхарта постоянно колебался от среднего-до-высшего уровня шестизначного предела, и он требовал, полушутя, чтобы его чаще печатали за наличные. Бронислава «замочила» трёх судей и четверых адвокатов, открыв дар путешествующего Джарндиса, подумал Соланка об индийском гении – в целях законных проволочек. Она стала (возможно, буквально) безумно гордиться этим. Она научилась плести и расширять интриги. Как завзятая католичка она первая объявила, что не даст Джеку развода, даже если он был переодетым дьяволом. Дьявол, объясняла она своим доверенным, был маленьким, белым, носившим зелёную тельняшку, с поросячьим хвостом,  и тапочками на высоком каблуке, и сильно напоминавшим философа Иммануила Канта. И был способен принимать любые формы: столба дыма, отражения в зеркале, или высокого, чёрного, безумно энергичного мужа.  - Моя месть Сатане,-  сказала она своим смущённым адвокатам, -будет таковой-держать его пленником моего кольца.-  В Нью-Йорке, где законных оснований для развода находилось маловато, и они были строго определены,  и не существовало никаких случайных лазеек, дело Райнхарта против жены не имело силы. Он испробовал убеждения, взятки, угрозы, она держалась твёрдо и не уступала. В конце концов, он начал судебный процесс, против которого она блестяще и преднамеренно предприняла изумительное, почти мистическое бездействие. Жестокость её пассивного уклонения, возможно, поразила бы саму Ганди. Она устранилась на десятилетие с соответствующими психическими и физическими «расстройствами», что даже наимоднейшая дневная «мыльная опера» посчитала бы излишним, и привлекалась за оскорбление суда сорок семь раз, избегая при этом тюрьмы из-за нежелания Райнхарта подать на неё иск.    И так, в середине своих сороковых он платил за грехи своих тридцатых. Тем временем он продолжал быть неразборчивым в своих связях и хвалить весь город за его мятежность. - Для одинокого человека с несколькими долларами в банке и сдержанностью к вечеринкам этот маленький кусочек недвижимости, украденный у Манхэттенов, счастливое охотничье угодье, не меньше.-
   Но он был не одинок. И через одиннадцать лет он мог бы, например, пересечь границу штата в Коннектикут, где существовал закон  о разводе без всякойпричины, или отыскал бы шесть, или около того, на что понадобились бы недели, зарегистрированных мест жительства в Неваде и разрубил бы этот Гордиев узел. Он не сделал этого. Однажды, будучи навеселе, он доверился Соланка, что из-за всего благодушия этого города в обеспечении благодарного солнца много-выборным подбором свиданий, существовало препятствие.    
      - Им всем хочется похвальбы,-  протестовал он. - Они всегда этого хотят, серьёзно, солидно и долгосрочно. Если это не великая страсть, этого не происходит. Вот почему они одиноки, да и мужиков-то вокруг немного, и они не пойдут по магазинам, если не могут покупать. Они не открыты понятию рентного дохода, временной доли. Они, облажавшиеся, приятель. Они ищут недвижимость на сумасшедше-дорогом рынке, хотя и знают о скором его подорожании.-   В таком изложении истины незавершённый развод Райнхарта изыскал для него пространство свободного дыхания, любимую среду обитания. Женщины испытывали его, потому что он был прекрасен и очарователен, и пока их не тошнило от бесконечного этого, они пережидали.
Однако существовало и другое понимание подобного положения. Там, наверху. Где, в основном, и проживал Райнхарт на Биг Рок Кэнди Маунтэн, озеро Даймонд больше, чем Ритц, он был буквально деклассирован, и в тот момент он попал в ловушку возжелания того, что продавалось там, наверху, на Олимпе, и было ему не по зубам. Помните? Он был их игрушкой, и пока девочки будут играть в игрушки, те не женятся на них. Так что, будучи полу-женатым, влипшим в эту бесконечную бракоразводную тяжбу, было таким же способом для Райнхарта шутить над собой. Возможно, в действительности, и не было основной линии, формировавшей его ожидание. Одинокий и стареющий – теперь ему стукнуло сорок – он был почти несвоевременен. Почти - убийственное слово для любого тщеславного сердцееда – неподходящее.   Малик Соланка, на десяток и половину старше Джека и в дюжину дюжин раз  сдержаннее, очень часто наблюдал и слушал с завистливым удивлением, как Райнхарт шёл по делу своей жизни в эдакой манере бесстыдного самца. Районы военных действий, женщины, опасные виды спорта, жизнь делового человека. Частенько Соланка чувствовал что, не смотря на старшинство в летах, именно Райнхарт был учителем, а он учеником. Простой изготовитель кукол должен склонить голову перед сёрфингистом, парашютистом, прыгуном с «тарзанки», скалолазом, человеком, чьей затеей повеселиться было – отправляться дважды в неделю в Хантэр Коллэдж и бегом преодолевать сорок пролётов лестницы,  вверх и вниз. Когда он был мальчишкой – но это приближалось к его очень личному, стёртой «легенде» - было искусством, которым Малику Соланка не суждено было овладеть полностью.
Патрик Клюверт открыл счёт в пользу Голландии, и оба, Соланка и Райнхарт вскочили с мест и размахивали бутылками с мексиканским пивом и кричали. Затем звякнул дверной звонок, и Райнхарт сказал без вступления: - Да, кстати, я, кажется, влюбился, я пригласил её в нашу компанию. Надеюсь, поступил правильно.-   Вот это было не исходной линией. Обычно следовал сигнал о прибытии, как это Джек назвал бы очень ЛИЧНЫМ, новой официантки. Однако что за этим последовало, было в новь.    - Она из ваших,- сказал Райнхарт через плечо, направляясь к двери.  - Индийская диаспора. Сто лет рабства. В тысяча восемьсот девяностых её прародители пошли работать в то, что говорилось «КАК-ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ». Лиллипут – Блефуску. Теперь они занимались сахарным тростником, и экономика развивалась бы без них, но вы знаете, как обстоят дела, куда-бы Индусы ни направились. Люди не любят их.  Они слишком много работают, и держатся друг друга, и поступают так жалостливо. Спросите любого. Спросите Айди Амина.-
 Голландцы показывали величественный футбол, и вдруг, игра стала неуместной. Малик Соланка думал, что женщина, только-что вошедшая в гостиную Райнхарта, на некотором расстоянии была самой красивой индуской – самой красивой ЖЕНЩИНОЙ-  когда-либо виденной. Сравнимая с опьяняющим действием её присутствия, бутылка «Дос Экуос» в его левой руке была полностью свободной от алкоголя. Остальные женщины мира были ниже роста в шесть футов, с чёрными волосами до талии, полагал он; и несомненно, что такие глаза с поволокой могли отыскаться где угодно так же как и губы, излишне пухлые, другие шеи, как ни стройные, другие ноги, как ни бесконечно длинные. У других женщин, так же, должны быть такие же груди, как эти. И что же? В словах одной идиотской песни пятидесятых – «Бернардин», пропетых в один из мгновений любимым исполнителем его матери, христианским консерватором Пэтом Буном: - Твои отдельные части тела мне известны/ но  способ их сборки принадлежит тебе.-   Точно, подумал профессор, погружаясь. Просто, так точно.  В верхней части правой руки женщины виднелся восьмидюймовый, в «ёлочку», шрам. Когда она улавливала его взгляд на себе, то тут же скрещивала руки, кладя левую ладонь на отметину, не осознавая, что это делало её ещё прекрасней, что это совершенствовало её прелесть, добавив основное несовершенство. Показывая этим, что ей могут навредить, что такая изумляющая прелесть может быть нарушена в одно мгновение, шрам только подчёркивал то, что было там, и заставило её лелеять это – бог мой, думал Соланка, какое слово примерить к незнакомке! – то то и оно.
Крайняя степень физической красоты притягивает к себе весь доступный свет, становится сверкающим бакеном в потустороннем, затемнённом мире. Зачем кому-то всматриваться в кружащийся мрак, когда можно смотреть на это доброе пламя? Зачем говорить, есть, спать, работать, когда на обозрении была такая лучезарность? Зачем делать всё, а не созерцать, до конца своей ничтожной жизни? Lumen de lumine. Вылупившись на звёздную недействительность её красоты, которая крутилась по комнате, как галактика в огне, он думал, что если бы был способен возжелать, чтобы существовала женщина его идеала, если бы у него была волшебная лампа, потерев которую, его желание исполнилось бы. И, в то же время, пока он мысленно поздравлял Райнхарта с тем, что он вырвался, наконец, из лап многих дочерей Бледнолицых, он так же представлял себя с этой смуглой Венерой, он разрешал своему собственному закрытому сердцу открыться, и таким образом вновь вспомнить, на что он потратил столько лет своей жизни, стараясь забыть: размер кратера внутри него, дыра от его разрыва со своим недавним и давним прошлым, которое, возможно, теперь восполнит любовь такой женщины. Древняя, тайная боль забила ключом, умоляя быть залеченной.
-Ладно, извини за это, приятель,- донеслись угодливые, растянутые слова Райнхарта из дальнего конца вселенной. - Она многих вот так поражает. Не может не делать этого. Не знает, как выключить этот рубильник. Нила, познакомься, мой приятель, холостяк Малик. Он навсегда отказался от женщин, понять это просто.-  Соланка отметил, что Джек наслаждался собой. Он заставил себя вернуться к действительности.
- Счастье для всех нас, что я это сделал,- сказал он наконец, растягивая рот в подобие улыбки. - А то мне пришлось бы драться с тобой из-за неё.-  Ну вот, опять это старое благозвучие, подумал он: Нила, Мила. Желание приходит за мной и предостерегает в рифму.

Она работала продюсером с одним из лучших и независимых: специализировалась на документальном программировании на телевидении. Прямо сейчас она задумала проект, который вернёт её к её корням. Там, дома, в Лиллипут-Блефуску дела были плохи, объяснила Нила. Люди на Западе думали об этом как о райском Южном Море, о месте «медовых» месяцев и других назначенных встреч, но там назревала беда. Отношения между индо-Lilliputians и местными, этнической общиной «Elbee» - которая всё ещё составляет большинство населения, и только теперь стала быстро вырождаться. Чтобы придать большое значение, представители противостоящих группировок в Нью-Йорке договорились о проведении шествия в следующее воскресение. Манифестация будет не большой, но пылкой. Маршруты обоих маршей должны будут проходить далеко друг от друга. Но можно смело биться об заклад, что возникнут неистовые столкновения. Нилу саму заставили участвовать в шествии. Когда она говорила о снижении политической терпимости жителей в её маленьком клочке земли на другом полушарии, профессор Соланка видел, как кровь закипает в ней. Раздор был немалым событием для Нилы. Она по-прежнему была связана со своими истоками, и Соланка почти завидовал ей в этом. Джек Райнхарт говорил по-мальчишески: - Отлично! Мы все пойдём! Несомненно! Ты промаршируешь за свой народ, Малик, да? Ну, тогда за Нилу, в любом случае.-  Тон Райнхарта был лёгким: просчёт. Соланка увидел, как Нила застыла и нахмурилась. С этим не следовало играть.  - Да,- сказал Соланка, глядя ей в глаза. - Я пойду.-
Они расселись смотреть игру. Грянули ещё голы: всего шесть, в пользу Голландии, запоздалый, утешительный удар для Югославии. Нила тоже радовалась за голландцев, за их победу. Она видела их чёрных игроков без всякой ложной скромности как своих близких и равноправных в великолепии.  - Суринамцы,- сказала она, по-незнанию, эхом произнося мысли молодого малика Соланка в Амстердаме все те годы назад, - они - живое доказательство ценности смешения рас. Посмотрите на них. Эдгар Дэйдвудс, Клюверт, Риджкаарт в одной лодке, и в старые, добрые времена, Рууд - Великий Гуллит. Все они – Метисы.  Перемешайте вместе все расы. И у вас получатся самые красивые в мире люди. - Я хочу поехать,- добавила она, ни к кому не обращаясь,  - в Суринам.-  Она растянулась на диване, перекинув одну длинную ногу, обтянутую кожей, через руку и смахнула «Post». Газета упала к ногам Соланка, и его глаз стрельнул по заголовку: НАСТОЯЩИЙ УБИЙЦА ВНОВЬ ПРОЯВЛЯЕТ СЕБЯ. И ниже, шрифтом помельче: кто был человек в панаме?   Всё сразу же изменилось; тьма ворвалась в комнату через окно, ослепляя его. Малый рывок его возбуждения, хороший юмор и похоть усохли. Он почувствовал дрожь в теле и вскочил на ноги.  - Мне надо идти,- сказал он.
-Что, звучит финальный свисток, и ты уходишь? Малик, дружище, это просто невежливо.-
Но Соланка только покачал головой и вышел. Позади себя он слышал, как Нила говорила о заголовке в «Post». Когда он вышел, она подняла газету.  -Ублюдок. Это должно было закончиться, и всё будет тихо, так?- говорила она. - Но, черт возьми, опять началось. На, тебе.-

               

                6

           - Ислам очистит улицы от безбожных, плохих, мать иху, водил,- кричал таксист на своего конкурента.
- Ислам вычистит весь этот город от Европейских жалких задниц, как ты и твоя еврейская ****ь – жена, чайник!-   
По всей  Десятой Авеню неслись проклятия.
- Ты, неверный, ёбарь своей несовершеннолетней сестры, предстоит тебе Аллахов ад, а по дороге разобьёшь свою сраную тачку.-
-Грязный выродок говножрущей свиньи, попробуй ещё раз, и победоносный джихад раскрошит твои яйца в своём безжалостном кулаке.-
Малик Соланка, вслушиваясь во взрывной, с деревенским акцентом Urdu, быстро пришёл в раздражение от своей внутренней суматохи из-за злобы водителя.
АЛИ МАДЖНУ – было написано на карточке. Маджну означает любимая.  Эта та самая любимая выглядел на двадцать пять или меньше, красивый, симпатичный юноша, высокий, худощавый, с сексуальной ухмылкой Джона Траволты, и вот, он жил в Нью-Йорке, с устойчивым заработком; чего такого значительного получил его «козёл»?
                Соланка молча ответил на свой вопрос. Когда ты слишком молод и вынужден набивать шишки и синяки из-за нехватки собственного опыта, ты вынужден сделать выбор: натянуть на себя подобие власяницы, и страдания твоего мира. В таком случае, когда мирный процесс на Ближнем Востоке, пошатываясь, продвигался вперёд, и уходящий в отставку американский президент, жаждущий  пробиться, чтобы отмыть своё грязное наследство, вынуждал Барака и Арафата к Кэмп–Дэвидской Конференции на высшем уровне, Десятая Авеню, наверное, обвинялась за продолжающиеся страдания Палестины. Любимая Али был индусом или пакистанцем, но, без всякого сомнения, из какого-то заблуждавшегося всеобщего духа паранойи всеисламского объединения, он обвинил всех автомобилистов в несчастье мусульманского мира. В промежутках между проклятиями он говорил с братом своей матери по радио.
- Да. Дядя. Да, осторожен, конечно, Дядя. Да, машина стоит денег. Нет, Дядя. Да, вежливо, всегда, Дядя, поверь, лучшая политика. Я знаю.-
И в то же время, спрашивал у Соланка, как ягнёнок, куда ехать. Этот день был первым рабочим днём у юноши на параллельных улицах, и он был безумно напуган. Соланка сам, в состоянии крайнего возбуждения обращался с Любимой мягко, но сказал твёрдо, выходя на Площади Верди: - Может, немного меньше брани, Али Маджну, хорошо? Смягчи её. Некоторые клиенты могут оскорбиться. Даже те, кто не понимает.-
Юноша глянул на него пустыми, смущёнными глазами.  -Я, Сэр? Я ругаюсь, Сэр? Когда?-    Это было слишком.
- Всё время,- объяснил Соланка.  -С каждым, в пределах слышимости. Ёб-твою-мать, Жид, обычный набор. Урду, - добавил он на Урду, чтобы прояснить дело, - Meri Madri Zaban hai.  Урду - мой родной язык.-
Любимая покраснел, сильно, краска распространялась по лицу до линии воротничка, и встретил взор Соланка смущёнными, невинными, карими глазами.
- Сагиб, если ты слышал это, то так тому и быть. Но, Сэр, понимаете, я не знаю.-
Соланка потерял терпение и отвернулся, чтобы уйти.  - Не имеет значения,- сказал он.  -Дорожная злоба. Тебя понесло. Так не годится. -    Когда он уходил по Бродвею, Али крикнул вслед, вынужденно, умоляя быть понятым: - Это ничего не значит, сагиб. Мне, я, я даже не хожу в мечеть.  Бог, благослови Америку, так? Это только слова.-
Да, а слова – не дела, подумал Соланка, возмущаясь, и шагал дальше. Хотя слова могут обернуться делами. Если сказаны в подходящем месте и в подходящее время. Они могут сдвинуть горы и изменить мир. А так же, ахххах, не зная, что ты делаешь – отделяя дела от слов, определяем ожидаемое оправдание. Чтобы сказать:- Я не хотел этого,- значило – стереть значение с твоих злодеяний, в конце концов, во мнении о Любимых Али в мире. Могло ли быть так? Естественно, нет. Нет, просто не могло. Многие сказали бы, что даже гениальный поступок раскаяния не сможет возместить преступление, много меньше такую необъяснимую бессодержательность – неопределённо меньшее оправдание, голословное утверждение невежества, которое даже не отметит ни на одной шкале сожаления. Ужасающе, Соланка признал себя в дурашливом, молодом Али Маджну: такую горячность, как и пробелы в записи. Однако он не оправдывал себя .
В квартире Джека Райнхарта перед секущим прибытием Нилы Махендра сменил тему разговора. Он пытался, скрывая глубину своего волнения, поведать Райнхарту кое-что о своём страхе перед гневом ужаса, который постоянно брал его в заложники. Джек, поглощённый футбольным матчем, отсутствующе кивнул.
-Ты должен знать. У тебя всегда был короткий запал,- сказал он. -Я имею в виду, ты знаешь об этом, да? Ты ведь сознаёшь, сколько раз ты побуждал людей на извинения – сколько раз ты побуждал МЕНЯ – по утрам, после своего маленького взрыва, смазанного вином? Собрание Извинений Малика Соланка. Я всегда думал, на ЭТОМ можно написать хорошую книгу. Возможно, скучную, но с богатым  комическим  восторгом.-
    Несколько лет назад семейство Соланка отдыхало в коттэдже  в Спрингсе с Райнхартом и его «официанткой» этого его момента, аппетитной южной красавицей – из Лукаут Маунтэн, Теннеси, события Гражданской Войны «Битва за Облаками» - которая была вылитой сексбомбой Бэтти Буп из мультфильма, к которой Райнхарт любяще обращался, называя Роско, по имени единственной знаменитости в Лукаут Маунтэн со стремительной подачей в теннисе Роско Тэннэр, не смотря на её очевидно–ненавистное прозвище. Коттэдж был маленьким, и была необходимость проводить как можно больше времени вне его. Однажды ночью, после затянувшегося мужского застолья у водяной скважины в Ист Хэмптоне Соланка настоял на возвращении обратно под проливным дождём. В момент ужаса крушения плотины.  И когда Райнхарт сказал,  на столько сдержанно, на сколько мог, - Малик, в Америке мы едем по другой стороне дороги.-  Соланка взорвался, и, нагадив на неуважительное высказывание о его навыках вождения, остановил машину и, фактически, заставил Райнхарта идти домой пешком под ливнем.
- То было самое лучшее твоё извинение,- напомнил ему сейчас Джек. - Невероятно, потому что следующим утром ты не можешь вспомнить, чего дурного ты натворил.-
- Да,- пробормотал Соланка, - но теперь у меня затмения без всякого алкоголя, и приступы гнева совершенно на другом уровне.-
Шум толпы по TV поднимался волной. Его слова тонули в ней, и признание прошло неуслышанным.
- Ну, и,- продолжил Райнхарт через секунду, -ты не можешь не знать, как усердно стараются твои друзья избегать определённых вещей в твоей компании. Американская политика в Центральной Америке, например. Американская политика в Юго-Восточной Азии. По существу, С.Ш.А. всегда были неограниченным предметом разговора, так что не думай, я не был обрадован твоим решением переместить твою задницу за пазуху самого Великого Сатаны.-     Да, но, хотел сказать Соланка, поддаваясь искушению, что неверно – то неверно, и из-за безмерной, чёрт побери, ВЛАСТИ  Америки, те ублюдки в праве убраться с …
- Ну вот, ты и завёлся,- Райнхарт указал на него, щёлкая пальцами. – Прямо таки надуваешься, чтобы взорваться. Ярко-красный, затем лиловый, потом почти чёрный. Сердечный приступ ждёт своего часа. Ты знаешь, как мы это называем, когда это случается? Становиться уСоланкенным. Китайский синдром Малика. Это подлинное, Богу душу, расплавление. Я говорю, друг мой, Я человек, который ХАЖИВАЛ В ТЕ МЕСТА  и приносил плохие вести, но это не останавливает тебя от высказывания мне того же, на счёт моего гражданства, которое в твоих бешеных глазах делает меня ОТВЕТСТВЕННЫМ  за могучее зло, которое продолжает делать своё дело от моего никчемного имени.-
    Нет хуже дурака, чем старый дурак. Так что, в конце концов, он и Али Манджу были действительно одинаковы. Только немного поверхностных различий в наборе слов и образовании. Нет, он был хуже, потому что юноша был на работе впервые, в то время, как Соланка становился чем-то ужасающим и, возможно, неуправляемым. Горькая ирония была в том, что его старые привычки драчливости, эта очевидная, комическая несдержанность ослепила бы даже его друзей к великому изменению  доброго, скрытого ухудшения, которое происходило сейчас. В это время, действительно, чувствовалось приближение волка, и никто, ни даже Джек, не вслушивались в его вой.
- И, кроме того,- весело пропел Райнхарт, -помнишь, как ты вышвырнул, а, как его имя, из своего дома за НЕПРАВИЛЬНОЕ ЦИТИРОВАНИЕ ФИЛИПА ЛАРКИНА? Мужик! Так ТЫ становился энергичным против своих соседей?  Да! Ты на первой полосе.-
Как Малик Соланка мог говорить со своим весёлым другом об отрицании сущности: так сказать, Америка – величайший пожиратель, и что, я приехал в Америку, чтобы быть сожранным? Как он мог сказать, я – нож в темноте; я подвергаю опасности того, кого люблю?
Руки Соланка чесались. Даже кожа предавала его. ОН, чья кожа, как на попке младенца, всегда вызывала у женщин изумление, и они поддразнивали его. И чтобы вести жизнь в нежном спокойствии, он начал страдать от неудобных, сырых извержений по кромке волосяного покрова, и более уродливого из всего, на обеих руках. Кожа краснела, морщинилась и трескалась. И он не пошёл на приём к дерматологу. Перед ухаживанием за Элеонор, целой экземой страдальца жизни, он рейдом прошёлся по её медицинской аптечке и вынес два увесистых, пластиковых мешка гидрокортизоновой мази. В местной «Дьюан Рю» он купил бутыль слоновых размеров смягчителя промышленной концентрации и смирил себя с принятием этого вещества несколько раз в день. Профессор Соланка был не большого мнения о врачах. Согласно этому, он самолечился, и чесался.
         Эта эпоха была эпохой науки, но медицинская наука была ещё и в руках простофиль и уродов. Главную вещь, которую вы узнавали от врачей, это – как мало они знали. Во вчерашней газете была история о враче, который случайно удалил у женщины совершенно здоровую грудь. За это его «пожурили». Это была такая повседневная история, что она была помещена в середину газеты. Вот такие дела творили врачи: не та почка, не те лёгкие, не тот глаз, не тот ребёнок. Врачи делали не то.
Это было лишь новостью.
Новость: она была прямо в его руке. После выхода из такси Али Любимой он купил «News» и «Post», затем, ускорив шаг, предпринял запутанное возвращение домой, как-будто пытался убежать от чего-то.
….Эллэн Де Дженерес скоро прибывает в «Бикон Театр», гласили объявления. Соланка поморщился. Конечно, она будет петь свою повторяющуюся песню: Там, где гормоны, там мой стон.  И помещение будет забито кричащими женщинами, - Эллэн, мы любим тебя,- и в середине устроенной ею, так себе, комедийной актрисы, последует пауза, она наклонит голову, положит руку на сердце, и скажет, как она была тронута, чтобы стать символом их боли. Похвалите меня, спасибо, хвалите, ещё, эй, Энни, мы – ИКОНА!, ВАУ:, это так НЕУКЛЮЖЕ…
 Наука делала выдающиеся открытия, думал профессор Соланка. Учёные в Лондоне думали, что определили срединный остров – часть мозга, которая связана с «чувством голода», а также, что часть предшествующей CINGULATE – особенности, которая являлась связующим звеном с эйфорией, как места расположения любви. Те же британские и германские учёные теперь утверждают, что передняя, горизонтальная часть головного мозга была ответственна за интеллект. Поток крови в этой области увеличивался, когда испытуемым добровольцам предлагали решить запутанную головоломку. СКАЖИ КА, ГДЕ СДОБА?/  Я – ЧУВСТВА, ИЛИ  Я – МЫСЛЬ?  И где в мозгу, подумал, только полуриторически, Соланка, место для глупости? А? учёные мира. В какой середине или в какой коре головного мозга приток крови увеличивается, когда кто-то кричит: - Я люблю тебя,- какому-нибудь ёба…му незнакомцу? И как на счёт лицемерия?  Давайте здесь обратимся к интересному материалу…
         Он потряс головой. Ты избегаешь разногласия, профессор. Ты танцуешь вокруг них, когда тебе приходится делать то, что только пристально вглядываться в них, смотреть им прямо в лицо. Давайте обратимся к злобе, О.К? Давайте обратимся к этой, чёрт побери, ярости, которая совершенно убивает.
Скажи мне, где кровавый хлеб? Разорвав газету, Малик Соланка швырнул клочки вниз на Седьмую Авеню, посыпая прохожих. На Колумбус он повернул налево и трусцой пробежал ещё дюжину обезумевших кварталов, перед тем, как остановиться.
Даже у здешних магазинов были индийские названия: «Бомбей», «Пондичерри». Всё было в сговоре, чтобы напомнить ему то, о чём он пытался забыть – о том, а именно, о доме, об образе дома вообще и его тамошней жизни в отдельности. Но в Пондичерри, а, да, этого нельзя отрицать, в Бомбее. Он вошёл в бар мексиканского пошиба с высоким уровнем известности, заказал небольшую порцию тэкилы, потом ещё, и затем, наконец, наступило время для трупа.
Вот этот, труп прошлой ночи, и два до этого. Вот как их звали. Саския «Небо» Шуйлер – сегодняшняя великая красавица, и её предшественницы: Лорэн «Рэн» Майбридж Кляйн и Белинда «Бинди» Букен Кендэлл. Вот каким был их возраст: девятнадцать, двадцать, девятнадцать. Это были их фотографии. Гляньте на их улыбки: то были улыбки силы. Обломок бетона устранил эти огни. Эти девушки были не бедны, но сейчас они без гроша.
Она была кое-чем,  эта «Небо». Высокая, начитанная, говорила на шести языках, напоминала всем Кристи Бринкли в роли «Девушки Из Верхнего Города», любила большие шляпы и высокий стиль, она могла выйти за любого – Жана – Поля – Дональда – Криса, все делали ей предложение, Том Форд пал на КОЛЕНИ, но она была просто слишком - естественно застенчивой-, это было шифром для естественно высокооплачиваемого сверхчлена этого староденежного снобизма, что держат кутюрье за портных и подиумных моделей на один маленький шажок повыше проститутки – и, кроме того, у неё была учёная степень в Джуллиарде. Буквально на прошлых выходных она торопилась выбраться в Саутэмптон, чтобы приодеться, и не было времени для выбора, так что она позвонила своей хорошей приятельнице, лучшему дизайнеру – Имэльде Поушайн, и попросила прислать ей просто всю коллекцию, а взамен предоставила личный чек на четыреста, посчитайте ка, четыреста тысяч долларов.
Да, говорит Имэльда, чек был оформлен два дня назад. Она была великолепной девушкой, живой куклой, но я думаю, дело есть дело. Мы все ужасно будем по ней скучать. Да, это будет на семейном участке кладбища, в лучшей его части, прямо наискосок от Джимми Стюарта. Все там будут. Усиленная охрана. Я слышала, они решили положить её в свадебном платье. Так достойно. Она будет выглядеть прекрасно, но эта девушка хорошо смотрелась бы и в тряпье, поверьте мне. Да, я буду одевать. Вы ШУТИТЕ?  МОЯ ПРИВИЛЕГИЯ. Да, гроб будет открыт. Они заказали у лучших: Sally H. – волосы, Rafael – лицо, Xero – фотография. «Небо»- ограниченно, я полагаю, никакой игры слов. Её мать держится хорошо. Эта женщина сделана из железа. Ни слезинки. Ей только пятьдесят, и капля мёртвой кро…, извините, не печатайте это, да. Никакой игры слов.
      Наследники лишены наследства, правители принесли жертвы: она была ангелом. Все эти упражнения впустую! Для Саския все девятнадцать были занятием не только языковедением, игрой на пианино и посвящением себя моде; она также была уже опытной наездницей, стрелком из лука с надеждами войти в команду Сиднейской Олимпиады, пловчихой на длинные дистанции, невероятной танцовщицей, прекрасным поваром, по выходным -  художником, певицей «бэль-канто», хозяйкой в величественной манере своей матери, и чтобы судить открытую миру сенсацию её газетной улыбки, искусной, так же в других искусствах, которым была крайне предана пресса малых форматов. Но о чём она осмелилась не говорить свободно в текстах такого рода. Газеты, удовлетворившиеся помещением фотографий приятной красоты – Саския, игрока в поло Брэдли Марсалиса 3-го, о котором знали все постоянные читатели только это; что товарищи по команде называли его «Лошадь» в честь того способа, каким он был повешен.
       Камень из рогатки Потерянного Мальчика сбил Прекрасную Перелётную Птицу. Изготовь таких птиц: зачем было сказано о «Небе» Шуйлер, что относится в равной степени и к Бинди Кендэлл, и к Рэн Кляйн. Все три были красавицами, все три – высокие блондинки и значительно воспитаны. Если финансовое будущее их великих семей покоилось в руках их совершенно самонадеянных братьев, тогда эти молодые особы были отодвинуты от взятия главенствующих ролей в их кланах – их стиле, их классе. Их образе. А сейчас, глядя на их смущённое окружение, можно было легко измерить объём их потерь. Мы – парни, можем позаботиться о бизнесе, говорили молчаливые, горестные лица семей, но наши девочки показали, кто мы такие. Мы – лодка, они – океан. Мы – транспортное средство, они – двигатель. Кто нам теперь скажет, как нам быть? Из всех совершеннолетних девочек, данных нам, чтобы сорвать с их ветвей, как золотые  яблоки Солнца, кто следующий для этого рокового ЧЕРВЯ?
      ЖИВАЯ КУКЛА. Эти молодые особы были рождены, чтобы стать трофеями, добавочными Оскар-Барби, говоря словами Элеонор Мастерс Соланка. Было очевидным, что молодые люди их класса реагировали на их смерть в точности, как если кто-нибудь домогался миллионов, каких-то золотых кубков или серебряных чаш, украденных с постаментов их клуба. Тайное общество позолоченных юнцов, называвших себя *»S & M», что означало, как полагалось, Единственный и Мужской, что намечалось полуночное сборище для соболезнования о потере его членами много-любимых, основных вымогателей.  «Лошадь» Марсалис, Андерс «Заначка» Андриессен – и парень лучших времён Лорэн Кляйн Кейт Мэдфорд(«Club») возглавит скорбящих. Так как «S& M» было тайным обществом, то все его члены решительно отрицали его существование и отказались подтверждать слухи, что церемония скорби дойдёт до смешанно – половых, в боевой раскраске, в голом виде танцев и купания в одежде на виноградном пляже, во время которого кандидаты на свободные места в постелях богатых парней будут опробованы в «беседах по душам». Все три погибшие девушки и их живые сёстры, как сообразуется с элеонориным определением Дэсдэмон, были имуществом. И теперь на свободе существовал убийственный Отэлло – в данном случае, возможно, уничтожал то, чем не мог обладать, потому что именно такое необладание оскорбляло его честь. Не за безбожие, а убивал он их за их равнодушие в этой *Y 2 K  пробе этой пьесы. Или, может быть, он разбил их просто, чтобы вскрыть недостаток их человечности, вскрыть их хрупкость. Их кукольность. Для этого были – да! – анероидные женщины, куклы современности, механизированные, компьютеризированные, не простые изображения прошлых нянек, а полностью одушевлённые божества человеческих существ.
       В своём начале сама кукла не была вещью в себе, а только представлением. Задолго до этого самые ранние тряпочные куклы и пугала были созданы людьми в качестве портретов отдельных детей и взрослых. Всегда считалось ошибкой позволять посторонним владеть куклой самого тебя; у кого была КУКЛА тебя, тот владел твоим решающим куском. Сверхвыражением этой мысли была, конечно, Voodoo – кукла, кукла, в которую вы могли втыкать булавки, чтобы причинить боль тому, кого она представляла, кукла, шею которой вы могли свернуть, чтобы убить живое существо, на расстоянии, так действенно, как поступает повар – мусульманин с цыплёнком. Затем пришло массовое производство, и связующее звено между человеком и куклой было разорвано; куклы стали самими собой, а клоны – самими собой. Они стали воспроизводством, разновидностями линии сборки, бесхарактерными, однообразными. В настоящее время всё это вновь было изменено. Собственный банковский баланс Соланка был обязан всем желаниям современных людей иметь кукол не только с личностью, а и с индивидуальностью.  Его куклам было что рассказать. А сейчас живые женщины хотят быть похожими на кукол, пересечь границу и выглядеть как игрушки. Теперь куклы были подлинны, а женщины представительством.   Эти живые куклы, эти безниточные марионетки были «разряжены» не только снаружи. За их высококлассной наружностью, под их прозрачной кожей они были нашпигованы поведенческими чипами, так тщательно запрограммированными на действие, совершенно выхоленные и гардероболизированные так, что в них не осталось пространства для беспорядочной человечности. Таким образом Скай, Бинди и Рэн представляли последнюю ступень превращения культурной истории куклы. Сговорившись о своём собственном обесчеловечивании, они кончили как простые тотэмы своего класса, класса, который управлял Америкой, которая, в свою очередь, управляла миром, так что нападение на них являлось и нападением, если вам захочется рассмотреть это с такой точки зрения, нападение на великую Американскую империю, *Pax Americana, собственной персоной…  Труп на улице, подумал Малик Соланка, спускаясь на землю, очень похож на сломанную куклу.
…Ну, кто же ещё думал так, как ни он? Кто-нибудь ещё остался в Америке с такими уродливыми, неправильными представлениями в голове? Если бы вы спросили этих молодых женщин, этих высоких, уверенных красавиц, следующих на летнюю сессию в коллэдж или на очаровательные выходные с прогулками на яхтах, этих Принцесс современности, с техниками их лимузинов и их благотворительной работой и быстротечными жизнями, надоедавшими им, обожающими супергероями, жаждавшими заполучить их благосклонность, они бы сказали вам, что они свободны, свободнее любой женщины в любой стране во все времена и что они не принадлежат ни одному мужчине – ни отцу, ни любовнику, ни боссу.  Они были ничьими куклами, а своими собственными женщинами, игравшими со своим собственным появлением, со своей собственной сексуальностью, со своими собственными историями; первое поколение молодых женщин, долженствующее быть под контролем, ни в рабстве у старого патриархата, ни у мужененавистнического феминизма, который был разбит у ворот Синей Бороды. Они могли быть женщинами–предпринимателями и кокетками, мудрыми и поверхностными, серьёзными и легкомысленными, и они принимают такие решения, собственно, для себя. Всё это у них имелось – эмансипация, сексуальность, деньги – и они любили это. А потом пришёл кто-то и забрал у них всё это, ударив каждую по затылку; первым ударом – отключить, а вторым – покончить с ними.  И так, кто их убил? Если это было обесчеловечивание, поинтересуетесь вы, то убийца был вашим человеком. Не они, собственно, сами, а он, Бетонный Убийца, обесчеловечил их. У профессора Соланка слёзы текли по лицу, когда он уселся возле стойки бара со стаканом тэкилы, обхватив ладонями голову.
      Саския Шуйлер жила в многокомнатных, но с низкими потолками апартаментах, которые она называла -самым уродливым зданием на Мэдисон Авеню- , чудовищем из синего кирпича напротив магазина Армани; - положение улучшало лишь одно-, по мнению Скай, она могла позвонить в магазин и попросить подносить платья к окну, которые она могла рассмотреть с помощью бинокля. Она ненавидела бывшую квартиру её родителей, разноцветную Манхэттенскую колыбель. В основном, Шуйлеры жили за городом, на огороженной собственности недалеко от Чаппакуа, штате Нью-Йорк, и проводили своё время, жалуясь на покупку Клинтоном дома в их родном городе. Скай, сказал Брэдли Марсалис, нравилось разуверять своих родителей, что Хиллари не задержится там надолго.- Если она победит, то уедет в *D. C. и Сенат, а если проиграет, то уедет гораздо быстрее._  Между тем, Скай горела желанием продать собственность на Мэдисон и переехать в Трайбеку, но кооператив трижды отказывал покупателям, которых она нашла. В делах правления кооператива Скай была горластой.  - Там полно налакированных старых дев, покрытых тесной, сверкающей материей, как чересчур набитые диваны, и полагаю, что если приведись тебе вступить в него, то ты должна тоже выглядеть как мебель.- В здании все двадцать четыре часа работала служба швейцаров, и, тем не менее, ночной швейцар старый Абу Грин отчитывался, что на тот день в вопросе о мисс Шуйлер, - выглядившей на миллион долларов- после грандиозного вечера музыкальных награждений («Лошадь» имел промышленные связи), вернулась домой около часа-тридцати. У двери она отделалась от пристававшего мистера Марсалиса: - Боже, он, кажется, обоссался,- заметил Грин – и так горестно пошла к лифту. Грин поехал с ней.  - Чтобы заставить её улыбнуться, я сказал ей: «очень плохо, что вам всего лишь на пятидесятый, мисс, а то бы я наслаждался, видя вас, немного дольше».-  Спустя пятнадцать минут, она снова вызвала лифт.
 - Всё в порядке, мисс?- спросил её Грин.
 - Да, полагаю, что да, конечно, Абе,- ответила она. Потом она вышла сама,  в том же вечернем наряде, и больше не возвращалась. Её тело было найдено далеко от центра города, возле входа в Туннель. Исследование последних часов Лорэн Кляйн и Бинди Кендэлл показало, что они так же поздно вернулись домой, отказав своим парням войти к ним, и немного погодя, вновь вышли на улицу. Как-будто эти девушки отворотили от себя ЖИЗНЬ, а затем вылетели на любовное свидание со СМЕРТЬЮ.
Саския, Лорэн и Белинда не были ограблены. Их кольца, серьги, браслеты остались при них. Они не были изнасилованы. Никакого мотива для убийства не было. За несколько дней до их гибели, девушки заметили присутствие незнакомца в соломенной шляпе, «странно хоронящегося».  - Похоже на казнь Скай,- заявил прессе мрачный, с сигарой в зубах Брэд Марсалис перед фотокамерами в люксе отеля «Wineyard Haven». - Как-будто кто-то приготовил её к смерти и так хладнокровно исполнил этот приговор.-


               


                7
Новость о расколе Соланка с Элеонор образовала ударные волны по их окружению. Каждый разбивающийся брак вопрошает тех, которые продолжают держаться. Малик Соланка ощущал начало цепной реакции от высказанных и невысказанных вопросов за завтраком по всему городу, и в спальнях, и в других городах:
 Мы ещё способны? Хорошо, очень хорошо! Есть вещи, о которых ты умалчиваешь? Мне что, предстоит проснуться однажды утром, а ты скажешь что-то, дающее мне понять, что я делил свою постель с незнакомцем? Как завтрашний день перепишет вчерашний, как следующая неделя уничтожит прошлые пять, десять, пятнадцать лет?  Ты что заладил? Это моя вина? Ты слабее, чем я думала? Это он? Это она? Это Секс?  А дети, ты хочешь закрепить? Что-то надо закреплять? Ты меня любишь? Ты ещё любишь меня? О, боже, я что, тебя ещё люблю?
            Эти агонии, за что его друзья сваливали ответственность на него, вернулись к нему, словно эхо. Несмотря на его решительный запрет, Элеонор давала номер его Манхэттенского телефона всякому, кто этого хотел. Мужчины, больше чем женщины, подвигались на телефонный звонок и порицание. Морген Франц, буддийский издатель пост-хипповой эпохи, на чьи звонки Элеонор отвечала все те годы, был в очереди первым. Морген был калифорнийцем и предпринял побег от этого факта в Блумсбэрри, но так и не стряхнул с себя свою медлительную речь города Хайт-Эшбэрри.
- Я несчастлив от этого, приятель,- звонил он Малику, чтобы открыться, его гласные удлинялись больше обычного, чтобы подчеркнуть его боль. -И, более того, я больше никого не знаю, кто так поступил. Я не знаю, зачем ты это сделал, и потому, что ты ни остолоп, и ни дерьмо, я уверен, у тебя будут свои причины, я уверен, ты знаешь? и это будут веские причины, я в этом не сомневаюсь, дружище, я люблю тебя, я люблю вас обоих, знаешь? но сейчас, надо сказать, я очень зол на тебя.- Соланка зрительно представил покрасневшее, с короткой бородкой лицо друга, его узко посаженные глаза моргали выразительно и яростно. Франц был легендарным бездельником, - спокойнее Морга человека нет,-
был его лозунг, и вот этот подогретый апогей приблизился, словно удар. Однако Соланка оставался непробиваем, и позволил себе выражать свои чувства правдиво и бесповоротно.
-Шесть, семь, восемь лет назад,- сказал он, -Линн звонила Элеонор, со слезами, потому что ты отказался иметь с ней ребёнка, и ты знаешь, что это?, у тебя были твои причины, у тебя было твоё глубокое разочарование в человечестве, с которым надо было иметь дело каждый день, и на детей, и на Филадельфию ты принимал военное положение. И, Морген, я сильно был разозлён на тебя в те дни. Я видел, как Линн заботилась о кошках, а не о младенцах, и это мне не нравилось, угадай, почему? Я никогда не звонил тебе, чтобы  распекать тебя или спрашивать, что было уместным в Буддизме на этот предмет, потому что я решал, мне никакого не было дела, что там пошло между тобой и женой. То было твоё личное дело, определяющее, что ты совсем её не бил, или дающее понять, по-другому, что ты ласкал только её дух, но не тело. Так что, сделай одолжение, отъебись. Это не твоя сказка, а моя.-
И пошло; их старая дружба, восемь или девять Рождественских дней, проведённых дома друг у друга. Бесцельная гонка, загадки, любовь. Линн позвонила ему следующим утром, заявив, что высказанное им было непростительным. - Пожалуйста, имей в виду,- добавила она на своём шёпото-мягком вьетнамо-американском английском, - что твоё дезертирство от Элеонор послужило только моему большему сближению с Моргеном. А Элеонор – женщина сильная, и скоро подберёт поводья своей жизни, когда печаль покинет её. Мы все будем продолжать жить без тебя, Малик, а ты будешь наибеднейшим человеком за то, что исключил нас из своей жизни. Мне жаль тебя.-   
 Нож, занесённый над телами ваших жены и ребёнка, может быть никому не заметен, и ещё  менее объясним.
Такой нож представляет преступление намного хуже, чем подмена лохматого котёнка хныкающим младенцем. И у Соланка не находилось ответов на многие КАК и ПОЧЕМУ этого устрашающего и загадочного события. Кинжал ли это? Что я вижу пред собой, рукоятка в моей руке? Так просто, как виновный Макбэт, и так же просто, было там оружие, невозможно отвергнуть или вычеркнуть из образа, в конце концов. То, что он не вонзил нож в спящие сердца, не сделало его невиновным. Держать нож вот так, было больше, чем достаточно. Виновен, виновен! Даже говоря свои неумолимые, ломающие дружбу, слова своему старому другу, Малик Соланка был окончательно осведомлён об их лицемерии, и он получил от Линн соответствующий упрёк без пояснения. Он уступил все свои права, чтобы протестовать, когда проводил пальцем по «Сабатирову» лезвию, пробуя в темноте его остроту. Этот нож был теперь его историей, и он прибыл в Америку, чтобы написать её.
            Нет! В отчаянии, чтобы НЕНАПИСАТЬ её. Не быть, а чтобы НЕ – БЫТЬ. Он прилетел на землю само-создания, на родину Марка Скайуокера Джидая, писателя в красных подтяжках, в страну, современная, образцовая выдумка которой была историей человека, переделавшего себя – своё прошлое, своё настоящее, свои рубашки, даже своё имя – ради любви; и здесь, в этом месте, чьими повествованиями он жил, но не был связан, он намеревался предпринять попытку первой фазы такого перестроения, именно – он намеренно обращал на себя тот же вид механической образности, которую он так грубо использовал против мёртвых девушек – полное стирание, или «владение вычёркиванием» старой программы.
  Где-то, в существующем компьютерном мире жил жучок, возможное смертельное повреждение. Ничего менее, чем отвержение своей сути, подойдёт. Если он смог почистить всю машину, тогда, может быть, жучок покончит в пепле. После этого, он, возможно, сможет приступить к созданию нового человека! Он полностью сознавал, что это было недействительным, несуществующим тщеславием, если намеревался серьёзно, буквально, молча; не смотря на то, как буквально он представлял себе, как беспорядочно это могло звучать. Зачем существовала противоположность? Признание, страх, отделение, полицейские, врачи – трепанаторы, стыд, развод, тюрьма? Ступени, ведущие в этот ад, казались неумолимыми, сверкающее лезвие, вечно вращающееся в глазу разума его подрастающего сына.
 Он ощутил, в этой быстротечности, почти религиозную веру в силу полёта. Полёт спас бы от него остальных и его, от самого себя. Он отправился бы туда, где его не знают, и отмыл бы себя в этом незнании. Память из запрещённого Бомбея безоговорочно настаивала на его памяти; память того дня 1955 года, когда мистер Венкат – банкир, по большому счёту, чей сын Чандра был лучшим другом десятилетнего Малика – стал   *SANYASI в своё шестнадцатилетие, и покинул свою семью навсегда, одетый в не более, чем в Гандиеву набедренную повязку, с длинным деревянным посохом в одной руке и кувшином для милостыни, в другой. Малику всегда нравился мистер Венкат, который дразнил его, прося произнести, очень быстро, его полное, многосложно-скачущее южно-индийское имя: Баласубраманьям Венкатарагхаван. -Давай, парень, быстрее,- уговаривал он Малика, в то время, как язык ребёнка спотыкался на слогах. - Разве тебе не хочется иметь такое же значительное имя, как у меня?-
 Малик Соланка жил в апартаментах на втором этаже в здании под названием Нур Вилле на Мэтуорлд Эстэйт оф Вордэн Роуд. Венкаты занимали другие апартаменты на этом же этаже, и подавали всяческие признаки счастливой семьи: семьи, на самом деле, которой Малик завидовал каждый день своей жизни. Теперь двери обеих квартир открыты настежь, и дети с широко раскрытыми глазами толпились и замирали вокруг пришибленных взрослых, когда мистер Венкат навсегда ушёл из своей прежней жизни. Из глубин апартаментов Венкатов донёсся звук треска пластинки на семьдесят восемь оборотов; песня «Ink Spots» любимой группы мистера Венката. Зрелище плачущей миссис Венкат на плече своей матери сильно поразило маленького Соланка. Когда банкир повернулся, чтобы уйти, Малик вдруг позвал его, - Баласубраманьям Венкатарагхаван!-
А потом, выговаривая быстрее и громче до тех пор, пока не начал одновременно бормотать и выкрикивать: -БАЛАСУБРАМАНЬЯМВЕНКАТАР ГХАВАН!-
Банкир замер. Он был маленьким, костлявым человеком с добрым лицом, яркими глазами. -Очень хорошо сказано, и скорость впечатляюща,- пояснил он. - По- скольку, ты произнёс моё имя пять раз без ошибок, то я отвечу на пять твоих вопросов,если таковые имеются.-
Куда вы уходите?
-Я отправляюсь на поиски знаний и покоя, если возможно.-
Почему вы не в своём обычном костюме?
- Потому что я бросил своё занятие.-
Почему миссис Венкат плачет?
-Этот вопрос к ней.-
Когда вы вернётесь?
- Этот шаг, Малик, единственный и навсегда.-
А Чандра?
- Однажды, он поймёт.-
-Разве мы вас уже не волнуем? -
-Это уже шестой вопрос. Сверх нормы. Будь добрым, мальчик. Будь настоящим другом своему другу.-
   Малик Соланка помнил, как его мать пыталась, после ухода мистера Венката, спустившегося с холма, постигать философию SANYASI, о решении человека отказаться от всего имущества и связей с миром, подвергая себя жизненным страданиям с тем, чтобы приблизиться к Божественному перед тем, как умереть. Мистер Венкат оставил свои дела в образцовом порядке. Семья хорошо была обеспечена. И он не вернулся. Малик не понял большего из того, о чём ему сказали, но у него было яркое включение от того, что Чандра имел в виду, когда, позже, в тот же день он разбил все пластинки «Ink Spots» и кричал: -Я ненавижу знание! И покой тоже. Я СИЛЬНО ненавижу покой.-
 Когда человек без веры передразнивал выбор верующего, итог был двояким – вульгарным, и неуместным.
Профессор Соланка не одевал набедренной повязки, не брал кувшин для милостыни. Вместо того, чтобы сдаться удаче улицы и милости незнакомцев, он улетел бизнес-классом в J.F.K., быстро отметился у Лоуэлла, позвонил брокеру по недвижимости и удачно приобрёл себе эту просторную субаренду в Уэст Сайде. Вместо того, чтобы направиться в Манаус, Эллис Спрингс или Владивосток, он приземлился в городе, в котором его совершенно не знали, который совсем не был ему знаком, в котором он мог говорить на здешнем языке, и не заблудиться, и понимать все обычаи города, до мелочей. Он действовал, не думая, был втиснут на своё место в самолёте до того, как позволил себе раздумывать; затем он просто примирился с тем несовершенным выбором, который сделали его рефлексы, согласился следовать по непривлекательному пути, на который ступили его ноги без чьей-либо подсказки. Sanyasi в Нью-Йорке, Sanyasi владеет сдвоенными апартаментами и кредиткой: была противоположность в терминах. Очень хорошо. Он будет этой противоположностью и, несмотря на свою оксюмороническую личность, добьётся своего. Он тоже был в поиске смерти, покоя; так что его старая сущность каким-то образом должна быть вычеркнута, и, для пользы, должна быть изъята. Она не должна подниматься, подобно призраку, из могилы, чтобы предъявить ему в будущем какое-то дело, затягивая его в склеп прошлого. И если ему не удастся, то он провалится, не обдумав, что легло за пределами провала, всё время пытаясь достичь успеха. В конце концов, Джэй Гатсби, величайший хвастун из всех  из них, всё-таки провалился, но выжил, перед тем как разбить эту блестящую, хрупкую, позолоченную, примерную Американскую жизнь.    
 
Он очнулся в своей постели – вновь, полностью одетый, с сильнейшим перегаром – в неизвестности, как или когда он добрался до неё. С сознанием пришёл страх за себя. Ещё одна необъяснимая ночь. Ещё одна метель на видеоплёнке. Но, как и прежде, на его руках не было крови, на одежде, тоже, никакого оружия на его счёт, не было обломка бетона. Он склонился вправо, схватил дистанционку и нашёл концовку новостей по местному TV. Ничего о Бетонном Убийце или о Человеке в Панаме-Соломенной Шляпе или о гибели привилегированной красавицы. Ни о какой поломке живой куклы. Он вновь упал поперёк кровати, часто и тяжело дыша. Затем, сбросив туфли, он натянул одеяло на раскалывающуюся голову.
        Он признал этот страх. Давным-давно в общежитии Кэмбриджа он не был способен подняться и столкнуться лицом к лицу со своим новым существованием студента. Теперь, как и тогда, паника и зло надвигались на него со всех сторон. Перед злом он был уязвим. Демоны. Он слышал хлопанье их крыльев, подобных крыльям летучих мышей, как их гоблинские пальчики смыкались на его щиколотках, чтобы утянуть его вниз, в тот ад, в который не верил, но который постоянно возникал в его языке, в его чувствах, в той его части, не принадлежавшей ему; чтобы управлять ею. Та, его растущая часть, управляющая дикостью, отбилась от его слабых рук…где был Криштоф Уотерфорд-Вайда, когда он был нужен ему? Давай, Дабдаб, постучи в дверь и оттащи меня от края разверзившейся бездны. Но Дабдаб не вернулся от врат Поднебесных, чтобы постучать.
   Не то, сказал себе Соланка лихорадочно. Это была не та история, приведшая его на этот путь! Не та мелодрама о Джэкилл и Хайде, сага совершенно низшего порядка. Не было Готической черты характера в архитектуре его жизни, никакой лаборатории сумасшедшего учёного, никаких дурацких возражений, никакого заглатывания зелья демонических превращений. Страх, трусость пока не покидали его. Он ещё больше натянул на голову одеяло. На своей  одежде он чувствовал запах улицы. Не было никаких свидетельств, связывающих его с каким-либо преступлением. Да и под следствием он никогда не был, ни по какому делу. Сколько, в среднем, людей носило панамы манхэттенским летом? Сотни, по крайней мере? Почему, тогда, он так мучил себя? А потому, если нож был возможен, тогда так оно и есть. И потом, обстоятельства; троекратное выпадение памяти о проведённых ночах, три погибших женщины. Это совпадение, требовавшее его молчания, такого абсолютного, как тот нож во мраке, чего он не мог скрыть от самого себя. А так же, тот поток непотребностей, неосознанно высказанных в кафе «Моцарт». Недостаточно для убеждения любого суда, но он был сам себе судья, а присяжных не было.
   Смутно, он набрал номер и ждал сквозь бесконечные механизировано-голосовые подготовительные фразы, чтобы получить его голосовую почту. У-ВАС-ОДНО! –НОВОЕ-СООБЩЕНИЕ.-СЛЕДУЮЩЕЕ-ОДНО!-НОВОЕ-СООБЩЕНИЕ-НЕ БЫЛО УСЛЫШАНО.-ПЕРВОЕ-СООБЩЕНИЕ.  Затем зазвучал голос Элеонор, в который он влюбился, давно. -Малик, ты говоришь, что хочешь забыть себя. Послушай, ты уже забыл о себе. Ты говоришь, что не хочешь быть рабом своего гнева. Послушай, гнев никогда не правил тобой. Я помню тебя, хотя ты забыл обо мне. Я помню тебя до того, как та кукла обосрала нашу с тобой жизнь: ты же всем интересовался. Мне это нравилось. Я помню твою радость, ужасное пение, твой смешной голос. Ты учил меня любить крикет; а теперь я хочу, чтобы Асмаан тоже полюбил эту игру. Я помню твоё сильное желание знать о людях, о самом лучшем, на что мы способны, и смотреть на худшее без заблуждений. Я помню твою любовь к жизни, к сыну и ко мне. Ты покинул нас, но мы не оставили тебя. Вернись домой, дорогой, пожалуйста, вернись.-   
Голый, мужественный, разрывающий сердце, вздор. Но тут был ещё один пробел. Когда это он говорил с Элеонор о гневе и забытье? Возможно, он пришёл тогда  домой пьяный и хотел сам всё объяснить? Возможно, он оставил ей записку, ответом на которую было вот это. И она, как всегда, слышала намного больше, чем он сказал. Короче, слышала его страх.
Он заставил себя подняться, раздеться и принять душ. Он варил на кухне кофе, когда понял, что квартира пуста. До сих пор сегодня был один из дней Виславы. Почему её здесь не было? Соланка набрал её номер.
- Вислава,- спросил он. -Разве ты не должна сегодня работать?-  Последовала длинная пауза. -Профессор?- ответил голос Виславы застенчиво и принуждённо.  -Разве вы не помните?-   Он почувствовал, как резко подскочила температура его тела.  - Что? Помню, что?-  Голос Виславы теперь обратился в плач.   - Профессор, вы меня уволили. Вы меня уволили, за что? Не за что. Конечно, вы помните. И те слова, такие слова от образованного человека. Никогда не слышала. После такого для меня всё кончено. Даже сейчас, когда вы позвонили, чтобы спросить меня. Я не могу вернуться.-  Кто-то говорил, стоя за ней – голос другой женщины, и Вислава иронизировала, чтобы добавить с явной определённостью.  - Однако стоимость моей работы включена в ваш контракт. С тех пор, как вы несправедливо меня уволили, я буду получать её и далее. Я говорила с домовладельцем, и он согласен со мной. Думаю, что с вами тоже поговорят. Вы же знаете, что я работаю на миссис Джэйз давно.-    Соланка молча положил трубку.
  ВЫ УВОЛЕНЫ  Прямо как в кино. Краснорубашечный кардинал спускается по золотым ступеням, чтобы доставить Папское «а,дью». Водитель, женщина, ждёт в своей маленькой машине, и когда жестокий посланник наклоняется к её окну, у него обнаруживается лицо Соланка.
  Город был посыпан пестицидом «Энвил». Несколько птиц, большинство с острова Стэйтен, погибло от западно-нильского вируса, а мэр ничего не предпринял. Народ был сильно встревожен комарами. В сумерки оставайся дома! Носи длинные рукава! При опрыскивании закрывай все окна и выключай все кондиционеры! Такой посреднеческий радикализм: хотя никто из людей не подхватил болезнь с начала нового тысячелетия. (Позже сообщалось о нескольких случаях; но не о смертях.) Пугливость американцев перед неизвестным, их перекомпенсированность были предметом насмешек европейцев.   - В Париже загорается машина,-  Элеонор Соланка, даже Элеонор – самая последняя гадкая тварь из рода человеческого – любила говорить, - и на следующий день миллион американцев прерывают свои отпуска.-
 Соланка позабыл об опрыскивании, часами ходил под невидимым, падающим ядом. В какой-то миг он рассуждал, обвиняя пестицид в потере своей памяти. У астматиков наблюдались конвульсии, рак, поговаривали, гибли тысячами, защитники окружающей среды орали, как чайки; а почему он не должен? Но его природная честность помешала ему пойти по этому пути. Источник его трудностей, похоже, был более живого, чем химического происхождения.
 ЕСЛИ ТЫ СЛЫШАЛА ЭТО, ДОБРАЯ ВИСЛАВА, ТО ТАК ТОМУ И БЫТЬ. НО, ПОНИМАЕШЬ ЛИ, МЕНЯ НЕ УВЕДОМИЛИ…
 Аспекты его поведения избегали всяческого подчинения. Если бы ему предстоял поиск профессиональной помощи, то, без сомнения, появился бы какой-нибудь признак ослабления здоровья. (Если бы он был Брониславой Райнхарт, то с радостью прихватил бы этот признак домой, а затем поискал бы кого-нибудь подходящего.) Его сильно это поразило: какое-либо послабление здоровья было точно таким, каковое он призывал. Все те рапсодии о желании быть не совершённым! Так что теперь те определённые хронологические сегменты его сущности прекратились, чтобы воссоединиться с другими – сейчас, когда он буквально был разбит по частям во времени – почему он так был поражён? Остерегайся того, чего ты желаешь, Малик. Вспомни W.W. Jacobs. Историю об обезьяньей лапе. Он приехал в Нью-Йорк подобно приезду Надсмотрщика Земли в Замок: в тщеславной, сверхнормальной, и в неосуществимой надежде. Он нашёл себе постой, намного лучше, чем у Надсмотрщика, и навсегда, с тех пор, как шатался по улицам в поисках входа, говоря себе, что великий Город-Мира может излечить его, город-дитя, если он только сможет отыскать ворота к его волшебному, невидимому, гибридному сердцу. Это загадочное предложение явно встревожило целостность ощущений вокруг него. Казалось, всё двигалось последственно, согласно законам психологического правдоподобия и глубоким, внутренним связям метрополии, а в действительности, всё было загадочным. И, возможно, его личность была не единственной, долженствующей быть порванной по швам. За фасадом этого золотого века,  этой эпохи изобилия противоречий и обеднения западной человеческой личности, или же , скажем так,. человеческой сущности в Америке углублялись и расширялись. Возможно, это более широкое разделение, так же долженствующее быть превращённым в видимое в этом городе пламенных, ювелирных одежд и тайного, скрытого пепла в это время общественного и личного страха.
 Требовалось изменение направления. История, которую закончил, возможно, была совсем не той, которую начал. Да! Он управлял бы своей жизнью по-новому, связывая в одно целое свои разбитые сущности. Те изменения в нём самом, которые он искал, он начал бы сам и создал бы их. Никакого больше вредноиспарительного, отсутствующего блуждания. Как же он когда-то убедил себя, что этот денежно-сумасшедший город всецело спасёт его собою, городом Дураков, в котором Джокеры и Пингвины правили беспорядком без всякого Бэтмена (и даже Робина), чтобы расстроить их планы, этого Метрополиса, построенного из Криптонита, в который ни один Супермен не посмеет вступить, где богатство было ошибочно для богатых и радость обладания принималась за счастье, где люди жили такой отполированной жизнью, что величайшие, шероховатые истины первозданного существования были стёрты и счищены, как с воловьей кожи; жизнь, в которой человеческие души бродили разобщённо долгое время, едва помня, как воссоединяться; этот город, чьё невероятное электричество двигало электрические заборы, воздвигнутые между мужчинами, между мужчинами и женщинами? Тоже?  Рим пал не от того, что его армии ослабели, а от того, что они забыли, каково быть римлянами. Был бы этот новый Рим более провинциальным, чем его провинции; возможно, эти новые римляне забыли, что и как ценить, или они этого никогда не знали? Были ли все империи незаслуженными, или же эта одна была особенно грубой и тупой? Разве никто в этом целом стирании и материальном приумножении не был привлечён никогда к глубокой, поисковой работе разума и сердца? О, Мечта-Америка, был ли поиск цивилизации, чтобы кончиться в ожирении и пустячности, у Роя Роджерса и в Планете Голливуд, в журналах «U.S.A. Today» и «Ele»; или в алчности миллионно-долларовой игры-представления или во взлетающем на стену подглядывании; или в вечной исповедальной будке Рики и Опры и Доссеры, чьи гости перебили друг друга после представления; или в потоке немых, становящихся ещё немее комедий, созданных для молодых, усаживающихся в темноте, воем игнорирующих серебряный экран? Какой прок от поиска спрятанных ключей, которые открывают двери восторга? Кто ниспроверг Город на Холме и поместил на его месте ряд электрических стульев, тех деятелей  смертельной демократии; где каждый, невиновный, умственно  больной, виновный могут прийти умирать бок о бок? Кто заасфальтировал Рай и воздвиг парковку? Кто выпустил Чарлтона Хэмстона из тюрьмы, а потом спрашивал, почему это дети были застрелены? Какой, Америка, прок от Грааля? О, вы Янки Галахадс, вы, Гусьеры Ланселоты, о, Парсифали городских стен, какой прок от Круглого Стола?     Он почувствовал прорвавшийся в нём поток, и не сдержал его. Да, это соблазнило его, Америка; её блеск пробудил в нём силы, и её обширные возможности, так же; его ублаговолил этот соблазн.  Чем он овладел в этом соблазне, с тем он должен бороться в себе. Он сделал его ненасытным к тому, что обещал и навечно удерживал. Теперь все были Американцами или Американизированными: Индусы, Иранцы, Узбеки, Японцы, Лиллипуты, все. Америка была мировым игровым полем, его книгой правил, судьёй и мячом. Даже анти-Американизм был Американизмом не узнаваемым, а признанным, как он и делал, что Америка была единственной игрой в городе, и содержание Америки было единственным делом: и так, как и все, Малик Соланка шёл по её высоким коридорам с челобитной в кулаке; но это совсем не означало, что он не мог смотреть на него. Артур пал, Экскалибур растерян, а зловещий Мордред был королём. Возле него на трон Камелота села королева, его сестра-ведьма Морган Ле Фэ.
 Профессор Малик Соланка кичился своей практичностью. Обладая ловкостью рук, он мог вдеть нитку в ушко иглы, заштопать свою одежду, погладить. В то время, когда он впервые начал изготовление кукол своей философии, он пошёл в ученики к кэмбриджскому портному и учился кроить одежду для своих, размером с пинту, мыслителей; а так же создал модную, уличную одежду для Маленького Мозга. Вислава, или, нет, он знал, как содержать свою квартиру в чистоте. Впредь, он примет те же правила хорошего ухода за домом и к своей внутренней жизни. Он направился по Седьмой Стрит с перекинутой через плечо лиловой сумкой из китайской прачечной. Поворачивая на Колумбус, он случайно услышал следующий монолог: - Ты помнишь мою бывшую, Эрин, Мамашу Тэсс. Да, актриса; в эти дни она занимается, в основном, коммерцией. Угадай, какой? Мы снова встречаемся. Очень странно, ха. После двух лет мыслей о ней, как о враге, и ещё пять, как о лучших, но всё ещё надувательских отношениях! Я начал приглашать её прийти с Тэсс. По правде сказать, Тэсс нравится, когда её мамаша рядом. И потом, как-то вечером. Да, это было, в один из тех ПОТОМ-ОДНИМ-ВЕЧЕРОМ  событий. Был момент, когда я подошёл и сел рядом с ней на *козетку, вместо того, чтобы оставаться сидеть в своём кресле, стоявшем в другом конце комнаты. Ты знаешь, моё желание к ней не прошло, оно было только похоронено под кучей другого вещества, сказать по правде, целой кучей злобы, и вот теперь всё это просто вылилось, буум! Целый океан. Сказать по правде, семь лет взгромоздили весь этот груз, желание, именно, и, может быть, злоба сделала его более напряжённым, так что, на удивление, оно возросло пуще прежнего. Но вот в чём дело. Я подхожу к козетке, и что же? и что же? а потом она говорит: - Послушай, когда ты подошёл, я не знала, собираешься ли ты ударить меня или поцеловать.- Полагаю, я тоже этого не знал, пока не подошёл. Сказать по правде.-
          Всё это было сказано в воздух, громким голосом нервного, с завитыми волосами сорокалетнего человека, выгуливающего пятнистого пса. В какой-то момент Соланка заметил сквозь копну подскипидаренных волос наушники сотового телефона. Теперь все мы сталкиваемся друг с другом, похожие на содержимое багажника, или погремушки, подумал Соланка, доверяя свои тайны ветру во время прогулки.
         Вот это был поразительный пример разобщённой, современной действительности, которая озадачивала его. Искусство прогуливания собак, существовавшее на данный момент только в Телефонной Целостности – мешкающий в звуке безмолвности – был совершенно в неизвестности о том, что в противоположности, или Целостности Седьмой Стрит он открывал свои самые сокровенные интимности незнакомцам. Вот это, что касается Нью-Йорка, профессору Соланка нравилось – это чувство быть окружённым историями незнакомых людей, идти призраком по городу, ставшим центром этой истории, которая не нуждалась в нём, как в персонаже. И желание этого человека к своей жене, думал Соланка; желание жены, читай, Америка. И, может быть, я всё ещё на пути к той козетке.
Дневные газеты принесли неожиданное облегчение. Он, должно быть, поздно включил TV, чтобы послушать главное развитие в расследовании убийства Скай-Рэн-Бинди. Сейчас, с трепещущим сердцем он прочитал, что команда сыщиков – три района выделили силы поддержки на это мероприятие – привезли трёх щёголей для допросов. Позже их освободили, и никаких обвинений на данный момент не было предъявлено, но поведение детективов было могильным, а молодые люди были предупреждены, чтобы не рвались в спешке на какую-либо из яхт на Ривьере. Неизвестные источники, близкие к расследованию, объявили, что версия «Мистер Соломенная Шляпа» почти не привлекает внимания, что явно подсказывало, что подозреваемые друзья были выдуманы загадочным заговорщиком между ними. «Стэш», « Хорс» и «Клаб» на фото выглядели тремя испуганными молодыми людьми. Пояснения прессы без всякой траты времени постоянно связывали нераскрытое тройное убийство с убийством Николь Браун Симпсон и смертью маленькой Джон-Бэннет Рэмси. - В таких случаях, - заключило одно издательство, - самым мудрым будет продолжение поиска недалеко от дома.-

 





                *          *          *           *           *          *          *          *             

- Можно с вами поговорить?-  Когда он, с головокружительным облегчением, вернулся в квартиру, Мила ждала его на наклонной, бесступенчатой площадке, держа в руках, в полразмера обычного человека, куклу Маленького Мозга. Перемена в её поведении была поразительной. Ушедшая, была уличной богиней – модницей, королевой-мирового-отношения. Эта же была застенчивой, молодой, неуклюжей женщиной с искрящимися, зелёными глазами.
- Что вы сказали в кино. Вы, это, должно быть, были вы, правда? Вы тот профессор Соланка? Маленький Мозг, созданный Проф. Соланка. Вы внесли её в существование, вы дали ей жизнь. Оу, вау! У меня даже все видеокассеты с «ПРИКЛЮЧЕНИЯМИ», а на мой двадцать первый день рождения отец пошёл к продавцу и купил мне наброски эпизода Галилео, вы знаете, перед тем, как вас заставили вырезать все богохульства? похоже, это самое дорогое моё владение. Хорошо, скажите, пожалуйста, я что я права, потому что иначе. Я превращаю себя в такую дуру, мою привлекательность выдуло навсегда. Ну, её выдуло совсем, вы не представляете себе, что Эдди и ребята думали обо мне, приходящей сюда, да ещё с куклой, ради Христа.-
 Естественная защита Соланка, понизившаяся на этот момент из-за облегчившегося сердца, была завалена такой сверхстрастью.
- Да,- позволил он. - Да, это я.- 
Она вскрикнула верхней нотой своего голоса. Высоко подпрыгивая в трёх футах от его лица.
- Не может быть,- улюлюкала она, не в силах остановиться.  - Боже мой. Я хочу сказать вам, профессор; вы – кремень. И ваша М.М., эта маленькая леди, была моим полным НАВАЖДЕНИЕМ  последние десять лет. Я наблюдаю за каждым её шагом. И, как вы заметили, она единственная ОПОРА и ВДОХНОВЕНИЕ  всего моего теперешнего ЛИЧНОГО ОБРАЗА.-      Она выбросила вперёд руку.
 - Мила. Мила Милоу. Не смейтесь. Милошевич, действительно, был, но мой отец хотел чего-то, чтобы все могли сказать. Я говорю, это Америка, так? Успокойтесь. Мии-ла Май-лоу.-
Умышленно растягивая гласные, она вытянула лицо и затем усмехнулась.  - Звучит как, ну, не знаю, ЗЕМЛЕУДОБРИТЕЛЬ. Или, может, СЕРИЙНЫЙ.-
Он почувствовал, как старый гнев заволновался в нём, когда она говорила. Большой, неуспокаивающийся гнев Маленького Мозга, оставшийся невыраженным, невыразительным все эти годы. Это был тот гнев, который напрямую вёл к эпизоду с ножом… С невероятным усилием он придавил его. Это был первый день его новой фазы. Сегодня не будет красного тумана, непристойных высказываний, затмений памяти, побуждающих ярость. Сегодня он предстанет перед дьяволом и положит его на лопатки. Дыши, приказал он себе. Дыши. Мила выглядела встревоженной.
- Профессор? С вами всё в порядке?-
Он быстро закивал, да, да. И сказал коротко: - Пожалуйста, заходи. Я хочу рассказать тебе историю.-



                Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я

                8

Его ранние куклы. Маленькие персонажи, изготовленные им в молодости, чтобы заселить дома, построенные им же, были усердно выструганы из мягкого дерева; одежда и всё остальное - в ярких цветах, а лица выточены с мельчайшими, тонкими чертами: вот женская вздутая щека с намёком на зубную боль. А вот веер из вороньих лапок у глаз весёлого парня. С того времени тех далёких начинаний он потерял интерес к домам, а люди, созданные им, увеличились в росте и психологической сложности. Теперь же они начали, как глиняные статуэтки. Глина, ИЗ КОТОРОЙ НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ БОГ СОТВОРИЛ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ СУЩЕСТВОВАЛ. Вот такой был парадокс человеческой жизни: ЕЁ СОЗДАТЕЛЬ (БОГ) БЫЛ ВЫДУМКОЙ, А САМА ЖИЗНЬ БЫЛА ФАКТОМ.
     Он думал о них, как о людях. Когда он вводил их  в бытие, они были такими настоящими для него, как кто-нибудь другой, кого он знал. Однако так как он создал их, знал их истории, он был счастлив позволить им идти своей дорогой: другие руки могли дёргать их перед TVкамерой, другие ремесленники могли подбирать и копировать их. Персонаж и история – единственное, что его заботило. Остальное было только игрой в игрушки.
  Единственное из его созданий, в которое он влюбился – единственное, которое он не хотел отдавать – разбило бы его сердце. Конечно, это была Маленький Мозг: сначала кукла, затем маленькое, домашнее животное, затем одушевлённый мультфильм. И, в конце концов, актриса, или, в любые другие времена хозяйка talk-show, гимнаст, балерина или supermodel, в снаряжении Маленького Мозга. Её первые, ночные серии, от которых мало чего ожидали, были сделаны, более или менее, точно, чего желал малик Соланка. В той программе «путешествия – поиска во времени» М.М. была ученицей, а философы, с которыми она знакомилась, были настоящими героями. После передвижки в раннее время эфира исполнительные producers канала обрели вес. Обычный формат казался большим, по самые брови.
Маленький Мозг была звездой, и новое представление должно состояться вокруг неё: это было обусловлено.
Вместо постоянных путешествий ей нужно было местопребывание и подбор периодически возвращающихся персонажей в игре на выживание. Ей нужен был любовный интерес, или лучше, множество ухажёров, что позволило бы молодым актёрам начать поиск звезды на представлении, не связав её этим. Кроме этого, ей нужна была комедия: умная комедия, мозговитая комедия, да и смеха должно быть достаточно. Возможно, даже полоса смеха. Писателям могла быть, должна быть представлена работа с Маликом Соланка, чтобы развить его потрясающий замысел для всеобщей общественности, которая теперь придёт к воссоединению с ней. Вот, чего он хотел, разве не так?- влиться в главное русло? Если задуманное не развивалось, то оно умирало. То были факты телевизионной жизни.
    
Таким образом Маленький Мозг переехала на улицу Мозговую в Мозгвилле с целой семьёй и полицейским участком Мозгов по-соседству: у неё был старший брат по имени Маленький Большой Мозг; на той же улице была и научная лаборатория, называвшаяся Свершение Мозга, и даже немногословный сосед – звезда ковбойского фильма Джон Брэйн(мозг). Это было болезненно, но чем ближе комедия подходила к концу, тем сильнее была боль высокого соотношения. Улица Мозговая вымела память о «Приключениях Маленького Мозга» через минуту и обосновалась в длинной, прибыльной прогонке. В определённый момент Малик Соланка склонялся к неизбежному и выходил из программы. Но в представлении у него сохранялся кредит, заверяющий, что его «нравственные права» в его создании были защищены, и оговоренная, заслуженная доля с дохода от продаж. Он больше не мог смотреть эти представления. Но Маленький Мозг подавал всяческие знаки счастливого пребывания, когда он уходил.
Она переросла своего создателя – буквально; теперь она была естественного размера, и на несколько дюймов выше Соланка – и жила в этом мире своей Жизнью. Как Шерлок Холмс, она превзошла свою работу, которая создала её, достигла разновидности работы вымысла. Теперь она подтвердила произведённое на телевидении, открыла сверхрынок, произносила послеобеденные речи. К тому времени, как «Улица Мозговая» шла своим чередом, М.М. была уже вполне оперившейся телевизионной личностью. У неё было собственное talk-show, она показывала новых актёров в последующих комедиях, появилась на подмостках в роли Вивьен Чествуд, и на неё были нападки за унижение женщин - умным женщинам не придётся быть куклами- по Андреа Дворкину, -  и на счёт обессилевших мужчин по Карлу Лагерфельду (-какой настоящий мужчина захочет женщину со значительным, должен сказать, СЛОВАРНЫМ ЗАПАСОМ, чем у него?-).  Оба критика затем согласились на консультации за высокие гонорары.  Дебют Маленького  Мозга в напоенном опиумом фильме «Мозговая Волна» был редким ошибочным шагом, и с треском провалился. Но первый том её памятных заметок(!) сразу пошёл в верхнюю строчку *AMAZON-чарта  с того момента, как о нём было заявлено за несколько месяцев перед публикацией, дойдя в продаже до четверти миллиона предварительных заказов, поставленных в очередь первыми. После публикации том побил все рекорды; потом пошли второй, третий и четвёртый тома, по одному в год, и продавались по 50 миллионов экземпляров по всему миру.
В мире кукол она превратилась в Майю Энджел, подобно безжалостному автобиографу запертой в клетку птицы, - своей жизни, - как образчики жизней миллионов молодых людей – её скромные начинания, годы борьбы, её громкие победы; и, о, её неустрашимость перед лицом извращения и грубости! Ах, её радость, когда Судьба выбрала её быть одной из Избранных! – среди которых императрицей симпатии Западной Седьмой Улицы Мила Милоу удостоилась чести быть Названной. (Её непрожитая жизнь!, думал Соланка.
Её выдуманная История – часть сказки «Подземные Тюрьмы и Драконы», часть саги грязного, бедного гетто, и всё призрачное, приписанное ей анонимами с даром призраков! Это не та жизнь, каковую он представлял для неё; это вообще не шло в соответствие той легенде, которую он выпестовал ради своего достоинства и радости. Данная М.М. была самозванкой с подделанной историей, не тем персонажем, не с тем диалогом, не с тем гардеробом, не тем Мозгом. Где-то в промежуточной стране был замок Иф, в котором настоящая Маленький Мозг сидела в заточении. Где-то была какая-то кукла в Железной маске.)
Сверхестественной вещью её фанатичной основы был католицизм; мальчишки донимали её так же, как и девчонки, взрослые так же, как и дети. Она перешла все барьеры: языка, расы, и класса. Она стала, по-разному, совершенной любовью своих почитателей, или доверительным лицом, или удачей. Её первая книга воспоминаний была помещена в списках AMAZON-чарта НЕВЫДУМАННЫЕ, ПОДЛИННЫЕ. Решение двинуть её и соответствующие тома в мир «настаивания-поверить» было отклонено и читателями, и персоналом чарта. Маленький мозг, спорили они, не так давно была призраком. Она была феноменом. Палочка феи коснулась её, и она стала действительностью.
Всё это Малик Соланка свидетельствовал на расстоянии с нарастающим ужасом. Это создание его воображения, рождённое его лучшей сущностью и наичестнейшим намерением, на его глазах превращалось в подобие чудовища мишурного празднества, к которому он питал глубокое отвращение. Его подлинная, а теперь вычеркнутая Маленький Мозг, была гениально умна, способной быть собой с Эразмусом или Шопенгауэром. Она была красива и остроумна, но уплыла в море замыслов, живя жизнью разума.
Это исправленное издание, над которым он, давным-давно, потерял созидательное управление, имел разум немного переросшего шимпанзе. День за днём, она превратилась в создание компьютерного развлечения, её музыкальные видео – да, теперь она была актрисой записи! – превосходящей Мадонну. Она была и видеоигрой, и девушкой на обложке, и этой, запомните, в её личном образе, наконец, была, в основном, женщина, чья собственная голова исчезла в иконно-кукольной. На удивление, чарующее превращение латексноголового Маленького Мозга не оставило ей приверженцев, а принесло ей новый легион восхищающихся мужчин. Её было не остановить; она устраивала пресс-конференции, на которых говорила об учреждении собственной кинокомпании, о начале выпуска собственного журнала, в котором советы по красоте, образе жизни и современной культуре приобретали бы особый оттенок вмешательства маленького Мозга, и даже в общенародном объёме, в С.Ш.А., по кабельному телевидению.
Это будет представление на Бродвее – она обсуждала мюзикл со всеми главными героями: уважаемым Тимом уважаемым Элтоном и уважаемым Камераном и конечно же уважаемым, уважаемым Эндрю – а так же задумала крупнобюджетный фильм. В этом не будет тех ребяческих ошибок, допущенных в первом фильме, а «органически» произрастёт из миллионно-проданных воспоминаний. _Маленький Мозг- ни какая-нибудь пластико-вымышленная Барби-Спайс,- заявила она миру – она стала говорить о себе в третьем лице - и новый фильм будет очень человечным и качественным. Марти, Бобби, Брэд, Гвинни, Мэг, Джулия, Том и Ник; все заинтересованы, ну и Дженни, Паффи, Мэдди, Робби, Мик; думаю, что сейчас всем нужна Маленький Мозг.-
Дутое ликование маленького Мозга неизбежно обусловило множество пояснений и оценок. Над её поклонниками глумились за их низколобую обуянность, но заслуженные театралы сразу же вышли вперёд, чтобы заговорить о древнем обычае театра масок, его основах в Греции и Японии.
- Актёр в маске свободен от её привычности, повседневности. Её телу требуются замечательные, новые свободы. Маска диктует всё это. Маска действует.-    Профессор Соланка оставался в стороне, отказавшись от всех приглашений на обсуждения его неуправляемого создания. От денег, однако, он не способен был отказаться. Плата за аренду его куклы продолжала падать на его банковский счёт. Его уговорила жадность, а договорённость запечатала его уста. Связанный условием контракта не нападать на гусыню, несущую золотые яйца, ему пришлось сдерживать свои мысли, и в содержании собственного советника, наполнился горькой желчью своих многих разочарований. С каждым новым, начальным уколом персонажа, однажды им изображённого с такой заботой и оживлённостью, его первостатейная ярость возрастала.
В журнале «Hello!» Маленький Мозг – за семицифирный гонорар – позволила читателям интимно взглянуть на её загородный домик, который, частью, был грудой старой Королевы Анны недалеко от Принца Уэльского в Глосэстэршире, и Малик Соланка, первоначальное вдохновение которого  возникло в Рийксмузеуме кукольных домиков, был ошарашен, как молнией, наглостью этого последнего извращения. Так что теперь большие дома будут принадлежать раскрашенным куклам, а большинство рода человеческого жило в тесных помещениях?  Несправедливость – в его понятии – нравственное банкротство в таком особенном развитии глубоко встревожило его; ещё далёкий от самоопустошения, он держал язык за зубами и брал грязные деньги, за десять лет, как тот, с собакой.
- Искусство *«Garfuncul»-  возможно, выразился в микрофон телефона, он взвалил на себя целую громаду самоотвращения и злобы. Ярость стояла над ним, словно гребень волны Хокусаи. Маленький Мозг была для него нашкодившим ребёнком, выросшим в буйствующую великаншу, которая теперь отстаивала всё, что он презирал, и попирала под своими гигантскими ногами все высокие принципы, которые он привил ей для её же восхождения; очевидно, присовокупив свои собственные.
Малик Соланка был вынужден признать ужасную правду, он ненавидел Маленького Мозга.
В то же время, к чему бы он ни прилагал свои руки, не приносило плодов. Он продолжал искать подход к работе с глиняными персонажами, и писанию сценариев, но был предупреждён, по-доброму и недоброму, что его замыслы не ко времени. В деле с молодой личностью он чувствовал себя гораздо хуже, чем старее. Он был старомодным. На встрече обсуждения его предложения о продлении глиняной жизни Никколо Макиавелли он наилучшим образом выражался на языке коммерции. Конечно, в фильме будут использованы антропоморфические животные, чтобы представить происхождение человечества. - Здесь, действительно, есть всё,- проявлял он неуклюжий энтузиазм.  -Золотой век Флоренции! Симонетта *Веспусси, самая красивая кошечка в мире, будучи увековеченная тем молодым, легавым псом *Баркичелли. Рождение Кошачьей Венеры! Ритуал Кошачьей Весны!  До той поры Америго  Веспусси, этот морской лев, её дядя, уплывает, чтобы открыть Америку! Савона-Роланд Монах-Крыса зажигает уничтожительный огонь для Тщеславий! И в сердце всего этого – мышь. Не просто какой-то старый Микки, хотя; именно эта мышь изобрела настоящую политику, великолепная мышь-драматург, отличный, общественный грызун, республиканская мышь, выжившая после пыток жестоким котом-принцем и мечтавшая в изгнании о дне славного возвращения…-
Исполнительный бесцеремонно отрывал его от денежных людей, пухлый, молодой человек, которому, кажется, не было и двадцати трёх лет. - Флоренция, грандиозно,- сказал он. - Нет вопросов. Мне это нравится. И Никколо, как вы его назвали?, Мышеувелли? Звучит…возможно. Но что у вас здесь – такое обращение – позвольте расценить это так. Это просто не ЗАСЛУЖИВАЕТ Флоренции. Может быть, да? Сейчас не время Эпохи Возрождения в Пластицине.-
Он мог вернуться к писанию книг, думал он, но вскоре обнаружил, что душа его не расположена к этому. Неумолимость происходящего, тот способ, которым события совращают тебя с твоего пути, развратили его и оставили ни к чему не годным. Его прежняя жизнь покинула его навсегда, а новый мир, созданный им, проскользнул сквозь пальцы. Он был Джеймсом Мэйсоном, падающей звездой, ушедшим в запой, погрязшим в поражениях, а эта проклятая кукла летала высоко в роли Джулии Гарланд.
С появлением Пиноккио неприятности Джеппетто закончились, когда проклятая игрушка превратилась в настоящего, живого мальчика; с Маленьким Мозгом и Галатеей было так же, когда они начинали. Профессор Соланка в пьяном гневе рассылал анафемы против своей неблагодарной Франкенкуклы: пусть исчезнет с глаз моих! Исчезни, бессердечное дитя! Глянь- ка, я знаю тебя. Ты не будешь носить моё имя. Никогда не ищи меня и не проси моего благословения. И больше не называй меня отцом.
               
             Она ушла из его дома во всём своём разнообразном – в набросках, макетах, таблицах. Её неопределённая жизненность в мириаде её состояния: в бумаге, материи, дереве, пластике, оживляющей камере видеоплёнки, фильма; и с ней, неизбежно, шла драгоценная черта его самого. Он был уже не способен выносить исполнение акта изгнания лично. Элеонор согласилась взять эту задачу на себя. Элеонор, способная видеть нарастающий упадок – красные трещинки в глазах мужчины, которого она любила, алкоголь, неуправляемое шараханье – было высказано в её мягкой, действенной манере: - Просто, уйди на денёк, и предоставь это мне.-  Её собственное продвижение в деле публикации приостановилось; на тот момент всем её делом был Асмаан. Но она была птицей высокого полёта, и запросы у неё были соответствующие. И это она тоже скрыла от него, хотя он не был глупцом и знал, что это значило, когда звонили Морген и другие, чтобы поговорить с ней, и оставались на линии, каждый раз, лестно убеждая, в течение получаса. Её желали, он это понял, все были желаемы, кроме него, но, в конце-то концов, ему предоставлена эта пустячная месть; он не мог желать чего-то слишком, даже, если это была та двуликая тварь, эта предательница, эта, эта, кукла.
 В назначенный день он покинул дом, на большой скорости пролетев Хэмпстэд Хит – они жили во вместительном, с двойным фронтоном, доме  на Уиллоу Роуд, и всегда оба радовались, что у них есть Хит, сокровище Северного Лондона, его лёгкие, прямо за дверью дома – и в его отсутствие Элеонор аккуратно всё упаковала и убрала на долгое хранение. Он предпочёл бы, чтобы вся орава встретила свой конец на помойке в Хайбьюри, но и в этом он пошёл на уступку. Элеонор настояла. У неё были сильные, архивные инстинкты, и, нуждаясь в её главенстве над проектом, он махал рукой на её осуждения, как отмахиваются от комара, и не спорил. Он часами ходил пешком, позволяя симпатичной музыке Хита успокаивать его разъярённую грудь, спокойному сердцебиению его медленных переулков и деревьев, а позже днём, сладкими струнами летнего концерта на площадках Плющевого Наследия.
Когда он вернулся, Маленький Мозг ушла. Или почти ушла. Для бывшей в неведении Элеонор, одна кукла была отдельно закрыта в гардеробе, в студии профессора. Там она и осталась.
Дом, казалось, был опустошённым, опорожненным, при его возвращении. Так выглядит дом после смерти ребёнка. Соланка почувствовал, как будто он постарел на двадцать или тридцать лет, разведённым с лучшей работой восторженности своей юности. Наконец, он стоял лицом к лицу с безжалостным Временем. Уотерфорд-Вайда уже давным-давно говорил о таком чувстве в Аддэнбруке. - Жизнь становится вполне, я не знаю, определённой. Ты понимаешь, что у тебя ничего нет, у тебя нет родины, ты только временно пользуешься вещами. Неодушевлённый мир смеётся над тобой; ты скоро уйдёшь, но это будет оставаться по-прежнему. Не очень глубоко, Солли, я знаю, это философия Глупого Медведя, но он постоянно потрошит тебя на части.- 
Это была не просто смерть ребёнка, думал Соланка; смерть, похожая на убийство. Кронос, пожирающий его дочь. Он был убийцей своего выдуманного отпрыска; не плоти его плоти, а мечту его мечты. Однако в сознании это было ещё живое дитя, перевозбуждённое событиями дня: прибытие автофургона, упаковщиков, нервный приход и уход ящиков. - Я помогал, Папочка,- приветствовал отца нетерпеливый Асмаан. - Я помог отправить Маленький Мозг.-   У него плохо получался выговор согласных; говорил Б вместо БР; Литл Б,эйн.  Это о правильном, думал Соланка. Она стала проклятием его жизни. - Да,- отсутствующе ответил он. - Хорошо поступил.-   Но в мыслях Асмаана было большее. - Папочка, почему ей пришлось уйти? Мамочка сказала, ты хочешь, чтобы её не было.-   Ах, Мамочка сказала, да. Спасибо, Мамочка. Он глянул на Элеонор. Та пожала плечами. - Действительно, я не знала, что ему сказать. Это на твой счёт.-
 На детском телевидении, в комиксах и в аудиовариантах её легендарных воспоминаний изменчивая личность Маленького Мозга приблизилась и захватила сердца детей младше Асмаана Соланка. Не тот возраст, чтобы влюбляться в эту всесторонне взываемую икону современности.  «М.М.» могла быть изгнанной из дома на Уиллоу Роуд, но могла ли она быть изгнанной из сознания ребёнка её создателя?
- Я хочу, чтобы она вернулась,- сказал Асмаан выразительно. Обратно прозвучало ОБ,АТНО. - Я хочу Литл Б,эйн.-  Пасторальная симфония Хэмпстэд Хит уступила место галдящим несозвучиям в семейной жизни. Соланка почувствовал, как тучи вновь собираются вокруг него.
- Просто для неё настал момент ухода, - сказал он и подхватил Асмаана, который брыкался и извивался перед ним, отвечая неосознанно, как делают дети, на плохое настроение отца. - Нет! Опусти меня! Опусти меня! -  Он был своенравным и утомительным, как и Соланка. - Я хочу посмотреть видео, - настаивал он.
ВИДУВО. - Я хочу посмотреть видуво про Литл  Б,эйн. -   
Малик Соланка, неуравновешенный, от удара из-за отсутствия архива Маленького Мозга, из-за её изгнания на какую-то кукло-Эльбу, в какой-нибудь город на Чёрном море, такой, как бесплодный Томис Овида, за отвергнутых, использованных кукол, был совершенно неожиданно погружен в условия, схожие с глубокой скорбью, и получил раздражение от своего сына в конце дня, как неожиданную провокацию.
- Слишком поздно. Веди себя нормально, - огрызнулся он, а Асмаан, в свою очередь, присел на корточки на коврике в прихожей и выкинул свой последний фокус; разразился впечатляюще-убедительными, крокодиловыми слезами. Соланка, не менее по-детски, чем его сын, и без всякой скидки на его трёхлетний возраст, повернулся к Элеонор.
- Я полагаю, что это твой способ так меня наказывать,- сказал он. - Если ты не хотела избавляться от кукол, почему бы просто не сказать об этом. Зачем использовать его. Я должен был знать, что у меня неприятности. Что вновь вернулся к манипуляционной мутоте, вроде этой.-    
- Пожалуйста, не говори так со мной при ребёнке, - сказала она, сгребая Асмаана в свои объятия. - Он всё понимает.-
Соланка заметил, что мальчик мучил себя, чтобы мать уложила его в постель, сопя в длинную шею Элеонор.
- На самом деле, - продолжала она монотонно, - после того, как я выполнила всю работу за тебя, я подумала, глупо, конечно, как оказалось, что мы могли бы использовать это, как момент для нового зачинания. Я вынула баранью ногу из морозилки и натёрла её тмином, я позвонила в цветочный магазин, о, Боже, это так глупо, и заставила их привезти настурции. И ты обнаружишь три бутылки «Тигнанелло» на кухонном столе.
Одна-для удовольствия, две-для большего, три-для “постели”. Вероятно, ты помнишь это. Это твой обычай. И, я уверена, тебя не заденет романтический ужин при свечах с твоей надоедливой, уже не молодой женой. -
   Они дрейфовали по-отдельности; она в поглощающем, всеобщем ощущении первого материнства, которое захватило её так глубоко, что она просто жаждала его повторить, а он – в тумане неудачи и самоотвращения, который сгущался всё больше и больше, из-за алкоголя. Брак не был ещё разбит. Благодаря, в большей мере, благородному сердцу Элеонор, и Асмаану.
Асмаан, который любил книги и мог часами сидеть за чтением; Асмаан на садовых качелях просил Малика закручивать их, чтобы потом раскручиваться с большой скоростью против часовой стрелки; Асмаан, сидящий на плечах отца, вжимавший голову под дверными косяками (-Я буду очень осторожным, Папочка!-); Асмаан, догоняющий и догоняемый, Асмаан, прячущийся под постельным бельём и кучей подушек; Асмаан, пытающийся петь «Рок Круглые Сутки» - Rot Around The Тot – в основном, возможно, так; Асмаан хвастался. Ему нравилось прыгать на родительской кровати со своими мягкими игрушками, ободряющими его.
- Посмотрите на меня,- кричал он –; посмотрите было ПОСМОТИТЕ. - Я очень хорошо прыгаю! Я прыгаю всё выше и выше!-
Он был молодым воплощением их старой, высоко-подпрыгивающей любви. Когда их ребёнок орошал восхищением их жизни, Элеонор и Малик Соланка могли предпринять побег в вымышленные, неповреждённые, семейные удовлетворения. Однако,  в другие времена трещины становились чётко видимыми. Она обнаружила его самопоглощающую жалость, его постоянное поношение воображаемых неучтивостей, худших и более напряжённых, чем те, которые она когда-либо проявляла, сдерживая свою грубость; в то время как он закрывался в свою низвергающуюся спираль, обвиняя её в своих небрежении и отношении, шепчась в постели, чтобы не разбудить спящего Асмаана на полу, рядом с их кроватью. Она жаловалась, что Малик не начинал занятие любовью первым; он резко возражал, что она начисто потеряла интерес к сексу, кроме тех дней в месяце, когда можно зачать ребёнка. В этот период времени, как по заведённому порядку, они боролись: да, нет, пожалуйста, я не могу, почему, потому что я не хочу, а я так сильно хочу, ну, а мне совсем это не нужно, а я не хочу, чтобы этот славный, маленький мальчик был единственным, как я, а я не хочу снова быть отцом в моём возрасте, мне уже будет за семьдесят, когда Асмаан достигнет двадцатилетия. А потом слёзы и злость, и как зачастую бывало, ночь для Соланка в спальне для гостей. Завет мужьям, думал он горестно: удостоверьтесь, что запасная комната – с удобствами, потому что, рано или поздно, приятель, это ваша комната.
Элеонор напряжённо ждала, стоя у лестницы, ожидая ответа на её приглашение к ночи перемирия и любви.
Время шло в медленном ритме, приближаясь к моменту истины. Он мог, если бы у него были мозги и желание, принять её приглашение, и затем, да, последовал бы прекрасный вечер; вкусная еда и, если в таком возрасте три бутылки «Тигнанелло» не усыпят его, тогда, без сомнения, занятие любовью будет поднято на уровень прежнего, высокого стандарта. Но сейчас в Раю был червь, и он провалил испытание. - Я полагаю, ты готовишься насиживать яйца,- сказал он, и она резко отвернулась от него, как-будто получила пощёчину.
-Нет,- солгала она, а затем, сдаваясь неизбежному,  -О, да, конечно, но разве мы не можем просто, ах, я желаю, чтобы ты понял, как отчаянно, а, к чёрту всё это, ни к чему.-
Она унесла Асмаана, не сдерживая своих слёз.  -Я тоже собираюсь улечься спать, когда уложу его, хорошо?- сказала она, плача со злостью.
-Делай, как хочешь. Только не оставляй ёба…ю баранину в духовке. Вынь и брось её в ёба…й закром.-
 Когда Асмаан отправился наверх на руках матери, Соланка слышал тревогу в его молодом, усталом голосе.
- Папочка не крестит,- сказал Асмаан, успокаивая себя, с желанием быть успокоенным. Крестит было ТЕСТИТ. -Папочка не хочет отправлять меня спать.-
           Один, на кухне, профессор Соланка начинает пить. Вино было такое же хорошее и крепкое, как и всегда, но он пил не ради удовольствия. Медленно, он прокладывал свой путь сквозь бутылки, и постепенно появлялись демоны, проползая сквозь несколько отверстий в его теле, соскальзывая по полости его носа и из его ушей, извиваясь и сжимаясь в каждом пространстве, отыскиваемом ими. К завершению первой бутылки они танцевали на его зрачках и ногтях, они обвили своими шершавыми, липкими языками его горло, их дротики вонзались в его гениталии, и всё, что он слышал, было их лихорадочной песней о пронзительной, ужаснейшей ненависти. К этому моменту он прошёл сквозь своё саможаление и вступил в ужасную, обвиняющую злобу, а к донышку второй бутылки, когда голова клонилась к груди, демоны целовали его своими вилоподобными языками.  Их хвосты обвились вокруг его члена, сжимая и потирая его; и слушая их грязные разговоры, непростительное обвинение его порочного финиша начало относиться к женщине, находившейся наверху, ближайшему человеку, к которому можно прикоснуться, предательнице, отказавшейся уничтожить его врагов; его возмездие, кукла, она, которая пролила яд Маленького Мозга на мозг его ребёнка, повернув сына против его отца; она, которая порушила мир домашней жизни, предпочтя несозданное дитя её наваждения против фактически существующего мужа; она, его жена, его изменница, его единственный, великий враг.
Третья бутылка упала, наполовину недопитой, поперёк кухонного стола, который она заботливо накрыла  ужином для двоих, постелив старую, кружевную, материну скатерть, поставила лучшие приборы и пару бокалов из богемского стекла на длинных ножках. И, когда красный поток хлынул на старое кружево, он вспомнил, что забыл о проклятой баранине, а открыв дверцу духовки, из которой повалил дым, который, в свою очередь, задействовал дымовую сигнализацию на потолке, и завывание тревоги было смехом демонов, и чтобы ОСТАНОВИТЬ ЕГО,  ему пришлось взять стул со ступенькой и взбираться, на нетвёрдых, от тёмного вина, ногах, чтобы снять блок батареек с проклятой, тупой вещи, так, так, но даже, когда он уже сделал это, не сломав своей проклятой шеи, тут демоны засмеялись своим визгливым смехом, а кухня всё ещё была в дыму, будь она проклята, разве она не могла сделать такой мелочи, и чего это будет стоить, чтобы остановить завывание в его голове. Это завывание, словно нож, нож в его мозгу его ухе его глазу его желудке его сердце его душе, разве не могла, сука, просто вынуть мясо и положить его вон туда, на разделочную доску рядом с заточной сталью, длинной вилкой и ножом, отточка ножа, ножа.
      Дом был большой, так что тревога не разбудила Элеонор и Асмаана, который был давно в постели, её постели, Малика постели. Набрать побольше жиру. Чтобы заткнуть эту сигнализацию, ха. И вот он стоит над ними в темноте, и тут в его руке был заточной нож, а там не было никакой сигнальной системы. Чтобы предупредить их о его присутсвии; Элеонор, лежавшая на спине с легко приоткрытым ртом, глухим храпом, громыхающим в её носу. Асмаан на боку, крепко вжавшись в неё, провалившись в чистый, глубокий сон невинности и доверия. В своём сне Асмаан беззвучно мямлил, и звук его слабого голоса пробился сквозь визг демонов, приведя отца в сознание. Перед ним лежал его единственный ребёнок, одно живое существо под этой крышей, который по-прежнему знает, что мир полон чудес, а жизнь была хороша, и настоящий момент был всем, а будущее было неопределённо и не требовало мыслей о нём, в то время, как прошлое было бесполезно и, к счастью, ушло безвозвратно, а он , ребёнок, завёрнутый в мягкую простыню волшебства детства, был любим сверх всяких слов, и был в безопасности.
           Малик Соланка запаниковал. Что он делал, стоя над двумя спящими с, с, ножом! Он был человеком не того сорта, чтобы свершить такое. Вы каждый день читаете о таких в «жёлтой» прессе; непристойных мужчинах и хитрых женщинах, которые убили своих детей, съели своих бабушек. О хладнокровных серийных убийцах и садистах-педофилах и бесстыдных сексуальных извращенцах и о нечестивых отчимах и бессловесных насилующих неандертальских обезьянах и обо всех мерзко-воспитанных грубиянах мира. И были другие, совершенно, личности; в этом доме никогда не жили личности описанного нрава, даже он, профессор Малик Соланка, бывший некогда студентом Кинг,з Колледжа Кэмбриджского Университета, он из всех людей не мог здесь находиться, держа в своей пьяной руке беспощадное орудие смерти. *Q. E.D.(что и требовалось доказать). Да и, в любом случае, я никогда не умел готовить мясо, Элеонор. Ты всегда это делала.
 Кукла, думал он, начиная отрыгивать вино. Конечно! Виновата эта дьявольская кукла. Он уже выслал все бесовские божества в юбках из дома, но один остался. Это было его ошибкой. Она выползла из своего комода и далее по его носу, вручив ему разделочный нож, и послала его для выполнения её кровавой работы. Но он знал, где она пряталась. Она не могла спрятаться от него. Профессор Соланка повернулся и вышел из спальни с ножом в руке, бормоча, и если бы Элеонор открыла глаза после его ухода – он этого не знал – если она видела его отступление и знала и судила его, то это должно быть высказано на её счёт.
   На Западной 80-й Стрит стало темно. Маленький Мозг была на его коленях, когда он закончил говорить. Её одежды были располосованы и порваны, и можно было видеть, где нож проделал глубокие надрезы в её теле.
  -Даже после того, как я заколол её, я не мог её оставить. Весь путь до Америки я держал её в руках.-
 Собственная кукла Милы молча допрашивала свою повреждённую двойняшку.
 - Ну, вот, ты слышала всё, что касается большего дела, чем ты хотела,- сказал Соланка.  -Ты знаешь, как это порушило мою жизнь.-
 Зелёные глаза Милы Милоу горели огнём. Она подошла и взяла обе его руки в свои.
 -Я не верю этому,- сказала она.  - Ваша жизнь не порушена. А эти – да ладно, профессор! – они всего лишь
 КУКЛЫ .-


                9

- Вот такой вид, какой вы иногда принимаете, напоминает мне о моём отце перед его смертью,- сказала Мила Милоу, радостно, не осознававшая того, как этот приговор может быть воспринят его адресатом. - Как-то неразборчиво, как на снимке, где рука фотографа немного дёрнулась? Как Робин Уильямс в том фильме, когда он постоянно не в фокусе.  Я однажды спросила отца, что это значило, и он ответил, что это вид человека, который провёл слишком много времени среди людей. Человеческая раса – это приговор жизни, сказал он, это грубое ограничение, и иногда нам всем требуется вырваться из тюрьмы. Он был писателем, больше поэтом, и романистом тоже, вы не слышали о нём. А в Сербо-Хорватии к нему очень хорошо относятся. Более, чем очень хорошо, действительно, совершенно изумительно, лучший из лучших. *Nobеlisable, как говорят французы, и он так не получил его, этот дворянский титул. Жил он недолго, я полагаю. Стойте, уберите это от меня. Он был послушным. Глубина его связи с подлинным миром, его чувствование старины, фолклора; он был одним из таких. Домовые скачут из цветка в цветок, дразнила я его. Цветок внутри домового был бы лучше, отвечал он. Память о чисто-сияющей реке, медленно вливающейся в сердце Сатаны. Вам придётся понять, что религия была важна для него.
 В большинстве своём он был горожанином, но его душа была в холмах. Старая душа. Называли его люди.
Но знаете, в сердце он был молодым? Действительно. Бочонок обезьян. Почти всегда. Я не знаю. Как ему это удалось. Они никогда не мешали ему, продолжали суетиться в его голове. Какие-то годы мы жили в Париже, когда он ушёл из под влияния Тито, я поступила в американскую школу до восьмилетнего возраста, моя мама умерла, когда мне было три с половиной, рак груди, что поделаешь. Он просто быстро убил её, и очень болезненно, пусть покоится с миром. Так или иначе, он получал письма из дому, и я открывала их ему, и там, проштампованное на передней странице письма, от, я не знаю, его сестры или кого-то ещё была большая, официальная печать, гласящая: ЭТО ПИСЬМО НЕ БЫЛО ПОД ЦЕНЗУРОЙ. ХА! В середине восьмидесятых я приехала с ним в Нью-Йорк на большую *Pen-конференцию, одну из знаменитых, где были все эти приёмы, один во Дворце Дэндюр в Метрополитэн, другой в апартаментах Саула и Гейфрида Стэйнберга, и никто не мог решить, какой был представительнее. А Норманн Майлер пригласил Джорджа Шульца почитать лекции в Публичной Библиотеке, а южно-африканцы бойкотировали это событие, потому что он был, ну, за апартеид.
И охрана Шульца не впустила Бэллоу, потому что тот забыл своё приглашение, так что это превратило его в предполагаемого террориста, пока Майлер не поручился за него. Бэллоу, видимо, это понравилось! и потом протест выдвинули женщины-писательницы, потому что ораторами с трибуны были, в основном, мужчины; а так же Сьюзэн Зонтаг или Надин Голдимэр выговаривали им потому что, она сказала, Надин или Сьюзэн, я забыла, литература – не равнозначный по возможности работодатель.
И я думаю, что Синтия Озик оскорбила Бруно Крэйски, что он антисемит и *b, европейским политиком, принявшим большинство русско-еврейских беженцев, и всё это из-за того, что у него была встреча с Арафатом, одна встреча, так что превращает Ихуда Барака и Клинтона в ИСТИННЫХ антисемитов, верно?, я имею в виду Организованных Международных Еврее-Ненавистников в Кэмп-Дэйвиде. И всё равно. Отец держал речь тоже, конференция имела некоторый величественный титул вроде «Воображение Писателя Против Воображения Государства», и после кого-то, я заболела, Брэйтенбах или Оз, вроде из этих, сказал, что у государства нет воображения, отец сказал, что в противоположность, оно не только не имело воображения, но у него было и чувство юмора, и он привёл бы пример шутки государства, рассказав о письме, не прошедшем цензуру, а я сидела там в аудитории, не испытывая никакой гордости, потому что все смеялись и, в конце концов, я была единственной, КТО открыл то письмо.
Я ходила с ним на каждую сессию, ты что, шутишь? Я сходила с ума от писателей я была дочерью писателя всю мою жизнь и книги были для меня подобно великим вещам и было так превосходно от того когда мне позволили сидеть на чём-угодно потому что я была такой маленькой. Было так превосходно видеть моего отца в фокусе внимания и уважения, и кроме того, здесь были все эти имена, ходящие вокруг, закреплённые за действительными людьми, которым они принадлежали; Дональд Бартелме, Гюнтер Грасс, Чеслав Милош, Грэйс Палей, Джон Апдайк, все. Но в конце у отца было такое лицо, такое, как у вас, и он ушёл от меня с Тётей Китси из Челси, не моей родной тётей, она и отец сошлись за пять минут – вам надо было видеть его с женщинами, он был таким половым гигантом, с огромными руками и пушистыми усами, полагаю, как у Сталина, он смотрел женщине в глаза и начинал говорить о животных в жару, о волках, например, и именно от этого их не стало. Клянусь богом, эти леди так и становились в очередь, он подымался в свой гостиничный номер, а они выстраивались прямо рядом, действительно, правда, в О-ЧЕ-РЕДЬ, великолепные женщины, которых только можно представить, просто слабые в коленях от похоти; и это счастье- я любила много читать, там и американское телевидение можно было посмотреть, мне было хорошо в другой комнате, я чувствовала себя превосходно, хотя много раз меня подмывало выйти и спросить этих женщин, ожидавших своей очереди, вроде того, неужели у вас нет занятия получше, знаете?, это только его нос, ради Христа, живите. Да, я потрясала многих, полагаю, я быстро росла, потому что мы были всегда, я и мой отец, всегда, я и он против мира. Так или иначе, Тётя Кити ему нравилась, она, должно быть, прошла собеседование, потому что её призом было наблюдение за мной в течение двух недель, а отец отправился с двумя профессорами на прогулку по Аппалачам; горные прогулки были тем, а что ему нравилось делать, чтобы избавиться от своих передозировок людьми, и он всегда возвращался, выглядя по-другому, как-то чище, знаете? Я назвала это его видом Моисея. Вниз, с горы, знаете, с*Декалогом. Только в случае с отцом, обычно, поэзия. Короче, как бы то ни было, через пять минут после лазанья с профессорами по горному склону ему предложили должность в Университете «Колумбия», и мы переехали в Нью-Йорк.
Что мне понравилось, конечно, но он был как я сказала провинциалом а так же разноокрашенной европейской личностью. так что переезд дался ему труднее. Но пока он привык работать с тем, что там было, привык передавать по наследству что бы жизнь ни преподнесла ему. Ну вот, он пил как истинный Югослав и выкуривал около сотни сигарет в день и у него было нездоровое сердце, он знал, что никогда не доживёт до старости, и насчёт своей жизни он принял решение. Знаете, как в «НИГГЕР НАРЦИССА». я должна жить пока не умру. И вот это он сделал. Он усердно работал, трахался, курил великолепные сигареты и пил хороший ликёр а потом началась проклятая война и из ниоткуда он превратился в эту личность которую я не знала, это, я полагаю, в Серба. Послушайте, он презирал одного парня называя того Милошевичем, он ненавидел нося то же имя, и это действительно почему он изменил, если хотите правду.
                Чтобы отделить Мило-поэта от Милошевича-фашистской свиньи. А после этого все с ума посходили, становясь экс-Юго, он погрузился в разработку демонизации сербов, даже как-то соглашаясь с большинством оценок того, что Милошевич творил в Хорватии и собирался сделать в Боснии, его сердце было просто воспламенено анти-сербской пропагандой, и в какой-то сумасшедший миг он решил что его обязанностью будет вернуться и стать нравственной совестью родины, знаете, как Стэфан Дедалус. С трудом продвигаться в кузнице своей души и так далее и так далее или как какой-то серб Солженицын. Я сказала ему чтобы прекратил, кем ни был Солженицын да только старым сумасшедшим плешаком в Вермонте мечтавшим о выгоде Возвращения в Матушку Россию, а когда он вернулся домой никто не слушал его ту же старую песню, а именно определённо не тот маршрут, Папа, которым ты хочешь идти, для тебя только женщины и сигареты и водка и горы и работа работа работа, мысль была чтобы всё это убило тебя, верно, был план сторониться Милошевича и его убийц, не замечать бомбы. Но он не слушал меня, и вместо того чтобы приступить к планированию игры он поймал самолёт обратно туда, в ярость.
Вот о чём я стала говорить, профессор, не говорите мне о ярости, я знаю что она может сделать. Америка, из-за своего всемогущества, полна страха; она боится ярости мира и переименовывает это завистью, или, так мой отец говорил. Они думают мы хотим стать ими, говорил он после нескольких глотков спиртного, но в действительности мы просто сумасшедшие как черти и не хотим больше принимать этого. Понимаете, он ведал ярость. Но оптом он отставил в сторону, что знал и вёл себя как проклятый дурак. Потому что через пять минут после приземления в Белграде – или возможно через пять часов или пять дней или пять недель, как и кого это ЗАБОТИТ? – ярость разнесла его на куски и его оказалось недостаточно чтобы собрать и положить в ящик. И так, да, профессор, а вы без ума от куклы. Ну, простите меня.-

             Погода изменилась. Жара раннего лета уступила место тревожному, безобразному времени. Небо было в тучах, и лили частые дожди, и дни с утренней жарой резко оборачивались холодом после обеда, посылая дрожь через девушек в летних платьях и блузах, открывавшими торс, в парке, с теми загадочными кожаными ремнями, крепко опоясывавшими их грудь, словно само-заключённые уголовники, прямо под их грудными мышцами. В лицах своих сограждан профессор замечал новые замешательства; всё, на что они надеялись, короткие летние сезоны, дешёвый газолин, раскинутые руки Дэвида Коуна и да, даже Орландо Хернандес, эти вещи начали унижать их. Во Франции разбился «Конкорд», а люди вообразили, что видели часть своих собственных снов о будущем, будущем, в котором они так же прорвутся сквозь барьеры, сдерживавшие их, воображаемое будущее их собственной безграничности, возрастающей в этом ужасном пламени.
Этот золотой век, так же, должен закончиться, думал Соланка, как делали все такие периоды в человеческой хронике. Может быть, эта правда только начинала проскальзывать в людское сознание, как моросящий дождь по капле проникает за поднятые воротники их плащей, как кинжал, скользящий сквозь пробелы в их доверии, защищённом латами. В год выборов доверие Америки было политической валютой. Его существование не могло быть отвергнуто; бывшие в должности брали на него кредит, их противники отказывали им в этом кредите, они призывали к шумной рекламе закона Божьего или ещё Алана Гринспэна из Федерального Резерва. Но наша природа есть наша природа, и неизвестность сидит в самом сердце того, чем мы являемся, неизвестность по существу, в и о самой себе, смысл, который не выписан в камне, всё крошится. Как Маркс, возможно, ещё провозглашал в палисаднике идей, интеллектуальная Св. Елена, к которой он был сослан, всё это твёрдое размягчается до воздушного состояния. В общественном климате такой ежедневно разрекламированной страховки, куда деваются наши страхи, чтобы спрятаться? Чем они кормились? Нами, наверное, думал Соланка. Пока банкнота была всемогуща, и Америка сидела на мире верхом, психологические расстройства и отклонения всякого рода давали бои дома. Под самоудовлетворённым краснобайством этой переупакованной, однородной Америки с двадцатью двумя миллионами новых рабочих мест и самым высоким уровнем домовладения в истории, эта ровно-бюджетная, низкодефицитная, держащая акции Молл-Америка, люди были подавлены, выживая из ума, и говоря об этом на протяжении всего дня в сверхнапряжении moronic clich;. Среди молодых наследников изобилия затруднение было наиболее острым.
Мила, со своей крайне-скороспелой парижской воспитанностью часто презрительно приписывала к путанице своих современников. Все были напуганы, сказала она, все, кого знала в хорошем состоянии по фасаду, внутренне тряслась, и в этом не было никакой разницы, что все были богаты. Самой худшей заваруха была между полами.
- Парни действительно не знают как или когда или где трогать девушек, а те едва различают желание от оскорбления, ухаживание от грубости, любовь от дурного обращения.-
Когда предметы и люди, к которым ты прикасаешься, превращаются в золото, как Король Мидас, в другой классике, усвоил присказку БУДЬ-ОСТОРОЖЕН-С-ТЕМ-ЧЕГО-ЖЕЛАЕШЬ, тебе конец в твоей неспособности прикоснуться к чему-нибудь, или к кому-нибудь, вообще.
 Мила изменилась слишком поздно, но в её случае, превращение, по мнению профессора, было большим улучшением для беспомощного цыплёнка, всё ещё игравшую в подростковую королеву в двадцать лет, на что она имела притязания. Чтобы повиснуть на своём красавчике Эдди, спортивного героя колледжа-которого она описала профессору как -не самая яркая лампочка, но с добрым сердцем-, и которому смышлёная, культурная женщина, без сомнения, была бы угрозой и выключателем- ей пришлось ослабить свой собственный свет. Надо сказать, не полностью: в конце концов, ей как-то удалось приманить дружка и остальных парней в центр Кисловского, что означало, что они не такие уж бессловесные, какими казались, или она обладала большей силой убеждения, чем Соланка подозревал в ней.
 День за днём, она развернулась перед удивлёнными глазами Малика в молодую женщину с умом и достаточной квалификацией. Ей понравилось посещать его в любое время: так рано, чтобы заставить его съесть завтрак – его привычкой было не есть до вечера, обычай, охарактеризованный ею как -просто варварский и ТАКОЙ вредный для вас-, так что под её опекой он начал познавать загадки овсянки и отрубей,  и потреблять со свежесваренным кофе, по крайней мере, одну дольку ежедневного, утреннего фрукта – или ещё в часы утренней парилки, оставленных для запрещённых, любовных делишек. Однако, любовь не была обособлена в её разуме. Она ввязывала его в удовольствия попроще; зелёный чай с мёдом, шатание по парку, хождение по магазинам- - Профессор, положение критическое: нам следует принять НЕМЕДЛЕННЫЕ и ПОБУДИТЕЛЬНЫЕ  меры, чтобы обеспечить вас ноской одеждой,-  и даже посещения Планетария. Стоя рядом с ней посредине Биг Банга, без шляпы, одетый по-случайности, обутый в новые, упругие туфли, впервые купленные им за тридцать лет, и с чувством таким, как-будто она была его родительницей, а он мальчиком в возрасте Асмаана, ну, может быть, немного старше – она повернулась к нему, немного наклонилась, потому что на своих каблуках она была на шесть дюймов выше него, и по-настоящему обхватила его лицо ладонями.  -Ну вот, профессор, это самое начало, выглядите хорошо. Взбодритесь, ради Бога! Это хорошо, когда хорошо начинаешь.- 
Всё вокруг них запустило новый цикл ВРЕМЕНИ. Это было так, как и всё, начинавшееся прежде: Бум! Всё летало по-отдельности, центр не держался, но рождение вселенной было трогательной метафорой. Что последовало за этим, было не СПЛОШНОЙ  анархией. Посмотрите, материя наслаивалась на материю, первобытная тарелка обрастала комками. Потом образовались звёзды, планеты, одноклеточные организмы, рыбы, журналисты, динозавры, законники, млекопитающие. Жизнь, жизнь. Да, Финнеган, начинай сначала, думал Малик Соланка. Финн Макул, тебе – спать и не сосать свой могучий большой палец; Финнеган, вставай.
Она и поболтать приходила, как-буто движимая крайней нуждой во взаимности. В это время она говорила с почти пугающей прямотой и скоростью; целью её монологов был не кулачный бой, а дружба. Соланка, принимая её слова в их намеренном духе, тешил своё тщеславие. Из её разговора он часто усваивал много важного, на лету схватывая мудрости, так сказать: здесь были неприметные самородки удовольствия, лежавшие повсюду, как выброшенные за ненадобностью игрушки, в уголках её речи. Это, например, когда она объясняла, почему предыдущий парень бросил её, как лишний груз, факт, который она просто объяснила невероятным, как сделал профессор.
 - Он был богат, до отвращения, а я нет.-  Она пожала плечами.  - Это было для него большим затруднением. Хочу сказать, что мне было уже двадцать, и у меня не было своей «единицы».-
Профессору говорили – Джек Райнхарт – что это слово употреблялось в определённых мужских кругах Америки, имея в виду мужские гениталии, но, вероятно, Мила не была одарена воодушевлением на  удивление других. Мила определила термин, как-будто говорила с непонятливым, но любимым ребёнком, применяя тот осторожный, руководящий идиотами голос, в котором Соланка слышал её случайные погрешности при разговоре с её Эдди.
- «Единица», профессор, сто миллионов долларов.-
Соланка был ошарашен прелестью открытия такого факта. Век больших «единиц»: современная цена допуска на Елисейские Поля Соединённых Штатов. Такой была жизнь молодых в Америке зарождающегося третьего тысячелетия. То, что девушка выразительной прелести и высокого интеллекта могла считаться неподходящей именно по причине государственной казны, сказал профессор Миле угрюмо, показывает только, что Американские стандарты в делах сердечных, или, по крайней мере, в игре сожительства, поднялись выше в цене,  чем НЕДВИЖИМОСТЬ.
- Слово, профессор,- ответила Мила.
Затем они оба разразились таким смехом, что Соланка не услышал крайности из своего собственного рта в бесконечности. Смех юности, освобождённый от кандалов.
Он понял, что она сделала его одним из её проектов. Особой приверженностью Милы, как оказалось, было собирание и ремонт поломанных людей. Она почти подобралась к этому, когда он спросил её об этом.
- Это то, что я могу делать. Я организовываю людей. Некоторые строят дома, я восстанавливаю людей.-
    Так что в её глазах он был старым особняком или той старой квартирой на Аппэр Уэст Сайд, которую он арендовал, это симпатичное пространство, возможно, с шестидесятых и начало выглядеть немного трагичным; внутри и снаружи, сказала она, пришло время для обновления.
- Пока ты не подвесишь какую-нибудь люльку, полную шумных, с отвратительным из ртов, курящих листовой табак, оформителей Панджаби на моём фасаде,- поддакивал он. (Строительные рабочие милосердно выполнили свою работу и убрались; остался только характерный шум городской улицы. Однако даже этот гвалт казался более приглушённым, чем до сих пор.)
Её друзья, команда сутулых кровососов были так же раскрыты ею для преимущества Соланка, становящегося немного больше, чем просто отношениями. Она и над ними работала, и была горда своим и-их-достижениями.  - Это требует времени- им вообще нравилась их школьная одежда, а теперь я вправе ввести наиболее модно-продвинутое ГИК – ополчение в Нью-Йорке, и когда я говорю гик, профессор, я имею в виду гений. Эти дети самые невозмутимые, а когда я говорю невозмутимый, я имею в виду горячий. Филиппинка, которая выгнала вирус Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ? Забудь. То был любительский вечер; а это высшая лига. Если бы эти детки захотели ударить по Гейтсу Вирусом, ты можешь биться об заклад, что он будет чихать ГОДАМИ.
Понимаете, перед вами тип волнующихся парней и девушек, которых действительно боится Империя Зла.
Замаскированные под Ген Х-ленивцев ради их собственной безопасности, чтобы скрыть их от Копий Империи, Вайдера Чёрного и Красного и Рогатого Мола. Или, конечно, вам не нравятся «Звёздные Войны», тогда эти, словно Hobbits, которых я прячу от Мрачного Лорда Сарона и его Духов, Фродо, Бимо, Сэма Гэмджи, всего Сообщества Кольца. Пока не придёт время, и мы не свергнем его и не сожжём в Маунт Дум. Не думайте, что я шучу. Зачем Гейтсу бояться соперников, он их уже побил; они всего лишь рабы, он заморозил их. А его ночные кошмары – это появление некоего ребёнка из холодной воды, который обойдёт вкруг некое место с неким великим внедрением, а Гейтс превратится, всего лишь, во вчерашние бумажки. Устаревшие. Вот почему он продолжает подкупать людей, он готов потерять несколько миллионов сейчас, чтобы не потерять свои миллиарды завтра. Да, я не в ладах с законом, разорвать этот дворец, разбить пополам, не скоро это случится. А тем временем мы имеем наши собственные грандиозные планы. Я? Называйте меня Йода. Наоборот я говорю. С ног на голову я думаю. Наизнанку могу я вывернуть вас. Сильный с вами вы думаете Сила есть? Сильнее во мне она движется. Серьёзно,- заключила она, понижая свой, резиновой куклы, голос, -Я всего лишь руководство. А в данный момент и продажи и маркетинг и известность. Держите это значительным и склонным, хорошо? Кем вы назвали моих кровососов? Они созидающие художники. Паутинапаук.сеть. Сейчас мы создаём сайты для Стива Мартина, Ал Пачино, Мелиссы Итэридж, Уоррэна Битти, Кристины Риччи и Уилла Смита. Да. И Дэнниса Родмана. И Мариона Джоунза и Кристины Агуилеры и Джэннифер Лопэз и Тодда Солондза и Н. Синка. Большой бизнес. Да, мы в нём. Кон Эд, Vеризон, British Telecom, Nokia, Canal Plus, если это в связи, мы в связи с этим. Хотите чего-то удивительного? Это те люди, телефоны которых дают отбой на звонки таких как Роберт Уилсон и «Талия Театр» в Гамбурге. Говорю вам, они прямо там. Сегодня это пограничный закон, профессор, и это Дыра-в-Стене Ганг. Бутч, Сандэнс, весь Дикий Букет. Я, я играю роль домохозяйки и распоряжаюсь передними помещениями.
Так что он ошибался насчёт них, а они были ребята боевые; кроме Эдди.
Они являлись шторм-командос технологизированного будущего, насчёт которого у него имелись глубокие предчувствия; кроме опять же Эдди. А потом Эдди Форд был самым тщеславным проектом Милы - пока ты не подвинулся. Так же. - сказала она, - У вас с Эдди больше общего, чем я думала.-
    
У Эдди был хороший бросок, который увёл его далеко от его корней в Ноувэарвилле, по пути в округ Колумбия, по пути в постель Милы Милоу, самой желаемой недвижимости в Манхэттене; но в конце не имело значения, как далеко ты бросаешь мяч. Тебе не удастся выбросить прошлое, и в этом прошлом, вернуться домой в Ноувэарвилль, Нике…, молодая жизнь Эдди была напугана трагедией. Персонажи Мила набросала для Соланка, и её торжественность наполнила их чем-то близким к Греческой фигуре. Здесь был Раймонд, дядюшка Эдди, вернувшийся героем из Вьетнама, который годами прятался в коттэдже в виде бомбоубежища в горах, поросших сосной, вверху над городком, думая о себе как о неподходящем для человеческой компании из-за своей поломанной души. Рэй Форд был склонен к насильственному гневу, который мог быть спущен с курка даже в таких отдалённых вершинах выхлопами грузовика там внизу, в долине, падающим деревом или пением птиц. И тут были -змея скунс ласка- брата Рэя, механик, отец Эдди, Тоуб, дешёвый картёжник, дешёвый выпивоха, засранец, чей поступок предательства покалечил все их жизни. И, наконец, здесь была мамаша Эдди, Джуди Карвер, которая не стала поддерживать компанию с Санта и Иисусом, и которая, по доброте душевной каждую неделю поднималась в горы с начала семидесятых, пока, спустя пятнадцать лет, когда маленькому Эдди было десять, она уговорила горца спуститься в городок.
Эдди благоговел перед своим косматым, вонючим дядюшкой и немного боялся его; но его детские прогулки к жилью Рэя были лучом света в его жизненном опыте и оставили в нём самые яркие воспоминания. - Лучше, чем фильмы,- сказал он. (Джуди начала брать Эдди с собой после его пятнадцатого дня рождения, чтобы вновь соблазнить Рэя в мир, показывая ему будущее, веря в добрый нрав Эдди, который должен был завоевать сердце дикаря.) Джуди пела старые песни, а юный Эдди подпевал: - Это поздней ночью, думал, поднимусь в горы и увижу Рэя…-  Но этот Рэй не был тем Рэем. У этого Рэя не было «Харлея» и не было никакой Алисы с, или без ресторана. Этот Рэй питался бобами и кореньями и, возможно, жуками и зародышами, думал Эдди, и змеями, пойманными голыми руками, и орлами, стянутыми с неба. У этого Рэя зубы были как гниющее дерево, а дыхание, способное свалить с расстояния в дюжину шагов. Но это был ещё тот Рэй, в котором Джуди Форд до сих пор видела милого парня, который мог сворачивать человеческие фигурки из фольги в коробках из под сигарет и вырезать на сосне девичьи портреты, которые он раздавал в обмен на поцелуй. (Куклы, изумлялся Малик Соланка. Никакого спасения от их старого *Voodoo. Но здесь был и другой рассказ проклятого кукольника. И другой же SANYASI. Что Мила и имела в виду. Более правдивый SANYASI, чем Я, его уход из общества, произведённый в надлежащем, аскетическом порядке. Но в этом, как и я, он хотел потерять себя из-за своего страха перед лежащим ниже, что могло высыпать в любой момент и лечь отходами на незаслуживающий этого мир.) Джуди только однажды поцеловала Рэймонда сама перед свершением грубейшей ошибки в поселении у Тоуба, чей слабый тыл спасал его от подонков, и от чьего дурного характера никто не мог спасти её; кроме, как думала она, Рэя. Если бы Рэй спустился вниз от своей привязанности, возможно, это было бы знаком, и дело изменилось бы, и братья могли бы ходить на рыбалку и играть в кегли, и Тоуб подчистил бы свой поступок, и тогда, может быть, она обрела бы какой-то покой. И давно тому назад Рэй Форд пришёл, вычищенный и выбритый, в чистой рубахе, такой щёголь, что Эдди не узнал его, когда тот вошёл в дверь. Джуди закатила праздничный обед, всё тот же кусок мяса и тунца, которые она впоследствии предложила на Рождество, и пока всё шло очень хорошо; сдержанный разговор, и с этим было всё в порядке, все привыкали к нахождению в доме ещё кого-нибудь.
    За мороженым дядя Рэй заговорил. Джуди была не единственной женщиной, посещавшей его в горах.
-Там был кое-кто ещё,-  выдавил он. - Женщина по имени Хэтти, Кэрол Хэтти знает, что нас таких несколько, разбежавшихся от них по лесам, и по доброте сердечной она приходит, чтобы навестить нас, принося одежду и пироги и табак, даже не смотря на тех ублюдков, кидающихся с топором на каждого, кто подходил на расстояние в десять футов, мужчина, женщина, собака.- 
Говоря о женщине, дядя Рэй начинал краснеть и ёрзать на стуле. Джуди спросила:-Она важна для тебя, Рэймонд? Ты хочешь, чтобы мы спросили её?-
После чего змей-скунс- ласка через кухонный стол начал хлопать себя по бедру и смеяться, громким пьяным змей- скунс- ласка смехом, он смеялся до слёз, потом вскочил, сбивая стул, и сказал: - Ох, Кэрол Хэтти, Кэрол-Непринуждённая из Столовой «Big Dipper» на Хоппер Стрит? Та Кэрол Хэтти? ВОТ ЭТО ДА! Ну, я не знал, что у неё такая тяга к нежности, и она ходила по вашей тропе в поисках большего? Чёрт возьми, Рэй, к тебе же никто не ходил. Мы, мальчишками, тузили её, и постоянно, с тех пор, как ей стукнуло пятнадцать, просили у неё.-
Рэй посмотрел на маленького Эдди ужасающим, пустым взглядом; даже в свои десять Эдди мог понять его смысл, мог чувствовать, как глубоко вошёл клинок в спину его дяди Рэя, потому что Рэймонд Форд по-своему говорил, что он спустился с гор знаменитым не только из-за любви своей семьи – любви Эдди, говорил его взгляд, а так же, как он думал, из-за любви доброй женщины; после долгих злых лет он вошёл в надежду, что его сердце исцелилось всем этим, а что сотворил Тоуб Форд, должно было проколоть оба шара, заколоть его дважды в сердце одним ударом.
          Вот большой человек поднялся, после слов Тоуба, и Джуди закричала на них обоих, одновременно пытаясь загородить собой Эдди, потому что у змеи-скунса-ласки её мужа появился в руке маленький пистолет, и он был наведён в сердце его брата. - Раз и навсегда, Рэймонд,- сказал старый Тоуб, ухмыляясь.
- Давай-ка вспомним, что гласит умная книга на предмет братской любви.- Рэй Форд вышел из дома, а Джуди была так напугана, что начала петь: «поздно ночью услышала я, как скрипнула входная дверь», - а затем и Тоуб вышел, говоря, что ему не приходилось воспринимать той чуши, витающей здесь повсюду; она могла встать в позу там, где не светит солнце, слышишь меня, Джуд? Не осуждай меня, сука, ты всего лишь мне жена, мать твою, и если тебе наплевать на замечания твоего мужа, почему тебе не пойти и не отсосать у старого, повёрнутого Рэймонда. Тоуб ушёл, направляясь к лавке Корригана поиграть в карты, где он работал, а перед рассветом обнаружили Кэрол Хэтти мёртвой, со сломанной шеей, в аллее, а Рэймонд Форд, во дворе, забитом ржавеющими авто за лавкой Корригана, с единственной огнестрельной раной в сердце, и никаких признаков оружия, нигде. Это было, когда змей-скунс-ласка ушёл, просто не вернулся домой с карточной игры, и даже, не смотря на это, новость о Тоубиасе Форде, вооружённом и опасном, прокатилась по пяти штатам, и след его пропал. Мнение матери Эдди было таковое, что ублюдок действительно был змеем в маскировке, и после своего злодеяния выскользнул из человеческой кожи, просто стряхнул её, и она превратилась в пыль, и больше внимание ни одного змея не привлечёт Ноуэарсвилль, где палаты лордов кишели гремучими и гюрзами, то есть министрами. Оставьте его, сказала она, если бы я знала, что выхожу замуж за змея, я бы выпила яду перед Христианским благословением.
Джуди успокоилась, воспитывая девочку и мальчика, но после того, как что случилось, то случилось; Эдди Форд просто замкнулся, произносил едва двадцать слов в день. Как и его дядя, не покидая городок, он изолировался от мира, заперся в своём собственном теле, и, по мере своего взросления,  собирал всю эту безмерную энергию той обновлённой, могущественной оболочки на броске футбольного мяча, бросая его сильнее и быстрее, чем когда-либо бросал дома, словно, если швыряя его чисто во внешнее пространство, он мог спасти себя от проклятия своего рода, как-будто эти пасы в игре были сравнимы со свободой. И, наконец, он забросил себя так же далеко, как и Мила, спасшая его от демонов, лаской выманив его из внутренней ссылки, взяв для своего удовольствия прекрасное, которое он превратил в свою тюрьму, а взамен даря ему товарищество, общество, мир.
Куда ни глянешь, думал профессор Соланка, в воздухе витала ярость. Что бы вы ни слушали, везде раздавались хлопки крыльев мрачных богинь. Тисифона, Алекто, Мигера: древние греки сильно боялись этого, своих самых лютых божеств, имена которых они едва осмеливались произносить. Проговорив имя Фурии-Erinnyes, было очень даже запросто накликать на себя смертельный гнев этих леди. Поэтому, и с глубокой иронией они называли зловещую троицу «благовоспитанными». ЕВМЕНИДЫ.  Заменяющее название, увы, не итог большого улучшения в неизменно дурном настроении богинь.

              *          *          *          *          *          *          *          *          *          *          *          *

Сначала он пытался отмести мысли о Миле, как о пришествии живой фигуры Маленького Мозга: и не её пустое перевоплощение, что не она – предательница, не только консервированный ребёнок-кукла с Брэйн Стрит, а её забытое происхождение, потерянное ею своего начального представления, звезды «Приключений Маленького Мозга».  Сначала он сказал себе, что будет ошибкой сделать это для Милы, куклотизировать её таким образом, но потом – разубеждал он себя – не сделала ли это с собой она сама, не по своей ли собственной воле сделала  Маленького Мозга раннего периода своей моделью и вдохновением? Разве она совершенно просто не представляла себя ему в роли Того Действительного, которого он потерял? Она была, и он уже знал это, действительно выразительной молодой женщиной; она должна была предвидеть, как будет воспринято её исполнение. Да! Определённо, чтобы спасти его, она предлагала ему это таинство, которое каким-то образом прорицала – отвечало бы его глубочайшей, хотя и неоформленной потребности. Тогда, застенчиво, Соланка начал позволять себе смотреть на неё как на своё создание, одарённое жизнью неким невыисканным чудом, и выпестованное для него, как могла быть только дочь, которой у него никогда не было. Потом скольжение языка высвободило его тайну, и Мила, казалось, вообще не прилагала усилий. Вместо этого она улыбалась своей неширокой улыбкой – улыбкой, которую Соланка обязан был признать, полную странного эротического наслаждения, в котором было что-то от удовлетворения страстного рыболова, когда приманка, наконец, была схвачена, и что-то от тайной радости суфлёра, когда много раз повторенная подсказка наконец-то услышана – и, вместо того, чтобы поправлять его, она отвечала, как-будто он правильно выговорил её имя, а не имя куклы. Малик Соланка, горячо краснея, побеждённый почти кровосмесительным стыдом, и заикаясь, старался извиняться, от чего она подходила ближе, пока её грудь не касалась его рубашки, и он чувствовал дыхание, исходившее с её губ, касающихся его, и бормотала: - Профессор, называйте меня кем угодно, если это доставляет вам удовольствие, и знайте, мне при этом хорошо.- 
Так они ежедневно, глубже проникали в фантазию. Одни в его апартаментах, дождливыми полуднями разрушенного лета они разыгрывали свою маленькую «отец – дочь» игру. Мила Милоу начинала прямо направленно быть куклой для него, одеваться во всё более и более точный, кукольный, портняжный образ и разыгрывать для достаточно пробудившегося Соланка ряд сценариев, извлечённых из ранних представлений. Он должен был играть партию Макиавелли, Маркса или, чаще всего, Галилео, а она была, ах, он точно хотел того, чтобы она была: она садилась возле его кресла, давила на его ступни, а он тем временем набирался мудрости от великих умников мира; и после небольшого промежутка времени у его ног она поднималась к его больному лону, хотя они заверили друг друга, без всяких слов, что диванная пухлая подушка всегда будет между их телами, так что, если он клялся не лежать ни с одной женщиной, отвечал её присутствию там как, возможно, другой, менее отрекшийся мужчина. Тогда ей вообще не надо знать этого, им не нужно замечать этого, и ему не нужно быть обязанным допускать случайный разлив слабости своего тела. Как Ганди, исполнявший свои БРАХМАХАРИИ - «эксперименты истины», когда жёны его друзей ложились с ним на ночь, чтобы побудить его проверить господствующую роль разума над плотью, он внешне консервировал выдающуюся форму высокой пристойности; и так же делала она, так делала она.


                10


Асмаан крутился в нём, словно нож: Асмаан утром, гордый за исполнение своих естественных надобностей на высоком уровне под аплодисменты – бесстыдно наклоняясь – аудитории, состоявшей из двух человек. Асмаан в своих дневных воплощениях, едущий на мотоцикле, живущий в палатке, император песочницы, хороший едок, плохой едок, звезда эстрады, звезда со вспышкой раздражительности, пожарный, космонавт, Бэтмен. Асмаан после обеда, в один из своих разрешённых ему видеочасов, смотрящий бесконечные прогоны Диснеевских фильмов. Робин Гуд был популярен с этим абсурдным «Ноттингем Хэм», который походил на кудахтающую наседку C&W, дешёвые выпотрошители Балу и Каа из «Книги Джунглей», неподдельный американский акцент по всему Шервудскому Лесу, и частенько издающий стон, если предварительно был мало известен.
- Здесь был stary мальчик.-
Stary - звёздный, был scary - в шрамах, и мальчик был злобным, потому что он плохо обращался со своими игрушками; это было в «Истории об Игрушках».   Предательство любви ужасало Асмаана, и он отождествлял предательство с игрушками, не с их владельцем. Игрушки были навроде детей мальчика, и его дурное отношение к ним, в нравственной вселенной трёхлетнего Асмаана, было преступлением слишком скрытным для пристального рассмотрения. (Как и смерть. В Асмаановом исправленном чтении «Питера Пэна», Капитан Кук всякий раз убегал от крокодила.) И после видео-Асмаана наступал вечерний Асмаан, Асмаан в ванной, мучимый Элеонор чисткой зубов и торжественно объявлявший: - Сегодня мы не моем мою голову.-  Наконец, Асмаан, отправляющийся спать, держась за папину руку.
                Мальчик предпринял разговор по телефону с Соланка без учёта разницы во времени в пять часов. Элеонор запрограммировала нью-йоркский номер в телефонную систему быстрого набора на кухне дома на Уиллоу Роуд; Асмаану нужно было нажать только одну кнопку. Хэллоу, Папа, донёсся его трансатлантический голос (этот первый звонок был в пять утра): я повеселился на вечеринке, Папа.
Парке, Асмаан, сонный Соланка пытался учить своего сына. Скажи парк. Парт.  Ты где, Папа? Ты дома? Ты вернёшься? Надо было посадить тебя в машину, Папа, надо было взять на Катели. Качели. Скажи, качели.  Надо было взять тебя на ка-че- ли, Папа. Морген толкал меня выше и выше. Ты п,ивезёшь мне п,изент?
Скажи Привезёшь, Асмаан. Скажи Презент. Ты можешь. Ты при-ве-зёшь мне па-ри-зент? А что внутри? Он мне очень понравится? Папа, ты больше не уедешь. Я не разрешу тебе. Я ел в парте могоженое. Моген купил. Было очень вкусно. Мороженое, Асмаан. Скажи Мо-ро-же-ное.
На линии появилась Элеонор. - Извини, он спустился вниз и сам нажал кнопку. Мне боязно, что я не проснулась.-
Всё нормально, ответил Соланка, и последовало долгое молчание. Затем Элеонор сказала взволнованно: - Малик, я просто не знаю, что происходит. Я просто разрываюсь на части. Разве нам, если ты не хочешь приезжать в Лондон я могу сесть на я могу оставить Асмаана с его бабушкой и мы сможем спокойно подумать над этим, что бы это ни было, о Господи, я даже не знаю что ЭТО, разве мы не можем? или ты просто ненавидишь меня сейчас, я что противна тебе по какому поводу? У тебя есть кто-нибудь? Должен быть, разве не так? Кто она? Ради бога, скажи мне, в конце концов будет какой-то смысл, и тогда я, мать твою, взбешусь.-
Истина была в том, что в её голосе не было и следа настоящей злобы. А он покинул её, не сказав ни слова, думал Соланка; конечно, её горе, рано или поздно, обернётся злобой? Возможно, ей надо было позволить своему присяжному выразить это за неё, спустив против него холодную злобу закона. Но он не увидит её, как вторую Брониславу Райнхарт. В её натуре просто не было мстительности. Было немного злости: что являлось бесчеловечным и даже немного пугающим. Или, с другой стороны, доказательство того, о чём все думали, и что Морген, а потом и Линн Франц вкладывали в слова, что она была лучшей из них двоих, слишком хорошей для него, и однажды, оправившись от боли, в последствии сделает это лучше без него. Ничего, из которого не будет для неё успокоением прямо сейчас, или для ребёнка, в чьи объятия он не осмелился  - ради безопасности мальчика – вернуться.
Зато он знал, что не избавился от Фурий. По- немногу кипящая, несвязная злоба продолжала капать и глубоко проникать во внутрь, грозя подняться, без предупреждения, в могучем, вулканическом взрыве; как-будто она была своим собственным повелителем, как-будто он был просто вместилищем для приёма, хозяином, и она, ярость была мыслящим, управляющим существом. Не смотря на все отдельные, волшебные, крупные шаги науки, была и повседневная монотонность, в которой всё считалось способным развиваться и постигать; и на протяжении своей жизни профессор Соланка, Малик Соланка, недавно стал осторожен с необъяснимым внутри него, был стойким сторонником прозаической партии, партии довода и науки в своём первоначальном и широчайшем значении: *SIENTIA-знание. Ещё даже в эти, микроскопически-обозримые и нескончаемо-объяснимые дни, что кипело в нём, определяло все объяснения. Вот ТО, что внутри нас, принуждало его признать, что непостоянно, и для чего язык объяснения несвойственен. Мы сделаны из тени, как и свет, из тепла, как и пыль. Натурализм, философия видимости, не может поймать нас, так как мы превосходим. Мы боимся этого в нас самих, боимся вырваться из своих границ, опровергнуть правила, изменить форму прегрешений, злоупотреблений сущностью тени, истинным призраком в нашей машине. Не в последующей жизни, или в любой непостижимой, бессмертной сфере, а здесь, на земле, дух избегает цепей того, что должно быть, и мы об этом знаем. Он может подняться в злобе, воспламенившейся  от её пленения и уложить мир довода в отходы, в растрату.
Что было верно в его поведении то, что он вновь словил себя на размышлении, что было верно для некоторого уровня каждого. Целый мир сгорал на коротком бикфордовом шнуре. Нож вращался в каждой кишке, плеть плясала на каждой спине. Мы все были мучительно раздражены. Взрывы были слышны со всех сторон. Сейчас человеческая жизнь проживалась в момент до разъярённости, когда злость возрастает, или во время – в миг ярости, во время высвобождения зверя – или в разрушенном последствии величайшего насилия, когда ярость уходит с отливом, и хаос ослабевает, пока вновь не наступает прилив, чтобы обернуться. Кратеры – в городах, пустынях, народах, в сердце – стали общественным местом. Люди огрызались и съёживались в щебне своих преступлений.
           Не смотря на все вспомошествования Милы Милоу (или, часто, из-за них), профессор Соланка ещё нуждался, в часто-бессонные ночи, в убаюкивании своих кипящих мыслей, часами прохаживаясь по городским улицам, даже во время дождя. Амстердам Авеню была перекопана, пешеходные дорожки наряду с тротуаром, за два квартала (иногда казалось, что весь город перекопан), и однажды вечером, прохаживаясь под то ослабевавшим, то усиливавшимся дождём, обходя неаккуратно огороженную яму, он напоролся большим пальцем ноги на что-то и разразился трёхминутной руганью, в конце которой донёсся изумлённый голос из за промасленного полога на дверном проёме. - Мужик, сегодня я узнал совершенно новое из лексикона.-  Соланка посмотрел вниз, что это там поранило его, а там, на пешеходной дорожке лежал отломанный кусок бетона, покрывавшего тротуар; увидев который, он пустился в невесёлый, безвольный бег, в панике спасаясь от этого бетонного булыжника, как виновный покидает место преступления.
С этого момента расследование трёх общественных убиств сосредоточилось на трёх богатых парнях, от чего он воспрял духом, но в своём сердце сердец он ещё не полностью оправдал себя. Он тщательно отслеживал отчёты о расследовании. Не было никаких новых арестов и признаний, а служба новостей наращивала свою норовитость; возможность покрытия серийного убийцы была очень заманчивой, и неудача Полицейского Департамента Нью-Йорка замять этот случай, была очевидной, как и результат. Представить этих хвастливых недоделков на допрос с пристрастием! Один из них должен расколоться! Такими умозрительными пояснениями была нагнетена атмосфера ненасытной, линчующей толпы, признаки которой уже обнаруживались. Внимание Соланка было привлечено одним возможным, новым руководством. Мистер «Соломенная Шляпа» был возвращён в положение не разоблачённых, загадочных, драматических личностей, какой-то равной, незнакомой группой персонажей. Людей в причудливых одеяниях Диснеевских костюмов замечали возле каждого места преступления: Гуфи возле трупа Лорэн Кляйн, Базз Лайтер возле тела Белинды, а где лежала Саския, прохожий заметил рыжую лису в зелёном «Линкольне»: словно Робин Гуд, мучитель нехорошего, старого Шерифа Ноттингхэма, теперь так же обходивший Закон Шерифов Манхэттена.  Сыщики допускали, что многозначительную связь между тремя явлениями невозможно было обосновать наверняка, но совпадение было потрясающим – «Хэллоуин» проводился много месяцев назад, а им он хорошо запомнился.
В детских рассудках, думал Соланка, создания воображаемого мира – персонажи из книг или видео или песен – в основном были более действительными, чем большинство живых людей; родители исключались.
Когда мы выросли, равновесие сместилось, и вымысел был разжалован до отдельной действительности, мир порознь, в котором нас учили, что мы родом оттуда. Но ещё существовало мрачное доказательство способности вымысла пересекать предположительно непробиваемую границу. Мир Асмаана – мир Диснея – был незаконно поселён в Нью-Йорке, убивая молодых горожанок. И один, или более мальчиков-уродов было стёрто в видео.
В конце концов, больше не было Бетонно-Убийственных случаев в ближайшее время. А так же, и поэтому Соланка вверился Миле, он пил уже намного меньше, и в итоге не было больше оцепенения памяти; он уже не просыпался в своей уличной одежде с вопросами без ответов в своей больной голове. Были даже моменты, испытывая как-будто заклятие Милы, когда он близко подошёл впервые за многие месяцы к чему-то очень похожему на счастье.  Но мрачные богини ещё хлопали крыльями над ним, закапывая своё злорадство в его сердце. Пока Мила была с ним в этом обитом деревом пространстве, в котором даже, когда грозы темнили небо, они не думали включать электричество, его удерживало в рамках магического круга её очарования; но вскоре, как она ушла, шумы вновь появились в его голове. Бормотание, удары чёрных крыльев. После его первого, утреннего телефонного разговора с Асмааном и Элеонор, когда нож крутился в нём, бормотания впервые обернулись против Милы, - его ангела милосердия, его живой куклы.
Это было её лицо в полусвете, ножевидные плоскости этого лица осторожно двигаются по его полурасстёгнутой рубашке, короткой, стоячей, красно-золотой бородке. Повторные указания старогоTV-представления прекратились, притворство, чья цель была исполнена. В эти дни, медленными, полумрачными полуднями они едва обменивались словами, а когда говорили, то только о философии. Иногда на мгновение её язык касался его груди. Каждому нужна кукла, чтобы поиграть с ней, шептала она. Профессор, вы бедный, злой человек, это было так долго. Шшш, не спешите, придёт время, я никуда не ухожу, никто нам не помешает, я здесь ради вас. Расслабьтесь. Вам она больше не нужна, вся эта злоба. Вам только надо запомнить, как играть. Это были её длинные пальцы с кроваво-красными ногтями, ищущие свой путь проникновения ежедневным, малейшим прирастанием, дальше под его рубашку. Её физическая память была необыкновенной. Каждый раз, приходя к нему, она могла устроиться так на подушке, лежавшей на нём, как и располагалась в конце прошлого посещения. Расположение её головы и рук, напряжённость, с которой её тело сворачивалось в себя, точный вес, с которым она налегала на него; её сверхточное запоминание и бесконечное регулирование этих непостоянств было самим расточительно-побуждающим половым актом.  Так как завесы спадали с их игры, как Мила показала профессору Соланка (ежедневно более определённо) с каждым прикосновением. Воздействие усиливающихся поглаживаний Милы на профессора было наэлектризовано в меру, в его возрасте и жизненном положении он и не думал получить такого благословения вновь.
Да, она повернула его голову, явно выставляя своё действие напоказ, и в то же время, притворяясь, что не намеревалась делать ничего такого, и теперь он был окончательно опутан её ПАУТИНОЙ.  Королева-паук, повелительница целого паучьего ополчения заполучила его в свою сеть.
 Потом было другое изменение, Прямо тогда, когда с его губ слетело имя куклы, случайно, или под давлением едва осознанного желания, так что и она как-то в полдень позволила запрещённому слову слететь с её губ. И тут же тёмная и заставленная гостиная по какому-то волшебству наполнилась мертвенно-бледным светом откровения, и профессор Малик Соланка узнал подноготную Милы Милоу.
Всегда было так, мой отец и я, сказала она сама, всегда он и я против всего мира. Вот здесь она и была (её подноготная) в её открытых речах. Она прямо выложила её перед Соланка, а он был слишком слеп (или не очень хотел) понять, что она так открыто и бесстыдно показала. Но когда профессор взглянул на последствие её «слетело с языка», в чём он сначала на половину, а потом полностью, был убеждён, что это было не случайностью, так как она была женщиной труднопреодолимого самоконтроля, с которой, похоже, не происходят несчастные случаи – эти острые, и какие-то тайные контуры лица, эти косящие глаза, это лицо, большей частью закрытое, когда, казалось, что оно большей частью открыто, эта сдержанная, особая улыбка наконец раскрыли свои секреты..
Папи, сказала она. Это вероломное уменьшение, этот пугающий термин выражения нежности предназначался для уха мёртвого, послужил открытостью к её тёмной, детской пещере. Вот и сидели – вдовствующий поэт и его преждевременно развитый ребёнок. Подушка лежала на его лоне, и она, год за годом, сворачиваясь и разворачиваясь, двигаясь по нему, выцеловывала досуха слёзы его стыда. Это было её душой; дочь, ищущая способа возместить своему отцу потерю женщины, которую он любил, без сомнения, частично, утоления своей потери, обняв оставшегося родителя, а также занять место той женщины в болезни души этого мужчины, чтобы заполнить запрещённое, свободное материнское пространство более полно, чем оно было заполнено её скончавшейся матерью, так как он должен нуждаться в ней, нуждаться в живой Миле больше, чем он когда-либо нуждался в своей жене; она откроет ему новые глубины надобности, пока он не захочет её больше. Чем? Он уже знал, что может пожелать прикосновения другой женщины.
Этот отец – после его собственных ощущений способностей Милы, Соланка был крайне уверен в том, что случилось – медленно был склонен к домоганию любви ребёнка, соблазнённый, миллиметр за миллиметром, в неоткрытую страну, к его никогда не раскрытому преступлению. Здесь был великий писатель, L’ecrivain nobelisable-совесть своего народа, мучимый теми ужасающе осведомлёнными, маленькими ручками как двигаться по застёжкам его рубашки, и в какие-то моменты позволять непозволимое, переходя границы, от которых не могло быть возвращения, и начинающими мучительно, но настойчиво принимать участие. Таким образом религиозный человек был навечно привнесён в смертный грех, побуждённый желанием отречься от своего Бога и подписать Дьявольский договор, тогда как распускающаяся, словно цветок, девочка, его дьявольская доченька, домовой в сердце цветка, нашёптывала головокружительные, вероубийственные слова, истощавшие его: оно не происходит, пока мы не скажем, что происходит, и мы не говорим что оно так, да, Папи, так что этого нет. И из-за того, что ничего не происходило, ничего дурного не было. Покойный поэт вступил в этот мир вымысла, где всё всегда безопасно, где крокодил никогда не ловит *Хука(hook), а маленький мальчик никогда не устаёт от своих игрушек. Так что Малик Соланка видел раскрытую, действительную сущность своей хозяйки и сказал: - Это эхо, правда, Мила, реприза. Ты как-то пела до этого эту песню.-  И тут же молча поправился. Нет, не льсти себе. Не только раз. Ты, без всяких преувеличений, первая.
Тсс, сказала она, кладя палец на его губы. Тсс, Папи, нет. Ничего не произошло тогда, и ничего не происходит сейчас. Её второе употребление прозвища, обвиняемого в преступлении, имело новое оправдательное свойство. Ей нужно было это, нужен был он, чтобы позволил это. Паучиха попалась в свою собственную паутину, зависимая от людей, вроде Соланка, чтобы отнять, очень, очень медленно, своего любовника у смерти. Спасибо Богу, который не существует, что у меня нет дочерей, подумал Соланка. Потом жалость сдавила ему горло. Нет дочери, да и сына я потерял. Elian Икона отправилась домой в Кардены, на Кубу со своим отцом, а я не могу поехать домой к своему мальчику. Губы Милы были теперь на его шее, двигаясь по его «адамову» яблоку, и он чувствовал лёгкое присасывание. Боль ушла с отливом; и забрала с собой что-то ещё большее. Его слова были сняты с него. Она выдёргивала их и глотала их, и он больше не был способен вновь произнести их, слова, описывающие явление, которого не было, чего паук-колдунья в своём чёрном волшебстве никогда не допустит.
А что, если, предположил дико Соланка, она выедала мою ярость? Что, если она была голодна по тому, чего он больше всего боялся, домовой злости внутри? Так как она так же была гонима Яростью, он знал это: дикой, повелительной яростью её скрытой надобности. В этот момент откровения Соланка мог легко поверить, что эта красивая, проклятая девочка, чья тяжесть двигалась с такой соблазнительной томностью по его лону, чьи кончики пальцев касались волос на его груди так слабо, подобно летнему бризу, и чьи губы работали на его горле, вполне могли быть воплощением самой Ярости, одной из трёх смертоносных сестёр, бедствия рода человеческого.

  Ярость была их божественной натурой, а кипящая людская злость – их любимой пищей. Он мог убедить себя в том, что за её тихим шёпотом, под её неизменным тоном он мог слышать крики Ирландии.
Ещё одна страница её подноготной открылась ему сама. Здесь был поэт. Мила Милоу с большим сердцем. Этот одарённый, гонимый человек игнорировал все медицинские наставления и продолжал, с почти нелепой неумеренностью, пить, курить и ****овать. Его дочь высказала объяснение благородства Конрада в таком поведении: жизнь должна проживаться до того момента, когда жить уже невозможно. Но когда Соланка прозрел, он увидел другой портрет поэта, портрет художника, спасавшегося бегством в излишество от бедственного греха, от того, как он ежедневно полагал, смерти его души, её осуждение за всю вечность самого агонирующего круга Ада. Потом было то последнее путешествие, самоубийственный полёт Папи Милоу к своему убийственному однофамильцу. Теперь это так же передалось Малику Соланка как по-другому, чем Миле, придавшей тому событию другое значение. Спасшись бегством от одного зла, Милоу отправился на встречу с тем, как он полагал, меньшим бедствием. Избежав пожирающей Ярости, его дочери, он убежал к своему полному, несокращённому имени, к самому себе. Мила, подумал Соланка, ты, возможно, гнала своего помешанного отца к его смерти. А теперь, что можешь ты иметь в запасе для меня? 
  Он знал на это один пугающий ответ. По-крайней мере,  одна вуаль всё ещё висела между ними, не над её историей, а его. Он уже знал с первой минуты этой незаконной, любовной связи, что играл с огнём, и всё, что он загнал глубоко в себя, было перемешано, печати были взломаны, одна за одной, и что прошлому, уничтожившему его однажды, ещё может быть дана вторая возможность закончить работу. Между этой новой, без-всякого-поиска-историей и той старой, подавленной сказкой эхом отдавались несвязные резонансы. Это вопрос куклонизации, и всё. Дело в позволении самому себе быть, а не иметь выбора, но. В рабстве детства, когда. В нужде: этого, того, самого безжалостного. Во власти врачей, к. В бессилии ребёнка, перед. В невиновности детей, в. В виновности ребёнка, его провинности, его самой бедственной провинности. Над всем содержанием приговоров, которые никогда не завершатся, потому что их завершение высвободит ярость, и кратер того взрыва поглотит всё сразу.
  Ох, слабость, слабость! Он всё ещё не мог отказать ей. Даже зная её, что с ним и происходило сейчас, даже зная её истинные способности и внутренне сознавая свою возможную опасность, он не мог отослать её прочь. Смертный, занимающийся любовью с богиней, обречён, но однажды избранный не может избежать своей судьбы. Она предложила навещать его, ну, прямо кукла, вот такой он и желал её, и каждый день в этом прогресс. Ледяной купол полюса таял. Уровень океана поднимется слишком высоко, и тогда они наверняка потонут.
В эти дни, покидая апартаменты, он чувствовал себя просыпающимся древним соней. Снаружи, в Америке всё было слишком ярким, слишком громким, слишком странным. Город вышел в безрассудство болезненно каламбуривших коров.  На Линкольн Центр наткнулся на Му-царта и Му-дам Баттерфляй. За «Бикон» Театром обосновалось трио рогатых и вымянистых див: Уитни Му-стон, Му-рия Короци и Бэтти Му-длер. Сбитый с толку таким наводнением каламбурившего домашнего скота, профессор Соланка вдруг почувствовал себя подобием гостя из Лиллипутии или с Луны или, говоря напрямую, из Лондона. Он был опришельствован почтовыми марками, ежемесячными, больше квартальных, тарифами на газ, электричество и телефон, неизвестными ярлыками сластей из магазинов (Твинкиз, Хо Хос, Ринг Попс), вооружёнными полицейскими на улицах, неизвестными лицами в журналах, лицами, которые вся Америка признавала сразу, неразборчивыми словами популярных песен, которые американские уши могли различить по отдельности без труда, загруженным на конце произношением имён как Фарэр, Харэр, Кендэлл, широко выговариваемыми «е», которые икспрэшн превращали в икспрашэн, ай’л гет зэ чек было ай’л гат за чак; и, вкратце, явная безмерность его игнорирования поглощающей рукопашной, обычной Американской жизни. Воспоминания Маленького Мозга заполняли стойки книжных магазинов так же, как и в Британии, но это не приносило ему радости. Успешные писатели момента были ему неизвестны. Эггерс, Пилчер: они звучали, словно названия блюд в ресторанном меню, а не список бэстсэллеров.
Он часто видел Эдди Форда одного, сидевшего на соседней площадке, когда Соланка возвращался домой – видимо пауки были заняты своими сетями – и в притухшем огне медленно горящего взгляда блондина-«центуриона» Малик Соланка представил запоздалые ростки подозрения. Однако они ничего не сказали друг другу. Они коротко кивали друг другу, на том всё и кончалось. Затем Малик вошёл в своё панельное убежище и ждал, когда войдёт его божество. Он занял своё место в большом, кожаном кресле, которое стало их предпочитаемым местом покоя, и положил красную, бархатную подушку на своё лоно, которой он до сих пор продолжал защищать оставшееся от его трудно сговорчивой скромности. Он закрыл глаза и слушал тиканье накаминных, антикварных часов. И в какой-то момент беззвучно входила  Мила – он дал ей связку ключей – и то, что должно было быть сделанным, на чём она настаивала, совсем не делалось, было сделано тихо.
В этом очаровательном пространстве, во время её посещений нормой оставалась почти полная тишина. Раздавались бормотание и шёпот, но не более. Однако последнюю четверть часа перед её уходом, когда она быстро соскальзывала с его лона, разглаживала платье, и приносила обоим по стакану клюквенного сока или чашку зелёного чая, и пока она готовила себя к внешнему миру, Соланка мог предложить ей, если он так желал, его гипотезу о стране, чьи коды он пытался вскрыть.
Например, ещё неопубликованная теория профессора Соланка о разнице отношений к оральному сексу в Соединённых Штатах и Англии – эта ария, подсказанная пустым решением президента начать извиняться за то, что он всегда должен чётко выговаривать, никого не касалось – приобрело полное сочувствие услышанного от молодой женщины, прильнувшей к его лону.
- В Англии,- объяснил он в самом своём, нетерпимом в вопросах нравственности, стиле,  --разнополый минет почти никогда не выражен или получен, пока не произойдёт полное, проникающее совокупление, а иногда, не разнополый. Он рассматривается, как знак глубокой интимности. А так же, как сексуальная награда за хорошее поведение. Но это РЕДКОСТЬ. В то время, как в Америке, с хорошо установленным обычаем подростков, ха, «выработка» на задних сидениях всяких автомобилей, «давая голову», употребляя технический термин, предшествует « полному» представительно-расположенному сексу более чаще, чем нет; действительно, это общедоступный способ для девушек сохранить свою невинность, в то же время оставляя их возлюбленных удовлетворёнными.
- Короче, приемлемая противоположность ебле. Таким образом, когда Клинтон утверждает, что у него не было полового акта с этой женщиной, Моникой, БОВАЙН МИСС Л…, то в Англии все думают, что он лиловолицый лжец, тогда как вся подростковая (и большей частью пред-и-после-подростковая) Америка понимает, что он говорит правду, как культурно определено в этих Соединённых Штатах. Оральный секс совершенно НЕ СЕКС. Это то, что даёт право девушкам приходить домой и, положив руку на сердце, говорить своим родителям – чёрт возьми, это даёт тебе право сказать твоему отцу – что «у тебя ничего не было». Так что Занозистый Уилли, Билли Клинт просто попугайничал, что любой краснокровный Американец-подросток сказал бы. Арестованное развитие? О’Key, возможно и так, но это было причиной провала осуждения президента.-
-Я понимаю, что вы имеете в виду, -  кивнула Мила Милоу, когда он был «готов», и вернулась на свою половину, в неожиданную и подавляющую раскрутку надоедливого и монотонного полудня, чтобы снять подушку красного бархата с его беспомощного лона.
В тот вечер, воодушевлённый шепчущей Милой, он вернулся к своему ремеслу с новым пылом. Всё твоё нутро в таком ожидании, сказала она. Я чувствую это, оно прямо рвётся из тебя. Вот, вот. Вложи это в свою работу, Папи. ФУРИЮ.
O’Key? Делайте скучные куклы, если тебе скучно, сумасшедшие, если сходишь с ума. Дурные куклы профессора Соланка. Нам нужно целое племя таких кукол. Куклы, которые чего-то говорят. Вы справитесь. Я знаю это, потому что вы сделали «Маленький Мозг». Наделай мне кукол из её окружения – из того дикого места твоего сердца. Того места, что не для средневозрастного парня под кучей старого барахла. ЭТОГО МЕСТА.   Места для меня. Развей меня, Папи. Заставь меня забыть её! Делай взрослых кукол.  Я уже не ребёнок, верно? Наделай для меня кукол, с которыми я хочу играть сейчас.
Наконец он понял, что Мила сделала для своих пауков иное, чем одеть их помоднее. Слово «муза» рано или поздно закрепилось почти за всеми симпатичными женщинами, видимых в паре с одарёнными мужчинами, и неуважающих себя.  Китайского фанато-крутящего лидера моды увидят мёртвым без такой особы; и большинство таких женщин являлось больше увеселением, чем музой. Истинная муза была бесценным сокровищем, и Мила, сделал профессор открытие, имела способность быть гениально-воодушевляющей.
Сразу, после минуты её посильных увещеваний, замыслы Соланка, так надолго замороженные и проклятые, начали гореть и течь. Он вышел за покупками и вернулся домой с карандашами, бумагой, глиной, деревом, ножами. Теперь его дни будут заполнены, и большинство ночей, тоже. Теперь. Когда он проснулся полностью одетым, его одежда не пахла улицей, и из рта не несло перегаром. Он будет просыпаться за верстаком, с инструментом своего ремесла в руках. Новые фигурки будут наблюдать за ним своими блистающими, злонамеренными глазками. В нём формировался новый мир, и ему пришлось благодарить Милу за божественное доверие: вдох жизни.
Радость и облегчение проложили свой путь сквозь него в долговременных, неуправляемых содроганиях. Как то, другое содрогание в конце последнего визита Милы, когда подушка слетела с его лона. Окончание, которого он ждал, как склонность его к тому, чем он стал. Вдохновение так же сглаживало другое, растущее в нём беспокойство. Он начал подпитывать страхи за Милу, предполагать большой, опасный эгоизм в ней, прикрытое тщеславие, заставляющее её понимать других, включая и его, как камень перехода через речку в её собственном путешествии к звёздам. Она. Нужна ли была этим великолепным ребятам? Заинтересовался Соланка. (И близко подошёл к следующему вопросу: А нужен ли Я?)   
Он мельком рассмотрел новое воплощение его живой куклы – в котором Мила была Circe/Цирцея/, а у ног её сидела красящая губы свинья – но сейчас он отстранил это мрачное видение; и его лютое сопровождение, видение Милы в образе Фурии, Тисифоны, Алекто или Мигеры, сошедших на землю в мантилье роскошной плоти. Мила оправдала себя. Она вонзила шпору, вернувшую его к работе.
На обложке тетради в кожаном переплёте он второпях написал слова «Изумительные Самостоятельные Короли-Марионетки Профессора Кроноса».  И потом добавил: «Или, Переворот В Живых Куклах.» И далее,
«Или Жизнь Цезарей-Марионеток.» Затем он вычеркнул всё, кроме двух слов «Короли-Марионетки.», открыл тетрадь и в большой спешке стал писать историю безумного демона, который будет его анти-героем.


Акасц Кронос, величайший, безнравственный кибернетик Рийка, начал он, создал Королей-Марионеток в ответ на окончательный упадок цивилизации в Рийке, но по причине глубокой, незарастающей бреши в его характере, сделавшей его не способным рассматривать истечение обычного добра, предназначил их (Королей) никому не гарантировать спасения или будущего, а только ему.

В следующий полдень позвонил Джек Райнхарт. - Малик, что стряслось. Ты всё ещё прозябаешь как гуру в ледяной пещере? Или идёт отбор на «Большой Брат Не Следит За Тобой»? Или новости из внешнего мира доходят до тебя редко. Ты слышал такую весть о буддийском монахе в баре? Он подходит к двойнику Тома Круза, взбалтывающего коктейль, и говорит: -Сделай мне один со всем,-  Послушай: ты знаешь проститутку по имени Лия? Утверждает, что была твоей  женой. Сдаётся мне. Что никто не заслужил такого несчастья быть женатым на такой милашке. Ей можно сто десять лет дать. Да, и на предмет Жён? Я разведён, всё обошлось. Я просто всё ей отдал.-
Всё, действительно было всем, преувеличил он; коттэдж в Спрингсе, выдуманная винная лачуга, и несколько сотен тысяч долларов. - И с тобой всё в порядке?- спросил изумлённый Соланка.
-Да, да.-, пробормотал Райнхарт.  - Тебе надо было посмотреть на Брониславу. Челюсть отвисла до пола. Так быстро ухватилась за предложение. Я думал, у неё будет грыжа. Так что, можешь поверить, она ЛОПНУЛА. ОНА ГОТОВА. Это же Нила! Не знаю, как сказать, она облегчила что-то во мне. Она всё сделала хорошо.-   Его голос стал мальчишески-заговорческим.  - Ты видел кого-нибудь, кто по-настоящему останавливал дорожное движение? Я имею в виду стопроцентно, не касаясь вопроса  об остановке работы двигателей транспорта? У неё есть такая сила. Она вылезает из такси, и семь машин, включая  две пожарные, визжат тормозами. А другие натыкаются на фонарные столбы. Я не поверил случившемуся на Мэк Сэннет столкновению. А  Теперь вижу, что люди делают это каждый день. Иногда в ресторанах-,  заключил Райнхарт, пыхтя от веселья, -Я попросил её пройтись до женского туалета и обратно, так что я мог видеть мужиков за другими столиками, получавших хлёсткие оскорбления. Можешь представить себе, Малик, мой достойный сожаления холостяк, на что это похоже, когда бываешь с Этим. Я имею в виду, КАЖДЫЙ ВЕЧЕР?-
-У тебя всегда был уродливый оборот речи-, сказал, содрогаясь Соланка. Он перешёл на другую тему.
- О Саре? Расскажи о поднятии из могилы. На каком кладбище ты её отыскал?-
- А на обычном-, напряжённо ответил Райнхарт.  -Саутэмптон.-
Его бывшая, узнал Соланка, вышла замуж в пятьдесят лет за одного из богатейших людей Америки, Лестера Шоффилда Третьего, которому сейчас девяносто два, и на свой пятьдесят седьмой день рождения учредила бракоразводное дело по причине прелюбодеяния Шоффилда с Ондиной, бразильской модисткой двадцати трёхлетнего возраста.
- Шоффилд заработал свой миллиард на отходах винограда при выработке из него сока, производя корм для коров,- сказал Райнхарт и перешёл на манеру преувеличения Дядюшки Рэмуса.  -А теперь все старушки обуяны таким намерением. Думаю, она одевает на него очень тугой ошейник. По всей Восточной прибрежной полосе молодые, казалось, устраивались на лоне старых, предлагая умирающим отравленную чашу себя, и вызывая девять разновидностей опустошения. Замужества и удачи ежедневно обосновывались на этих молодых скалах.
- Миз Сара дала интервью,-  слишком уж весело сказал Райнхарт Соланка,- в котором она объявила своё намерение разрубить своего мужа на три равные части, поставив каждую из них на все три главных его владения, и проводить треть года с каждой из них, чтобы выразить благодарность за его любовь. Тебе повезло избежать старушки Сары, когда ты был беден. Эта Невеста Уилденштайна?  Эта Миз Патриция Дафф? Они даже близко не подходят друг к другу в «Дивос Олимпикс». Эта леди ни за что получает золотую медаль! Профессор, она даже не читает своего ШЕКСПИРА.- 
Ходили слухи, что всё это имело вид бесстыдного укуса - что, вкратце, Сара Ли Шоффилд побудила Бразилианку на это – но никаких доказательств заговора не обнаружилось.
Что было с Райнхартом? Если он был глубоко удовлетворён, как он утверждал, и своим разводом и сценой с Нилой, почему он менял мнения на такой сногсшибательной скорости между сексуальной грубостью, которая, фактически, была не его обычным стилем – и этим бестактным Сара-материалом?
- Джек,- спросил Соланка своего друга, -с тобой, действительно, всё в порядке?-
- Всё нормально,- прервал Джек своим очень тягучим, ломким голосом.  - Хей, Малик? Это подружка Джека Бриэра. Рождённая и взращённая на вересковой пустоши. Здорово.    
 Нила Махендра позвонила через час. - Ты помнишь? Мы познакомились на футболе. Голландия молотила Сербию.-
- В футбольных кругах её по-прежнему называют Югославией,- сказал Соланка,  - за счёт Монтенегро. Ну, да,  я помню, конечно, тебя нелегко забыть.-
Она даже не признала похвалу, принимая такое изъявление за самое малое: её наипрямейший долг.
- Мы можем встретиться? Это насчёт Джека, Мне надо с кем-нибудь поговорить. Это важно.-
Она имела это в виду немедленно, привычно для уходивших мужчин, когда она кивала головой, какие бы планы они ни строили.
- Я через парк от вас,- сказала она.  - Мы можем встретиться у Музея «Метрополитан», скажем, через полчаса?-
Соланка уже беспокоился о нормальном состоянии своего друга, тем более беспокоился из-за этого телефонного звонка, и – да, очень хорошо! – не способный отклонить приказание хорошенькой Нилы, встал, хотя это были самые ценные часы дня; время Милы. Он одел светлый плащ – был сухой, но необычно не по сезону прохладный день – и открыл входную дверь апартаментов. Мила стояла там с запасным ключом в руке.
-А,- сказала она, видя пальто. -А. Ну, хорошо.-
В этот первый миг, когда она удивилась, перед тем, как внутренне собраться, он мельком увидел её оголённое лицо, если так можно выразиться. Что было там, без вопроса, расстроенный голод. Лисий, хитрый
Голод, голод животного, отвергший свою добычу – он старался не подбирать слово, но оно встряло с силой.
- Я скоро вернусь,- сказал он неубедительно, но к этому моменту она оправилась от своего замешательства и пожала плечами.
- Не стоит.-
Они вместе вышли из здания, и он быстро пошёл от неё в сторону Колумбус Авеню, не глядя по сторонам. Зная, что она будет с Эдди на соседних ступенях, со злостью тыкая свой, сухой от жажды язык к приведённому в одурелое состояние, восторженному горлу.
Везде были расклеены афиши нового фильма с участием Дженнифер Лопес «Клетка». В Нём Лопес была уменьшена и введена в мозг серийного убийцы. Это было созвучно с потрясениями в «Фантастическом Приключении» с Рэкуэл Уэлч, ну и что? Никто не помнил первоисточника. Всё – копия. Эхо прошлого, думал профессор Соланка. Песня для Дженнифер: Мы живём в ретро-мире, и я -  девушка-ретроградка.

                11

- Наверняка, в будущем больше не будут слушать такую музыку по радио. Или, знаешь, что я думаю? Возможно, радио будет слушать ЖОПУ. Мы будем навроде развлечений, а машины будут слушателями и владеть станцией, и мы будем на них работать.-
- Ну да, послушай. Не знаю, какую херню гнал «Скоростной» Гонсалес на передаче. Звучит для меня, как-будто он часто брал в аренду «МАТРИЦУ». Где я сижу, будущая ясность не прибудет. Всё одинаково. Я говорю, точь-в точь, одинаково, и идёт на спад. Все в одинаковых удобствах, получают одинаковое образование, производя одинаковое перевоплощение, ищут одинаковое занятие. Проверь. Нам приходят одинаковые счета, встречаемся с одинаковыми девушками,  отправляемся в одинаковые тюрьмы; нам уже плохо платят, с нами не считаются и плохо обращаются, я прав? Это должно быть исправлено, сеньор. И МОЁ радио? Что-то не то с тумблером ВКЛ/ВЫКЛ, папочка – о, и я выключаю этого сосуна всякий раз при настройке.-
- Парень, он что, не понимает? Тот парень, вот сейчас, он не понимает, что всё так плохо, и не поймёт, что оно напирает, пока не сядет ему на нос. Ты лучше подумай. У них сейчас есть машины, глотают еду вместо топлива, ты слышал? Никакого бензина. Жрут человеческую пищу, как ты и я. Пиццу, сосиски, тунца, что ни попадя. Скоро Мистер Машина будет заказывать столик в ресторане. Будет, навроде, подайте мне лучшей водки. А теперь скажи мне, какая разница? Если она ест, она живая, скажу я тебе. Будущее здесь, мужик, вот прямо сейчас, лучше смотри за батарейками. Очень скоро Мистер Живая Машина придёт нанимать тебя на работу, и твою подружку тоже.-
- Хей, хей, мой параноидный друг Латино, Рики Риккардо, забыл имя, притормози, Дэзи, O’Key? Здесь тебе не коммунистическая Куба, откуда ты сбежал на резиновой лодке и получил неприкосновенность в стране свободной…-
- Не оскорбляй меня, пожалуйста. Я говорю, пожалуйста, потому что я привык к вежливости, нет? Здесь брат, как его, Сеньор Клиф Хокстабу или Мистер Ничего Хорошего из Ху-да, наверное, его мамаша говорила не то, но мы сейчас выйдем в эфир, нас принимает весь район метро, не засоряй его.-
- Можно присоединиться? Простите? Я слушаю всё это?, и я думаю, что у них там электронно-собранные TV-призы и распродажа авто покойных артистов?, Стаб Маккуин в этой машине?, так что я больше с нашими кубинскими друзьями? технологии пугают меня? И так в будущее?, как-будто кто-нибудь будет думать о нас, как о нуждающихся? Я актриса?, я в основном работаю в торговле?, а вот это большая забастовка?, и что на протяжении месяцев я не заработаю ни доллара?, и это не остановит ни один сингл в эфире?, потому что они могут заполучить Лару Крофт?, Джар Джар Бинкса?, они могут заполучить Гейбл или Боуга или Мэрилин или Макса Хедрума или HAL из 2001?_
- Прерву вас, мадам, мы не укладываемся, и я знаю кое-что о людях, испытывающих сильные чувства. Не могу обвинить техническое изобретение обрезания краёв для укрепления вашего вступления в союз. Вы выбрали социализм, союз застелил вашу постель, теперь вы лежите в ней. Мне можно уповать на будущее?  Часы нельзя запустить в обратный ход, начинай с потоком и оседлай прилив. Будь чем-то новым. Лови момент. Из глубины морской к сияющему морю.-
Сидя на ступенях великого музея, пойманный неожиданным прорывом низвергающегося золотого, солнечного света, просматривая «Times» в ожидании Нилы, профессор Малик Соланка чувствовал себя больше, чем когда-либо, беглецом в резиновой лодке, захваченной бурными волнами: благоразумие и глупость, война и мир, будущее и прошлое. Или, словно мальчик в спасательном круге, который видел свою мать, скользнувшую под чёрную воду, и утонула. А после жажды, ужаса и солнечного пекла появился шум, непрерывный, противный гул голосов по радио такси, притупляющих его собственный, внутренний голос, превращая размышление в невозможное дело, или выбор, или мир. Как разгромить демонов прошлого, когда демоны будущего окружали его и орали?
Прошлое поднималось; его нельзя отвергнуть. Как Сара Лия, в TV-cписках Криштофа Уотерфорда-Вайды была маленькой Мисс «Сцапай За Жопу», восставшей из мёртвых. Пэрри Пинкус – она, должно быть, сейчас около сорока – написала книгу-монографию о своих годах в начальной группе «яйцеголовых» «ЛЮДИ С РУЧКАМИ», и Чарли Роуз говорил с ней об этом тем же вечером. Ах, бедный Дабдаб, думал Малик Соланка.
Это именно та девушка, с которой ты хотел жить, а теперь она будет танцевать на твоей могиле. Если вечером передача с Чарли, - Скажите, какого сорта сомнения одолевали вас, Пэрри, от этого проекта; вы, как интеллектуальная личность, у вас должны были возникнуть серьёзные, дурные предчувствия. Скажите, как вы преодолели такую совестливость.-
- Затем утром будет Хауард/Говард Штерн: - Цыплята роют в поисках писателей. Но потом, множество писателей рыли в поисках этого цыплёнка.-  Хэллоуин, Вальрургиснахт наступили действительно рано в этом году. Ведьмы собирались на свой шабаш. Однако ещё одна история рассказывалась наполовину за его спиной; сказка другого незнакомца этому городу залилась в его незащищённое ухо.
- Да, хорошо пошло, милый. Нет, нет проблем, я следую на собрание попечителей, вот почему я звоню тебе по своему *MO-PHO. Сознательность, постоянно, но в меру, конечно. Так что, САМОСОЗНАНИЕ. Да, нож входит прямо в ваше глазное яблоко, но химическая помощь заставляет вас подумать, что это - птичье перо.
Нет, никаких синяков, и, позвольте сказать вам, это, из чего сейчас состоит мой визуальный мир. Изумительная грация, да, такая хорошая. Был слепым, но сейчас я вижу. Правда. Посмотрите туда на всё это. Я так по этому скучал. Ну, подумайте об этом. Он настоящий король лазера. Как ты знаешь, я долго справлялся, но подходит одно и то же имя. Маленькая сухость – это всё, но проходит за несколько недель, сказал он. O’Key, люблю тебя. Буду дома попозже. Что поделаешь. Не жди.-
И, конечно, он обернулся, конечно, он видел, что молодая женщина была не одна, мужчина носом тыкался в её шею, даже когда она закрывала свой «моу-фоу». Она, с радостью позволив себе, чтобы её так обхаживали, встретилась с глазами Соланка; и, видя самоё себя, застигнутую во лжи, виновато понурила голову, и пожала плечами. Что поделаешь, как она сказала по телефону. У сердца свои доводы, а мы все рабы любви.
В Лондоне без двадцати десять. Асмаан уже спит. Пять с половиной часов разницы с Индией. Переверни часы в Лондоне, и у тебя будет время того города, где родился Малик Соланка, Запрещённый Город у Аравийского Моря. Это тоже возвращалось. Мысль наполнила его ужасом: от чего, гонимый своей, надолго запечатанной яростью, он должен стать. Даже после всех этих лет это определило его, не утратило своей власти над ним. И если он закончил предложения той, нерассказанной сказки?... Этот вопрос, должно быть, для другого дня. Он потряс головой. Нила опаздывала. Соланка опустил свою газету, вынул из кармана брусочек дерева и нож Швейцарской Армии, и начал, с полным поглощением, строгать.
- Кто он?,- тень Нилы Махендра упала на него. Солнце светило ей в спину, и в силуэте она выглядела гораздо выше, чем он когда-то помнил.
- Он художник,- ответил Соланка.  - Самый опасный человек в мире.-
Она смахнула пыль на небольшом участке ступени музея и присела возле него.
- Я тебе не верю,- сказала она. -Я знаю много опасных людей, и ни один из них не создал заслуженную работу в искусстве. Ну и, поверь мне, ни один из них не был создан из дерева.-
Некоторое время они сидели молча; он строгал, она, всё ещё предлагала себя миру, словно дар, живущим в нём. Затем, Малик Соланка, помня их первые минуты наедине, всецело сосредоточился на молчании и покое;  всё было как-то легко.
- Я влюбился в тебя, когда ты не говорила, ни слова,- сказал он ей.  - Как я мог узнать, что ты самая болтливая женщина в мире? Я знаю множество болтливых женщин и, поверь мне, по сравнению с тобой, каждая из них была сделана из дерева.-
Через несколько минут он убрал наполовину незаконченную фигурку и извинился за свой гнев.
- Не надо извиняться,- сказала она. - Работа, есть работа.-
Они поднялись, чтобы спуститься по огромному пролёту ступеней к парку и, когда она встала, какой-то человек поскользнулся на верхней ступени и тяжело покатился вниз по дюжине, или более, ступеней мимо Нилы; его падение было заторможено группой школьниц, сидевших и визжавших на его пути. Профессор Соланка узнал его, с энтузиазмом кивающего лукавца, говорившего по любимому телефону. Он огляделся в поисках Мисс «Моу-Фоу», и заметил её, бурно ломившуюся пешком в центр города, выкликая не работавшие такси, которые не обращали внимания на её сердитые жесты.
Нила была одета в вязаное, по колено, платье горчичного цвета. Её чёрные волосы были крепко скручены в шиньон, а руки были открыты. Остановилось такси, выпустило пассажира прямо, когда ей надо было ехать. Продавец «хот-догов» предложил ей всё, что она захочет, бесплатно:-Ешьте прямо здесь, леди, я хочу посмотреть, как вы это делаете.-
Впервые, испытывая воздействие, от которого Джек Райнхарт, как простолюдин, изливал свои чувства, Соланка представил себя сопровождающим одно из наиболее важных приобретений Музея по благословенной Пятой Авеню. Нет, шедевр, о котором он думал, находился в Лувре. При лёгком бризе, поигрывавшим платьем на её теле, она была похожа на «Крылатую Нику» скульптора Самотраки, только с головой.
-Nike,- сказал он громко, озадачивая её. - Это та, которую ты мне напоминаешь,- пояснил он.   Она нахмурилась.
- Я навожу тебя на мысли о спортивной одежде?-
Спортивная одежда, определённо, думала о ней.
Свернув в парк, молодой человек в форме бегуна поравнялся с ними, изобразил положительную скромность под воздействием красоты Нилы. Не имея возможности говорить с ней напрямую, он обратился к Соланка.
- Сэр,- сказал он, -пожалуйста, не думайте, что я пытаюсь приударить за вашей дочерью, ну. я не прошу о свидании, и всё такое, просто она самая, надо было сказать ей,- и наконец, он действительно повернулся к ней, -скажу вам, вы самая… .-
Страшный рёв поднялся в груди Малика Соланка. Было бы очень здорово вырвать язык у этого молодчика из его гадкого, мясистого рта. Было бы очень здорово посмотреть, как эти мускулистые руки должны выглядеть, оторванные от этого высокоразвитого торса. Отрезанные? Потрошёные? Как насчёт того, если он будет порезан и распотрошён на миллион кусочков? КАК ЭТО БУДЕТ, ЕСЛИ Я СЪЕМ ЕГО ****ОЕ СЕРДЦЕ?
            Он почувствовал лёгкое прикосновение руки Нилы на своей. Ярость исчезла так быстро, как и возникла. Феномен, непредсказуемое взвинчивание и упадок расположения духа были такими быстрыми, что Малик Соланка почувствовал головокружение и смущение. На самом деле, это случилось? Был ли он, на самом деле, на грани желания отрывать конечности у этого атлета? И если так, то как же Нила рассеяла его злобу – злобу, в единоборстве с которой профессору приходилось часами лежать в тёмной комнате. Выполняя дыхательные упражнения, отчётливо видя красные треугольники – простым прикосновением?
Могла ли женская рука обладать такой силой? И если это так (мысль сама явилась к нему, и не должна быть отметена) то она не та женщина, которую стоило держать рядом с собой и лелеять всю оставшуюся, гонимую жизнь?
Он потряс головой, чтобы очистить её от таких замечаний, и вернул своё внимание к неразворачивающейся сцене. Нила улыбалась бегуну самой своей прельстительной улыбкой, после которой самым лучшим, было бы, лечь и умереть;  обладавшей большой силой унижения.
- Он мне не отец,- сказала она ослеплённому улыбкой носителю спортивной одежды. - Он мой любовник, по жизни.-
Такое сообщение поразило беднягу, словно удар кувалдой; вследствие чего, чтобы подчеркнуть момент, Нила Махендра насадила на всё ещё не готовый, но, тем не менее, благодарный рот, долгий, явный поцелуй.
- И угадай, почему?, - она задышала тяжело, хватая ртом воздух, чтобы восстановить сцепление. - Он восхитителен в постели.-
-Что это было?,- польщённый больше, чем как-то подавленный, профессор Соланка ошеломлённо спросил её, когда бегун исчез, имея вид вывернутого добровольца на самоубийство путём потрошения внутренностей тупой, бамбуковой палкой. Она засмеялась; безнравственный, кудахтающий шум; даже хриплый смех Милы казался чистым.
- Я видела, ты был на грани потери самообладания,-  сказала она. - А ты нужен мне здесь, прямо сейчас, весь внимания, а не в больнице, или в тюрьме.-
Что объяснило на восемьдесят процентов, думал Соланка, когда голова перестала кружиться, и ещё не полностью перевёл значение всего, что она вытворяла своим языком.   
Джек! Джек!, укорил он себя. Предметом на этот полдень был Райнхарт, его друг, его лучший приятель, а не язык подруги его друга, независимо от того, каким длинным и вёртким он был. Они уселись на скамью возле пруда, и все вокруг них – прогуливающие собак натыкались на деревья, гимнасты Тай-Чи теряли равновесие, катающиеся на роликах врезались друг в друга, а гуляющие просто входили в пруд, как-будто его там не было. Нила Махендра не подавала знаков, что замечала всё это. Человек, проходящий мимо с мороженым, благодаря своей неожиданной и объемлющей потере координации, явно промахнулся языком по крему, а прикоснулся к уху. Другой молодой парень начинал плакать каждый раз, когда трусцой пробегал мимо, выставляя напоказ подлинные чувства. Только афро-американка среднего возраста, сидевшая на соседней скамье, (кого я называю - среднего возраста?- Она, возможно, моложе меня, подумал Соланка расстроенно).
Казалась глухой к причине явления Нилы, прокладывая свой путь поеданием яичного салата к своему герою, извещая о своём удовольствии при каждом наполнении рта громкими МММами и УУХ-ХУХСами. Тем временем Нила смотрела только на Малика Соланка.
- Кстати, удивительно хороший поцелуй, - сказала она. - Правда, Первый Класс.-   Она глянула в сторону  блистающей воды.  - Между Джеком и мной всё кончено,- быстро продолжила она. - Наверное, он уже сказал тебе. Это было временно. Я знаю, он твой лучший друг, и ты должен быть таким же для него сейчас, а я не могу оставаться с человеком, к которому потеряла уважение.-
Пауза.
Соланка ничего не сказал. Он воспроизводил последний телефонный звонок Райнхарта и слушал то, что упустил: грустную нотку под сексуальным бахвальством. Употребление прошедшего времени. Потеря. Он не толкал Нилу в эту историю. Пусть её, думал он. Она будет здесь скоро.
- Что ты думаешь о выборах?- спросила она, производя один из драматических разговорных галсов, к которым Соланка быстро привык.
- Я скажу тебе, что я думаю. Думаю, что американские избиратели задолжали всему миру не голосовать за Буша. Это их долг. Я скажу тебе, что я ненавижу,- добавила она.  - Я ненавижу, когда люди говорят, что никакой разницы между кандидатами. Эта смесь Гуш-и-Бор становится такой СТАРОЙ.  Это сводит меня с ума.-
Не время, подумал Соланка, признаваться в своих тайных обвинениях. Нила, однако, не ждала ответа.
- Нет разницы?- возопила она. - Как насчёт, например, ГЕОГРАФИИ ? Как насчёт, например, знания, где на этой чёртовой карте мира расположена моя бедная, маленькая родина?- 
Малик Соланка вспомнил, что журналисты хитрым вопросом устроили George W. Bush(у) засаду во время передачи Q-&-A(вопросов и ответов) о внешней политике за месяц до съезда Республиканской Партии: - При данной растущей этнической нестабильности в Лиллипутии-Блефуску, вы можете просто указать нам народ на карте? И как была вновь названа её столица?-  Два неточных удара, два мяча.
- Я скажу тебе, что Джек думает о выборах,- Нила вновь вернулась к предмету разговора, лицо вспыхнуло краской вместе с голосом. - Новый Джек, Райнхарт, первый в списке Бала-Чёрный-и- Белый Трумэна Капоте, он делает, его «Цезари» в своих «Дворцах» могут заставить его думать как угодно. Прыгай, Джек, и он прыгнет. Станцуй для нас, Джек, ты великий танцовщик, и он покажет им все устаревшие,  тридцатилетней давности движения, нравящиеся белым старикам, он поплывёт, и поедет автостопом, и побежит собакой, он будет делать картофельное пюре, трусить и двигаться всю ночь. Рассмеши нас, Джек, и он будет рассказывать им анекдоты как какой-нибудь придворный шут. Ты, кажется, знаешь его любимчиков.
- После того, как Ф.Б.Р. проверило одеяние Моники, они объявили, что не могли выделить из пятна положительный результат, потому что в Арканзасе одинаковый *D.N.A. Да, им нравится этот, «Цезари». Голосуй за Республиканцев, Джек, будь за жизнь, Джек, читай Библию педерастам, Джек, а ружья не убивают людей, разве это не правда, Джек, и он идёт, ма”ма, люди убивают людей. Хороший пёс, Джек, назад, Джек. Апорт. Голос. Попроси, Джек, ты не получишь этого, и нам нравится видеть чёрного мальчика на коленях. Хороший пёс, Джек, ну, а теперь быстро в конуру. Ах, дорогая, брось Джеку косточку, пожалуйста. Он был такой милый. Да, она бросит, она с Юга.-
И так, Райнхарт был плохим, думал Соланка, и он предположил, что Нила совсем не привыкла, чтобы болтали о ней. Она привыкла быть заводилой перед шеренгами парней, следовавших за ней повсюду, куда бы она ни повела.
Она успокоилась, отклоняясь на спинку скамьи, и на время закрыла глаза. Женщина на соседней скамье прикончила своего «героя», перегнулась через спинку к Ниле и сказала: - А, сбрось ЭТОГО парня, милая. Вычеркни СЕГОДНЯ ЕГО ЗАДНИЦУ! Тебе не нужны какие-либо отношения ни с чьим-либо пуделем.-
Нила повернулась к ней, как-будто приветствуя старую подругу.
- Ма”ам,- сказала она серьёзно, - молоко в вашем холодильнике простояло дольше, чем эти отношения.-
- А теперь, пошли,- скомандовала она, и Соланка поднялся на ноги. Когда она убедилась, что они отошли достаточно далеко, чтобы их не могли услышать, она сказала: - Мне нассать на Джека, это одно, но и боюсь за него. Ему действительно нужен истинный друг, Малик. Он сейчас в настоящем дерьме.-
Как Соланка догадался из его телефонного звонка, Райнхарт был подавлен, и не только от крушения его непрочного пакета молока его любовных дел. Враждебное столкновение Сары Ли, начавшееся с интервью для статьи о силе разводов этого столетия, очень сильно, рикошетом ударило по Джеку.
Сара пошла против него, и её неприязнь больно ударила по нему. После потери дома в Спрингсе в пользу Брониславы он подыскал себе малюсенькую коробку из под обуви на полпути к полю для гольфа ближе к Монтаук Пойнт.
- Ты знаешь его дело из-за Тайгер Вудз,- сказала Нила. - Джек – состязательный, он не будет счастлив, пока «Nike» – другой, я имею в виду, «Nike»,- сказала она, зардевшись от неразличимого удовольствия, -Тот «Nike», от которого у него ещё нет отвращения, начал финансировать его игру вплоть до кокарды на его фуражке.-
  После объявления Райнхарта о поиске маленького домика, принятого продавцом, произошли две вещи в быстрой последовательности. В третий приезд Райнхарта на место брокер вручил ему ключ, попросил вступить во владение, а через десять минут является полиция. Позвонили соседи и сообщили о вторжении в частную собственность. Ему потребовался час, чтобы убедить «копов», что он не взломщик, а покупатель. Неделю спустя гольф-клуб «отфутболил» его заявление о членстве. У Сары длинная рука. Райнхарт, для которого, как он сказал, -быть чёрным больше уже не модно-, сделал он открытие для себя, опять же трудное, как и было до сих пор.
- Здесь недалеко гольф-клуб, где евреи могут играть в гольф,- сказала Нила презрительно. - Эти старые Осы могут ужалить. Джек должен был знать, куда лезет. Я имею в виду, Тайгер Вудз населён разноцветными, но он же знает, что у него яйца чёрные.-
-Ну, это не самое худшее.-
Они дошли до фонтана Бетеста. Движение всякого рода продолжалось вокруг них; они шли дальше, пока не достигли травяного склона.
- Садись,- сказала Нила. Он сел. Нила понизила свой голос. - Он спутался с какими-то сумасшедшими, Малик. Хрен его знает, зачем, и его прямо тянет туда, они какие-то бессловесные, дикие, белые парни, и представить невозможно. Ты когда-нибудь слышал о тайном обществе, полагают, что его даже не существует, называется S&M? Даже название – плохая шутка. «Single & Male». Да, так. Эти парни какие-то вычурные, выкрученные из формы. Похоже на ЧЕРЕП СО СКРЕЩЕННЫМИ КОСТЯМИ, как в Йельском? Правда? Где они покупают безделушки навроде усов Гитлера и членов Казановы? – только это не школьное специальное собирание, которое не собирает воспоминания. Оно собирает девчонок, молодых леди с определёнными интересами и навыками. Ты бы удивился, как их много, особенно, если бы знал, в какие игры они играют, и разговор сейчас не о покере на раздевание. Молнии, кнопки-застёжки. Сёдла, вожжи, упряжь. Или, знаешь, свяжи меня верёвками, ударь меня плетью, это мои любимые игрушки. Богатенькие девочки. Клянусь. Твоя семья владеет конезаводом, тогда с тобой должны обращаться, как с лошадью? Я не знаю. Очень многое, такое желаемое так легко достаётся этим детям!-
Нила не могла быть старше, чем на пять лет, убитых девушек, подумал Соланка.
- Никчемное увлечение. Они уходят всё дальше и дальше в поисках смерти, подальше от дома, подальше от безопасности. Самые пустынные места, самые сильные наркотики, дичайший секс. Вот именно, это анализ моей пятисотенной Люси. Уставшие от скуки маленькие, богатые девочки позволяют бессловесным, богатым мальчикам совершать над ними непристойности. Бессловесные, богатые мальчики не могут поверить своему счастью.-
Соланка подумал об употреблении Нилой слова «детки», чтобы описать, какими, в конце концов, были её ровесники. В её устах слово казалось правдивым. Сравнивая, скажем, с Милой – Мила, его собственная обвинительная тайна – это была взрослая женщина. У Милы своё очарование, но оно имело свои корни в детской распущенности, жадной капризности, рождённой тем самым упадком ленивого ответа, той самой надобностью ухода в крайности, с тем, чтобы найти, в чём она нуждалась, в процессе пробуждения. Когда запретный плод был твоей ежедневной пищей тогда, что ты делаешь для своего возбуждения? Счастливая Мила, подумал Соланка, её богатый дружок так и не понял, что он мог с ней сделать, и отпустил её. Если кто-то из этих богатых парней слышал о ней, как далеко она желала пойти, какие табу она желала отвергнуть, она могла стать их богиней, королевой-ребёнком-женщиной их скрытого культа. Она могла кончиться в Мидтаун Туннеле с раздавленным черепом.
- Безвредный в игре,- сказал Соланка вслух.  - Трагедия обособления. Непроверенная жизнь Народов, имеющих свои единицы.-  Ему пришлось объяснить это, и вновь был счастлив услышать её смех. 
- Не удивительно, откуда столько милых горилл – Этих Фондов, Клубов и Лошадей – желаете вступить, нет?-
Нила вздохнула. - Вопрос-то в чём, почему Джек?-
Профессор Малик Соланка почувствовал, как его желудок сжался.
- И что Джек, член этого «S&M»?- спросил он.  - Но разве эти люди…-
- Он ещё не вступил,- возразила она, перебив его, гонимая потребностью поделиться своей ужасной ношей.  - И он стучит в дверь, просит впустить, глупый ублюдок. И это после того дерьма в прессе. Я однажды поняла,  что не могу оставаться с ним. Я скажу тебе кое-что, чего не было ни в одной газете,- добавила она, заранее понизив голос. - Те три убитых девушки? Не были изнасилованы. Не были ограблены, так? Но что-то сотворили с ними, что связывает все три убийства между собой, только полиция не хочет появления этого в газетах из-за возможного повторения преступлений.-
Соланка начал неподдельно пугаться.
- И что с ними произошло?- спросил он слабым голосом.
Нила закрыла глаза ладонями. - Они были скальпированы,-  прошептала она и заплакала.
Быть скальпированным, значит оставаться добычей даже в смерти. И потому, как редкость, создаёт ценность.
Скальп мёртвой девушки в твоём кармане – самая отвратительная из загадок! – мог вообще присвоить побольше, чем было бы даровано этой же девушкой, живой и дышащей, опиравшейся на твою руку на балу, или даже как  добровольный напарник в шуточном сексе, который ты затеял. Скальп был знамением превосходства, и чтобы снять его, увидеть такую реликвию как желаемую, значило оценить знамение над ознаменованным. Соланка в своём переметнувшемся ужасе начал понимать, что девушки были более стоящими для их убийц мёртвыми, чем живыми.
Нила была убеждена в виновности трёх друзей; убеждена так же, что Джек знал о деле больше, чем говорил кому-нибудь, даже ей.
- Это как героин,- сказала она, вытирая глаза. Он так глубоко влез, что не знает, как выбраться, НЕ ХОЧЕТ  выбираться, даже в опустошающем своём разрушении. Меня волнует, на что он готов, и кому он готов что-то сделать? Была ли я готова для этих сраных наслаждений, или как? Ну а убийства, кто знает, зачем? Может их маленькие сексуальные игры зашли слишком далеко? Может у этих богатых мальчиков какой-то безумный секс и такая же сила. Какое–то дерьмовое мужество кровного братства. Отъебать девчонку и убить её, и сделать так чертовски-умно, что прямо бесит. Я не знаю. Может, я только выражаю классовое негодование. Может, я просто насмотрелась фильмов. Принуждение! «ВЕРЁВКА.»   Смотрел? Зачем вытворять такое? Потому что мы можем. Они хотят заказать; какие из них маленькие Цезари. Какие они НАД
 и ВНЕ, какие они возвышенные, богоподобные. Закон их не касается. Это такая убийственная ЧУШЬ, но мистер Гончая Райнхарт продолжает оставаться верноподданным. Ты так и не знаешь, что за дерьмо-люди достаточно благопристойные, Нила, молодые люди. Дрянь. Он так слеп, он не понимает, что они потянут его за собой вниз, когда сами отправятся, и ещё хуже, может, они его подставляют. Он падёт из-за них, пойдёт на стул, распевая их псалмы. Джек Дерьмо. Хорошее название для этой маленькой, слабенькой ебли. И прямо сейчас, и всё о том, что он значит для меня.-
- Почему ты так уверена в этом?- спросил Соланка.  - Прости, но ты говоришь, как сама немного помешанная. Те трое были допрошены, но их не арестовали. И как я понял, у каждого из них было твёрдое алиби на то время, когда их подружки погибли. Свидетельства и всё такое. Одного видели в баре, и так далее, я забыл.-
Его сердце сильно колотилось. Из-за того, что он вечно испытывал, он обвинял себя самого в этих преступлениях. Зная о беспорядке, расстройстве в его сердце, кипящем, непоследовательном шторме, который он связывал с беспорядками в городе, и вплотную подошёл к заявлению о своей виновности. Теперь, казалось, оправдание было близко, но ценой его невиновности могла  быть простая виновность друга. Он почувствовал отвращение от бурлящего замешивания в его желудке.
- А скальпирование,- заставил спросить себя. - Где-нибудь ты слышала о подобных вещах?-
- О, Боже,- запричитала она, выплёскивая самое худшее наружу.  -Я прибирала его чёртов гардероб. Бог знает, зачем. Я никогда не выполняла такую домашнюю работу. Быть домохозяйкой, знаешь? Я для этого не гожусь. Я прямо перерыла его, кажется, минут пять я позволила себе… ну, в общем, я прибиралась, и я нашла, нашла.-
И вновь слёзы. Соланка положил свою ладонь ей на руку, она подвинулась ближе, сильно обняла и зарыдала.
- Гуфи,- сказала она.  - Я нашла всех троих. Эти ****ые, в рост человека, особого фасона костюмы. Гуфи, Робина Гуда и База.-
Она поставила Райнхарта перед фактом, и он расхвастался. Да, ради шутки, Марсалис, Андриессен и Мэдфорд одевались в эти костюмы и шпионили за своими подружками с расстояния. Ладно, да, может быть, это была низкопробная шутка, она не сделала их убийцами. И во время тех убийств на них не было этих костюмов,- ерунда, подтасованные отчёты. Но они боялись, ты бы не боялся, и попросили Джека помочь.
  - Он продолжал и продолжал заявлять об их невиновности, отвергая, что его манерно-изысканный клуб – фасадная вывеска для развратных занятий привилегированного класса.-
Нила отказалась бросить разговор на эту тему.
-Я выставила на показ, всё, что знала, на половину знала, интуитивно и подозревая, навалила всё это перед ним и сказала ему, что не собиралась этого делать, пока он не сказал, что должен был сказать. Наконец, он запаниковал и выпалил: -Ты думаешь, я тот человек, который по ночам срезает верхи с голов женщин?-
 Когда она спросила его, что бы это значило, он был напуган до смерти, и утверждал, что вычитал из газет. Свист пролетевшего томагавка. Победивший воин снимает награду. И она пошла проверять архивы каждой газеты, выходящей в Манхэттене, и знала, наверняка. -Это неправда.-
 Нила оделась легко, для шика, и полдень потерял свой накал. Соланка снял своё пальто и одел на её трясущиеся плечи. Цвета вокруг них в парке увядали. Мир стал пристанищем чёрных и серых. Женские одежды – необычно для Нью-Йорка, было самое время для ярких расцветок – поблекли до однотонного. Под небом цвета пушечной бронзы зелень облетала с деревьев. Нила хотела убраться из этой, внезапно ставшей похожей на привидение, окружающей среды.
-Давай что-нибудь выпьем,- предложила она, вставая, и в тот же миг удалилась быстрыми шагами. - Есть бар в отеле на Семьдесят Седьмой,- и Соланка поспешил за ней, отметая сиюминутные, знакомые потрясения и катастрофы, от которых она уходила, как последствия урагана ей во след.
 Она родилась в «середине семидесятых» в Милдендо, столице Лиллипут-Блефуску, где до сих пор жила её семья. Они были потомками одного из переселенцев – её прадед – который подписал засвидетельствованный договор в 1834, году отмены рабства. Биджу Махендра из маленькой индийской деревушки Титлипур путешествовал по всему пути до этого двойного родимого пятна на дальнем Южном побережье Тихого Океана. Семья Махендра отправлялась на работу в Блефуску, наиболее плодородный из двух островов и центр сахарной промышленности.
- Ну, и будучи индо-трусихой,- сказала она, принимаясь за вторую порцию, -пугалом моего детства был Куламбер, белый и большой, который говорил не словами, а числами, и поедал маленьких девочек по ночам, если они не справлялись с домашней работой, и не подмывались. По мере моего роста я узнала, что «куламбуры» были надсмотрщиками над рабочими на плантациях сахарного тростника. Один особенный в нашей семейной легенде был белым мужчиной по имени Хьюдж – настоящий здоровяк, я думаю – который был «дьяволом с Тасмании», для которого мой прадед и мои прадяди были только номерами в списке, который он оглашал каждое утро. Мои предки были номерами, детьми номеров. Только туземные Элбисы звались их истинными фамилиями. Только через три поколения наша семья вернула своё имя у номерной тирании. Очевидно, к тому времени, дела между нами и Элбисами пошли неладно. - Мы питались овощами,- говорила моя бабушка, -а эти Элбисы- пухляки, питались человеческим мясом; фактически, вот вам история людоедства в Лиллипут-Блефуску. Они обижались, когда им напоминали об этом, но не более. А для нас само присутствие мяса на кухне было развращением. Свинина звучало для нас, как пища, собственно, дьявола.-
  Беседа за питьём играла опасную роль в её рассказе. В существе грога, ягоны, кавы, пива, как и немного в другом индо-лиллипуты и элбисы были как одни; оба сообщества страдали от алкоголизма и трудностей, связанных с ним. Его родной отец был великим пьяницей, и она была счастлива сбежать от него. В Лиллипут-Блефуску было очень мало американских стипендий; она удостоилась одной из них и сразу же попала в Нью-Йорк, как все, кому это надо было, и обрела здесь дом вдалеке от дома среди прочих бродяг, которые точно нуждались в одном и том же: нуждались в небесах, где можно расправить крылья. Но корни всё ещё тянули её, и она сильно страдала от того, что называла «виновностью развлечения». Она сбежала от пьянства отца, а мать и сёстры, нет. И так же из-за причины сообщества она осталась страстно привязанной.
- Смотры по воскресеньям,- сказала она, заказывая третью порцию.  -Ты поедешь со мной?-
 И Соланка – был уже четверг – неизбежно согласился.   
- Элбисы говорят, что мы жадны до всего, и выгоним их из их же собственной страны. А мы говорим, что они ленивы, и если бы нас не было, они бы сидели и голодали. Они говорят, что надо усердно потрудиться, чтобы разбить один конец яйца «сваренного вкрутую». В то время, как мы – или, по крайней мере, те из нас, кто ест яйца – Великие Индейцы из Великой Индеи.-
Она вновь начала болтать, словно курица, возбуждённая собственной шуткой.
«Скоро будут неприятности.» Это было вопросом, как и многое другое, о земле. Хотя индо-лиллипуты на Блефуску были фермерами, были ответственны за весь экспорт страны, и, следовательно, зарабатывали большую долю иностранной валюты, даже поэтому они лелеяли и заботились о своей собственной, строя свои школы, больницы, хотя земля, на которой всё это стояло, принадлежала «туземным» Элбисам.
-Я ненавижу это слово,- крикнула Нила. -Я – четвёртое поколение Индо-Лилли, так что я тоже туземка.-
Элбисы испугались спаривания – переворотного заграбастывания земли индо-лиллами, которым конституция Элбисов до сих пор отказывала в праве владеть недвижимостью на одном острове: Великие Индейцы, для их половины, наоборот, испугались того же.  Они боялись, что когда их столетняя аренда, при наступлении следующего десятилетия, завершится, Элбисы просто заберут ценные угодья, оставив индейцев, поднявших целину, ни с чем.
Но здесь была какая-то запутанность, которую Нила, не смотря на её этническую лояльность и три быстрых порции спиртного, была достаточно честна, чтобы допустить её.
- Это не просто вопрос о народной вражде, или что кому принадлежит,- сказала она.  - Культура Элби действительно разная, и я могу понять их боязнь. Они – коллективисты. Землёй владеют не отдельные личности, а старейшины, по доверию народа. А затем пришли мы, Великие Индейцы, с развитой технологией, проницательностью, рынком свободной торговли с доходчивым складом ума. И мир теперь говорит на нашем языке, а не на ихнем. Сейчас век чисел, не так ли? Так что мы – числа, а Элбисы – слова. Мы – математика, а они – поэзия. Мы выигрываем, а они проигрывают, и поэтому они боятся нас. Это подобно внутренней борьбе в самой природе человека, между тем, что механическое в нас и тем, что утилитарное и той частью, которая любит и мечтает. Все мы боимся, что холодная, подобная машине сторона человеческой природы разрушит наши магию и песню. Так что битва между Индо-Лиллами и Элбисами является битвой человеческого духа и, чёрт побери, моего сердца; возможно, я на другой стороне. Но, мой народ – это мой народ, и справедливость есть справедливость, и после того, как ты отделался от своих рогов за четыре поколения, и с тобой обращаются как с второсортным гражданином, у тебя есть право быть злым. Если дело идёт к этому, я вернусь обратно. Если придётся, я буду драться бок о бок с ними, плечо к плечу. Я не шучу, я действительно так и поступлю.-
Он поверил ей. И думал; как же так, в компании этой пылкой женщины, которую едва знаю, я чувствую себя вполне спокойно.
Шрам, как наследство, остался от автокатастрофы на границе штатов в Олбани; она почти потеряла руку. Нила тогда призналась, что гнала «как махарани». Это произошло по вине других водителей, не уступавших ей дорогу. В районах, где стало известно о ней и её машине – Блефуску, или окрестностях её коллэджа в Новой Англии – водители, завидя приближающуюся Нилу Махендра, покидали свои машины и убегали. После ряда небольших столкновений она испытала совсем не смешное, Серьёзное. Как она осталась жива, было загадкой, (и ещё одно); сохранение её красоты было даже большим изумлением.
- Пусть шрам остаётся,- сказала она.  -Он мне нравится, и будет напоминать о том, чего я не должна забывать.-
    К счастью, в Нью-Йорке ей не пришлось водить машину, и не возить её королевское «СЕБЯ»  к королевскому достоинству.  - Моя мама всегда мне говорила, что я королева, и я ей верила,-  означало, она предпочитала, чтобы её возили, если бы даже она была ужасным пассажиром, визжавшим и открывавшим рот от изумления. Её быстрый успех дал право на пользование автослужбой, водители которой быстро привыкли к её частым воплям испуга. У неё так же не было никакого понятия о направлении – замечательно для жителя Нью-Йорка – не знала, где что находится. Её любимые магазины, предпочитаемые ею рестораны и ночные клубы, нахождение студий записи и монтажа; они могли быть где угодно.
- Где машина останавливается, там всё и находится,- сказала она Соланка под четвёртую порцию; вся – широкоглазая невинность. - Изумительно, всегда, где нужно. Прямо у дверей.-
Удовольствие – наисладчайший наркотик. Нила Махендра наклонилась к нему в их, обитой чёрной кожей, кабинке и сказала:-Мне так хорошо. Я не понимала, как легко будет с тобой, ты похож на шерстяную рубашку у Джека дома, наблюдающей за глупой игрой.-
 Её голова склонилась к его плечу. Её волосы поникли вниз и закрыли большую часть её лица. Она потихоньку тёрлась запястьем правой руки о запястье его левой.
- Иногда, когда я много пью, она выходит поиграть, та, другая, и я ничего не могу поделать. Она командует, ну и, вот.-
Соланка был в растерянности. Она взяла его руку в свою и поцеловала кончики пальцев, покрывая их невысказанную сжатость.
-У тебя тоже шрамы,- сказала она, -но ты никогда не говоришь о них. Я рассказываю тебе обо всех своих тайнах, а ты не проронил ни слова. Я думаю, почему этот человек не говорит о своём ребёнке? Ах, да, конечно. Джек говорил мне, ты думаешь. Я никогда не спрашивала? Асмаан, Элеонор, я так много знаю. Был бы у меня малыш, я бы всё время говорила о нём. Вы, очевидно, не носите с собой его фотографии. Думаю, этот человек оставил свою жену, мать его сына, и даже его друг не знает, почему. Думаю, он похож на доброго человека, хорошего человека, не грубияна, так что должна быть веская причина, может быть, я откроюсь ему, и он расскажет мне, но вы храните молчание. Ну и потом, я думаю, вот здесь Индиец из Индии, а не Индо-Лиллиан, как я, сын своей родины, а так же ещё и запрещённая тема. Рождённый в Бомбее, но на месте своего рождения он молчалив. Каковы его семейные обстоятельства? Братья, сёстры? Родители, мертвы, или живы? Никто не знает. Он когда-нибудь навещает? Кажется, нет. Никакого интереса. Почему?
Ответом, должно быть; больше шрамов. Малик, думаю, ты попадал в неприятности больше, чем я и, наверное, тебе причинили большую боль, чем мне. Но, если ты не говоришь, что я могу поделать? Как мне быть? Мне нечего тебе сказать. Могу только произнести, вот она, я, и если люди не могут спасти тебя, тогда ничто не спасёт. Вот всё, что я говорю. Говорить, не говорить; решать тебе. Мне хорошо, и кроме этого здесь ещё одна, другая, так что заткнись, я не знаю, почему людям приходится много говорить, когда становится очевидным, что слова – это не то, что требуется. А сейчас, тем более.-


                12

                ПУСТЬ ВЫЖИВЕТ САМЫЙ ПОДХОДЯЩИЙ:

                пришествие  КОРОЛЕЙ-МАРИОНЕТОК
         
    Акасц Кронос, великий, Бесстыдный кибернетик Рийка создал Королей-марионеток в ответ на окончательный упадок цивилизаций Рийка, но брешь в его характере сделала его неспособным осмыслить основы добра. Он использовал их, чтобы никому не гарантировать выживание и удачу, только, собственно, себе. В те дни полюсные ледники Галилео-1, спутника Рийка, были на конечной стадии таяния (изрядное распространение открытого моря было видно на Северном Полюсе), и не имело значения, какой высоты были отстроены плотины, момент был недалеко, когда слава Рийка, наивысший расцвет культуры которого обосновался в нижайшей из стран, которая потом просто наслаждалась богатейшей и продолжительной золотой эрой в своей истории, будет смыта.
Рийк впал в упадничество. Его художники отложили кисти до лучших времён, потому как искусство – которое полагалось смаковать, как хорошее вино, на обсуждении потомством – будучи созданным однажды, потомство было аннулировано? Наука так же не приняла вызова. Солнечная система Галилео улеглась в «тёмный квадрат» возле кольца нашей галактики, в загадочную область, в которой горели несколько других солнц, и несмотря на высокий уровень его технического достижения, Рийк никогда не превосходил в местонахождении противоположную планету. Поперечная секция общества Рийка была прикончена, криогенно заморожена, в Макс-Н, управляемом компьютером космическом носителе, запрограммированном на пробуждение ценного груза, если подходящая планета подойдёт на расстояние действия его датчиков. Когда этот космический носитель сработал и взорвался в нескольких тысячах миль в космосе, люди потеряли мужество. В этом наиболее открытом, широкомыслящем и благоразумном обществе возникло некоторое число *«FIRE-AND-BRIMSTONE» ПРОПОВЕДНИКОВ, которые порицали безбожность культуры Рийка, из-за которой надвигалась катастрофа. Многие горожане попали под заклятие этих новых, ограниченных людей. Тем временем море продолжало подниматься. Когда в плотине появлялась пробоина, вода с такой силой била струёй, что иногда затапливала целые графства до завершения ремонта.  Экономика пришла в упадок. Беззаконие возросло. Люди оставались в своих домах в ожидании конца.
Единственный портрет Кроноса показывает человека с головой, обросшей длинными, седыми волосами, обрамлявшими мягкое, круглое, удивительно-мальчишеское лицо, преобладавшее над тёмно-винным изгибом рта Купидона. На нём была серая, до пола, туника, расшитая по обшлагам золотом, поверх белой рубахи с высоким воротником: самый портрет высокого гения. Но глаза были бешеными. Если мы вглядимся в темноту вокруг него, то выделим белые, тонкие нити, выплывающие с кончиков его пальцев. Только после внимательного осмотра мы заметим бронзового цвета фигурку человека-марионетки в левом, нижнем углу картины, и даже тогда требуется немного времени перед тем, как мы поймём, что марионетка освободилась от управления кукловода. Homonculus повернулся спиной к своему изготовителю и намеревался ковать свою собственную судьбу, тогда как Кронос, покинутый создатель, уходит не только от своего создания, но так же и сходит с ума.
Профессор Кронос был не только великим учёным, но и воссоздателем дерзости и навыков Макиавелли. По мере того, как земли Рийка погружались в воду, он молчком перевёз свою лабораторию на два маленьких, гористых острова, на которых сформировалась примитивная, но независимая нация Бабурия, жители противоположного Галилео полушария. Здесь он провёл переговоры и подписал выгодный договор с местным правителем Моголом. Бабурианцы оставляют за собой владение территорией. А Кроносу будет представлена долговременная аренда высокогорных пастбищ, за которую он согласился платить, что показалось Моголу очень выгодной рентой, ежегодной парой деревянных башмаков на каждого Бабурийского мужчину, женщину и ребёнка. А так же, Кронос представил заверения о защите Бабурии от угрозы, надвигавшейся в итоге затопления Рийка поднимающейся валами водой. За это ему был дарован титул НАЦИОНАЛЬНОГО СПАСИТЕЛЯ  и назван сеньором над всеми новыми невестами острова. Добившись соглашения, Кронос продвинулся в создании шедевров, которые оправдали его гибель, так называемой Чудовищной Династии Марионеточных Цезарей, а так же известных как  Беспроволочные Марионеточные Короли Профессора Кроноса.
Его любовница Замин, легендарная красавица Рийка и единственная учёный, которую Кронос принимал как ровню, отказалась сопровождать его в новый мир противоположного полушария. Её место было с её народом, сказала она, и умрёт вместе с ним, если так распорядится судьба. Акасц Кронос оставил её, не задумываясь, возможно, предпочтя сексуальную многоразовость, доступную на другом краю мира.
       Порванные нити на портрете Кроноса были метафорическими. Искусственные формы жизни Кроноса с самого начала были безнитевыми. Они ходили и говорили, у них имелись «желудки», поддельные заправочные центры, которые могли перерабатывать обычные пищу и воду с помощью систем солнечных клеток, которые дают им возможность оставаться деятельными и работать длительное время, дольше, чем плоть и кровь любого человека. Они были быстрее, умнее, сильнее – «лучше». Кронос сказал им. – Вы - короли и королевы,- наставлял их он.  -Несите свою суть достойно. Сейчас вы - повелители.-  Он даже наделил их правом воспроизводиться. Каждому киборгу был выдан его, или её, личный знак, с тем, чтобы он мог, теоретически, бесконечно воспроизводиться в своём образе. Но в программу «повелителя» Кронос добавил Главную Директиву: какую бы команду он ни давал, киборги и их копии были обязаны подчиняться. Он одел их в наряды и дал им призрачное ощущение свободы, но оставил их своими рабами. Он не давал им имён. На ярлыках, висевших на их запястьях, были СЕМИЗНАЧНЫЕ ЧИСЛА, по которым их узнавали.
Ни один из созданий Кроноса не походил друг на друга. Каждому придавались его собственные, резко очерченные, персональные черты: Аристократический Философ: Неразборчивая Ребёнок-Женщина: Первая Богатая Экс-Жена(Сука): Группа Стареющих: Водитель Папы: Сварщик-Водолаз: Травмированный Защитник: Негр-Гольфер: Три Общественных Девушки: Плэйбои: Золотой ребёнок и Его Идеальная Мама: Обманчивый Издатель: Сердитый Профессор: Богиня Победы(исключительно красивая киборг, смодулированная после ухода любовницы Замины от Кроноса), Бегуны: Женщина «Моу-Фоу»: Мужчина «Моу-Фоу»: Люди-Пауки: Женщина, Видевшая Видения: даже Изготовитель Кукол.  И так же, как и внешность – придавались – сила, слабость, привычка, память, аллергия, похоть – он придал им СИСТЕМУ ЦЕННОСТИ, по которой можно жить. Величие Акасца Кроноса являлось в то же время и его падением; этим можно делать вывод: что добродетели и пороки, которые он вкоренил в свои создания, были не всецело, и не единственно, его собственные. Самостоятельный, оппортунистический, неразборчивый в средствах, он, тем не менее, позволил жизненным формам своих киборгов какой-то уровень этической независимости. Возможность идеализма была разрешена.
           Лёгкость, быстрота, точность, видимость, многочисленность, стойкость: это были шесть высоких ценностей Кроноса: но вместо внедрения единственного определения этих основ в программах погрешностей киборгов. Он предложил своим созданиям ряд много-выборных замен. Таким образом ‘лёгкость’ могла быть определена как ‘выполнять легко, что на самом деле, тяжёлую работу’, другими словами, ГРАЦИЯ; но это могло быть и ‘легкомысленно обращаться с серьёзными вещами’, или даже ‘всё веское обращать в лёгкое’, а именно, БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ. И, БЫСТРОТА, могло быть ‘выполнять поспешно, ЧТО БЫ НИ БЫЛО НЕОБХОДИМЫМ, другими словами, РАБОТОСПОСОБНОСТЬ: однако, если значительность должна была быть помещена во вторую часть той фразы, то итогом этого могла быть БЕЗЖАЛОСТНОСТЬ. ‘ТОЧНОСТЬ’ могла стремиться к ‘КРАТКОМУ ИЗЛОЖЕНИЮ’  или ‘ТИРАНСТВУ’. ‘ВИДИМОСТЬ’ могла быть ‘ЯСНОСТЬЮ ДЕЙСТВИЯ’ или ‘ПОИСКОМ  ВНИМАНИЯ’, ‘МНОГОЧИСЛЕННОСТЬ’-  возможность быть и ‘ЯСНОМЫСЛЯЩИМ’ И ‘КОВАРНЫМ’ , и ‘CТОЙКОСТЬ’ – самая важная из шести могла значить и, ‘ДОВЕРЧИВОСТЬ’ или ‘НАЗОЙЛИВОСТЬ’ – стойкость – здесь мы можем употребить модели нашего мира, ради лёгкого сравнения – Бартлеби Шривенер, который предпочёл не, или Майкла Кохльхааса с его неумолимым и миро-потрясающим поиском для переодевания. Санчо Пансо последовательный: в ‘НАДЁЖНОМ’ смысле слова, но так же, напротив, неустойчивый, с навязчивой мыслью о рыцарстве, Кихот. А так же, заметим, трагическую стойкость Контролёра Земли, вечно стремящегося к тому, чего никогда не может заполучить, или Ахаба в его погоне за китом. Это та стойкость, которая разрушает последовательного: Ахаб погибает, в то время как непоследовательный Ишмаэл выживает. - Полнота живой сущности невыразительна, не ясна,- сказал Кронос своим механическим выдумкам.  - В этой загадке – свобода, которую я даровал вам. В этой неясности – свет.
Почему он позволил Королям-Марионеткам такую психологическую и нравственную свободы? Возможно, потому, что учёный и ученик в нём не могли сопротивляться, видя, как эти новые формы жизни разложили сражение на составные части, которое бушует среди всех мыслящих созданий, между светом и тьмой, сердцем и разумом, духом и машиной.
По началу Короли-Марионетки служили Кроносу исправно. Они изготавливали башмаки в уплату за аренду земли, разводили домашний скот, возделывали поля. Он одел их всех в придворные наряды, но их длинные, парчовые рубахи платья быстро испачкались и порвались, и тогда они сами пошили себе новую одежду, удобную для их занятий. Так как ледники продолжали таять, а уровень воды – подниматься, они приготовились защищать свой отступающий дом от предсказанных нападений Рийка. К этому времени они научились слегка изменять свои собственные системы без помощи Кроноса, и на этот момент прибавили некоторые навыки и способности. Одно такое нововведение позволило им использовать «огненную воду» как ’летучее топливо’. Нося с собой бутылки с напитком из виски, горячей воды и сахара, в случае необходимости взлететь, военно-воздушные силы киборгов совершали полёты без самолётов, излавливали и уничтожали вторгшийся летательный аппарат в паучьей сети, гигантской, завлекающей болванов паутине, которую они развесили поперёк небосвода. Так же и под водой; они уложили такие же паучьи ловушки (они изменили свои «лёгкие» для подводного плавания и тем самым были способны устраивать саботаж и посеять панику на флоте Рийка снизу.) Так называемая Битва Антиподов была выиграна; и в небесах, и на море воцарилась тишина. На дальней окраине Галлилео-1 половодье залило Рийк. Если бы Акасц Кронос чувствовал некоторое сожаление об утонувших соотечественниках, он бы не записал это.
   Однако после победы всё изменилось. Короли-Марионетки вернулись с войн с новым осмыслением личной значимости, и даже «прав». Чтобы их построить, Кронос объявил о срочном обслуживании и ремонте. Многим киборгам не удалось сохранить своё снаряжение в его мастерской, предпочтя – в случае повреждений в сражении – жить со своими недостатками; их службо-механизмами и выгоревшими электро-сетями. Группы Королей-Марионеток были таинственными, заговорческими, грубыми. Кронос подозревал, что они скрытно встречаются, чтобы строить козни против него, и до него дошли слухи, что на этих встречах они обращались друг к другу не по числам, а по новым именам, выбранным ими самими. Он стал жёстким, и когда одна из Трёх Общественных Девушек надерзила ему, он превратил её в козу отпущения, направив на неё свои самые ненавистные «мастер-бластеры», что вызвало быстрое, необратимое стирание всех программ: словом, привёл к кибернетической смерти.
Истязание было обратно-продуктивным. Разлад возрастал быстрее, чем до этого. Многие киборги ушли в подполье, выпрямляясь вокруг своих скрытых, поддельных, непроницаемых, электронных щитов, которые даже Кронос не в состоянии был пробить, так что со временем профессор разрушил одну установку защиты, а заговорщики успели скрыться за другой. Мы не можем с уверенностью сказать, что Изготовитель Кукол, которого Акасц Кронос создал в своём же образе и напичкал многими чертами своего характера, научился, как ему задавить Главную Директиву. Но вскоре, после того полного прорыва именно профессор Акасц Кронос исчез. Ненадолго в безопасности от своих созданий ему пришлось уйти в подполье, в то время как Peekay-революция торжественно вышла на свет дневной, приветствуемая возгласами всех киборгов в Бабурии.
Так называемое ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО Кроноса существует только в форме электронного послания своему узурпатору, киборгу-Изготовителю Кукол: это блуждающий, несвязный текст, самооправдание и полный обвинений неблагодарности, угроз и ругательств. Однако. Есть хороший повод предположить. Что этот текст – подделанный документ: возможно. Работа самого Изготовителя Кукол. Создания «сумасшедшего Кроноса», бывшего образом нормального зеркала, совершенно устраивавшего цели киборгов; и такой АППЕТИТ истории к зловещему, что такое утверждение признавалось всеобще. (Этот единственный портрет Кроноса был достопримечательным, каким мы его и запомнили, из-за ненормальных глаз учёного.) Позже, открыты фрагменты дневника профессора Кроноса, пролившие свет на состояние его разума. Из этих фрагментов вырисовывается совсем другой Кронос, чья подлинность не подлежала обсуждению: действительно почерк профессора.
- Боги, так же, убили Титанов, сотворивших их,- писал Кронос. -Искусственная жизнь здесь – чистое, зеркальное отражение настоящего. Так человек, рождённый в цепях, везде ищет свободы. У меня тоже когда-то были нити. Я любил своих марионеток, зная, как дети, что однажды они могут уйти от меня. Но они не могут оставить меня, я сделал их с любовью, и моя любовь в каждом из них, в их электросетях и пластике, в их дереве.-
Такой Кронос, свободный от горечи, кажется слишком хорошим, чтобы быть искренним. Профессор. Мастер лицемерия, мог составить план мести за экраном обречённости.
После исчезновения Кроноса делегация К-М под руководством Изготовителя Кукол и его любовницы, богини Победы, заняла место учёного на следующий ежегодный День Башмаков, и дала знать Моголу, что договор профессора стал недействительным. Впредь ‘КаэМы’ и Бабурианцы должны жить на островах-близнецах как равные. Перед уходом из присутствия Могола (вместо плутовства во время диктовки протокола – обычай, который даже Кронос не осмеливался отвергать) Богиня Победы бросила вызов, который до сих пор не был осуждён обеими общинами: - ПУСТЬ ВЫЖИВЕТ САМЫЙ ПОДХОДЯЩИЙ! -
Несколько дней спустя. Неопознанная, маленькая амфибия приземлилась в лесистом закоулке северного острова Бабурия. Замин Рийка убежала от разрушения своей потерянной цивилизации и направилась, через завалы развалин, к острову бегства человека, оставившего её умирать. Явилась ли она, чтобы обновить их любовь, или чтобы мстить за измену? Была ли она здесь любовницей или убийцей. Её странное сходство с любовницей-киборгом Изготовителя Кукол Богиней Победы означало, что Короли-Марионетки уважали её беспредельно, доверяя ей быть их новой королевой. Что обычно происходит, когда две женщины настроены друг против друга? Как Изготовитель Кукол отреагирует на «настоящий» образец женщины, которую он любил? Как она, настоящая женщина отреагирует на восхождение механического божества её бывшего любовника? Что новые враги Королей-Марионеток, антиподы, на чью территорию они теперь так широко претендовали, сделают из неё? Как она договорится с ними? И что, вообще, произошло с профессором Кроносом?  Если он был мёртв, как же он умер? А если жив, то как велики его оставшиеся силы? Как доподлинно он был свергнут, или же его исчезновение было дьявольским предприятием?
    Так много вопросов! А за ними величайшая разгадка всего. Кронос предложил Королям-Марионеткам выбирать между их первыми механическими сущностями и некоторой, в конце концов, двусмысленностью человеческой природы. Каким бы был их выбор: мудрость – или ярость? Мир – или ярость? Любовь – или ярость? Ярость демона, создания, или убийцы, или тирана, сумасшедшая, визжащая ярость, которой не должно быть никакого названия?
     Продолжение истории о двойняшках-богинях, о двойных профессорах, о поисках Замин и исчезнувшего Акасца Кроноса, и о борьбе за власть между двумя сообществами Бабурии будет постоянно появляться на этом сайте. Для большего сведения о К-М нажмите кнопку или на клавишу внизу для ответов, доступ к взаимодействиям 101 FAQ и, чтобы увидеть широкий диапазон КаэМов, ДОСТУПНА ПРОДАЖА И БЫСТРАЯ ДОСТАВКА ПРЯМО СЕЙЧАС. Принимаются все основные кредитные карточки.


                13


В начале 60-х молодой Малик Соланка просто пожирал научно-фантастические романы, которые позже были признаны формой «золотого» века. В полёте из своей собственной, уродливой, жизненной действительности он обнаружил в фантастике – её нравоучения и иносказания, а так же её полёты чистого вымысла, её петлевые, спиральные причуды – беспрестанно изменяющийся мир, в котором, инстинктивно, он чувствовал себя, как дома. Он присоединялся к мнению легендарных журналов «Удивительный» и «FUSF», покупал так много серий SF Виктора Голланда, сколько мог унести, и все запоминающиеся книги Рэя Брэдбэрри, Зенны Хендерсон, Исаака Азимова, Станислава Лемма. Научная фантастика «золотого» века и научная фантастика вообще были во взгляде Соланка наилучшим известным наземным транспортным средством, выдуманным для романа идей и метафизики. В двадцать лет его любимой фантастической историей была «Девять миллиардов имён Господа», в которой тибетский монах начал подсчитывать имена Всемогущего – веря в то, что это единственная причина существования вселенной – покупает самый лучший компьютер, чтобы ускорить действие. Туго набитые промышленным снабжением упаковки идут в монастырь, чтобы помочь монахам поднять большую машину и включить. Они посчитали всю затею составления списка очень смешной, беспокоились о том, как монахи поведут себя, когда работа будет сделана, и вселенная продолжит дальше продолжаться и дальше; так что, сделав свою работу, они тихонько уползут прочь.
Позже, дома они вычислят, что компьютер, должно быть, завершил свою работу. Они выглядывают в окно на ночное небо, где – Соланка не забыл последнюю линию горизонта – «одна за одной, очень тихо, появлялись звёзды».
Такому читателю – и поклоннику, в кинотеатре с научной фантастикой «Фаренгейт 451» и «Солярис» - Джордж Лукас был навроде Антихриста, а Спилберг с «Плотным Столкновением» был ребёнком, играющим в песочнице для взрослых, в то время как фильм «Терминатор» и над всем могучим «Бегущий По Лезвию» несли в себе священный огонь. А теперь настала его очередь. В те ненадёжные, летние дни профессор Малик Соланка работал над миром Королей-Марионеток – так и их же кукол, как и их историй – каковые есть у каждого человека. История о сумасшедшем учёном Акасце Кроносе и его прекрасной любовнице Замин заполнила его мысли. Нью-Йорк померк на заднем плане; или, вернее, всё, что произошло с ним в городе – каждое случайное столкновение, каждая газета, открываемая им, каждая мысль, каждое чувство, каждая мечта – питали его воображение, как-будто выработанные заранее для подгонки в структуру, уже задуманную им. Настоящая жизнь начала подчиняться диктату вымысла, поставляя драгоценное сырьё, нужное ему для изменения в алхимии его возрождённого искусства.
Акасц получился у него из аакааш, с языка хинди ‘небо’. Небо как в Асмаан (язык Урду), как в бедняжке Скай Шулер, как в великих богах-небожителях; Орион – Варуна, Брахма, Яхве, Маниту. А Кронос был греком, детопожирателем, Временем. Замин была землёй, противоположностью небес, обнимавшей небо на горизонте. Акаасц, он понял сразу, снимает на камеру дугу всей своей жизни. Хотя Замин удивила его. В сказке о тонущем мире он не ожидал земную богиню – даже такую, по подобию Нилы Махендра – взявшую на себя центральную роль. Но здесь она была неоспоримо, и путём разоблачения она неоценимо замутнила интригу рассказа. Её присутствие, казалось, должно было быть заранее рассчитанным, хотя он даже не замысливал его совсем. Нила (Замин Рийка) Богиня Победы: три разновидности одной и той же женщины заполнили его мысли, и он понял, что наконец нашёл носитель успеха знаменитого создания его юности.
- Hello, Нила,- сказал он себе,  -и так, наконец, прощай, Маленький Мозг.-
   Что так же должно сказать, прощайте его полудни с Милой Милоу. Она сразу почувствовала в нём перемену, внутренне восприняв это, когда увидела его,  уходящего на свидание с Нилой на ступенях «Метрополитен». Она уже знала, чего я хотел, до того, как только я осмелился допустить это, догадался Соланка. Вероятно, между нами всё кончено, раз и навсегда. Даже если и не свершилось никакого чуда, даже если Нила не выбрала меня так непредсказуемо, она достаточно поняла. У неё своя собственная красота, и гордость, и не будет играть вторую скрипку ни для кого. Он вернулся на Западную Семидесятую Стрит после бесконечно удивляющего вечера с Нилой в гостиничном номере через парк – вечер, большим сюрпризом которого было, что произошло вообще – обнаружил Милу, показно связанную с глупцом-красавцем Эдди Фордом на соседних ступенях: одного из телохранителей природы, светившегося радостью от того, что снова обрёл опекунство над единственным телом, проклятым им. Взгляд, которым Эдди одарил профессора через плечо Милы, был впечатляюще явственным. Он молвил, Дружище, у тебя больше нет преимущества доступа в этот адрес: теперь между тобой и этой леди верёвка красного бархата, и твоё полномочие отменено так, что ты даже не должен думать ступать в этом направлении, если ты, конечно, не захочешь, чтобы я почистил тебе зубы с помощью твоего хребта, как зубной щёткой.
Однако в следующий полдень она была у его двери.
- Отвези меня куда-нибудь к великолепному и дорогому. Мне надо приодеться и съесть промышленное количество еды.-
Поглощение пищи было нормальной реакцией Милы на горе, а питьё было её ответом на злость. Уныние, вероятно, было лучше сумасшествия, неопределённо размышлял Соланка. По-крайней мере легче для него. Чтобы решиться на эту эгоистичную затею, он позвонил в одно известное, в это время, место-Кубинский бар-ресторан в Челси под названием «Джо», в честь Доньи Джоконды, пожилой дивы, чья звезда ярко светила тем летом в Буэна Виста, и в чьём вялом, дымно-стелющимся голосе всё в старой Гаване возвернулось к щегольству, шатанию, соблазну и (smooching?).  Соланка так легко заказал столик, что ему пришлось объяснять это явление женщине, бравшей заказ. - Город сейчас словно призрак,- согласилась она издалека.- Он как Лузервилль (затерянное местечко). Встречаемся в девять вечера.-
 - Ты оставил меня,  и я умираю,- пела Джоконда по звуковой системе ресторана, когда вошли Соланка и Мила, - но через три дня я встану вновь. Не ходи на мои похороны, сосун. Я буду танцевать с лучшим мужчиной. Воскрешение, воскрешение, и я, милый, извещу тебя об этом.-
Мила переводила ему слова. – Прямо в точку, - добавила она.
- Ты слушаешь, Малик? Если по моей просьбе поставят музыку, она будет в самый раз. Как говорят по радио, послание в словах. О, ты думал, разобьёшь меня, я уже разнесена в куски, а через три дня меня разбудят, и прими мой поклон издалека. Воскрешение, воскрешение, и любой день вдыхает новую жизнь.-
   Она быстро утопила «majito» и заказала в баре второй. Соланка понял, что ему предстояла скачка погрубее, чем он предвидел. На донышке второго бокала она двинулась к столу, заказав все, сильно сдобренные специями блюда в меню, передав его ему.
- Ты счастливый человек, - сказала она, погрузившись в лестный Guacamole,  - потому, очевидно, ты жизнелюб. И тебе приходится, потому что ты легко расстаёшься с вещами. Твой ребёнок, твоя жена, я; что угодно. Только дикий, тупой оптимист с отсохшими мозгами Polyanna – многомужество или Pangloss – многожёнство, бросает самое ценное, что так редко удовлетворяет его насущную надобность, которую, и мы оба знаем, ты не можешь даже назвать или смотреть на, без закрытых ставней и без выключенного света. Тебе приходится класть подушку себе на лоно, чтобы спрятать его, пока не придёт кто-нибудь сообразительный, знающий, что делать, кто-то, чья невысказанная надобность просто происходит, чтобы сотворить совершенное соответствие с, собственно, твоей. А теперь, теперь, когда мы уже, когда доспехи сброшены, и когда притворство закончилось, и мы действительно в той комнате, в существование которой мы никогда не позволяли себе поверить; невидимая комната нашего великого страха – прямо в самый момент, когда мы сделали открытие, что не надо в той комнате бояться, мы можем вытворять что-угодно и сколько угодно, и, возможно, когда мы насытимся, мы решимся и заметим, что мы настоящие люди, что мы не куклы наших желаний, а только этот мужчина, эта женщина, а потом мы прервём наши игры, откроем ставни, включим свет, и шагнём рука об руку на городскую улицу…именно там ты можешь подцепить шлюху в парке, и Бога ради, снять ****ую комнату. 
Оптимист это человек, который бросает невозможное удовольствие, потому что уверен, что найдёт его вновь, прямо за поворотом.
Оптимист думает, что его член вкладывает в разговор более глубокий смысл чем, ну, не обращай внимания. Я хотела сказать, чем его девушка, по глупости, имея в виду себя. Кстати, я пессимистка. Моя точка зрения такова. Что не только не проясняет, не поражает дважды, она, обычно, не поражает ни разу. Это, именно, было со мной, что произошло между нами, и ЭТО, действительно, было, а ты, ты гад, гад. Я могла остаться с тобой, ты когда-нибудь задумывался над этим? Нет, не надолго, на тридцать или сорок лет, больше, чем ты думал. Вместо этого я выйду замуж за Эдди. Как говорится;  милосердия начинаются дома.
    Она замолчала, тяжело дыша, и отдалась карнавалу блюд, стоявших перед ней. Соланка ждал; скорей бы уйти отсюда. Он думал. Ты не можешь выйти за него, ты не должна, и не его это дело давать такие советы.
       - Ты говоришь себе, то, что мы совершили, - непристойно, - сказала она.  - Я знаю тебя, ты используешь виновность для своего освобождения. И теперь ты думаешь, что можешь уйти от меня, и сказать себе, что это будет по совести. Но, что мы совершили, было правильно, -  тут её глаза наполнились слезами.  - Совсем не неправильно, мы просто успокаивали друг друга из-за наших ужасных чувств от потерь. Небольшая кукольная возня. Ты, что, действительно думаешь, что я, представь, трахала своего отца, я виляла задницей на его лобке, вонзала ноготь в его сосок и лизала его милое горло? Вот это ты и говоришь сам себе, чтобы дать себе уйти, тогда это явилось и входом? Наверно, это ты возбуждался, будучи призраком моего отца? Профессор, ты больной человек. Я говорю тебе это ещё раз. Что мы совершили, не было неправильным. Это была игра. Серьёзная игра, опасная игра, может быть, но всё-таки игра. Я думала, что ты понял это. Я думала, ты просто мог быть тем невероятным созданием, сексуально-мудрым мужчиной, который предоставил бы мне убежище, где можно быть свободным, и таким образом освободиться, место, где мы могли бы освободиться от яда и злости и боли, просто выпустить всё это и быть свободным от этого, но, профессор, оказывается, ты просто очередной дурак. Ты, кстати, был сегодня у Говарда Штерна.-
      Такого левого поворота он не ожидал; быстрое отклонение против встречного движения душевного возбуждения. Пэрри Пинкус, догадался он с неожиданной тяжестью. - Она сделала это тогда. Что же она сказала?-
 - А,- промычала Мила, выталкивая слова сквозь кусочек баранины, смоченной в соусе, который она положила себе в рот,  - она много наговорила. -   
Мила обладала отличной памятью и часто могла воспроизвести весь разговор, слово в слово. Её Пэрри Пинкус, которую она сейчас преподнесла с таким премногим, ранящим удовольствием, смаком, как молодой Бернхардт, поэтому под рукой был *Stockard Canning, заключил Соланка с опускающимся сердцем, обещавшим быть сверхнадёжным, на столько, на сколько пунктуальность имела отношение к этому.
       - Иногда эти великие умы мужского пола – просто книжные шкафы трогательно арестованного развития,- сказала Пэрри Говарду и его огромной аудитории.  - Возьмём, например, случай Малика Соланка, не большого ума, бросил философию и ушёл на телевидение, и прямо сейчас должна сказать, что он был одним из тех, вы знаете. Не в моём итоговом изложении. Какая у него была сложность, да? Хорошо, позвольте сказать вам, что этого Соланка полное помещение, и запомните, мы сейчас говорим о студенте Кинг’з Коллэджа, Кембриджа, в Англии ползал с куклами, да, действительно, с куклами. Однажды я заметила такое, просто не могла быстро уйти. Бог запрещает, а он принимает меня за куклу и тыкает в живот, пока я не произношу Ма-ма, я была как, простите, но мне никогда не нравились куклы, когда я была маленькой, и то, что я девочка? Что? Нет, нет. Я рада, они меня не волнуют. Абсолютно. Я из Калифорнии, Говард. Да. Это было не весело. Это было…ууу, - ууу. Это было – как вам сказать? – больно. До сих пор на Рождество я посылаю парню мягкие игрушки, чтобы больше не клянчил, ну вроде кляпа. Полярного мишку с ярлыком Сока-Соla. У вас он есть. Он не признателен за посылки, и угадайте, что? И в ответ он не послал ни одной. Мужчины. Когда вы знаете все их тайны, просто трудно удержаться от смеха-   
    - Я удивилась тому, должна ли я рассказать тебе,- доверительно сказала Мила, - но потом я подумала, засади ему, перчатки сброшены.-
 Донья Джо всё ещё пела, но визги Фурий моментально утопили её голос.
Голодные богини бились вокруг их голов, питаясь их неистовством. Интервью Пинкус ревело в нём, и презрение Милы поутихло.
- Тсс,- сказала она. - Ладно, прости, да остановишь ты этот шум, в конце концов? Нас вышвырнут отсюда, а у меня ещё не было десерта.-
Всё оказалось просто; рёв прорвался в помещение. Люди наблюдали. Владелец- управляющий, какой-то Рауль Джулия, пересекал зал. В руке Малика Соланка разбился бокал. Получилось месиво: смешанный поток вина и крови. Повязки были наложены. От помощи врача отказался, быстро принесли счёт, заранее, и всё было улажено. Снаружи начинался дождь. Ярость Милы ослабела, покрытая козырем его собственной ярости.
- О той женщине на Говард Стрит?- сказала она на конечной стоянке такси.  - Она встретилась как уже стареющая нимфа, играя поцелуями и рассказывала. А ты постарше, ты должен знать, какова жизнь. Свободные концы свисают повсюду, и однажды, немного погодя, они огрызаются и стегают тебя по лицу. Пусть идёт. Она для тебя ничто, едва ли когда-то была, а с каким-то количеством дурной кармы. Которую она держит про запас, её возможности мне не нравятся. Крики английской общественности! Господи, Иногда тебе страшно. В основном, я думаю, ты и мухи не обидишь, а потом, вдруг, ты такой Годзилла из чёрной лагуны, который, похоже, хочет вырвать глотку у Тиранносауриса Рэкса. Тебе надо бы управлять собой, Малик. Откуда бы оно ни шло, тебе придётся устраняться.-
 - Ислам очистит твою душу от грязной злости,- перебил таксист,  - и откроет ваш священный гнев, сдвигающий горы.-  Потом он добавил, перемешивая языки, когда другая машина приблизилась к его такси.
 - Эй, американец! Ты, безбожный педераст – насильник козлёнка твоей бабушки.-
 Соланка начал смеяться ужасным, невесёлым смехом освобождения: тяжёлыми, болезненными, мучительными всхлипами.
 - Здравствуй, ещё раз, любимая Али,-  кашлял он.  - Рад видеть тебя в такой хорошей форме.-

                *          *          *          *          *          *          *          *          *          *          *

Спустя неделю, позвонила Мила, как-то удивляюще, и пригласила его «поговорить о чём-нибудь ещё». Говорила она приветливо, делово, волнующе. Она воскликнула радостно, чему Соланка изумился, принимая её приглашение. Он впервые пошёл в квартиру Милы на четвёртом этаже, которая, думал он, усердно пыталась выглядеть американской квартирой, но этого не получалось:  плакаты Латрэлла, Спревэлла и Сирины Уильямс небрежно висели по обеим сторонам книжных полок от пола до потолка, вздыхающих под томами Сербской и Восточно-Европейской литературы в подлинниках и в английских и французских переводах – Киш, Андриц, Павиц, некоторое собрание Клокотризанса, и из классического периода, Обрадович и Вук, Стефанович, Караджич; а так же Клима, Кадарэ, Конрад, Герберт. Нигде не было видно фотографии её отца; Соланка заметил значительное пренебрежение. Одноцветная фотография молодой женщины, широко улыбавшейся профессору. Мать Милы, выглядевшая, как её младшая сестра.
 - Это было последнее лето перед тем, как она узнала про свою болезнь. Я сейчас в таком же возрасте, когда она ушла, так что одним кошмаром меньше, чтобы не волноваться. Я сделала её через переносную загородку. Я не думала, что годы спустя сделаю это.-
 Она хотела принадлежать этому городу, этой стране в это время, но старые европейские демоны зловеще каркали ей в уши. Однако, в одном соответствии, Мила безоговорочно принадлежала своему Американскому поколению. Компьютерный рабочий стол был средоточием помещения: Mac Power Book, старый desktop Macintosh отодвинут на задний план рабочей поверхности, scanner, аудио-система, Zip-driver, руководства, полки с CD, ROMами, DVD, и многое другое, чего Соланка не мог отождествить. Даже кровать воспринималась подспудно. Естественно, ему бы не знать её прелестей. Она позвала его сюда, подумал он, чтобы оставить всё позади. Это было ещё одним примером перевёрнутых знаков. Её покойный отец был самой важной личностью в её жизни, поэтому ни одной фотографии Отца не было видно. Теперь Соланка должен быть не более чем профессором-соседом; ERGO, следовательно, приглашать его в твою спальню на чашку кофе.
Она приготовила прямо целую речь, и была в состоянии высокой готовности, жужжа, как пчёлка. Однажды ему подали кружку кофе; была предложена, явно умышленно, как пальмовая ветвь.
- Потому что я сверхъестественный тип человека,- сказала Мила с намёком на старый юмор,  -потому что я могу подняться над личным горем и действовать на высшей плоскости, а так же потому, что я действительно думаю, что ты великолепен в том, чем ты занимаешься, я говорила с парнями о твоём новом проекте. Симпатичные фигуры научной фантастики, с которыми ты приходил; сумасшедший кибернетик, мысль о тонущей планете, киборги, пожиратели лотоса с другого края света, борьба на смерть между самозванцами и подлинными. Нам бы хотелось навестить вас и создать сайт. У нас всё для этого представлено, ты можешь подумать, что можно сделать. Скажу тебе только одно, они разработали способ сжатия видеоматериала, который приближает к качеству DVD-in line, и в рамках одного поколения это будет выполнимо. Это продвижение вперёд ко всему, что тебе надо где-нибудь ещё. Сейчас у тебя нет понятия о скорости вещей; каждый год – это Каменный век перед последующим. Просто созидательная сила, - что можно сделать с замыслом сейчас. Лучшие сайты неистощимы, люди возвращаются и возвращаются, как-будто ты даришь им мир, которому они будут принадлежать. Конечно, тебе приходится торговаться и принимать правильный механизм, должно быть, легко купить то, что тебе предлагают, и на  это у нас есть отличное средство. А всё дело-то в том, чтобы это облегчить для тебя. У тебя уже есть легенды и персонажи; что нам и подходит. Затем, чтобы управлять всем замыслом, тебе надо будет совместить руководство, масштабы развития персонажа, развитие сюжета, законы твоей воображаемой вселенной. Внутри этого сооружения так много выдающихся ребят, которым просто понравится создавать многое, подобно этому, даже нельзя выразить словами, они каждый день изобретают совершенно новую среду. Конечно, если это получается; старая среда придёт в действие – книги, записи, TV, фильмы, музыка, да и многое другое.
  - Мне нравятся эти ребята. Они такие целеустремлённые, они хватают замысел и полностью уходят в него, как в пятидесятое измерение, а тебе надо только позволить им сделать так, чтобы это произошло с тобой, ты абсолютный монарх, ничего не произойдёт, если ты этого не захочешь; ты просто сидишь и пошёл: да, нет, да, да, нет – ух ты, вот это, да.-
Она производила успокаивающие, давящие движения обеими руками.
- Слушай меня. Ради Бога, послушай меня. Ты в таком долгу передо мной, Малик, я знаю, как ты был несчастлив – и сейчас – в этой всей саге о Маленьком Мозге. Это я, Малик, помнишь? Я ЭТО ЗНАЮ. Именно об этом я говорю с тобой. Сейчас, не теряй над собой контроль. На этот раз у тебя транспортное средство получше того, которое СУЩЕСТВОВАЛО, когда ты явился с Маленьким Мозгом и полностью её изъездил. Это твоя возможность исправить то, что до этого шло не так, и если получится, давай не стесняться; финансовая верхушка очень, очень сильна. Мы все думаем, что она огромна, если правильно построена. Кстати, о Маленьком Мозге, я не согласна с твоим положением на все сто процентов, потому что, как ты знаешь, я думаю, она великолепна, но всё меняется, весь замысел владения на ряду с намерением так разнятся сейчас; а теперь он намного общительнее. Тебе придётся быть более гибким, немного больше, хорошо? Вовлекай в свой волшебный круг других людей сейчас и в будущем. Ты до сих пор волшебник, и иногда разрешай и другим играть волшебной палочкой. Маленький Мозг? Пусть летит, Малик. Пусть остаётся сама собой. Она уже взрослая. Отпусти её. Продолжай любить её. Она ещё твой ребёнок.-
 Она стояла, её пальцы летали по клавиатуре, домогаясь его помощи. На верхней губе проступила испарина.
Седьмое покрывало слетело прочь, подумал Соланка. Днём, полностью одетая в спортивное, она, наконец, стояла перед ним голая. ФУРИЯ. Вот эту суть она никогда полностью не выставляла, Мила-Фурия, миро-поглотительница, суть, как чистая энергия превращения. В таком воплощении она и ужасала, и удивляла. Он не мог отвергнуть женщину, которая влилась в него вот так, позволив её почтительной достаточности овладеть им. Именно это он искал в женщинах: быть непреодолимыми, несгибаемыми. Эта неумолимость Ганга и Миссисипи; чьё постепенное истощение, по его печальному опыту, в его браке было истрачено без толку. Овладение не бывает вечным. Каким бы удивительным ни было первоначальное соприкосновение, в конце любимый человек всё меньше изумляет вас. Простые поглощения; и, следуя по этому пути, они даже не полные. А чтобы посвятить себя потребности доступа к несоразмерному, - тому, которое придало ему состояние сёрфера на снегу, летящего по гребню ведущего края лавины! А попрощавшись с такой потребностью, было бы равно принятию, в случае желания, согласия на свою смерть. А когда живые приходят к согласию с собой стать мёртвыми, появляется мрачная ярость. Угрюмая ярость жизни, отказывающейся умирать до своего срока, выпавшего ей по жребию.
Он дотронулся до Милы. Она отбила его руку. Её глаза блестели: она уже пришла в сознание от него и была воскрешена королевой.
- Именно такими мы можем быть сейчас друг для друга, Малик. Принимай это, как хочешь. Если нет, я больше не хочу разговаривать с тобой. А поднимешься на борт, мы выясним наши НО, и с моей стороны больше не будет обид. Этот новый мир, Малик, моя жизнь, это дело моего времени, растущее вместе со мной, познающее, как я познаю, становящееся, как становлюсь и я. Тут я чувствую себя более живой. Там внутри, электричество. Я сказала тебе: тебе надо научиться играть в Серьёзную игру: это моё. Это душа происходящего, и я знаю, как это делать, и если ты дашь мне материал, нужный для моей работы; хорошо, милый, это для меня лучше, чем то, что ожидало под подушкой на твоём лоне. Приятное, как было то, не пойми меня превратно. Приятное, как, несомненно, было то. Хорошо, сдаюсь. Не отвечай. Иди домой. Подумай над этим. Давай полностью проясним  всё. Это крупное решение. Не спеши. Решай, как будешь готов. Но поспеши.-
Экран компьютера ворвался в жизнь. Образы неслись к нему, словно базарные торговки. Это была технология проталкивания, торгующая в разнос своими изделиями, думал Соланка: или, как в затемнённом ночном клубе, вращаются по кругу для него. *LAPTOP AS A *LAPDANCER. Вспомогательная звуковая система пролилась на него высококачественным шумом, как золотой  дождь.
- Мне не нужно думать об этом,- сказал он ей.  - Давай приступать. Вперёд.-


                14


Позвонила Элеонор, и чувственная перегородка профессора поднялась ещё на одну зарубку.
- Ты знаешь, как образовывать любовь, Малик,- сказала жена. - Ты просто не знаешь, что с ней делать, когда она существует. -
Но в этом сладкоречивом голосе злобы ещё не чувствовалось.
- Я думала, что будучи любима тобой, было прекрасно. Кажется, я скучала по тебе, и рада, что отыскала тебя в этом чувстве. Куда бы я ни отправилась, то вижу нас, какая глупость, я вижу, как мы хорошо проводили время вдвоём. Твой сын такой особенный. Все, видевшие его, думают так. Морген думает, он самый лучший, а ты знаешь, что Морген думает о детях. И помаленьку он любит Асмаана. И знаешь, он всегда спрашивает: - Что бы Папа сказал? Что бы Папа подумал?- Ты весь в его мыслях. И в моих. Так что, я только хочу сказать, мы оба посылаем тебе море любви.-
Асмаан взял трубку.
- Я хочу говорить с Папочкой. Привет, Папочка. У меня забит нос. Поэтому я кричал. Поэтому здесь нет Олив.-
Поэтому  было потому. Потому Олив здесь нет.  Олив была помощницей матери, которую Асмаан обожал.
- Я нарисовал тебе картинку, Папочка. Для Мамочки и для тебя. Я тебе её покажу. Она красная и жёлтая и белая. Я нарисовал и для Дедушки. Дедушка умер. Вот почему он так долго болел. Бабушка ещё не мёртвая. Она O’key. Может быть, она умрёт завтра. Я буду ходить на судно, Папочка. Поэтому я скоро хорошо буду ходить на судно. Завтра я не буду! Нет. На другой день. Это сестринское судно. Не очень большое. Поэтому я должен быть большим для большого. Сегодня, нет. Ты получил па-дарочек, Папочка? В нём, наверное, большой слон. Мог быть! Вероятно, это большой слон. Ну: пока! -
   На рассвете он проснулся, один в кровати, разбуженный предсмертными муками половых досок на верхнем этаже. Кто-то явно был ранней птахой там, наверху. Все чувства Соланка, кажется, были на красной кнопке тревоги. Его слух обострился так неестественно, что он мог слышать «бипы» автоответчика наверху, звук льющейся воды из лейки соседки, поливавшей на подоконниках цветы. Жужжание мухи, севшей на его выставленную ногу, и он почти соскочил с постели, как-будто призрак прикоснулся к нему, и стоял посреди комнаты голый, очумевший, наполненный страхом. Спать уже было невозможно. Улица уже гудела. Он долго простоял под холодным душем, и позволил себе немного пошуметь. Мила была права. Это дело надо было ставить под контроль. Врач: ему пришлось ходить к врачу и проделать кое-какие соответствующие процедуры. Как это было, когда, в шутку, звонил ему Райнхарт? Сердечный Приступ ждёт своего. Хорошо, вычеркни СЕРДЦЕ. Он стал приступом в ожидании. Его плохое душевное равновесие было однажды комическим, а сейчас было не до шуток. Если он до сих пор ничего не сделал, то сможет в любой момент; если ярость ещё не привела его в страну непреложного, она это сделает, он знал, сделает. Он сам уже испугал себя, и очень скоро он отпугнёт кого-нибудь ещё. Ему не надо будет выпадать из мира; он, этот мир, рванёт от него. Он станет личностью, с которой люди, перейдя дорогу, будут избегать встречи. Что, если Нила рассердила его? Что, если в момент страсти она дотронулась до его макушки?
 Здесь, в начале третьего тысячелетия лечение было с готовностью доступно, чтобы иметь дело с вторжением во взрослую сущность начинающегося и неистового. Если однажды, он проревёт, как колдун, в общественном месте, он должен быть сожжён, как дьявол, или нагружен камнями, чтобы посмотреть, будет ли он плавать в Ист-Ривер, как ведьма. Тогда, в самом конце, его могли бы привязать к позорному столбу и забросать гнилыми фруктами. Сейчас, всё, что требовалось, это проведённая кем-то быстрая проверка и уход. И каждый добрый американец знал название полудюжины действенных, управляющих настроением медикаментов. Это была нация, для которой ежедневная декламация названий фармацевтических ярлыков – Prozac, Halcion, Seroquil, Numscul, Lobоtomine – была как утверждение какого-нибудь винтового патриотизма: Я ПЬЮ ЗА ЗДОРОВЬЕ АМЕРИКАНСКОГО ЛЕКАРСТВА. И то, что происходило с ним, было возвышенно-предотвращающим. Вследствие этого, люди, в большинстве своём, сказали бы, что это было его долгом предотвратить подобное, так что он мог прекратить бояться себя, прекратить быть опасностью для других, начать обратное движение к своей жизни. К Асмаану, Золотому Ребёнку. Асмаану-небу, которому требовалась отцовская, прикрывающая любовь.
Да, но лечение было мутным. Это был туман, глотаемый тобою, вьющийся вокруг твоего разума. Лечение было полкой, на которой тебе приходилось сидеть, пока мир вращался вокруг тебя. Оно было подобно просвечивающейся шторе в душевой, как такая же в «PSICHO». Вещи становились непроницаемыми; нет, нет, это было неправильно. Что стало непроницаемым, так это ты. Презрение Соланка к докторам этой эпохи было перекроено. Ты хотел быть выше? Тебе надо было всего-навсего пойти к высокому доктору, который поставил бы тебе металлические вставки в твои длинные кости. Для худых был доктор худой, симпатичный доктор для тех, кто хотел стать симпатичнее, и так далее. Было ли всё это? И было ли именно так? Были ли мы сейчас машинами, машинами, которые могли отправить себя к механику и переделаться так, как им вздумается? Сделанные привыкшими к сиденьям с леопардовыми пятнами и к обволакивающему звуку? Всё в нём боролось против механизации человеческого. Разве это не было именно тем, против чего был создан его воображаемый мир? Что мог терапевт сказать ему о нём, чего он ещё не знал? Доктора ничего не знали. Всё, что они хотели, это управлять тобой, укротить тебя до собачьей позы или одеть на тебя клобучок, как на ястреба. Доктора хотели поставить тебя на колени и разбить их, и если ты начал пользоваться химическими костылями, которые тебе выдадут, ты уже никогда не пойдёшь на своих собственных ногах.
 Вся американская суть вокруг него перестраивала себя в механические термины, но везде выходила из под контроля. Эта суть постоянно говорила о себе, едва прикоснувшись к любой другой теме. Индустрия проверяющих – лекарей, ведьм, чья роль заключалась в увеличении и «заполнении пробелов» в работе уже околдованных лекарей – развилась, чтобы иметь дело с трудностями её исполнения. Основным модулем этой индустрии было переопределение. Несчастье было переопределено как физическая негодность, отчаяние как  хорошее строение позвоночника. Счастье было лучшей пищей, знание – лучшей мебелью, техникой более глубокого дыхания. Счастьем был эгоизм. Сущности без управления указано быть своим собственным, ведомым механизмом, бескорневой сущности дано указание самой укорениться в себе, а пока просто продолжать платить за услуги новых гидов, картографам излеченных Штатов Америки.
Старая индустрия контроля ещё была доступна, ещё разрешала знакомое ей положение. Кандидат на пост вице-президента от Демократической Партии обвинил фильмы в национальном недомогании и, в противоположность превозносил, Господа. Господь должен переехать ближе к центру жизни страны. (Ближе? Подумал Соланка. Если Всемогущий станет ближе к президентству, он бы жил в конце Пенсильвания Авеню и сам бы выполнял эту чёртову работу.) Джордж Вашингтон был выкопан из могилы, чтобы стать солдатом Иисуса. Без религии нет нравственности, метал громы Джордж, стоя в своей могиле, бледный, осыпанный землёй, держа в руке свой маленький топорик. И в стране Вашингтона были опрошены не вполне благочестивые граждане, ответившие, что около девяноста процентов из них будут голосовать за еврея или гомосексуалиста на пост президента, и только сорок девять процентов будут голосовать за безбожника. Хвала Господу!
 Несмотря на всю болтовню, все диагнозы, всю новую сознательность, - самые наимощнейшие коммуникации, произведённые этой новой, более членораздельной национальной сущностью, были немы. Так как настоящей загвоздкой было не повреждение машин, а жаждущего сердца, то язык сердца постепенно терялся. Избыток такого сердце-повреждения был ни в истечении мускульного тонуса, ни пищи, ни Фэнь-Шуй или кармы, ни безбожия или Бога. Это был *Jitter Bug, который свёл людей с ума: избытком не предметов, а разбитыми и расстроенными надеждами. Здесь в БУМ-Америке подлинно жизненные манифестации баснословных областей золота Кита, здесь, в набитом дублонами кошельке, висящем на конце радуги, человеческие ожидания были на самом высоком уровне истории человечества; и так, вследствие этого, такими же были людские разочарования. Когда поджигатели зажгли огонь, спаливший Запад, когда человек взялся за оружие и начал убивать пришельцев, когда ребёнок взялся за оружие и начал убивать своих друзей, когда обломки бетона мозжили черепа богатых девушек, такое разочарование, для которого слово «разочарование» было слишком слабым, было двигателем выразительности связанного языка убийц. В этом было только одно; крушение мечты в стране, где право мечтать было крайнеугольным камнем национальной идеологии, распыляемое уничтожение возможности личности враз, когда будущее раскрывало перспективы невообразимого, блистающего богатства, о котором ни мужчина, ни женщина никогда не мечтали. В мучительных языках пламени и пулях душевной боли Малик Соланка слышал уничтожающий, невежественный, остававшийся без ответа, вероятно, безответный вопрос -  громкий и жизнепотрясающий, как вопль в Мюнхене, который он задал себе: Всё ли это- именно то? Что, именно это? Это и есть Это?   Люди приходили в сознание как Кшиштоф Уотерфорд-Вайда, и понимали, что их ЖИЗНИ не принадлежат им. Их ТЕЛА не принадлежат им, а так же ничьи тела никому не принадлежат. Они недолго видели повод, чтобы не стрелять. Тех, кого Боги уничтожили, сначала сводили с ума. Фурии парили над Маликом Соланка, над Нью-Йорком и Америкой и визжали. Внизу, на улицах человеческое движение, и нечеловеческое, выкрикивали в ответ свои бешеные согласия.
Принявший душ, немного успокоившийся, Соланка, вспомнил, что ещё не звонил Джеку. Его поразило, что у него нет желания делать это. Этот Джек, раскрытый Нилой, разочаровал и издёргал его, что, по своей сути, не должно иметь значения. Конечно, Джек, должно быть, разочаровался в нём много раз, даже отделывался своим знаменитым «Соланковским» присутствием духа. Друзья должны преодолевать такие препятствия; до сих пор Соланка не подходил к телефону. Почему, тогда, он тоже был плохим другом; добавить это к удлиняющимся платёжным счетам. Теперь между ними стояла Нила, Это так и было. Не бери в голову, что она порвала отношения с Джеком до того, как что-то началось между ней и Соланка. Значение имело то, как Джек посмотрит на это, а он посмотрит на это, как на государственную измену. И если он был честен сам с собой, молча допустил Соланка, он так же расценивал это, как предательство.
Более того, Нила теперь была препятствием между ним самим и Элеонор. Он покинул дом по одной очевидной и одной простой причине: ужасающее явление ножа в темноте и под покровом брака эрозия того, что однажды овладело. Было трудно бросить яростное и вновь зажжённое желание ради того, более спокойного, мягкого, старого пламени.
- Должно быть, у тебя кто-то есть, -  сказала Элеонор: а теперь был, был.
Нила Махендра - последняя, большая игра чувств в его жизни. Вне её, если он потерял её, что, вероятно, и произойдёт, он видел пустыню; её белые, медленные дюны скользили к песочной могиле. Опасности предпринятого, усиленные разницей в возрасте и опыте, повреждениями в нём и капризностью в ней, были значительными. Как женщина, по которой сохнут многие мужчины, решает, что одного достаточно? К концу их первой, совместной ночи она сказала: - Я не искала этого, и не уверена, что готова к этому. -
Это значило, что событие развернулось так быстро,  так глубоко, что напугало её. - Риск мог быть очень большим. -
Он до боли скривил свой рот.
- Интересно, кто из нас двоих рискует чувствами больше, -  спросил он.
Этот вопрос нисколько не встревожил её.  - О, конечно, ты, - сказала она.
        Вислва вернулась на работу. Добродушный Саймон Джэйз позвонил Соланка со своей фермы, чтобы сказать, что он и его жена умаслили сердитую уборщицу, а звонок самого профессора с раскаянием поимел бы большее воздействие. Мягкий, каким он и был, мистер Джэйз не преминул упомянуть, что аренда включает в себя и надлежащее обслуживание апартаментов. Соланка заскрежетал зубами и позвонил.
 - Хорошо, я приду, почему бы и нет, -  согласилась Вислава. - Вам повезло, что у меня доброе сердце. -
  Её работа была даже менее удовлетворительной, чем прежде, но Соланка ничего не сказал. В квартире было неравновесие сил. Вислава вошла как королева - как Богиня Победы, обрезавшая свои нити – и после нескольких часов брожения по помещению, как монарх по королевскому маршруту, размахивая тряпкой, словно королевским платком, убыла, с выражением презрения на скуластом лице. Те, кто раньше прислуживал, были теперь повелителями, подумал Соланка, как на Галилео-1, так и в Нью-Йорке.
              Воображаемый им мир, впитывал его всё больше и больше. Он яростно рисовал, лепил из глины, выстругивал из мягкого дерева; и кроме всего этого, и писал, яростно.
 Команда Милы Милоу начала обращаться с ним, в некотором роде, удивительным реверансом; кто мог подумать, казалось, говорили их манеры, что этот старый простофиля мог явиться с таким колючим материалом, как этот? Хотя и медленно, Эдди изменил своё отношение. Соланка же, презренный уборщицей, был смягчён уважением молодых людей, и готов был доказать, что оно того стоило. Нила отнимала у него ночи, зато днём ему никто не мешал. Три-четыре часа ему было в пору. Кровь по его венам, казалось, перекачивалась быстрее. Это, думал он, дивясь своей незаслуженной, доброй удаче, было что-то новое. Жизнь нежданно подала ему свою сильную руку, и он сделает всё возможное. Настало время длительного, внимательного, вероятно, даже, исцеления, взрыв которого Мила назвала серьёзной игрой.
            Давняя история на Галилео-1 приняла вид плодоносящей жизни. Никогда до этого Соланка не нуждался – хотел – войти в такую подробность. Вымысел овладел им, и статуэтки, сами по себе, стали отходить на второй план; не окончания в них, а их значение. Он, кто так сомневался при приближении смелого, нового, электронного мира, вытер свои ступни возможностями, предоставленными новыми технологиями с их формальным, преимущественным правом на боковые прыжки и их соответствующая незаинтересованность линейной прогрессией, влияние, уже взрощенное его пользователями, наибольший интерес в разнообразии, чем в хронологии. Эта свобода от точности, от жестокости того, что произошло после, было веселящим, позволявшим ему развивать мысли параллельно, не волнуясь о соответствии причинной связи. Теперь соединения были электронные, не повествовательные. Всё взволновало одновременно. Это было, понял Соланка, точным зеркалом превосходящего опыта Времени. До пришествия гиперсоединений, только Бог был способен заглядывать одновременно в прошлое, настоящее и будущее. Люди были заключены в тюрьму календаря их дней. Однако сейчас такое всеведение было доступно всем,
Простейшим КлиКом «мыши».
           На Web-сайте, уже существующем, посетители будут способны бродить, по желанию, между разными историями и темами проекта: поимки Замин Акасца Кроноса, Замин против Богини Победы, Сказка о Двух Изготовителях Кукол, Могол из Бабурии, Переворот Живых Кукол-1, Падение Кроноса, Переворот Живых Кукол-2(На этот раз, Война), Очеловечивание Машин в противоположность Механизации Людей, Могол пленяет Кроноса (или Изготовителя Кукол?), Отречение Изготовителя Кукол ( или Кроноса?), и большой занавес, Переворот Живых Кукол-3; Крах Империи Могола. Каждая, в свою очередь, приведёт к следующим страницам, погружаясь как можно глубже в многоразмерный мир Королей-Марионеток, предлагая играть в игры, видеосегменты, чтобы просматривать, вход в помещение, где можно поболтать, и, конечно, вещи, чтобы покупать.
              Профессор Соланка на целые часы был отравлен нравственной двойственностью шести-паковочных Королей-Марионеток; был сразу очарован и наполнен отвращением к появлению личности Могола Бабурийского, который, как оказалось, был начитанным поэтом, опытным астрономом, страстным садоводом, а так же солдатом кроваво-похотливого Кориолянуса, и самым жестоким из принцев; в исступлении был введён возможностями теневой игры (умственными, символами, противоположными, мистификационными, и, даже сексуальными) двух установок самозванцев, вражду между «подлинными» и «подлинными», «подлинными» и «самозванцами», «самозванцами» и «самозванцами», которые блаженно указывали на разложение границ между указанными категориями. Он обнаружил в себе обитание мира, которому он с великой радостью выделил место рядом со своим окном, и поэтому хотел понять, что Мила Милоу имела в виду, когда сказала, что ЭТО было именно тем, где она чувствовала себя наиболее живой. Здесь, внутри электричества, Малик Соланка появился из своей полу-жизни своей Манхэттенской ссылки, ежедневно путешествуя к Галилео-1, начал, ещё раз, жить.
 С этого времени сенсорные заметки Маленького Мозга Галлилео Галилею, вопросы о знании и власти, о капитуляции и вызове на бой, о намерениях и средствах грызли Соланка. «Моменты Галлилео», те драматические случайности, когда жизнь спросила живых, где бы они находились при опасности; возле правды или благоразумно отреклись бы от неё, с увеличением казалось ему, быть рядом с сердцем того, что должно быть человеком.
МУЖИК, Я БЫ НЕ ПОДБИРАЛ ЭТУ ГАДОСТЬ, ЛЕЖАЩУЮ НИЦ. Я БЫ НАЧАЛ КАКУЮ-НИБУДЬ, ****УЮ, РЕВОЛЮЦИЮ, Я.  Когда обладатель правды был слаб, а защитник лжи был силён, было ли лучшим склониться пред большей силой? Или же, стоянием твёрдым против этого откроет силу в себе поглубже и уложит деспота? Когда солдаты правды спустили на воду тысячу кораблей и сожгли башни лжи,  должны ли они рассматриваться как освободители, или они, пользуясь оружием врагов против него, сами стали презренными варварами (или даже Бабурийцами), чьи дома они сожгли? Какими были ограничения терпимости? Как далеко в погоне за правильностью могли мы идти к пересечению линии, прибыли в свои антиподы, и стали неправильными?
             Около наивысшей точки истории Галилео-1 Соланка внедрил один такой установочный момент. Акасц Кронос, беглец от своих собственных созданий, в Великую старую эпоху был захвачен солдатами Могола и привезён в цепях в суд Бабурии. К этому времени Короли-Марионетки и Бабурийцы долгое время были в состоянии войны, загнанной в пат таким ослаблением, как и Троянская война, и древний Кронос, как создатель киборгов, был обвинён во всех их делах. Его объяснение их вторжения в автономию было отвергнуто Моголом фырканьем неверия. Затем на страницах, написанных Соланка, последовал спор между двумя людьми о природе самой жизни, - жизни, как создании биологического действия, и жизни, привнесённой в существо воображением и навыком живого. Была ли жизнь «естественной», или можно ли сказать о «неестественном», как о живом? Был ли вообраемый мир необходимой низшей степенью органического? Кронос ещё считался гением созидания, не смотря на его низвержение и долгое, нищенское существование в подполье, он гордо защищал своих киборгов; с каждым определением существования мысли они выросли в полную, оперившуюся форму жизни. Подобно Homo faber, они пользовались инструментами, подобно Homo sapiens, они рассуждали и вступали в нравственные споры. Они могли заботиться о своих больных и воспроизводить свой род, а с потерей своего изготовителя они обрели свободу.
Могол сразу же отверг эти доводы. Многофункциональная посудомоечная машина не стала аэропланом, спорил он. По тому же самому признаку проказливая марионетка так и оставалась куклой, ренегат робот так и оставался роботом. Направление их спора было неподходящим. Вернее, Кроносу надо было отречься от своих теорий, а затем представить властям Бабурии технологические данные, нужные для взятия под контроль машин Королей-Марионеток. Если тот откажется, добавил Могол, повысив тон, он, естетвенно, будет предан пыткам, а при необходимости, четвертованию.
     «Отречение Кроноса», его заявление, что у машин нет души, а человек вечен, было воспринято глубоко религиозными Бабурийцами, как всеобщая победа. Вооружённая сведениями, предоставленными побеждённым учёным, армия противоположного полушария создала новое оружие, парализовавшее нейросистему киборгов, и обратила их в неуправляемых. (Слово «убитый» было запрещено: что было неживым, не могло быть мёртвым.) Армия Королей-Марионеток обратилась в бегство, и победа Бабурийцев была несомненной. Сам киборг-Изготовитель Кукол нашёлся среди павших. Слишком самолюбивый, слишком «стойкий» - чтобы создать какую-нибудь свою копию, Изготовитель Кукол был себе на уме: таким образом, его персонаж был стёрт в связи с его уничтожением. Единственным человеком, способным воссоздать его, был Акасц Кронос, чья судьба была не ясной. Вероятно, Могол убил его после позорной капитуляции, или, возможно, он был ослеплен, как Тиресиас, и отпущен на дальнейший позор бродяжничать по миру, выпрашивая  подаяние, - говоря правду, чему ни один человек не верил-, в то время как в каждом селении он слышал анекдоты о крушении его собственных великих затей, о превращении Королей-Марионеток великого Кроноса, мыслящих киборгов Рийка, первых машин, не пересекших границу между механической сущностью и живыми существами, в кучу бесполезных обрубков. И тогда, как никто теперь не верил правде, что ему пришлось отречься от себя, у него самого не было выбора, только принять действительность катастрофы, каковую осуществили его собственная трусость, отсутствие нравственной силы духа.
            Однако в одиннадцатом часу события приняли новое направление. Короли-Марионетки перегруппировались под новым, двойным руководством. Замин Рийка, и её соперница, Богиня Победы, присоединившаяся к войскам, подобно Маленькому Мозгу в новом, удвоенном неприятностями, воплощении возглавила обещанную ею революцию. Они использовали свою объединённую научную светоч, чтобы построить новые электронные щиты против Бабурийцев. Затем, возглавляемая Замин и Богиней, армия Королей-Марионеток начала главное наступление и заняла цитадель Могола. Таким образом, началась осада Бабурии, которая не заканчивалась на протяжении поколоения или более…
            В мире воображения, в созидательном пространстве, начавшегося с простого изготовления кукол, и потом профилированного в эту многорукую, многофункциональную тварь, не было необходимости задавать вопросы; много лучше отыскать необычные способы перефразировать их. И не было необходимости заканчивать историю – действительно, было жизненно-важным для видов долгосрочного проекта, что сказка будет вместительной на почти неопределённое продолжение, с новыми приключениями и темами, будучи привитыми к ней на равных отрезках, и новые персонажи, чтобы вселить в куклу, игрушку, робота. История была скелетом, у которого периодически вырастали новые кости остовом для выдуманного чудовища, способного к постоянным превращениям, хватавшим каждую мелочь, найденную им; личная история его создателя, отправки сплетен, глубокое изучение, текущие события, высокая и низкая культуры и самая питательная пища из всего – именно прошлое. Обыскивание мирового хранилища старых преданий и древних историй было полностью законным. Несколько пользователей паутины были знакомы с мифами или даже с фактами прошлого; всё это нужно было для того, чтобы придать старому материалу свежую, современную закрутку. Превращение было во всём. Web-сайт Королей-Марионеток вошёл в строй и сразу достиг высшего уровня «хитов». Потоком пошли пояснения, и река воображения Соланка питалась тысячами потоков. Она стала разбухать и расти.
      Потому что работа никогда не устанавливала, никогда не останавливала существующую работу в движении, а оставалась в состоянии непрерывного вращения; степень несвязности была неизбежной. Истории персонажей и мест, даже их имена иногда менялись по мере продвижения и обострения воображаемого видения Соланка. Определённые возможности сценария оказались сильнее, чем он думал сначала, и были сильно расширены. Направление – Замин/Богиня Победы была наиглавнейшей. В начальном замысле Замин была просто красавицей и совсем не учёной. Однако позже, когда Соланка – ему подсказала Мила Милоу; пришлось уступить, - понял, как важна была бы Замин в климатической фазе истории, он вернулся назад и добавил к её ранней жизни много материала, обращая её в равную с Кроносом учёность, как и его сексуальное и нравственное превосходство. Другие авеню, казалось, должны были быть глухими аллеями, и были снесены. Например, в раннем наброске истории Соланка вообразил, что фигура «Галлилеева», захваченная Моголом, была киборгом Изготовителя Кукол, не исчезнувшего Акасца Кроноса.
             В этой разновидности истории об отказе Изготовителя Кукол от права называться «жизне-формой», его признание в своём собственном подчинении стало преступлением против самого себя и своей расы. Позже Изготовитель Кукол сбежал от Бабурийских тюремщиков, и когда новость о его «отречении» была распространена пропагандистской машиной Могола с целью подрыва его лидерства, киборг с жаром отверг обвинения, объявив, что он не был пленником вопроса, что, фактически, его человеческое божество, Кронос, был настоящим предателем правды. Хотя он и снёс этот вариант, Соланка сохранил для неё местечко, и часто удивлялся, был ли он не прав! Случайно, извлекая пользу из увлечения Паутины примечаниями, к сайту он добавил волнующую историю, как возможный, противоположный вариант фактов.
      Названия Бабурия и Могол так же были введены позже. Могол, конечно же, пришёл из «Mughal», а Бабур был первым императором Мугала. Но Бабур, о котором Соланка думал не как о старом, мёртвом короле, был предполагаемым предводителем выплеснувшейся «Индо-Лилли» парада-демонстрации в Нью-Йорке, которому Нила Махендра, по мнению Соланка, уделила слишком много внимания. Парад начался с некудышного управления и закончился ссорой. Параллельное шествие «туземных» Элбисов имело плохое сопровождение,  было позорно разогнано, не начав марша. Однако группы отвратительных, хорошо организованных мужчин-Элбисов, просочились на Вашингтон Сквер, чтобы насмеяться над мужчинами Индо-Лилли и осыпать матерными оскорблениями их женщин. Начались потасовки; Нью-Йоркская полиция, изумившись, что такое незначительное событие может происходить с таким накалом, слишком поздно сдвинулась с места после некоторого замешательства. Когда толпа побежала от полицейских, произошло несколько случаев поножовщины, правда, без смертельного исхода. В мгновение площадь опустела от демонстрантов, только Нила Махендра, Малик Соланка и безволосый гигант, голый по пояс, держал мегафон в одной руке, а в другой древко знамени предполагаемой республики Филбистан – F.I.L.B. «Cвободная Индейская Лиллипут-Блефуску», и остальное было добавлено, потому что звучало, как слово «ДОМОЙ». Это был Бабур, молодой, политический руководитель, который отправился со своего далёкого острова, чтобы призвать к сплочению, и теперь стоял там, такой жалкий, такой обделённый целью, как и волосами, такой невыразительный, что Нила поспешила к нему, оставив Соланка, где тот и стоял. Увидев приближавшуюся Нилу, гигант выронил флагшток из руки, который, падая, ударил его по голове. Он зашатался, но к его великому уважению, устоял на ногах.
Нила была сама заботливость, очевидно верившая, что отдавая Бабуру полное преимущество своей красоты, она сможет скрасить его долгую, бесполезную поездку. Бабур, и в самом деле, немного просветлел и начал, немного погодя, взывать к Ниле, как к огромному, политически значимому общественному собранию, на которое он надеялся. Он говорил о переходе через «Рубикон», о НЕСОГЛАШАТЕЛЬСТВЕ и СТОЙКОСТИ.  Теперь, конституция, звоёванная с невероятными усилиями, была отменена, а Индо-Лиллианское участие в правительстве Лилипут-Блефуску так постыдно закончилось, сказал он; потребуются только чрезвычайные меры. - Права никогда не даруются теми, у кого они есть, произнёс он, - только нам нужны отобранные «ТЕМИ».- 
Глаза Нилы загорелись. Она упомянула о своём телевизионном замысле, и Бабур кивнул степенно, понимая, что что-то можно будет вынести из неудачи этого дня. - Пойдём, -  сказал он, беря её за руку. (Соланка заметил спокойствие, с которым она протянула руку своему земляку.)
-Пойдём, нам надо многое обсудить и многое сделать, срочно. -
Нила удалилась с Бабуром, без оглядки.
   Соланка всё ещё находился на Вашингтон Сквер в вечерний час закрытия площади, сидя на скамейке. Когда из патрульной машины попросили удалиться, зазвонил его сотовый.
- Прости меня, милый, -  сказала Нила.  - Он был такой несчастный, кстати, это моя работа, нам действительно надо было поговорить. Так, или иначе, нет нужды объяснять. Человек ты умный. Уверена, что ты всё понял. Ты должен познакомиться с Бабуром. Он полон такой страсти, аж боязно. После переворота он даже может стать президентом. Не отключайся, милый. Меня по другой линии. -   Она говорила о перевороте, как о неизбежности. С глубоким грохотом тревоги Соланка вспомнил её заявление о войне. Если придётся, я буду драться рядом с ними, плечо к плечу. Я не шучу, так и будет. 
 Он глянул на кровавые пятна, сохнущие на потемневшей площади, свидетельства силы здесь, в Нью-Йорке собирающейся ярости на дальнем краю света; ярости толпы, порождённой долгой несправедливостью, рядом с которой его собственное, непредсказуемое настроение было простой, страстной незначительностью, потворством, вероятно, привилегированной личности, слишком заинтересованной, и располагающей уймой времени.
Он мог не отдавать Нилу этой высшей злобе с другого полушария. Вернись, хотел он сказать. Иди ко мне, моя дорогая, не уходи, пожалуйста. Но она вернулась только к телефонной связи, и голос её изменился.
  - Это Джек, - сказала она.  - Ему оторвало голову, он погиб, и в руке записка с признанием.-
 Ты видел безголовую Крылатую Победу, мрачно подумал Соланка. Ты слышал о Безголовом Всаднике. Брось это ради моего безголового друга, Джека Райнхарта, эту Бескрылую, Безлошадную Победу.


                ЧАСТЬ   ТРЕТЬЯ 
      
 
                15

Ни в чём не было смысла. Тело Джека обнаружили в Спасской, Гранитной Башне – на углу Гринвич и Н. Мура, чьи разработчики недавно подпали под огонь профсоюза за наём шрэйкбрекеров. Это в пятнадцати минутах ходьбы от квартиры Джека на Гудзон Стирт, и он, очевидно, побрёл туда с заряженным пистолетом, перешёл Канал, забитый ещё деловым людом, не смотря на поздний час; не привлекая внимания, затем вломился в выбранный им объект, лифтом поднялся на четвёртый этаж, расположился у западного окна с прекрасным видом на реку, освещённую луной, сунул дуло пистолета в рот, и, нажав курок, упал на грубый, незаконченный пол, выронив оружие, при чём, предсмертная записка, странным образом, осталась зажатой в другой руке.
Пил он жёстко: *Jack Daniel’s и Coke, нелепый напиток для OENOPHILE, как Райнхарт. Когда его нашли, его костюм и рубашка были сложены рядом на полу, а на нём были только носки и кальсоны, которые, по какой-то причине, или, возможно, по случайности, были одеты задом наперёд. И зубы были почищены недавно. Нила решила чистосердечно признаться и рассказала детективам всё, что знала,- о причудливых костюмах в чулане Джека, её подозрениях, обо всём. У неё могли быть неприятности; скрытие сведений было уголовно-наказуемо, но полиции нужна была «рыба» покрупнее, и кроме того, у двоих офицеров, пришедших в квартиру Нилы на Бэдфорд Стрит для опроса Нилы и Соланка, имелись собственные неприятности в её присутствии. У них постоянно ломались карандаши, они наступали друг другу на ноги, одновременно начинали говорить, а потом впадали в смущённое молчание, на что Нила не обращала ни малейшего внимания.
 - Дело в том, -   закончила она, в то время, как оба детектива кивали головами с явным согласием,  - это, так называемое самоубийство, сильно отдаёт тухлятиной.-
 Малик и Нила знали, что у Джека было оружие, хотя никогда не видели его. Это относилось к периоду охоты на мрачного Хэмингуэя и рыбной ловли, предшествовавшего его жизни в Тайгер Вудз. Теперь, как бедный Эрнст, наиболее женственный из великих американских писателей-мужчин, погиб от своей неудачи быть PHONEY, ковбоем, самому-себе-Папой, таковую жизнь он и выбрал. Джек отправился охотиться на себя,- на величайшую игру из всех игр. Что, в конечном счёте, было то, во что они призывали поверить. При ближайшем рассмотрении такое развитие событий стало менее и менее убедительным. В доме Джека дежурил консьерж, который видел того, покидающего здание около семи часов вечера, без всякого багажа, и одетого в костюм для выхода в город. Второй свидетель, пухлая, молодая женщина, в берете, ожидавшая такси на тротуаре, выступила вперёд в ответ на обращение полиции, и сказала, что видела мужчину, похожего по описанию на Джека, который садился в большую, чёрную машину для утилизации спортивной одежды, с закопчёнными стёклами; глянув мельком, через открытую дверь, она заметила двоих, с большими сигарами в зубах. Тот же автомобиль видели уезжавшим по Гринвич Стрит вскоре после установленного времени смерти. Пару дней спустя, анализ технических данных, из которых уже предусмотрительно было названо место преступления, где открылось, что повреждение входной двери Спасского Здания было нанесено не оружием Райнхарта. Никакого другого инструмента, с помощью которого можно было взломать очень плотную дверь, - деревянную, с металлической рамой – не было найдено ни на, ни возле мёртвого тела. Более того, было сильное подозрение, что повреждение двери не являлось способом проникновения в пристройку. У кого-то заранее имелся ключ.
Сама предсмертная записка служила средством установления невиновности Джека. Райнхарт был знаменит отполированной точностью своей прозы. Он очень редко делал ошибки в синтаксисе, и никогда, никогда не делал ошибок в написании. Однако в его последних, написанных им, словах встречались грубейшие синтаксические ошибки.
- Со времён моего военного корреспондентства, -  гласила записка,  - у меня была полоса неистовства.. Иногда в полночь я разбиваю телефон вдребезги. Хорс, Клаб и Стэш невиновны. Я убил их подружек, пот что они не давали мне, вероятно пот мой Цвет. - 
И под конец, душераздирающее. - Передайте Ниле я люблю её действительно. - 
Малик Соланка, когда пришёл его черёд опроса полицией, сказал взволнованно, что, хотя записка и находилась непосредственно в руке Джека, она не могла быть написана им самим.
- Или она была продиктована кем-то, обладавшим много меньшим уровнем владения языком, чем Джек, или же он намеренно исковеркал свой стиль, чтобы дать нам знак. Разве вы не понимаете? Он даже сообщил нам имена трёх его убийц.-
 Когда было установлено, что Кейт «Club» Мэдфорд, последний любовник Лорэн Кляйн был сыном богатого разработчика и bete noire профсоюзных рабочих Майкла Мэдфорда, одна из компаний которого занималась переделкой Спасского Элеватора в смесь высоких чердаков и жилья городского типа, и что Кейт, которого попросили продумать церемонию открытия вечеринки, имел связку ключей, стало ясно, что убийцы допустили непоправимую ошибку. Большинство убийц – люди глупые, и жизнь в привилегиях не являлась защитой от глупости. Оказалось, что самые дорогие школы плохо образовывают болванов, и Марсалис, Андриессен и Мэдфорд были на половину образованными, наглыми, молодыми дураками. И убийцами. «Клаб», припёртый собранными фактами, признался первым. Защита его приятелей рухнула через несколько часов.
Джек Райнхарт был похоронен в глубинах Куин’з, в тридцати пяти минутах езды от бунгало, купленного им для матери и ещё незамужней сестры в Дугластоне.
 -Дом с видом,- шутил он.  - Если пойдёшь в конец двора и будешь всё время держаться левой стороны, ты сможешь услышать, ЧТО?, назовём это ШЁПОТОМ ЗВУКА.-
 Теперь же, его собственным видом вечно будет вид городского вреда. Нила и Соланка нашли машину, чтобы поехать туда. Кладбище было узким, без деревьев, неприбранным и унылым. Фотографы шныряли меж групп скорбящих, как брошенный мусор плавает по краям пруда. Соланка как-то забыл, что к похоронам Джека должен быть проявлен какой-то интерес.
Тот момент, когда были сделаны признания, и история клуба «S & M» стала общественным скандалом этого лета, профессор Соланка потерял интерес к размерам общественных событий. Он скорбил о своём друге Джеке Райнхарте, большом, смелом журналисте, которого засосали чары и богатство.  Быть соблазнённым тем, что было отвратительным – это тяжёлая судьба. Уступить женщину, которую ты любил, лучшему другу, вероятно, ещё тяжелее. Соланка был  плохим другом Джеку, и тогда – это рок Джека быть преданным. Его тайные, сексуальные преимущества, которые он никогда не опробовал на Ниле Махендра, и значило это то, что не одной только Нилы было ему недостаточно, и привело его в дурную компанию. Он был верен людям, не заслуживавшим его верности, убедил себя в их невинности – и каким же это усилием должно было быть для познавателя природы и *MUCKRAKER, какое же, вводящее в заблуждение, великолепие он, должно быть, нанял! – и, соответственно, помог им закрыться щитами от закона; и его наградой стало – быть убитым ими в неуклюжей попытке предъявления Козла Отпущения; быть принесённым в жертву на алтарь их непобедимой, эгоистично-маниакальной гордыни.
         Наняли чтеца Евангелия для прочтения прощальной мешанины духовности старой и более современного материала: - Укрепи меня, Иисус,- следовало за восторженным восхвалением Пресловутому *B.I.G., - При каждом Твоём Вздохе (Я Буду Скорбить О Тебе);-  затем шло, - Успокой Мою Душу(В Сердце Авраама).-
 Дождь казался неминуем, но держался в стороне. Воздух был влажен, как-будто наполнен слезами. Здесь были мать и сестра Джека; а так же Бронислава Райнхарт, бывшая жена, выглядевшая, одновременно, и опустошённой, и сексуальной, в коротком, чёрном платье и вуали. Соланка кивнул Бронни, которой у него никогда ничего не находилось, что сказать, и бормотал умершему пустые слова. Женщины Райнхарта не казались удручёнными, они были злы.
- Джек, я знаю, - быстро проговорила его мать, - ты бы хотел увидеть этих белых сосунков в таком же положении. -
- Я знаю, Джек, - добавила его сестра, - для развлечений не нужны кнуты и цепи. -
Они были рассержены на любимого ими человека, из-за скандала, и даже более рассержены на него за то, что он вверг себя в пагубную жизнь, словно он сделал это, чтобы причинить им боль, оставить их на всю жизнь с болью такой тяжёлой утраты.
- Я знаю Джека, - проговорил Соланка, - как очень хорошего человека, и если ему где-то сейчас хорошо, значит, он счастлив, освобождённый от своих ошибок.-
 Джек был там, с ТЕМИ ошибками. Джек – в ящике, из которого ему уже не подняться. Соланка почувствовал руку, сжимавшую его сердце.
 Глазами своего горя Соланка видел Джека, растянувшегося на чердаке того элеватора, а весь мир сплетничал над его трупом, и всюду сновали фотографы. Рядом с Джеком лежали три мёртвых девушки. Освобождённый от страха своего соучастия в их гибели, Соланка скорбел и о них. Вот Лорэн, испугавшаяся своего дара делать что-то с другими, и своего позволения другим делать что-то с ней. Бинди и «Скай» пытались удержать её в своём круге обаяния, удовольствия и боли, но безуспешно, так как она поставила печать на своей судьбе, пригрозив членам клуба опозорить их перед общественностью. Здесь лежала Бинди, первой постигшая, что смерть подруги была не случайной, а хладнокровным наказанием: чья сообразительность стала полномочием её смерти. И вот лежала «Центровая «Скай», спортсменка для любых сексуальных игр, самая взбалмошная из трёх погибших, и самая сексуально-ненасытная, - мазохистские излишества, дотошно обсосанные довольной прессой, иногда пугали её любовника-садиста Брэда «Хорса». «Скай», считавшая себя бессмертной, которая вообще не думала, что за ней придут, потому что считалась Императрицей ихнего мира, она вела их за собой, и способы её терпимости, её удары бичом были самыми изощрёнными. Она знала об убйствах, возбудивших её нездоровую психику, жужжала на ухо Марсалису, что у неё не было намерений разбалтывать обо всём, и в свою очередь нашептала обоим, «Стэшу» и «Клабу», что будет счастлива заменить своих мёртвых подруг в любом положении, как они захотят, только произнесите, - Милая - , и всё ваше. Она так же объяснила всем троим, по отдельности, с мервенно-бледным лицом рассказала о стычках, что убийствами они связаны пожизненно; что они шагнули туда, откуда возврата нет, и контракт их любви был подписан кровью её подруг. «Скай»-королева кровососов. Она погибла по тому, что её убийцы были напуганы её сексуальной Яростью.
        Три оскальпированных девушки. Толки общественности об обрядах Voodoo и идолопоклонничества сверх всей ледяной безжалостности преступлений Соланка предпочёл  размышлениям о смерти души. Эти молодые особы, так отчаянно желавшие желать, были способны только найти это желание во внешнем, сверхсексуальном, человеческом поведении. А эти три молодых человека, для которых любовь стала вопросом насилия и обладания, о совершении и быть свершённым, подошли к границе между любовью и смертью, и их ярость стёрла её; ярость, которую они не смогли явственно представить, у которых было много всего, рождённые на том, чего им не надо было добиваться: самого малого, - простоты. Настоящей жизни.
          В тысяче, десяти тысячах, сотне тысяч ужасающих пересудов, гудевших над мёртвыми, словно выискивающие зловоние, мухи, город обсуждал наиболее мелкие подробности убийств. ОНИ УБИЛИ ДЕВУШЕК СРАЗУ! Мэдфорд забрал Лорэн Кляйн на грандиозный вечер в городе. Она отослала его домой, как он и задумал, из-за ссоры, затеянную им в конце вечера. Немного позже он позвонил ей, сообщив о, якобы случившейся с его машиной, аварии не далеко, за углом. Она выбежала, чтобы помочь ему, увидела его, едва различимый в темноте, «Бэнтли» с открытой дверцей. БЕДНЯЖКА. ОНА ПОДУМАЛА, ЧТО ОН ХОЧЕТ ИЗВИНИТЬСЯ. Раздосадованная обманом, но не встревоженная, она залезла внутрь, и получила несколько ударов по голове, нанесённые Андриессеном и Марсалисом, а Мэдфорд этим временем попивал «Margaritas» в ближайшем баре, громко похваляясь, что он топит своё горе, потому что его сука не кажет носа, вынуждая тем самым бармена просить его либо заткнуться, либо убираться прочь, а тот ещё грозил, что его запомнят здесь надолго.  А затем скальпирование. Им нужно было снять пластиковую облицовку, на которой остались пятна крови. А тело бросили на дороге, как мусор. Так же поступили и с Белиндой Кендэлл.
Однако, «Скай» была другой. Она взяла инициативу на себя, прошептав о своих замыслах Брэдли Марсалису за их последним ужином. Не сегодня, сказал он, и она пожала плечами.
- Хорошо, я позвоню «Стэшу» или «Клабу» и узнаю, готовы ли они повеселиться. -
Разъярившийся и оскорблённый, но обязанный придерживаться правил игры, Брэд попрощался у двери её прихожей, и позвонил ей через несколько минут по телефону, сказав: _  Хорошо, ты победила. Встречай меня в номере. -
Номером был звуконепроницаемый «люкс», снятый клубом «S&M» на весь год для слишком шумных его членов. Брэдли Марсалис, это стало известно, забронировал на несколько дней вперёд; (тут был доказан факт преднамеренности). «Скай» до номера не добралась. Большая, чёрная машина для утилизации спортивной одежды остановилась рядом с ней, и голос, знакомый ей, сказал: - Привет, принцесса. Поднимайся на борт. «Хорс» попросил подвезти тебя.-
Двадцать, девятнадцать, девятнадцать, считал Соланка. В общей сложности их возраст только на три года был больше его. Ну, а Джек Райнхарт, прошедший дюжину войн, чтобы только погибнуть ни за что в элеваторе. Который так много и хорошо писал о значимом, и так манерно и много о незначительном, и чьи последние слова были, направленно, или по-необходимости, едкими и пустыми? История Джека была тоже полностью раскрыта. Кража оружия «Хорсом»-Марсалисом, Приглашение Джека на обряд принятия его в члены клуба «S&M». ТЕБЕ ПОВЕЗЛО, МУЖИК. ТЫ НАШ.  Даже когда они прибыли к зданию Спасского Элеватора, у Райнхарта даже в мыслях не было, что он ходил рядом со смертью. Он, вероятно, думал о сцене оргии в фильме «ШИРОКО ЗАКРЫТЫЕ ГЛАЗА», представляя голых девушек в масках  на помостках, ожидавших жалящего удара его бича. Сейчас Соланка плакал. Он слышал, как убийцы требовали, чтобы Джек выпил полную кружку «Jack Daniel’s» и «Coke», спиртной напиток нехороших подростков, за три глотка. Он слышал, как они приказали ему раздеться и вывернуть кальсоны наизнанку, и вновь их одеть, якобы по обычаю клуба. Как-будто ими были завязаны его собственные глаза, Соланка чувствовал повязку,
которую повязали Джеку (а потом сняли). Его слёзы просочились сквозь воображаемый шёлк. Ладно, Джек, ты готов, от этого ты улетишь. - Что происходит, ребята, что за дела?-  Просто открой глаза, Джек, ты почистил зубы, как мы велели? Хорошо. Скажи ааа, Джек. Это убьёт тебя, кукла.
 Как же было трогательно-легко заманить этого хорошего, слабого человека в его смерть. С каким желанием – кладя пять сверху, получая на пять меньше, он вступил в катафалк для своей последней, короткой поездки.
Боже, упокой мою душу,  прокричал чтец. Прощай, Джек, молча сказал Соланка своему другу. Отправляйся домой. Я буду звонить.

 Нила отвезла Малика на Бэдфорд Стрит, откупорила бутылку красного вина, задёрнула шторы, зажгла много душистых свечей, и непочтительно выбрала CD с классическими песнями пятидесятых и начала шестидесятых – музыку из его запрещённого прошлого. Это было выражением её глубокой мудрости. Во всех вещах, имевших отношение к чувстам, Нила Махендра знала рабочий механизм. Kabhi meri gali aaya karo. Дразняще-романтическая песня весело неслась по затемнённой комнате. Подойди и понимай меня иногда. Они молчали, не сказав ни слова друг другу ещё до поездки на кладбище. Она увлекла его на диван, и уложила его голову между своих грудей, бессловесно напомнив ему о продолжении существования счастья, даже, когда приходит беда.
Она говорила о своей красоте как о чём-то немного отдельном от неё самой. Это не было итогом какого-то её поступка. За это она не требовала платы, была просто благодарна за дарованное ей природой, очень заботилась о ней, и думавшая, большей частью, о самой себе, как о бестелесной завершённости, жившей за глазами такого необычного пришельца. Её тело; глядя сквозь его большие глаза, управляя его длинными конечностями, не совсем способная поверить своему счастью. Её столкновение со своим окружением – спустившимися мойщиками окон, сидевшими, скрестив ноги, по обеим сторонам тротуара с вёдрами на головах, скользящими машинами, опасностью, правящих ножи мясников, когда те останавливали её, чтобы купила мяса – было из ряда вон выходящим, результатом какого, обо всей своей очевидной беспечности она была хорошо осведомлена. Она могла управлять «эффектом» до некоторой степени.
- Она не знает, как его отключить, - говорил Джек, и это было правдой, но она могла нечестно использовать его с помощью свободной одежды (к которой она питала отвращение) и широкополых шляп(которые она, ненавидевшая солнце, обожала). Более впечатляюще; она могла усилить мировое соответствие с собой путём точной настройки регулировок длины её шага, наклона её подбородка, её рта, её голоса. С предельным усилием она предвещала уменьшение целых окрестностей до зоны катастрофы, и Соланка приходилось просить её прекратить, наконец, не из-за воздействия на состояние его тела и разума. Ей нравилась похвала, описывающая её как “ высоко-содержательную девушку”, и временами, была готова признать, что это её отмежевание в “форму”и “cодержание” было полезной выдумкой. Описание своего сексуального существа, как “иного”, которое, время от времени, выходило поохотиться, и, не будучи отвергнутым, являлось умной уловкой, способом стеснительной личности заманивать её обманом в *EXTROVERSION. Это позволяло ей срывать награды от её ожидаемого, эротического присутствия, не будучи обеспеченной парализованной, общественной уродливостью, которая надоедала ей как смущённой, молоденькой девушке. Слишком проницательна, чтобы напрямую говорить о сильном смысле правильного и неправильного, что в тайне предвещало все её поступки. Поэтому она предпочитала ссылаться на секс-бомбу из мультфильма, Джессику Рэббит.
- Я не плоха, - нравилось ей притворно-застенчиво мурлыкать.- Меня просто нарисовали такой.-
 Она держала его рядом с собой. Отличие от любовной связи с Милой было очень разительным. С Милой, Соланка позволял себе погружаться в болезненное заманивание незаметного, непозволительного; и, напротив, когда Нила обвивалась вокруг него, противоположность была правдивой, всё становилось заметным, всё было позволительно и позволено. Это была не женщина-ребёнок, и то, что он открывал с ней, было взрослой радостью незапрещённой любви. Он думал о своей склонности к Миле, как о своей слабости; в этой новой связи чувствовалась сила. Мила обвинила его в оптимизме, и она была права. Нила же, была оправданием оптимизма. И, конечно же, он был благодарен Миле за то, что она отыскала ключ к дверям его воображения. Но, если Мила Милоу отперла ворота ШЛЮЗА, то Нила Махендра была потоком.
 В руках Нилы Соланка стал изменяться; чувствовал, что внутренние демоны, которых он так боялся, ослабевали с каждым днём, ощущал, как непредсказуемая ярость уступала дорогу загадочной предсказуемости этой новой любви. Укладывайте свои сумки, Фурии, думал Соланка, здесь для вас нет больше пристанища. Если он был прав, и источник ярости лежал в накоплениях жизненных расстройств, тогда он отыскал противоядие, которое превратило яд в его противоположность. И таким для Ярости мог быть Восторг, и любовь Нилы была камнем философа, сделавшим возможным превращение в алхимии. Злоба произрастает из отчаяния; но Нила была исполнена надеждой.
   Дверь в его прошлое осталась закрытой, и у неё хватало такта не ломиться в неё до поры до времени. Степень её надобности в личной и психологической независимости была значительной. После их первой ночи в номере отеля она настояла на использовании её постели для их «стычек», но прояснила, что он не приглашался проводить ночь. Её сон был наполнен кошмарами, и она пока не желала спокойствия его присутствия. Она предпочитала воевать со своими снами-воображениями одна, и в конце каждой ночной битвы просыпаться медленно, и делать это самой. Не имея равных условий, Соланка принял её, и начал привыкать к изгнанию волн сна, которые перекатывались через него при завершении занятия любовью. Он сказал себе, что так вот было для него лучше. В конце концов, он стал, вдруг, очень занятым человеком.
Он узнавал её всё лучше с каждым днём, прощупывая, словно незнакомый город, где у него было арендованное пространство, которое он надеялся  когда-нибудь выкупить Этой затеей она совсем не удовольствовалась. Подобно ему, она была существом настроений, и он становился её личным метеорологом, предсказывающим её погоду, изучавшим долговременность её внутренних ветров и их стороннее воздействие в форме разрушительных ураганов на золотых пляжах их любви. Иногда ей нравилось быть рассматриваемой в такой микроскопической подробности, любила быть понимаемой без слов, когда её надобности исполняются без надобности выражать их. В иных же обстоятельствах это её раздражало. Он замечал облако на её брови и спрашивал: - В чем же дело?-
В ответ она глянет сердито и скажет: - А, ничего. Ради Бога! Думаешь, можешь читать мои мысли, но ведь ты так часто бываешь неправ. Если есть о чём-то сказать, я скажу. Не встречай неприятность на пол-пути. -
Она приложила изрядные усилия в создании образа силы и не хотела, чтобы мужчина, который её любит, видел её слабость.
Излечение, вскоре открытое им, было тем же средством и для Нилы, явившимся ещё одним общим признаком для них обоих; они должны были побить своих демонов, не входя в долину кукол. Когда ей было плохо, когда ей приходилось бороться с собой, она отступала от него, не хотела видеть его и объяснять, почему. А он должен был понять, быть достаточно взрослым, позволив ей быть такой, какой она желала быть: короче, вероятно, впервые в его жизни от него требовались действия, свойственные его поколению. Она была высокочувственной женщиной и иногда признавалась, что она, должно быть, сама – кошмар, на что Соланка отвечал: - Да, но есть и вознаграждения. -
- Надеюсь, большие, -  сказала она, неподдельно-взволнованно.  - Если бы таковые отсутствовали, я бы сошла с ума, не так ли? -
Он усмехнулся, а она успокоилась, подвинувшись к нему ближе.
- Так и есть, -  облегчённо сказала она.  - А ты, нет. -
     Она обладала очень хорошей физической лёгкостью и ощущала себя намного счастливее, оставаясь голой, чем в одежде. Он не единожды напоминал ей, что нужно быть одетой, когда стучат в дверь. Но ей хотелось уберечь свои секреты, защитить своё таинство. Её частые уходы в себя, её привычка отступать от слишком прозорливого видения своей сути выполнялись с таким, совсем НЕ – американским – этим положительно английским – знанием ценности её резерва.
Она утверждала, что не может совладать с собой, не зная, любит ли она его, или нет, что она делала, глубоко впадая в замешательство.
- Послушай, это же очевидно, -  сказала она, когда он спросил, почему.  - Ты можешь быть очень созидательным со своими куклами и Web-сайтом и всем, и на сколько я имею к этому отношение, твоей единственной заботой является ныряние в мою постель, как только я скажу, и исполнять каждую мою прихоть. -
На что властный DICTUM (деспот Профессор Малик Соланка, всегда желавший быть сексуальным объектом, чувствовал себя совершенно нелепо-довольным.)
 После занятия любовью она закуривала сигарету, голая садилась у окна, чтобы выкурить там её, зная о его ненависти к табачному дыму. Счастливые соседи, думал он, а ей просто в голову не приходили такие мелкобуржуазные мысли. С искренним выражением лица она возвращалась к заданному им вопросу.
 - Разговор о тебе, -  начала она,  - дело в том, что у тебя есть душа. Это редкое качество в современном мужчине. Взять Бабура: изумительный человек, умный, правда, но по уши влюблён в революцию. Настоящие люди – просто фишки в его игре. А большинство парней – это деньги, положение, власть, гольф, я.  Джек, например.-_
Соланка возненавидел хвалебные отзывы о гладкотелом знаменосце на Вашингтон Сквер, испытывал острый приступ виновности при благосклонном сравнении с его покойным другом, и высказал это.
- Понимаешь, - изумилась она,  - ты не просто чувствуешь, ты можешь по-настоящему говорить об этом. Да. Наконец, мужчина, стоящий того, чтобы остаться с ним. -
 Соланка имел предчувствие, что его уединённо внесли в список, но до конца не распознал шутку. Чувствуя себя дураком, он обратил внимание на воздействие её голоса. Доза Любви Номер Девять. Это был целительный бальзам.
Индия повсюду утвердилась в апартаментах на Брэдфорд Стрит, в сверхвыразительной манере диаспоры:
FILMI музыка, свечи и фимиам, календарь Кришны-и-молочниц, рисунки школы компании, кальян на крышке книжного шкафа свернулся, словно змея. Бомбей Нилы изменённого «Я», думал Соланка, натягивая на себя одежду, вероятно, ушёл за обильной, Озападненной, Калифорнийско-минималистской простотой… но не обращай на Бомбей внимания. Нила тоже одевалась, натягивая на себя самые «аэродинамически» облегчающие тело чёрные вещи, изготовленные из некоего безымянного, космической эры материала. Несмотря на поздний час, ей нужно было съездить в контору. Подготовительный период документов Лилипут почти закончился, и она вскорости уедет к жителям другого полушария. Но было ещё много работы. Привыкай к этому, думал Соланка. Её надобность в отсутствии была и профессиональной, и личной. Быть с этой женщиной, значило научиться быть без неё. Она завязала шнурки на своих белых «летучках» - *Sneakers c выщёлкивающимися колёсиками, встроенными в подошвы – и сразу набрала скорость; её длинный пони-хвост развевался за её спиной. Соланка стоял на тротуаре и смотрел, как она удаляется. «Эффект», заметил он, когда началось обычное нанесение увечий, работал так же и в темноте.
        Он отправился в *F.A.O. Шварца и отослал по почте Асмаану слоника. Скоро последние признаки старой ярости будут рассеяны новым счастьем, и он почувствует в себе достаточно смелости, чтобы вновь войти в жизнь своего сына. Однако чтобы сделать это, он встретится с Элеонор и поставит её перед фактом, который она всё ещё отказывалась признать. Ему придётся похоронить сообразность, как нож, в её добром и любящем сердце.
Он позвонил, чтобы Асмаан ожидал сюрприз. Великая радость.
- Что внутри? Что там написано? Что скажет Морген? -
Элеонор и Асмаан отдыхали с семьёй Франц во Флоренции.  - Здесь нет пляжа. Нету. Есть река. Но я в ней не купаюсь. Может, когда вырасту, вернусь и поплаваю. Я не испугайся, Папочка. Поэтому Морген и Лин кричали. -   Испугался.   - Мамочка нет. Мамочка не кричала. Она сказала не тугайся Морген. Лин такая хорошая. Мамочка тоже хорошая. Но я всё равно думаю. Он немного испугайся. Морген. Совсем немного. Он хотел, чтобы я засмеялся? Наверное. Ты знаешь, Папочка? Что он говорил? Мы пошли посмотреть на статуи. А Лиин не пришла, она осталась дома. Нет не у нас дома, а. I carambа.-   Это, Соланка понял немного погодя, было I can’t remember / Не могу запомнить.  - Да, мы остановились там. Было очень здорово. У меня есть лук и стрела. Я люблю тебя, Папочка, ты сегодня едешь домой?  Суббота Вторник? Ты должен. Пока.-
  Элеонор взяла трубку. - Да, было трудно. Но во Флоренции было чудесно. Как ты? -
Он подумал минуту. - Хорошо, - ответил он.  - Нормально.-
Она подумала минуту.  - Ты не должен ему обещать, что возвращаешься, если этого не делаешь, -  сказала она, выуживая подробности.
- В чём дело?-  спросил он, меняя тему разговора. 
 - Что с ТОБОЙ поизошло? - спросила она в ответ.
На этом и всё. Он уже слышал многозначительность неправды в её голосе, а она в его. Сброшенный с весов, он только сейчас понял, Соланка совершил ошибку ухода в диалог с Нилой: - Ради Бога! Думаешь, ты умеешь читать мои мысли, и так часто ошибаешься. Если надо что сказать, я скажу. Не встречай неприятность на пол-пути.- 
Отвлёкшись от Нилы, это звучало вполне искренне, но в его речи оно наткнулось на простое бахвальство.
Элеонор была презрительно изумлена.  - Ради Бога.-  хотела она знать.  - Как в “Джиппарс-криппарс”,  “Джимми Крикет”, или “Что, Допрос?”  Когда ты начал пользоваться цитатами Рональда Рэйгана? -               
    Её манера была острее, более раздражительной, НЕ примирительной. Морген и Линн, подумал Соланка. Морген, который потрудился позвонить ему, чтобы отругать за оставление жены, и чья собственная жена сообщила Соланка, что его поведение сблизило её и её мужа ещё ближе. М-гм.
Морген, Элеонор и Линн во Флоренции. Вот почему она старалась. Свидетельство Асмаана не оставляло сомнений. Поэтому она кричала. Почему она кричала, Морген? Элеонор? Не трудно ли будет вам посвятить меня в это? Не постараешься ли ты, Элеонор, объяснить, почему твой новый любовник и его жена ссорились в присутствии моего сына?
Ярость уходила из него, но у кого-то ещё было безразмерно-плохо с юмором. Мила переезжала. Эдди нанял фургон у компании под названием *Van-Go и, не жалуясь, стаскивал её пожитки с четвёртого этажа, а она стояла на улице, курила сигарету, потягивая ирландское виски из бутылки, и гадила. Теперь у неё были красные волосы, и более иглистые: даже её лицо выглядело злым.
- Как ты думаешь, на что ты смотришь? -  крикнула она на Соланка, заметив его, наблюдавшим за ней из своего рабочего кабинета на втором этаже.
 - Что бы ты ни пожелал от меня, профессор, это недоступно. Усёк? Я - личность помолвленная, и поверь, ты не хочешь, чтобы мой жених сошёл с ума. -
Против самого его лучшего оправдания – она уже прокладывала себе дорогу сквозь Пятую Джеймсона – он спустился на улицу поговорить с ней. Она переезжала в Бруклин на маленькую квартиру вместе с Эдди в Парк Слоуп, и Web-пауки открыли там контору. Сайт Королей-Марионеток быстро продвигался к дню своего запуска, и всё шло хорошо.
 - Не волнуйся, профессор, -  произнесла она со стоном.  - Дело в норме. Тебе не устоять.-
 Эдди Форд спустился по парадной лестнице, неся компьютерный монитор. Увидев Соланка, он театрально нахмурился. Эту сцену он хотел сыграть очень давно.
- Она не хочет говорить с тобой, мужик, -  сказал он, опуская монитор к ногам.  - Я ясно выразился? У мисс Милоу нет ****ого желания к ёбаному разговору. Ты понял? Ты хочешь видеть её? Позвони в контору и поищи себе ёбаное доходное местечко. Пошли нам E-Mail. Обнаружишь её ёбаное место жительства, и отвечать ты будешь мне. У тебя с леди нет больше личных отношений. Ты отчуждаешься. Если спросишь меня, она безгрешна, чтобы иметь дело с тобой. Я, я не безгрешный тип. Я, мне нужно только пять минут. Три сотни секунд наедине с тобой удовлетворили бы мои ёбаные потребности. Да, сэр. Понимаешь меня, профессор? Я на твоей частоте? Ты слышишь меня? -
Соланка молча кивнул и повернулся, чтобы уйти.   - Она рассказала мне, что ты пробовал на ней, -  крикнул Эдди вслед.  - Ты, мать твою, угрюмый, больной старик.-
А что она рассказала тебе, Эдди, о том, что она пробовала на мне? А, не обращай внимания.
    - Да, профессор.- 
В коридоре, перед передней дверью он наткнулся на водопроводчика Шлинка; или, иначе, Шлинк ожидал его, размахивал документом, разразившись потоком слов: - Фсё карашо ф кфартир? Нет туалет проплем? Так, так. Што Шлинк пощиняет остаётся долько.-   Он кивнул и яростно улыбнулся.  - Фосмошно фы не помнит? -  продолжал он.  - Я пыл праф с фами, да?, я просто так делил сфой шиснь-хистория с фами. С этот фы стелал шестокий шутка. Мошет фы скасаль, полушится кино и с мой плёхой скаска. Фы не тумаль оп это. Фы кофориль, я уферен ф это, сепе ф груть. Такой феликий, такой покрофительствуемый, профессор, фы кусок гофна!-   
Соланка просто отбросило назад.
- Та! -  воскликнул Шлинк. - Я скасаль это просто так. Я нарочно пришёль сюта, чтопы скасать фам это. Понимайт, профессор, я слетофал фаш софет, этот софет, как касайся фас, пыл просто клупый смек, и слафа Пок, мой усилий плакослофил успек. Полущилься филм! Фот, смотрит сами, щёрно-пелый. Фот, насфанье стутия. А фот, финанс отель. Та, кометий, просто претстафь. После шиснь пес хьюмор я путу икрайт тля смек. Пили Кристл в клафный роль, он уше на порту, он просто от этоко пес ума. Прямо оконь, та? Ошень кромко. Польшой открытий на фихотные. Шти и смотри. O’key, пока, Профессор Польфан, и danke са насфаний. ЕФРЕЙСКИЙ ЛЁТКА. Ха, ха, ха. Ха. -


                16


Несоответственное лето закрылось накануне вечером, как фонтан на Бродвее. Температура упала, словно нож гильотины; однако, доллар поднялся ввысь. Куда ни заглянешь: спортивные залы, клубы, галереи, конторы, на улицы и на пол *N.Y.S.E., на огромный, городской стадион и развлекательные центры, люди готовили себя к новому сезону, limbering up for action, - занимаясь пластикой тела, ума и гардеробов, рассаживаясь на свои места. В «Олимпусе» представление! Город ударился в гонки. Только крысам не стоило утруждать себя участием в таком высоконапряжённом соревновании. Это было главным событием, соперничеством  аристократов, мировыми сериями. Это были главные гонки, победители которых становились богами. Второе место в счёт не шло: «Loserville». Единственным правилом было – победа или поражение; серебро и бронза были исключены.
Спортсмены толпились на ступенях Олимпа: разжалованные китайские едоки черепахового супа, рот Мэрион Джоунз несвязно бормотал в микрофон; муж той же Джоунз, испытывающий NANDROLONE, Майкл Джексон, бегающий с телефоном и бьющий пластинки. Как Джек Райнхарт назвал это разогревом Олимпийского Развода. Второй антикварный муж бывшей жены Соланка Сары Ли Шоффилд, Лестэр, умер, не просыпаясь, перед завершающим днём слушания их дела в суде, но не до того, когда он вычеркнул её имя из завещания. Горькая перебранка между Сарой, бразильской супермоделью Ондиной Маркс и взрослыми детьми Шоффилда от ранних браков вытеснила, наконец, Убийства Девушек с передовых страниц. Сара вышла чистой победительницей из этих предварительных, словесных, враждебных стычек. Она изъяла фотокопии выдержек из личных дневников Шоффилда для доказательства того, что покойный питал глубокое отвращение к своим детям и поклялся, что не оставит никому из них больше размера пошлины на Мосту «Триборо». Она, так же, привлекла независимых следователей на поиски улик против Ондины, единственной владелицы последнего, опровержительного завещания Шоффилда. Подробности бисексуальной беспорядочности модели и увлечение пластическим увеличением форм заполнили прессу. - Она мне не пара, и поговаривают, что она большая обжора, -  ядовито высказывалась Сара. История об употреблении Ондиной наркотиков, и о грязном порнофильме проходила, как выдающееся событие; и самое острое – «Пинкертоны» раскопали её тайную, любовную связь с симпатичным парагвайским потомком нацистского военного преступника. Такие откровения привели модель к допросу иммиграционной службой и слухам об аннулировании её Green Card. Я по-прежнему остаюсь рядовым в этой стране, а британка Сара командует батальонами, подумал Соланка с некоторым изумлением. Я всего-лишь лицо в толпе, а она одна из сердцеедок этой толпы.
 
Planet Galileo. com, проект Короли-Марионетки, его последний удар кинжалом в спину великой эпохи, привлёк могущественных союзников. Web-пауки добросовестно разбросали свои сети. Захребетники и поручители горели желанием залезть в фундамент этого важного, нового запуска создателя Маленького Мозга. Главные соглашения с основными воспроизводителями продукции, её распространителями и торговцами – Mattel, Amazon, Sony, Columbia, Banana Republic – были уже утверждены. Вся команда игрушек была в трубопроводе, всё, от мягких игрушек до роботов в человеческий рост с голосами и проблесковыми огнями превосходили своими нарядами парад Хеллоувина. Предварительные заказы Amazon на книгу «Переворот Живых Кукол» доходили до рекордно-побивающего уровня феномена Маленького Мозга. Игра на Playstation была на подходе и уже продавалась во всю; новая, модная одежда с ярлыком Галилео была готова для показа на Шестую неделю моды; и подгоняемая страхом главных исполнителей и писателей перед грядущим всплеском, была дана зелёная улица дорогостоящему фильму. Банки соперничали ссудами, рассылая высокие соотношения займов, требующих ежедневного оборота на всё понижающихся ставках. Крупнейший I.S.P. Китая просил о посещении и переговорах. Мила – предводительница Web-пауков работала круглосуточно, добиваясь сверхобычных итогов. Её отношения с Соланка оставались ледяными. Просто она была ещё злее от того, что её бросили, чем она казалась при первом своём появлении. Она держала Соланка в хорошей осведомлённости о всех развитиях и советовала, как подготовиться к посредническому блитцу, но при вмешательстве человеческой связи срезанный кабель мог протянуться через Мосты Манхэттен и Бруклин с удвоенной, трёхголовой охраной Эдди Форда. В электронном мире Соланка и Web-пауки работали вместе целыми днями. За пределами его они чурались друг друга. Как это могло прозойти, было очевидным.
К счастью, Нила была ещё в городе, хотя причина продолжения её присутствия была беспокоящей, и очень забавляла её. В Лиллипут-Блефуску была некая неразлучная пара, ведомая каким-то Skyresh Bolgolam/ом, местным Элбисом-торговцем, чьи все походы на торговом судне провалились, и который, соответственно, питал отвращение к процветающим Индо-Лилли торговцам с такой страстью, которую можно было назвать расистской, если бы она не так глубоко укоренилась в профессиональной зависти и личном чванстве. Пара, казалось, была зрительно необходима; под давлением Болголама, либерального президента страны Голбасто Гу, который провёл через правительство программу коституционной реформы, чтобы дать Индо-Лиллам равные права на выборах и имущественный ценз, уже был обязан поменять курс и выбросить новую Конституцию только недели спустя, после того, как она станет Болголамской. Однако подозревал уловку, и в начале сентября направился в парламент Лиллипутии в центре города Милдендо, сопровождаемый двумя сотнями вооружённых головорезов, и взял в заложники около пятидесяти парламентариев и членов политического состава, а за ними и самого президента Гу. В то же время Болголамовы отряды головорезов атаковали и захватили ведущих членов Индо-Лиллипутского руководства. Радио, теле и телефонная станции страны были захвачены. В Международном Аэропорту Блефуску были блокированы взлётные полосы; фарватеры подходов к Милдендо с моря тоже были перекрыты. Главный Internet-server островов Лилликон был закрыт бандой Болголама. Однако некоторое ограниченное действие продолжалось.
Приблизительное местонахождение друга Нилы с нью-йоркской демонстрации было неизвестно; но по мере медленного просачивания новостей из Лиллипутии, несмотря на кляпы Болголама, было установлено, что Бабура не было среди захваченных заложников в Парламенте, не было и в тюрьме. Если он не был убит, то ушёл в подполье. Нила решила, что это лучшее исключение.
- Если бы он был мёртв, эта продувная бестия Болголам раззвонил бы на весь мир, я уверена. Чтобы просто подпортить нервы своим противникам.-
Соланка очень редко видел её во время этих кошмарных дней при её старании, чаще в короткие часы по ночам за счёт тринадцатичасовой разницы во времени, чтобы связаться через *W.W.W., или с помощью *satphone-связи, чем было сейчас Движение Сопротивления Филбистана. Она так же деятельно исследовала пути и средства незаконного проникновения в Лиллипут-Блефуску через Австралию или Борнэо в сопровождении группы со скрытой камерой. Соланка начал сильно тревожиться за её безопасность и, несмотря на большую историческую важность происходящего, его, вновь найденное счастье вскоре потребовало её внимания. Внезапная ревность к её работе; он пестовал воображаемые беды, он сказал себе, что им сильно пренебрегли. Наконец, его вымышленная Замин Рийка скрытно осела на почву Бабура, и искала своего мужчину (хотя, с каким усердием, было не ясно). Ужасная возможность представилась сама. Вероятно, Нила искала человека в Лиллипутии, наряду с историей. Теперь же покров этой истории пал на не соответствующие плечи безволосого, гологрудого знаменосца, которым она так восхищалась. Разве не было возможным то, что Нила начала думать об этом мускулистом Бабуре со всеобщим привлекательным предложением, чем о ведущем сидячий образ жизни, средних лет торговце сказками и игрушками? По какой другой причине она рискнула бы своей жизнью для проникновения в Лиллипут-Блефуску, чтобы отыскать его? Из-за документального фильма? Ха! Ошибаетесь. Это было предисловием, если вам так понравится. А Бабур, её буржуазным возжеланием Бабура, был сам текст.
Однажды, поздно ночью, и только после достаточной подготовки, проведённой им, она пришла навестить его на Западной Семидесятой Стрит.
- Думала, уже никогда не позовёшь, -  засмеялась она при входе, пытаясь при легкомысленной болтовне рассеять тяжёлое облако напряжённости в атмосфере.
Он не мог сказать ей правды; что в прошлом присутствие Милы по-соседству мешало ему. Они оба были слишком напряжены и истощены, чтобы заняться любовью. Она осуществляла своё руководство, а он потратил день на разговоры с журналистами о жизни на Галилео-1: лишающая присутствия духа, опустошающая работа, во время которой он мог слышать свой фальшивый голос, так же сознавая, что второй пласт фальши к его словам будет добавлен журналистами. Соланка и Нила молча смотрели Леттермана. Не привыкшие к осложнениям в своих отношениях, они не выработали языка для борьбы с неприятностями. Чем дольше молчание продолжалось, тем уродливее оно становилось. Затем, если нехорошие предчувстствия появились бы в их мыслях и приобрели бы физическую форму, они услышали бы колющий скрип. Затем, звук чего-то разбивающегося. Затем, второй скрип, погромче. Затем, на долгое время, ничего.
          Они выщли на улицу, на разведку. В вестибюле его дома была внутренняя дверь, которая обычно открывалась ключом, но её металлическая рама была в это время искривлена, и замка там уже не требовалось. Это немного будоражило даже в новом, намного безопасном Манхэттене. Если опасность была снаружи, она могла пробраться и внутрь. Но на улице царили тишина и пустота, как-будто никто ничего не слышал. Естественно, никто не вышел посмотреть, что происходит. И не смотря на громкий треск, на тротуаре ничего не было: ни разбитой ёмкости с ратущим деревом, или вазы. Нила и Соланка, одуревшие, огляделись вокруг. Жизни других соприкоснулись с ними и исчезли.
Как-будто они подслушали перебранку призраков. Окно квартиры Милы было открыто настежь. Глянув туда с улицы, они увидели силуэт мужчины в оконном проёме. Затем и огонь погас.   
- Должно быть, это он, -  сказала Нила.  - Наверное, в первый раз он промахнулся, а во второй попал. -
- И звук чего-то разбившегося? -  спросил Соланка.
Она только помотала головой, вошла внутрь и настояла на вызове полиции.
- Если бы меня убивали, а мои соседи ничего не сделали, я бы расстроилась, не так ли? -               
   В течение часа прибыли два офицера, записали показания, затем пошли обследовать и не вернулись.
- Ты бы подумал, что они вернутся и расскажут, что случилось, -  крикнула Нила, рсстроившись.  - Они же знают, что мы сидим здесь и волнуемся, а уже за полночь. -
Соланка огрызнулся, показывая свою обиду.
- Полагаю, что они не поняли своей обязанности доложить тебе обо всём, -   сказал он, не удостоившись скрыть резкость своего тона.
Она тут же полностью развернулась к нему, готовая напасть в равной степени.
- Что тебя гложет, а? -  потребовала она.  - И не надоело притворяться и выносить всю эту головную боль? -
И началось; жалкое, человеческое кручение взаимных обвинений, и ответ обвинением на обвинение – смертельно-оскорбительная, старая игра; ты сказал нет ты сказала, ты сделал нет ты, позволь сказать тебе я не просто устала я Чертовски  устала от Этого, потому что хочешь многого а отдаёшь так мало, разве это так хорошо позволь сказать ТЕБЕ  я могу предложить тебе мирное счастье *Форта Нокса и Бергдорфа Гудмана и этого будет мало, и что это значит, позволь спросить, ты сама знаешь что. Да? Хорошо. Я знаю, что. Конечно, ты этого хочешь. Что Я хочу? Ты вынуждаешь сказать это. Нет, ты хочешь отвертеться. Ради Бога не затыкай мне рот. Я так и знала, Нет, это я знал. Хорошо, мы оба знаем. Хорошо! Хорошо. 
        Прямо в этот момент, когда они стояли лицом к лицу, словно окровавленные глатиаторы, наносящие друг другу раны, которые вскоре убьют их любовь на арене этого душевного Колизея, профессору Малику Соланка явилось видение, приструнившее его хлещущий язык. Большая, чёрная птица уселась на крышу дома. От её крыльев на улицу падала густая тень. Вот она, Ярость, подумал он. Одна из трёх сестёр, наконец, пришла за мной. То были крики не страха. Которые мы слышали; это были призывы Ярости. Шум чего-то разбивающегося вдребезги на улице – звук взрыва, похожий на звук сброшенной глыбы бетона с невероятной высоты, с невероятной силой – не шёл в сравнение с какой-нибудь чёртовой вазой. Это был звук разбивающейся жизни.
         И кто знает, что могло случиться, или в чём, в хватке мстительной ярости он мог стать способным, если это не произошло с Нилой, если бы она не стояла перед ним на целую голову выше его, и не смотрела бы сверху, как королева, как богиня на его голову, поросшую серебряным волосом; или если ей не хватало остроумия увидеть ужас, струившийся по его мягкому, круглому, мальчишескому лицу, страх, трепетавший в уголках его Купидоноподобного рта. Или, если бы в этот, один из последних моментов она не проявила воодушевлённой дерзости, явной, душевной просветлённости, чтобы разбить последний запрет, до сих пор стоявший между ними, уйти в землю, ненанесённую на карту, со всей отвагой её любви, превзойти все сомнения, что их любовь была сильнее ярости, вытянув руку с зарубцевавшимися ранами и начать, с великой осмотрительностью, и впервые в жизни взъерошить его неприкасаемые волосы, длинные, серебряные волосы, растущие из маковки его головы.
  Заклятие разбилось. Он громко рассмеялся. Большой, чёрный ворон расправил свои крылья и улетел через город, чтобы сбросить смертельные минуты позже возле Статуи Шалаша в Грэймёрси Парк. Соланка понял, что его собственное исцеление, его восстановление из обычного состояния были завершены. Богини злобы отступили; наконец, их хватка была ослаблена. Очень много яда слилось из его вен, и изрядное количество, хранимое под замком про запас, вышло на свободу.
- Я хочу рассказать тебе историю, -  сказал он; и Нила, взяв его за руку, повела к дивану.
- Рассказывай, во что бы то ни стало, но думаю, что уже знаю подобную. -

              **                **                **                **                **                **


В конце нучно-фантастического фильма «Солярис» история о планете, покрытой океанами, работавшая, как один большой мозг, умевшая читать мысли людей и воплощать их мечты, герой-космонавт возвращается домой. На пороге давно заброшенной его Russian Dacha резвящиеся дети, покойная жена, живая, вновь стоит рядом с ним. По мере того, как камера отъезжает назад, бесконечно, непоправимо, мы видим, что Dacha находится на крошечном островке в огромном океане планеты Солярис; заблуждение, или, возможно, глубочайшая правда глубже самой правды. Dacha уменьшается до крапинки и исчезает, и мы остаёмся с образом всемогущего, соблазнительного океана памяти, воображения и мечты, где ничто не умирает, где то, чего ты желаешь, ожидает тебя на пороге, или бежит к тебе по лужайке с детскими возгласами и счастливыми объятиями.
 РАССКАЗЫВАЙ. Я уже знаю. Глубокомудрая Нила предугадала, почему, для профессора Соланка прошлое не было шуткой. Когда он посмотрел «Солярис», он нашёл последнюю сцену ужасающей. Он знал такого человека, думал он, человека, который жил в заблуждении отцовства, пойманного в силки жестокой ошибки о природе отцовской любви. Он знал такого же ребёнка, думал он, бегущего к человеку, бывшему в роли отца, но эта роль была ложью. Никакого отца не было. Этот дом не был счастливым. Ребёнок не был самим собой. Ничто не было таким, каким казалось.
         Да. Бомбей устремился назад, к нему, и он жил в нём ещё раз, или, по-крайней мере, в этой, единственной части города, которая удерживала его, маленькая заплата прошлого, из чьего целого ада может быть изгнана сила, его проклятая Йокнапатофа, его проклятый Малгуди: которые ввели в форму его судьбу, и память об этом он подавил почти на большую часть своей жизни. Недвижимость Мэтволда: для его нужд этого было предостаточно. И в особенности, квартира в квартале Нур Вилль, в котором долгое время он воспитывался в духе девочки.
          По началу, он не мог смотреть в глаза своей истории, мог только входить в неё сбоку, посредством разговора о лазании на ограждение из ползучих растений через веранду, как взломщик Арчимболдо, или, как твой отчим ночью на твоей стороне кровати. Или ещё, он описал ворон, прилетевших каркая, как предзнаменователи чуда, на его подоконник, его убеждение, что он был бы способен понять их предупреждения, если бы он не был таким несведущим, если бы он смог сосредоточиться получше, тогда он смог бы сбежать из дома подальше до того, как что-нибудь случится, так что это была его ошибка, его глупая ошибка за неисполнение простейшей вещи, а именно, понимания языка птиц. Или, он говорил о своём лучшем друге, Чандра Вентарагхване, чей отец ушёл из дому, когда тому было десять, Малик сидел в комнате Чандра и заваливал вопросами обезумевшего от горя мальчика. Скажи, какую боль это причиняет, умолял Малик Чандра, я хочу знать. Это так же должно причинять боль мне. Отец Малика исчез, когда мальчику не было и года; его достаточно молодая мать, Маланка, сожгла все фотографии и повторно вышла замуж в течение года, благодарно приняв фамилию второго мужа, и, соответственно, присвоив её Малику, обманывая Малика историей и чувством. Его отец ушёл, а он даже не знал его имени, которое было и его собственным. Если бы это было материнским правом решать, Малик мог бы никогда не узнать о существовании своего отца, но его отчим сказал ему в то время, когда он был достаточно взрослым. Его отчим, которому надо было оправдаться перед обвинением в кровосмешении. От этого, если ещё от чего-нибудь другого.
 На что жил отец? Малик этого не знал. Был ли он толстым или тощим, высоким или низким? Был ли его волос волнистым, или прямым?  Ему оставалось только смотреться в зеркало. Загадка обличия его отца откроется по мере его возмужания, и лицо в стекле всегда отвечало на его вопросы.
- Мы теперь Соланка, -  укоряла его мать.  - Это не касается личности, которой не существует, и которая , конечно же, не существует. Вот твой настоящий отец, который кладёт на твою тарелку еду, а на твои плечи – одежду. Целуй ему ноги и исполняй его волю.-
Доктор Соланка был вторым мужем, советником в Брич Кэнди Госпиталь и одарённым композитором в свободное время, и конечно, главным поставщиком. Однако по открытию Малика его отчим стоил не одного целования ног. Когда Малику было шесть, миссис Соланка, которая не могла уже зачать, как-будто её сбежавший муж, забрал с собой тайну продолжения рода, была объявлена не способной к дальнейшему детоношению, тогда и начались мальчишеские мучения. Принеси одежду и пусть его волосы будут длинные он будет и нашей дочерью и нашим сыном. Да, нет, муж, как это может быть, думаю, это будет прилично? Конечно! Почему нет? В частной жизни дома  всё имеет силу закона главы семейства, установленного Господом Богом.  Ах, моя бедная мать, ты приносила мне ленты и майки. И когда этот ублюдок сказал тебе, что твоему хрупкому телосложению, всем этим одышкам и простудам помогут ежедневные упражнения, а когда он отсылал тебя погулять одну в Хеннинг Гардэн или Махалаксми Рэйскорс, у тебя не возникало мысли спросить его, почему он не гулял с тобой; почему, отпустив служанку, он настаивал на заботе о своей маленькой «девочке» в одиночку? Ох, моя покойная мать, предавшая своё единственное дитя. После целого года такого, Малик, наконец, набрался храбрости спросить неспрашиваемое. Мамочка, почему господин Доктор толкает меня? Что толкает тебя, как толкает тебя, что за чепуха? Мамочка, когда он стоит там и кладёт руку мне на голову и толкает меня и заставляет становиться на колени. Когда, мамочка, он расстёгивает свою пижаму, когда, мамочка, она спадает с него.
Она ударила его тогда, сильно, и не раз. Никогда больше не лги мне так или я буду бить тебя до тех пор пока ты не оглохнешь и не онемеешь. По некоторой причине ты строго судишь о человеке, единственном твоём отце, которого когда-либо ты знал. По какой-то причине ты не хочешь счастья твоей матери, вот почему ты лжёшь, и не думай, я знаю тебя, нечестивость и злость в твоём сердце; что ты думаешь обо всём этом, когда все матери говорят, твой Малик, дорогая, такое воображение, только задашь вопрос, и кто знает каким будет ответ? Ах, я знаю, что это означает; это значит, что ты разносишь свою наглую ложь по всему городу, и меня вместо ребёнка злостный лгун.
  После этого он был и глух, и нем. После того, как толчки, приходящиеся по голове, с глухим стуком ставили на колени, он закрывал глаза, и открывал рот. А после долгих месяцев всё изменилось. Однажды, на приём к доктору Соланка пришёл отец Чандра, мистер Баласубраманиам Венкатарагхаван, важный банкир, и они совещались наедине в течение часа. Голоса были громкими, затем быстро стихали. Позвали миссис Соланка, потом быстро отпустили, Малик торчал в дальнем конце коридора с расширившимися глазами, безмолвный, вцепившийся в куклу. Наконец, мистер Венкат ушёл, с громовым отблеском в глазах, остановившись только, чтобы поднять и обнять Малика (которого одели к визиту Венката в белую рубашку и шорты) и пробормотать: - Не волнуйся, мой мальчик. Нечего сказать! Насильник: на этом всё.-   
В тот же самый полдень все платья и банты были собраны в кучу для сожжения; но Малик настоял, чтобы ему разрешили оставить кукол. Доктор Соланка больше никогда и пальцем его не трогал. Какие бы угрозы мистер Венкат ни посулил, они возымели своё воздействие. (Когда Баласубраманиам Венкатарагхаван ушёл из дома, чтобы стать Sanyasi, десятилетний Малик Соланка очень боялся, что его отчим вернётся к прежней рутине. Но, кажется, доктор Соланка усвоил урок. Однако Малик больше не разговаривал со своим отчимом.)
                С этого дня его мать, Малика, стала совсем другой, нескончаемо извиняющейся перед своим сыном и безудержно плакавшей. Он едва мог заговорить с ней без раздражения от ужасного воя горестной виновности. Это отчуждало Малика. Ему нужна была мать, а не водопроводная станция, что на подмостках Монополи.
- Пожалуйста, Амочка, -  упрашивал он её, когда она ступала на борт одного из своих частых обнимательных-и-слёзопускательных представлений.  - Если я могу управлять собой, то и ты можешь. -
Уязвлённая, она оставила его в покое, и после этого плакала уединённо, прикрываясь подушками. Так что жизнь продолжила дышать с поверхности нормальности; доктор Соланка занимался своим делом, Малика вела дом, а Малик, заперши свои мысли, доверялся, только шёпотом, только в темноте, куклам, которые толпились вокруг него в кровати, как ангелы-хранители, как кровные братья; единственная семья, куда он мог прийти и довериться.
- Остальное не имеет значения, -  сказал он,  - исповедь закончена. Остальное, как обычно – жить дальше, вырасти, убраться от них, жить своей жизнью.-  Тяжёлая ноша свалилась с него. - Мне больше не нужно возить их с собой, -  добавил он, в полном удивлении. Нила обхватила его руками и притянула ближе.
  - Ну, а теперь, я заключила тебя в тюрьму, -  сказала она.   - Я единственная, кто просит тебя войти сюда,  ну же, давай. На этот раз мы оба этого хотим. В этой тюрьме ты, наконец, свободен. -
    Он расслабился на ней, хотя и знал, был один последний вход, который он не открыл: вход полного открытия абсолютной, жестокой правды, за которым находилась странная вещь, происшедшая между Милой Милоу и им самим. Но то, удручающе убеждал он себя, останется на другой день.

Повсюду на Земле – в Британии, Индии, в Далёкой Лиллипутии, везде возникла мания успеха, подобного американскому. У себя дома Нила была знаменитостью, просто потому, что нашла себе хорошую работу – «сделала великое» - в американской среде. В Индии очень гордились достижениями U.S. – на остове индийской музыки, оглашавшей (хотя о ней не писали) Силиконовую Долину и Голливуд. Британский уровень истерии был выше. Британский журналист поступает на работу в U.S.A.! Невероятно! Британский актёр будет играть вторую ведущую роль в американском кино! Вау, суперзвезда! Британский комедийный актёр выигрывает две «Эмми»! Изумительно – мы знали, Британский трансвестизм всегда был лучшим. Американский успех стал единственным, настоящим отношением к достоинству одного человека.  А неподдельность, подумал Малик Соланка. Никто не знает, как сейчас спорить с деньгами; а все деньги были здесь, в земле Обетованной. Такое размышление было подходящим, потому что в середине своих пятидесятых он испытывал превосходящую силу настоящего американского хита, силу, которая открывала все двери в городе, отпирала его тайны и приглашала тебя праздновать, пока ты не лопнешь. Запуск «Галилео», беспримерное, самодисциплинирующее бизнес, мероприятие ушло в межгалактическое пространство с первого дня. Оно оказалось той счастливой случайностью: необходимым мифом.
Надпись на коротких маечках «ПУСТЬ ВЫЖИВЕТ САМЫЙ ПОДХОДЯЩИЙ»  красовалась на красивейших грудях города, становясь торжествующим призывом для поколения «качков», которое приобрело всеобщее, общественное течение накануне вечером. Призыв носился с гордостью и на самых вислых животах в доказательство того, что носители его имеют придставление о железе и развлечениях. Спрос на видеоигру в Playstation превзошёл все предыдущие предсказания, даже обставив барахтающуюся при подъёме из глубины Лару Крофт. На высоте бесконечной продажи феномена «Звёздных Войн» насчитывалось около четверти мировой промышленности игрушек; с тех пор только явление Маленького Мозга смог приблизиться к этому.
Теперь сага о «Галилео-1» устанавливала новые рекорды, и на этот раз мировая заинтересованность подвигалась не фильмами, или телевидением, а Website/ом. Новая посредническая связь, наконец-то, расплатилась с долгами. После лета-скептицизма многим недоходным Internet-компаниям были напророчены возможности нового, смелого мира. Удивительно-мягкое чудище профессра Соланка, час которого, наконец, пробил, неуклюже двинулось к Вифлеему, чтобы там воскреснуть. (То была грубая работа; раньше этот сайт разваливался под тяжестью хитов, которые, казалось, росли быстрее способности Web-пауков увеличивать доступ копированием и отражением, прядением новых нитей сверкающей паутины.)
    И вновь, выдуманные профессором персонажи, стали вырываться из своих клеток на улицы. Ото всюду приходили известия об их образах, выросших до огромных размеров, ростом с многие этажи городских построек. Они устраивали знаменитые общественные выступления, распевая национальный гимн на командных играх с мячом, публикуя поваренные книги, и участвуя в представлении Леттэрмана.
Ведущие молодые иполнительницы в открытую соперничали друг с другом за долгожданную первую роль Замин Рийка и её двойника, киборга Богини Победы.
        И в это время Соланка не испытывал никакого расстройства на счёт Маленького Мозга, потому что, как обещала Мила Милоу, это действительно, было его представлением. Он изумлялся своему собственному изумлению. Его дни заполнились производственными и общими встречами. Его чурание Web-пауков по е-mail закончилось. В основном, пришло время встреч в паутине. Продолжающаяся, даже растущая злость от того, что его отпихнули от сексуального партнёрства, отце-любивая Мила была единственной мухой в этой густой, по всему достойной «Croesus», помаде. Мила и Эдди с каменными лицами прибыли на решающую встречу и уехали, не сказав Соланка ни одного дружеского слова. Однако, её глаза и волосы говорили о многом. Они часто меняли свой цвет; один день горели пламенем, на другой сверкали чернотой. Часто, контактные линзы очень сильно разнили цвета глаз и волос, дающее такое впечатление, что Мила была не в настроении в такой особый день.

У профессора не было времени на затруднения Милы. Партнёры-основатели проекта «Галилео» были полны замыслов об увеселениях; цепочке ресторанов! Сюжетный парк! Огромный отель в Лас-Вегасе, центр развлечений и казино в форме двух островов Бабурии, построенных на искусственно созданном «океане» в центре пустыни! Большое число занятий, стучавшее в дверь, умоляя впустить, было почти невозможно записать, как и полное выражение десятичной дроби. Web-пауки создавали и  принимали предложения на будущие владения почти каждый день, и Малик Соланка потерялся в исступлённом восторге, furia, работы.
             Вмешательство живых кукол с воображаемой планеты Галилео-1 в общественные дела действительно существующей Земли было непредвиденным. Именно Нила сообщила об этом Соланка. Она прибыла на Западную Семидесятую Стрит в состоянии крайнего возбуждения. Её глаза разгорались по мере развития её рассказа. В Лиллипутии появилась противоположная пара. Это было похоже на кражу со взломом; люди в масках прошлись по самому большому магазину игрушек в Милдендо и вынесли весь завезённый товар, включая Кроносские маски киборгов и их костюмы. Интересно – но снаряжение с именем сияюще-грудого знаменосца Нилы, Бабура – не было затронуто. Радикалы, революционно настроенные Индо-Лиллипуты из партии «Свободные», обтанцовывавшие, как позже выяснилось, эту выходку, сильно смахивали на Королей-Марионеток, чьё неотемлемое право обращения к ним, как к равным – как к полнонравственным и духовным существам – было отвергнуто Моголом Бабурийским, их заклятым врагом, которым был оскорблён Скайрэш Болголам, назвавшийся божеством. Так что новость звучала просто причудливо, экзотически, неважным отклонением в далёком далеке, и потому легко пропадающей в Южном Тихом Океане. Но последующее не было упущено с такой же готовностью. Тысячи великолепных революционеров «Фалбистани» совершали вооружённые, скоординированные нелёты на ключевые установки Лиллипут-Блефуску, удивив слишком уж церемонную армию Элбисов, и задействовав болголамистов в захвате Парламента, радио и TV-станций, телефонной компании и офисов обработки сведений Лилликон Internet/а, а так же аэродрома, морского порта в яростной и продолжительной схватке. На пехотинцах были обычные шляпы, накидки и косынки, скрывающие их лица, но некоторые офицеры были более открыты. Киборги Акасца Кроноса прокладывали путь, как понял Малик Соланка, не меньше, чем к третьему «Перевороту Живых Кукол»
           Множество «Изготовителей Кукол» и «Замин» уверенно управляли военной операцией.
- Пусть выживет самый подходящий! -  был слышен призыв «Свободных», занимавших позиции болголамистов. В конце этого кровавого дня «Свободные» добились победы большой ценой; сотни убитых, тысячи тяжело и легкораненых. Многие раненые умирали, не дождавшись помощи. Крики боли и страха заполнили коридоры маленького национального госпиталя.
     Так как Лиллипут-Блефуску завершила свою связь с внешим миром, оказалось, что оба, и президент Голбасто Гу, и ведущий истинной, но уже провалившейся пары, Скайрэш Болголам, были захвачены живьём. Предводитель взбунтовавшихся «Свободных», одетый с головы до ног в костюм Кроноса/Изготовителя Кукол, и который именовал себя не иначе как Командующий Акасц, быстро отправился на телевидение, чтобы объявить о своём успехе, превознести мучеников, и со сжатым кулаком провозгласить: - Самый подходящий выжил!.-    Затем он объявил свои притязания: возвращение Коституции окопавшегося Голбасто и суд над бандой Болголама по высшей мере, что по закону Элби было наказуемо смертью, хотя, при живой памяти таких наказаний не проводилось и не ожидалось в таком случае. Далее он настоял на том, что Командующий Акасц требует права быть извещённым следующим, новым Правительством Лиллипут-Блефуску и иметь свой список кандидатов для введения в это управление. Для себя он не определил никакого поста; кусок фальшивой скромности, не одурачивший никого. Бал Тиккерей в Индии и Йорг Хайдер в Австрии доказали, что человеку не требовался кабинет, чтобы управлять представлением. Появился, во истину, решительный правитель. Пока его требования рассматриваются, заключил «Командующий Акасц», он попросил бы уважаемого президента и предателя Болголама остаться в здании Парламента в качестве его личных гостей. -
     Соланка всполошился: старая загвоздка с окончаниями и средствами. «Командущий Акасц» не звучало для него следствием причины, и пока, думал Соланка, Мандела и Ганди не были единственными образцами революционеров, то быкоподобную тактику надо было называть своим именем. Нила была в приподнятом настроении.
- Невероятно, не похоже, чтобы Индо-Лиллипуты вели себя так: вооружённые, дисциплинированные, предпринимающие действия в свою защиту вместо того,чтобы рыдать и заламывать руки. Он совершал какое-то чудо, как думаешь? -
Утром она отправлялась в Милдендо. - Не скучай без меня. Эта парочка делает мой фильм по-настоящему сексуальным. Телефон звонил весь день. -
    Малик Соланка, стоя на самом пике своей жизни, чувствуя себя Гулливером или Алисой, как здоровила среди карликов, непобедимый, неуязвимый, вдруг ощутил, как невидимые, маленькие пальчики потянули его за штаны, как-будто толпа маленьких домовых пыталась затащить его вниз, в Ад.
- Знаешь, это он, -  добавила Нила. - «Командующий Акасц», имею в виду. Я видела плёнку, никаких сомнений. Это тело: я всё равно об этом узнаю. Он настоящий мужчина. -      
                Скорость современной жизни, думал профессор, оголила способность сердца отвечать ей. Смерть Джека,  любовь Нилы, поражение ярости, слоник Асмаану, горе Элеонор, оскорбление Милы, презрительное торжество водопроводчика Шлинка, конец лета, Болголамова пара в Лиллипут-Блефуску, собственная ревность Соланка к радикалу Бабуру, его ссора с Нилой, скрипы в ночи, его рассказ о собственной жизни, высокоскоростное развитие проекта Галилео-1 – Короли-Марионетки, и его огромный успех, внезапный отъезд Нилы; такое возрастание временного потока было почти комически непреодолимо. Нила сама не чувствовала ничего такого; создание скорости и движения, дитя своего скачущего века, она ожидала текущего уровня перемен как должное.
   - Ты звучишь старомодно, когда вот так говоришь, -  бранила она его. - Прекрати и немедленно иди сюда.-  Их прощальное занятие любовью  было неспешным, было продлено в состоянии исступления. Никаких осложнений, излишней торопливости после современного периода. Очевидно, ещё оставались сферы, где медлительность ценилась молодыми.
       Он соскользнул в бессонный сон, но проснулся через два часа, в кошмаре. Нила была здесь же, она всегда была счастлива переночевать в его квартире, хотя по-прежнему не любила просыпаться рядом с ним, в своей постели; двойной стандарт, ожидаемый им без возражений – но в комнате находился незнакомец, действительно был большой, нет, очень большой человек, стоявший у кровати со стороны Соланка, держа – ух, ужасное зеркало его, Соланка, собственного преступления! – уродливый нож. Вдруг сразу, полностью проснувшись, Соланка выпрямившись, сел в постели. Виновник вторжения поприветствовал профессора, неопределённо помахивая лезвием в его сторону.  - Профессор, -  сказал Эдди Форд, не без учтивости, - рад, что вы сегодня с нами. -
    Однажды до этого,  несколько лет назад в Лондоне чёрный ребёнок-бродяга воткнул нож в спину Соланка. Сорванец выскочил из телефонной будки с разменивающим автоматом, куда входил профессор.
- Я женщине звоню, мужик, -  убеждал он.  - Что, срочно, да? -
Когда Соланка сказал, что звонок очень важный, подросток улизнул.
- Я порежу тебя, ты, ублюдок, думаешь, нет? Я не боюсь, мать твою.-
Соланка почти не понимал языка своего тела. Здесь надо было быть не очень напуганным и не очень доверчивым. Придётся идти по очень тонкой линии. Он тоже борется, чтобы не выдать себя голосом.
- Для меня это будет скверно, -  сказал он, - а так же и для тебя. - 
И вот, игра началась, для победы в которой Соланка был совсем не глуп.
- O’key, пошёл на ***, o’key?-  сказал владелец ножа, и вошёл, чтобы позвонить.
- Эй, милая, забудь его, милая, я покажу тебе то, чего этот унылый мешок не знает.-
 он начал монотонно напевать в телефонную трубку мотив, который Соланка узнал, как вещь Брюса Спрингстина.
 - Скажи, милая, папочка твой дома? или он оставил тебя одну, ю-хуу, я весь горю, у меня нехорошее желание; оп, оп, оп, я весь горю. -
Соланка быстро пошёл прочь, заворачивая за угол, и дрожа, подпёр стену спиной.
            И вот опять, но на этот раз подобное было сугубо личным; а язык тела и голосовые навыки тут не годились. На этот раз с ним рядом спала женщина. Эдди Форд начал расхаживать взад-вперёд, в полуметре от кровати.
- Я знаю, что у тебя на уме, мужик, -  сказал он.  - Длинный, ****ый фильм голышом, как ты. Линкольн Плаца, и так далее, конечно, конечно. НОЖ В ТЕМНОТЕ,  всё у тебя на мази, второй фильм «Розовая Пантера», озвученный блистательным Элком Соммером, я прав. -
Фильм был назван «Выстрел в Ночи», но Соланка решил не поправлять Эдди в данный момент.
- ****ые фильмы про ножи, -  размышлял вслух Эдди.  - Миле нравился Бруно Ганц в «Нож В Голове», что до меня, это уже старая классика, первая роль Полански в «Нож В Воде». Мужик начинает играть ножом, чтобы впечатлить свою жену. Она вообразила себе того ёбаного блондина-попутчика. Это и было большой, ёбаной ошибкой леди. Это было печально. -
Нила ворочалась, мягко всхлипывая во сне, что с ней часто случалось.
- Шшш, -  поглаживал её по спине Соланка.  - Всё хорошо, шшш. -
Эдди глубокомысленно кивнул.
- Я ожидал, что она вскоре присоединится к нам, мужик. Я с нетерпением предвкушаю это, ****ь. -
Потом он подвёл итог своим размышлениям.
- Мы часто классифицируем фильмы, я и Мила. Ужасные, более ужасные и самые ужасные, таким вот образом. Для неё самый, этот, «Заклинатель Духов», знаешь, скоро вновь выйдет с ранее вырезанным материалом, ух-хух, но я возражаю, нет. Тебе надо пройти весь обратный путь, мужик, к классическому периоду, моему любимчику Роману Полански. «Ребёнок Розмари», мужик, это, бля, кое-что. Теперь же милашки – такие штучки, ты знаешь, профессор, правда? Милашки, например, сидят на твоём ****ом лоне каждый ёбаный день. Ты не ответил мне, профессор. Позволь переиначить. Ты дурачился с тем, что тебе не принадлежало, и есть способ, как я понимаю, наказать ёбаного прохвоста. Это моя месть, говорит Господь. Это месть Форда, не так ли, профессор, разве ты не Допускаешь, так как мы стоим друг перед другом здесь, что это полнейшая, ёбаная действительность случая? Вот стоим мы здесь лицом к лицу, ты и твоя леди беззащитны, а я с этим безразмерным, ёб твою мать, лезвием в руке, чтобы отрезать тебе яйца, разве ты не допустил бы, что день Правосудия рядом?-
          Фильмы превращали своих зрителей в младенцев, думал Соланка, или, вероятно, легко превращающиеся в младенцев были вытащены на фильмы определённого, упрощённого вида. Вероятно, повседневная жизнь, её суета, её перегруженность, просто оцепенелые, анастезированные люди, и они входят в простейшие миры фильмов, чтобы вспомнить, как чувствовать. В итоге, в умах многих взрослых опыт на предложение в кинотеатрах чувствовался более настоящим, чем был доступен во внешнем мире. Для Эдди его кино-рифы обладали большей достоверностью, чем какой-нибудь «настоящий» образец речи, даже грубой речи, в его распространении. В глазах своего разума он был Сэмьюэлем Л. Джексоном, чтобы опустошить некоего панка. Это был мужчина в чёрном костюме, с именем, данным по цвету, режущим на дольки связанную, как курицу, жертву под мотив песни «Застрял в Твоей Середине». Из которой ничего не значило, что нож был совсем не нож. Боль, как она была, так и осталась, смерть до сих пор была как приходящий конец, и был невопросимо сумасшедший молодой человек, размахивавший в темноте ножом. Нила уже проснулась и сидела рядом с Соланка, обвернув простынь вокруг своей наготы, как обычно люди делают в фильмах.
- Ты знаешь его? -  прошептала она.  Эдди засмеялся.
- Да, конечно, дорогая леди, -  крикнул он.  – У нас было немного времени на *Q-&-A. Мы с профессором – КОЛЛЕГИ.-
- Эдди! -  Мила с поразительно лихорадочными зрачками, синими волосами, обвиняюще воскликнула с порога.  - Ты своровал мои ключи. Он своровал мои ключи, -  сказала она, поворачиваясь к Соланка.  - Прости, у него, похоже, сильное чувство. Вот это мне в мужчинах нравится. Он развлекается по-особому, приводя пример своего сильного чувства. Достаточно понятно, но нож? Ты не прав, Эдди. -   Она вновь повернулась к своему жениху.  - Н-е  п-р-а-в! Как же мы поженимся, если ты кончишь за решёткой? -
 Эдди поник, и как провинившийся школьник, стоял, переминаясь с ноги на ногу, в момент уменьшившись от размера волкодава до щенка.
- Подожди за дверью, -  приказала она, и он покорно вышел.
- Он подождёт за дверью, -  сказала она Соланка, совершенно не замечая другую Женщину в комнате.  - Нам надо поговорить. -
    Однако другая женщина не привыкла быть стёртой со сцены, частью которой она была.
- Что она этим хочет сказать, он своровал её ключи, -  потребовала Нила.  - Почему у неё твои ключи? И что это значит, мы коллеги? О чём ей надо поговорить? -
 Ей надо поговорить, ответил Соланка молча, потому что она делает, как я думаю, что она трахала своего отца, в то время, как на самом деле, я знаю, что её отец трахал её, это была область исследования, в которой я проделал множество полевых работ. Он **** её каждый день как козёл – как мужчина – а потом он покинул её. И от того, что она любила его так же, как и питала к нему отвращение, она была в поиске всякого укрытия, имитирования жизни. Она хорошо разбирается в отношениях своего времени, этой эпохи SIMU LACRA- призраков и обманщиков, в которой ты можешь найти любое удовольствие, известное женщине или мужчине, обращённых в синтетику, обезопасенных от болезни или виновности – местная, Lo-Fi, блестяще-фальшивая разновидность уродливого мира настоящих крови и кишков. Поддельный опыт, лихо прикладываемый к той настоящей вещи, которую ты выбираешь. Это был я: её обман.
     Было семнадцать минут четвёртого утра. Мила, в накидке и ботинках, присела на край кровати. Малик Соланка тяжело вздохнул. Катастрофа всегда рядом, когда ваша защита на низком уровне; ослепляет вас, как любовь.
 - Расскажи ей, -  сказала Мила, позволив, наконец, Ниле обозначить своё существование.
- Объясни ей, почему ты дал мне ключи от твоего маленького царства. Расскажи про подушку на твоём лоне.-
Мила тщательно подготовилась к этой очной ставке. Она развязала пояс накидки, скинула её. открывая, со всей откровенностью, нелепую, детско-кукольную, ночную сорочку. Это было примером использования одежды в качестве смертельного оружия: раненая Мила была раздетой, чтобы убить.
- Продолжай, Papi, - подзуживала она. Расскажи ей про нас. Расскажи ей про Милу в полдень.-
- Пожалуйста, расскажи, -  безжалостно добавила Элеонор Мастерс Соланка, включившая при входе свет, сопровождаемая этой грузной, седеющей, очкастой, моргающей, буддистской совой, его бывшим приятелем Моргеном Францем.
- Я уверена, все мы послушаем тебя с удовольствием.- 
 Прекрасно, подумал Малик. Кажется, здесь политика открытых дверей. Пожалуйста, входите, все, не обращайте на меня внимания, чувствуйте себя, как дома. Каштановые, волнистые волосы Элеонор стали длиннее прежнего; она была в длинном, с высоким воротником, чёрном, кашемировом пальто, и её глаза сверкали. Выглядела она изумительно для трёх утра, заметил Малик. Он так же заметил, что Морген Франц держал её под руку; и что Нила выбиралась из его постели и равнодушно одевалась. Её глаза тоже, горели, и, конечно, у Милы были уже ярко-красными. Соланка закрыл свои глаза и откинулся спиной на кровать, прикрыв подушкой лицо на случай безмерного блеска в комнате.
Элеонор и Морген оставили Асмаана с бабушкой и в тот же полдень вылетели. Они остановились в отеле среднего класса, намереваясь встретиться с Соланка утром, чтобы познакомить его с изменениями в их жизни. (Это, Соланка, кстати, и предчувствовал: или, Асмаан занимал его больше всего.)
- Всё равно я уже не смогу заснуть, - сказала Элеонор подушке.  - Поэтому я подумала, поебать, приеду и разбужу тебя. Однако понимаю, что ты уже развлекаешься: так мне будет легче высказать всё, что хотела.-
Мягкости в её голосе уже не было. Кулаки были сжаты до побеления суставов. Ей с трудом удавалось говорить ровно. Сейчас, при каждой попытке что-то сказать, вместо слов, со своры срывался, приглушённый Фурией, миро-разрушающий скрип.
Надо было предвидеть, думал Соланка, плотнее прижимая подушку к лицу. Какую возможность имел смертный против блуждающей злобы богов? Вот они здесь, три Фурии, «высоконравственные», собственной персоной, в полном обрамлении человеческого тела женщины, с которыми его жизнь глубоко была связана. Их внешние очертания слишком хорошо были известны, но огнеметание из глаз этих превращённых созданий говорило о том, что это не женщины, которых он знал, а суда для нисхождения в Верхний Вест Сайд злорадного Божества… .
- Ради Бога, встань с постели, -  вцепилась Нила Махендра.  - Вставай, сейчас же, надо тебя отвалтузить. -
            Профессор Соланка, голый, встал на ноги под горящими взглядами женщин, которых он любил. Та ярость, которая жила в нём, теперь перешла к ним; и Морген Франц был пойман в её силовое поле, Морген, которому мало было чем гордиться из-за своего поведения, кроме того, что он хорошо познал, каково быть рабом любви. Морген, которому Элеонор вручила дар своей раненой сути и обслуживание её сына. Потрескивая от силы, вливаемой в него Фуриями, он двинулся к голому человеку как марионетка на чуть ослабленных нитях и качнул такой же ослабленной рукой. Соланка упал, как слеза.


                17

Тремя неделями позже он шагнул из длинного аэробуса в Международном Аэропорту Блефуску жарким, но бризово-успокаивающим весенним днём Южного Полушария. Целый букет ароматов заполнил его ноздри: Hibiscusa, олеандра, джакаранды, испарения экскрементов, моторного масла. Сейчас великая глупость его поступков ударила по нему даже сильнее, чем удар миролюбивого любовника его жены, сенопроизводителя, сбившим его своим мирным кулаком на пол в его же спальне. Он думал о том, что он делал, преуспевавший, а теперь очень богатый человек пятидесяти пяти лет, проделавший путь в пол-мира за женщиной, которая, буквально, одурачила его? Хуже того, почему это так его поколебало, что местные революционеры, Фильбистане, F.R.M., «Свободные» - почему они не подумали, зачем так назвали себя? – напялил на себя подлинность своих выдумок, как пожарные или рабочие на атомно-энергитических установках, надевшие зажитную робу против опасностей их работы? Костюмы Королей-Марионеток могли бы прийтись кстати к тому, что происходит в этих партиях, и ничего из этого не требовало его ответственности. - Ты не участник этих событий.-    Профессор многократно ругал себя, и отвечал себе, - Ах, да? Тогда почему этот безволосый знаменосец Бабур высовывается с моей девушкой, и носит отлитую в латексе маску моего лица? -
Маска «Замин из Рийка» была смодулирована с Нилы Махендра, это очевидно, но в случае с «Акасцем Кроносом», профессору казалось, что противоположность была настоящей: шло время, и он стал походить на своё создание всё больше и больше. Длинные, седые волосы, сумасшедшие глаза от чувства потери. (Рот у него был всегда). Странная сцена из репертуара театра масок была разыграна на сцене этого отдалённого острова, и профессор Малик Соланка был не способен стряхнуть с себя понятие, что действие, вероятно, многозначительное, вероятно, довольно большей, жалкой жизни – но, всё ещё его жизни! Это действие подходило, здесь, в Южном Тихом Океане к своему завершающему этапу. Эта мысль была неразумной, но он пребывал, с этого времени немного трагическими, а в основном, шуточными событиями Ночи Фурий, в безрассудном состоянии разума, вновь придя в сознание со сломанным коренным зубом, причиняющим определённую неприятность, и с разбитым сердцем и раненой жизнью, принесших больше горя, чем выбитый зуб. В стоматологическом кресле он пытался отключить плёнку с ранними мотивами Lennon-Mccartney, и приятный лепет ново-зеландского камнетёса глубже копнул в его челюсть – в его сознание откуда-то вернулось, что «Beatles» начинали жизнь как «Камнетёсы» («Quarrymen»). Он сосредоточился на Ниле; что она могла подумать, как её вернуть. Она показала, что в сердечных делах она очень походила на мужчину, которого женщина всегда обвиняла в его существовании. Она была такой, пока её не было. Когда она любила тебя, она любила на сто процентов, без всяких преград; и в то же время она была палачом, способным в любой момент отрезать голову неожиданно отвергнутой любви. Отодвинутая его прошлым - ПРОШЛЫМ, что по его мнению, ничего в себе не несло в его любви к ней – она достигла своего момента укуса, оделась, возбуждённая, и почти сразу ступила на борт самолёта, совершающего двадцати-четырёх-часовой рейс вокруг земного шара без телефонного звонка обеспокоенности о его челюсти, упустила прощальное слово любви, или даже твёрдое обещание постараться и всё обдумать позже, когда история позволит и отпустит ей немного времени. Но была она и женщиной, знакомой с гонением. Она даже, может, и втянулась в это. В любом случае – убеждал себя Соланка, пока болтовня ново-зеландского отбойного молотка долбила его челюсть – он отнёс это на свой счёт, что найдя такую замечательную женщину, не потерять её вследствие своего проступка.
                Лететь на восток, значит лететь со свистом на встречу с будущим-  реактивно-пропеллированные часы пролетели слишком быстро, следующий день прибыл на крыльях-  но было чувство, как-будто возвращаешься в прошлое. Он летел к неизвестному и к Ниле, но во время первой половины полёта прошлое тянуло его за сердце. Когда под собой, внизу он увидел Бомбей, он натянул на лицо маску сна и закрыл глаза.
Самолёт сел в городе его рождения на целый час, но он отказался от транзитной карты и остался на борту. Тем более, на своём месте, однако, он не был в безопасности от предчувствия. Маска сна оказалась бесполезной. На борт поднялись уборщицы, болтающие и гремящие, целый взвод женщин в поношенном лиловом и розовом, а с ними вошла и Индия, как болезнь; прямота их походки. Громкая, носовая интонация их речи, их пылесосы, их глаза от тяжёлого труда, вспомнившийся запах полузабытых мазей и пряностей – кокосового масла, фиников, блестевших на их коже. Он чувствовал головокружение, как-будто мучимый чувственным неудобством, хотя и не страдал морской болезнью, а самолёт всё-таки был на земле, заправлялся, со всеми остановленными двигателями.
   После взлёта, направляясь на восток через Дэккан, он снова начал дышать. А когда внизу снова пошла вода, он начал, по-немногу расслабляться. Ниле очень хотелось поехать с ним в Индию, была взволнована мыслью открытия страны своих праотцов с избранным ей мужчиной. Он был избран ею, и ему надо было держаться этого.
- Я надеюсь, - сказала она ему серьёзно,  - что ты последний мужчина, с которым я когда-либо буду спать.-
 Сила таких обещаний велика, и под их очарованием он позволил себе помечтать о возвращении, разрешил себе поверить, что прошлое могло быть – было – отодрано от своей силы, так что в будущем всего можно достичь. Но сейчас Нила испарилась, как помощница фокусника, и его сила ушла вместе с ней. Он был убеждён, что без неё он никогда не пойдёт пешком по улицам Индии.
           Аэродром, название такого старого сооружения предупреждало заранее, был тем, как определил турист, обратить храброе лицо на катастрофу, «старый мир» или «старомодный». В действительности, это был свинарник дряхлый, зловонный, с преющими стенами и двухдюймовыми тараканами, хрустящими, как ореховая скорлупа, под ногами. Сооружение должно было быть снесённым много лет назад, и действительно, было внесёно в список низвержения – оно находилось, в конце концов, не на том острове, и вертолёты, связывающие его со столицей, Милдендо, тревожно вглядывались в открытую возвышенность – но новый аэропорт Г.Г.И. (Голбасто Гу Интерконтинентал), пробил ему старое место, полностью развалившись через месяц после завершения постройки, благодаря заумностям местных Индо-Лиллийских подрядчиков, думавших о денежной выгоде соотношения смешивания бетона, воды и цемента.
       Такие заумности оказались характерной чертой жизни в Лиллипут-Блефуску. Профессор Соланка вошёл в здание аэропорта Блефуску, в зал таможенной службы, и сразу же в его сторону начали поворачиваться головы, по той причине, что, хотя он и был опустошён борьбой и отупел от сердечной боли, он уже предвидел и понял сразу же. Индо-Лилли таможенник в ослепительно-белом пошёл на него с тяжёлым взглядом.
- Невероятно. Невозможно. Никаких сообщений не получено. Кто вы? Ваше имя, пожалуйста?-  сказал он подозрительно, выставив руку за паспортом Соланка.  - Как я и думал, -  сказал таможенник.  - Вы не тот.-
 Последние слова были похожи на гнома, но Соланка склонил голову в жесте умеренного согласия.
- Это непристойно, -  загадочно добавил таможенник,  - появляться, чтобы ввести общественность страны в заблуждение, в которой вы всего лишь гость, зависимый от нашей знаменитой терпимости и доброй воли.-
 Настоятельным жестом он указал Соланка открыть чемоданы и мстительно переворошил их содержимое: аккуратно уложенные четырнадцать пар носков, четырнадцать носовых платков, три пары ботинок, семь пар штанов, семь рубашек, семь рубашек для похода в лес, семь рубашек для игры в поло, три галстука, три сложенных хлопчато-бумажных костюма и один плащ, так,  на всякий случай. После благоразумной паузы он широко улыбнулся, показав ряд великолепных зубов, что наполнило Соланка завистью.
- Излишний багаж оплачивается, -   просиял таможенник.  - Многие вещи подлежат обложению пошлиной.-
Соланка нахмурился. - Это моя одежда. Вы же не заставляете людей платить за ввоз того, чем они прикрывают свою наготу. -
Таможенник убрал с лица улыбку и нахмурился более люто, чем Соланка.
- Исключите бесстыдную раздражённость, мистер Трикстер, пожалуйста, -  настоял он.  - Здесь много того, что не является прикрытием. Видеокамера, наручные часы, фотоаппарат, драгоценности. Подлежат оплате. Если хотите подать жалобу, это ваша бесспорная привилегия. Это Свободная Индейская Лиллипут-Блефуску: Филбистан! Собственно, при подаче протеста можно пройти в комнату опроса и обсудить все вопросы с моим начальником. Он скоро освободится. Двадцать четыре, тридцать шесть часов.-
Соланка всё понял.  - Сколько?, -  спросил он, и заплатил.
В местных Sprugs это казалось очень много, но в переводе на американские, получалось восемнадцать долларов и пятьдесят центов. Большим взмахом таможенник мелом начертал «Х» на чемоданах Соланка.
- Вы прибыли в великий исторический момент, -  знаменательно сказал он.  - Индейцы Лиллипут-Блефуску, наконец-то, встали на борьбу за свои права. Наша культура древняя и превосходящая и ранее преобладающая. Пусть выживет самый подходящий, не так ли. Целую сотню лет, прошедших прахом, каннибалы элбисы пили грог-каву, Glimgrim/огненную воду, Flunec, Jack Daniel’s & Coke, всякое безбожное пойло и заставляли нас жрать их дерьмо. А теперь пусть они жрут наше. Приятного пребывания, добро пожаловать. -
  В челноке-вертолёте, летающем до Милдендо на острове Лиллипут пассажиры так недоверчиво таращились на профессора Соланка, как и таможенник. Он решил не обращать внимания на их поведение, и стал всматриваться в ландшафты внизу. Пролетая над сахарными плантациями Блефуску, он заметил высокие кучи огненной гальки возле центра каждого поля. Однажды, связанные договором индейские рабочие, узнаваемые только по номерам, надорвали свои спины, очищая эту землю, возводя эти каменные кучи под холодным присмотром Австралийских Coolumbers, и храня в этом каменном чреве глубокое негодование, порождённое их потом и отменой их имён. Камни были своего рода картинами накопившегося, вулканического гнева, пророчествами из прошлого извержения Индо-Лилли ярости, чьё воздействие было видно повсюду. Рахитичный L-B Air вертолёт совершил посадку, к безмерному облегчению Соланка, на ещё не повреждённой, передней части Межконтинентального Аэропорта Голбасто Гу, и первое, что он увидел, была большая стэлла с изображением «Командующего Акасца», то есть лидера «Свободных» Бабура в маске Акасца Кроноса и мундире. Презирая этот образ, Соланка изумлялся с колотящимся сердцем, так ли, в своём сверхпутешествии, он поступал как любвепокинутый дурак и политический простак. Для верховодящего образа в Лиллипут-Блефуску – стране, близкой к гражданской войне, в которой сам президент был задержан в качестве заложника и существовало высоконапряжённое состояние осады, и в любой момент могли произойти непредвиденные перемены – был, как он знал, должно быть близкое сходство с ним самим. Лицо, обращённое к нему с высоты пятидесяти футов – то лицо в обрамлении седых волос, с дикими глазами и тёмногубым, Купидоноподобным ртом, очень похожим на его.

 Этого он ожидал. Новости о сходстве с Командующим прискакали быстрее вертолёта. Здесь, в Театре Масок настоящий, человек без маски был замечен как имитатор Маски; создание было настоящим, а создатель был самозванцем! Это выглядело так, как-будто он присутствовал при смерти Господа, и умершим Господом был он сам. Мужчины и женщины в масках и с автоматами ожидали его у дверей вертолёта. Он без сопротивления пошёл с ними. Он был препровождён в помещение без стульев, где единственной мебелью был сильно изломанный, деревянный стол: наблюдающий немигающими глазами ящерицы, с ненасытными мухами на влаге в уголках его глаз. Его паспорт, часы и билет забрала женщина, чьё лицо было скрыто маской, несущей лицо женщины, которую он любил. Оглушённый скрипучей, строевой музыкой, которую непрерывно проигрывали по всему аэропорту на всю громкость через простейшую звуковую аппарутуру, он всё ещё мог слышать ликующий ужас в голосах своих молодых стражников – так как «гориллы», отягощённые оржием, окружили его – и он так же мог видеть свидетельство сверхнеуравновешенности положения в бегающих глазах гражданских лиц без масок, находящихся в здании, и в прыгучих телах военных в масках. Всё это оживлённо привело Соланка в дом, что он слишком далеко шагнул из своей основы, оставив позади все записи и коды, с помощью которых были установлены смысл и форма его жизни.
Здесь «Профессор Малик Соланка» не имел существования как сущность, как человек с прошлым и будущим, и людьми, заботившимися о его судьбе. Он был просто неудобен никому с лицом, которое все знали, и если он не мог быстро обговорить тот, сильно удививший образ, заранее, то его положение ухудшится, в крайнем случае, до высылки из страны. Самым худшим было то, что он отказывался созерцать. Мысль о том, что его выгонят (из), не дав приблизиться к Ниле, была достаточно мрачной. Вновь я голый. Подумал Соланка. Голый и глупый. Иду прямо на наказание ударом кулака.
          По истечении часа или более фургон австралийской станции подкатил к сараю, где он содержался под стражей, и куда Соланка был приглашён, не очень учтиво, но без излишней грубости подтолкнули в спину. «Гориллы»,  утомлённые военными действиями, влезли внутрь по обе стороны от него; ещё двое уселись в багажное отделение лицом к выходу, их винтовки высовывались из люка с поднимающейся крышкой. В поездке через Милдендо у Малика Соланка было сильное ощущение DEJAVU, и он сразу сообразил, что напоминало ему об Индии. О, в особенности, Чандни Чоук, старом Дели, где беспорядочным образом собирались торговцы, где витрины магазинов были ярко освещены, а внутреннее помещение еле-еле, где на проезжей части была такая плотная толчея прохожих, мотоциклистов, суматошная, шумная жизнь, где животные и люди боролись за пространство, и где гудки многочисленных автомобилей исполняли ежедневную симфонию улицы. Соланка не ожидал таких толп. Легче предсказать. Но расстраивание нервов, тем не менее, было ощутимым недоверием между сообществами, группами жалующихся Элбисов и Индо-Лиллами, взирающих друг на друга с негодованием; ощущение жизни как на пороховой бочке в ожидании вспышки. Это было парадоксом и проклятием общинного беспокойства: когда оно накатило. Это были твои друзья и соседи, пришедшие убивать тебя. Те же самые люди, которые помогали тебе несколько дней назад, чтобы запустить заглохший мотор твоего скутэра, которые брали леденцы, раздаваемые тобой, когда твою дочь нанял благопристойный, хорошо образованный человек, управляющий обувной мастерской, по-соседству с чьими постройками работал твой табачный магазин на протяжении десяти лет, или более; это был человек с пользой, to put the boot in, который с фонарями мог провести людей к вашей двери и наполнить воздух пахучим, Виргинским табаком. Туристов не было видно. (Рейс на Блефуску на две трети пустой.)  На улице было несколько женщин отдельно от удивительно большого числа военных женщин «Свободных», и не было детей. Многие магазины были закрыты и забаррикодированы: другие остались открытыми по закону военного времени, и люди – мужчины – всё ещё крутились в них, выполняя дневные задания. Полицейские сотрудничали с персоналом «Свободных», принимая меры закона и порядка; RURITANIAN – шутка об армии, оставшейся в бараках, если бы даже ведущие генералы были втянуты в ежедневные переговоры за занавесом, на долгие часы. Представители «Свободных» встречались с вождями Элбисов так же, как и религиозные деятели с бизнесменами. «Командующий Акасц», наконец, пытался произвести впечатление человека, ищущего мирное разрешение кризиса. Но гражданская война уже кипела прямо на поверхности. Может быть. Скайрэш Болголам был побеждён и схвачен, а большая часть молодых Элбисов, поддерживавших неудачников – болголамовскую пару, зализывала свои раны и, вне сомнения, обдумывали следующий шаг. Тем временем международное сообщество быстро продвигалось к заявлению об исключении из общественной среды Лиллипут-Блефуску, приостановив торговые соглашения и заморозив программы помощи. В этих движениях Соланка видел для себя удобный случай.
     Мотоциклисты-рокеры окружили фургон станции, сопровождая его до хорошо защищённых стен парламентского комплекса. Ворота открылись, и транспорт проехал, направляясь к центральному служебному входу. Вход на кухню, подумал Соланка, улыбнувшись своей перекошенной улыбкой, был настоящими воротами власти. Многие люди, исполнители или просители могут входить в институты власти только в парадные двери. Но, чтобы войти в служебный лифт под наблюдением шефов в белых шапочках и sous-chefs, чтобы быть медленно вознесённым в ящике без всяких украшений с молчаливыми мужчинами и женщинами в масках вокруг тебя: это очень было важно. Чтобы заявиться в неразличимый, бюрократический коридор и быть проведённым сквозь ряд всё увеличивающихся скромных кабинетов, значило идти по настоящему проходу к центру. И не плохо для изготовителя кукол, сказал он себе. Вот ты и здесь. Ну, посмотрим, если ты выберешься с тем, с чем хотел. Ну, а так посмотрим, сможешь ли выбраться вообще.
       В конце последовательного соединения пустые, задние комнаты превратились в комнату с одной дверью. Внутри была теперь известная спартанская мебель; парта, два стула с сидениями из парусины, потолочный светильник, комод с бумагами, телефон. Его оставили одного, подождать. Он поднял трубку; шёл тон набора. И маленький ярлычок на аппарате подсказал ему, что надо набрать «9», чтобы попасть на внешнюю линию. В виде предосторожности он разузнал и запомнил несколько номеров; местной газеты, американского, английского и индийского посольств, адвокатской конторы. Он набирал их, но каждый раз слышал записанный женский голос, объявлявший на английском, хинди и лилипутском, - Этот номер невозможно набрать по этому телефону.-   Он попробовал набрать номера аварийных служб. То же самое:
- Номер не может быть набран.-   Что имеем, сказал он себе, совсем не телефон, а всего лишь внешнее проявление, или маски телефона. Вот так как эта комната, всего лишь ношение костюма офиса, а на самом деле она – камера в тюрьме. Никакой дверной кнопки с внешней стороны двери. Единственное окно; маленькое и зарешёченное. Он подошёл к комоду с бумагами и потянул ящик на себя. Да, это была установка сцены, и его включили в состав актёров, но никто не дал ему сценария.
    «Командующий Акасц» величаво вошёл через четыре часа. К этому времени оставшаяся уверенность Соланка куда-то испарилась. «Акасц» шёл в сопровождении двух молодых из «Свободных», слишком скромных, чтобы быть в костюмах, и проследовал в комнату с помощью оператора стационарной камеры, техника записи и – сердце Соланка запрыгало от волнения – женщина в военном камуфляже и в маске «Замин из Рийка»; скрывшая своё лицо за имитацией собственного.
- Эта форма,-  приветствовал он её, выискивая себе облегчения.  - Я бы всегда узнал её где-угодно.-
Это не улучшило положения.
- Зачем ты здесь?- взорвалась Нила, а потом взяла себя в руки.  - Простите, Командующий, я извиняюсь.-
  Бабур в одежде «Акасца Кроноса» не долго огорчался от поражения, пристыженный молодой человек, которого Соланка помнил с событий на Вашингтон Сквер. Он говорил гавкающим голосом, не терпящим возражений. Выступление Масок,  вспомнил Соланка. «Командующий Акасц», великий человек-гора, стал большим человеком в этой маленькой луже, и играл свою роль. Не так уж и большой, заметил Соланка, как-будто не опасавшийся влияния Нилы. Бабур шёл длинными, шаркающими шагами, но через каждую дюжину шагов или около этого, его ноге как-то удавалось наступать на кайму его волокущейся мантии, вынуждая его шею уродливо дёргаться назад. Ему так же удалось натолкнуться на стулья и стол при входе в камеру Соланка. Тогда как её лицо было скрыто под маской! Она никогда не преувеличивала его ожиданий. Хотя Соланка расстроил её собственные.
Бабур уже приобрёл королевский отклик, мы. - Мы, конечно, знакомы с тобой, -  сказал он без вступления.
- Кто теперь не знает об издателе «Королей-Марионеток»? Несомненно, у тебя были всякие причины явиться самому, -  сказал он, полуобернувшись в сторону Нилы Махендра.
Тогда не дурак, подумал Соланка. Нельзя отрицать того, что он уже всё знал.
- Наша загадка состоит вот в чём; что нам с тобой делать? Сестра Замин? Скажешь что-нибудь?-
Нила пожала плечами. - Отошли его домой,-  сказала вялым, безинтересным голосом, потрясшим Соланка.
- Мне от него мало пользы, -  засмеялся Бабур. - Сестра сказала, ты бесполезен, Профессор Сагиб. Правда? Прелестно! Может бросить тебя в ящик?-
Соланка пустился в подготовленную им трепотню.
- Моё предложение, -  сказал он, - ради которого я проделал долгий путь, будет таким: позвольте мне быть вашим посредником. Ваша связь с моим проектом не нуждается в пояснениях с моей стороны. Мы можем связать вас с всеобщей мировой аудиторией; чтобы завоевать сердца и умы. Это вам надо делать срочно. Туризм ваш давно сдох, как и ваша легендарная птица Hurgo. Если вы потеряете свой рынок экспорта и поддержку главных основных сильных районов, то эта страна обанкротится в недели. Вам надо убедить людей, что ваш мотив прост, что вы боретесь за демократические принципы, а не против них. За конституцию отверженного Голбасто, я имею в виду. Вам надо придать этой маске человеческое лицо. Положим, Нила и я поработаем над этим в Нью-Йорке, на приветственной основе; так сказать, - окажем посильную помощь свободному движению.-
Вот как далеко завела его любовь, подсказали Ниле его невысказанные мысли. Её мотив был в нём. Если она простила его, он будет исполнителем всех её желаний.
  «Командующий Акасц» отмёл эту затею.
- Положение обострилось, - сказал он. - Остальные партии – тухлые яйца, да, большинство из них! – были непримиримыми республиканцами. В итоге мы тоже ужесточили наши требования.-
Соланка не понял.
- Мы затребовали полностью все полномочия, сказал он.  - Никаких больше жеманств. В Филбистане нужен настоящий парень, чтобы взять управление в свои руки. Разве не так, сестра? -
Нила молчала.
- Сестра, - повторил Бабур, повышая голос и поворачиваясь к ней; а она, почти не поднимая головы, ответила, почти неслышно: - Да.-
Бабур кивнул. - Время дисциплины, - сказал он.  - Если мы говорим, что луна сделана из сыра, значит, из чего сделана она, сестра? -
- Из сыра, -  таким жа низким голосом ответила Нила.
- И, если мы говорим, что мир плоский? Какой он формы? -
- Плоский, Командующий.-
- Ну, а если завтра мы заявим, что солнце вращается вокруг земли? -
- Тогда, Командующий, будет так, что оно будет вращаться вокруг земли.-
Бабур удовлетворённо кивнул.  - Прекрасно! Вот за что должен ухватиться мир,-  сказал он. - В Филбистане появился лидер, и каждый должен это понять, или страдать от вынужденных последствий. Между прочим, профессор, вы изучали философию в Кэмбриджском Университете, не так ли? Ну и, будьте добры, просветите нас на счёт досаждающего обстоятельства; что лучше, быть любимым, или тем, кого боятся?-
Соланка не ответил.
- Ну, профессор, мы ждём. Сделайте полезное дело! Вы знаете это лучше нашего.-
«Гориллы» «Свободных», сопровождавшие «Командующего Акасца», начали многозначительно водить своими «Узи». В невыразительных лицах Соланка прочитал изречение Маккиавелли. «Люди менее всего колеблются в причинении вреда тому, кто сделал себя любимым, чем тому, кто заставил себя бояться.»
Он начал говорить с большим воодушевлением и смотрел прямо на Нилу Махендра.
- Потому что любовь держится на цепи взаимных обязательств, которая, и люди сильно об этом сожалеют, разорвана по всяким случайностям, в которых замешана их собственная суть; а страх держится на ужасе наказания, который никогда не покидает тебя.-
Бабур просветлел.
- Прекрасно, -  крикнул он, хлопнув Соланка по спине.  _ Ты не совсем бесполезен! Так, так. Мы подумаем над твоим предложением. Прекрасно! Будь нашим гостем. У нас есть уже президент, и мистер Болголам в своей резиденции. Ты так же засвидетельствуешь эти первые часы просветления нашего любимого Филбистана, над которым всегда будет светить солнце. Сестра, будь добра, подтверди. Как часто заходит солнце?-
Нила Махендра, которая всегда вела себя, словно королева, наклонила голову и сказала, как рабыня: - Командующий, оно никогда не садится.-

В камере, о которой он перестал думать как о комнате, не было койки, и даже простейших жилищных удобств. Унижение «Командующим Акасцем» было нормальным для него явлением, как показало его обращение с Нилой. Соланка осознал, что тоже подвергнется унижению. Время шло: часов у него не было, чтобы наблюдать за этим. Бриз совсем исчез. Ночь, мировоззренчески не исправленная, не существующая ночь, становилась влажной, густой и растянутой. Ему дали чашку какой-то неузнаваемой еды и кружку подозрительной воды; он попытался отвергнуть и то, и другое, но жажда и голод тиранили, и в конце концов, он ел и пил. После этого он боролся с природой до момента явного поражения. Когда не мог уже сдерживаться, он, как негодяй, помочился и погадил в угол; потом, сняв рубашку, подтёрся ей так тщательно, как смог. Трудно было не впасть в *Solipsism, трудно не взирать на этот упадок, как на наказание за неуклюжую, причиняющую боль жизнь. Лиллипут-Блефуску дала волю его воображению. Её улицы были его биографией, патрулируемой вымыслом его воображения и изменением внешности людей, которых он знал: Дабдаб и Пэрри Пинкус присутствовали здесь в своих высоконаучных разновидностях, а так же воплощения Сары Ли и Элеонор Мастерс в маско-костюмированном воплощении. Джек Райнхарт и «Скай» Шулер и Морген Франц. Здесь даже были эпохальные Виславы и Шлинки, гуляющие по улицам Милдендо на ряду с Милой, Нилой и им самим. Маски его жизни сурово осуждали его, окружая со всех строн. Он закрыл глаза, но маски всё равно были здесь, двигаясь по кругу. Он склонил свою голову перед их приговором. Он желал быть хорошим человеком, жить добропорядочной жизнью, но истина была в том, что он был не способен обуздать её. Как сказала Элеонор, он предал тех, кто пошёл на преступление, полюбив его. Когда он попытался отступить от своей тёмной сути, сути его опасной ярости, надеясь победить свои грехи путём самоотречения, путём капитуляции, он просто пал в новую, более бедственную погрешность. В поисках своего искупления в созидании, предлагая воображаемый мир, он видел его натурализовавшееся движение в действительность и превращение в чудовище; и величайшее чудовище из них всех имело его повинное лицо. Да, расстроенный Бабур был его отражением. Добиваясь исправления жестокой несправедливости, желание служить Добру, «Командующий Акасц» оказался в расстройстве и стал комически-уродливой фигурой.
        Он не заслужил себе лучшего, чем это, сказал себе Соланка. Пусть произойдёт самое худшее, в центре всеобщей ярости этих несчастных островов, ярости много большей, проникающей много глубже, чем его собственная жалкая злость; он открыл Личную Преисподнюю. Ну и пусть. Конечно, Нила никогда не вернётся к нему. Он не достоин был счастья. Когда она пришла навестить его, то спрятала своё прекрасное лицо.

Когда подошла помощь, было ещё темно. Дверь камеры распахнулась, и на пороге появился молодой Индо-Лилли без маски, в резиновых перчатках, с рулоном пластиковых мешков под мусор и с ведром, тряпкой и шваброй. Он без отвращения подчистил месиво профессора, с большой деликатностью, стараясь не встречаться с взглядом негодника. Когда он закончил, то вернулся с чистым бельём – светло-зелёной курткой и белыми панталонами – чистым полотенцем, двумя новыми вёдрами, одним пустым, другим с водой, и куском мыла.
- Пожалуйста, -  сказал он.  - Извините, -  и ушёл.
Соланка помылся, переоделся и почувствовал себя немного самим собой.
Затем пришла Нила, одна, без маски, в платье горчичного цвета и цветком ириса в волосах. Её  разум явно был терзаем тем, что Соланка стал свидетелем её боязливых ответов на обращения Бабура.
 - Всё, что я сделала, всё, что я делаю, это всё для сценария, -  сказала она.  - Ношение маски было жестом солидарности, способом заработать доверие борющихся. А так же, ты знаешь, посмотреть, что они делают, не позволяя им видеть меня. Я вижу, ты думал, что я пряталась от тебя за этим. Это не так. Подобно Бабуру. Я здесь не для спора. Я снимаю фильм.-
Её речь была оборонительной, напряжённой.
- Малик, -  сказала она отрывисто,  - я не хочу говорить о нас, хорошо? Меня захватило что-то большее, и я не буду отвлекаться.-
       Он уступил, внутренне собрался и сыграл свою игру. Всё или ничего. Голливуд или провал: другой возможности у него не будет. Другого такого у него не будет, всё равно, и всё-таки она пришла навестить его, приоделась на этот случай, и это было добрым знаком.
- Это обернулось для тебя чем-то большим, чем документальным фильмом, - сказал он.  - Это действительно берёт за душу. Но слишком много в нём погонь – вырванные тобою корни тянут тяжко. Твоё парадоксальное желание быть причастной к тому, что ты покинула. И, я не думал, когда ты была в маске, что хотела спрятать своё лицо от меня, или, по-крайней мере, это было не единственным, о чём я думал. Я думал, что ты прячешься сама от себя, от решения, принятого тобой где-то у черты, чтобы пересечь её и стать участницей всего этого. Для меня, ты не похожа на обозревателя. Ты слишком глубоко увязла. Возможно, это началось с личного чувства к Бабуру – и не волнуйся, во мне говорит не ревность, я стараюсь не допустить этого, - но я полагаю, какие-бы чувства ты не испытывала к Командующему Акасцу, сейчас они намного двусмысленны. Твоя трудность в том, что ты платонически пытаешься уйти в крайность. Ты убеждена, что «твои люди», если можно употребить такое устаревшее выражение, были обмануты историей. Что они заслуживают того, за что боролся Бабур – право голосовать, право владеть собственностью, полный возврат всех человеческих потребностей. Ты думала, что эта борьба была за человеческое достоинство, правильный повод, и ты полностью гордилась Бабуром за обучение твоих соплеменников защищать своё дело. Впоследствии ты пожелала понаблюдать за определённым объёмом этого, что мы назовём непросвещённостью. Война жестока, и так далее. Определённые прелести попираются, это ты сказала себе, и всё время в твоей голове звучал другой голос, шептавший тебе, но ты не хотела слышать, что ты превращалась в проститутку истории. Ты знаешь, как это происходит. Однажды продав себя, у тебя остаётся одна способность - договариваться о цене. На сколько ты помиришься с этим? Сколько повелительного дерьма во имя справедливости? Сколько воды ты можешь затратить при подмывании, чтобы не лишиться зачатия? – Сейчас ты влипла, как ты уже сказала, во что-то большое, и ты права, это заслуживает твоего внимания: так оно и есть; что ты зашла тут так далеко, из-за ярости, ни с того, ни с сего, возобладавшей над тобой в моей спальне в другом городе, в другом измерении вселенной. Я не могу явственно сказать. Что произошло той ночью, но я точно знаю, что какая-то антенна физического подпитывания установилась между тобой, Милой и Элеонор, и ярость заплясала кругами, удваиваясь и учетверяясь. Это заставило Моргена вырубить меня, и это унесло тебя через планету в руки маленького Наполеона, который будет угнетать «твоих людей», если выйдет победителем, даже больше, чем местные Элбисы, которые были, по - крайней мере, в твоих глазах, отпетыми негодяями в этом отрезке истории. Или же, он будет угнетать их достаточно, только другим способом. Пожалуйста, не понимай меня превратно. Я знаю, что когда люди расходятся, они обычно нанимают напоминание в качестве оружия, умышленно хватаясь не за нужный конец палки, сажая себя на этот конец, чтобы доказать измену другого. – Я не говорю, что ты пришла сюда из-за меня. Ты должна была прийти в любом случае, так? То была у нас великолепная, прощальная ночь, и, на сколько я помню, она проходила очень хорошо, пока моя спальня не превратилась в Большой Центральный Вокзал. Так что ты была здесь, и подёргивания и потягивания твоего пребывания здесь работали на тебя, существовал ли я, или нет. А я думаю, то, что тащило тебя к краю, была разочарованная любовь. Ты была разочарована во мне и мною, то есть, любовью, большой, беспрепятственной любовью, которой ты позволила начать испытываться ко мне. Ты просто начала достаточно доверять мне, дверять достаточно себе, распуститься, а потом, вдруг, принц оказывается старым, жирным приживальщиком. Случилось так, что любовь, которую ты изливала, пошла не так, она застыла от ужаса, и теперь ты используешь это ожесточение, эти разочарования и бесстыдство, чтобы затолкать себя в тупик Бабуровой дороги. Почему бы и нет, а? Если доброта – это выдумка, а любовь – журнальная мечта, почему бы и нет? Нормальные парни финишируют вторыми, а победителю достаётся добыча и всё прочее. Твоя система борется сама с собой, покалеченная любовь вращается на воображении и уламывает себя в подчинении. И угадай, чему? Что затягивает тебя в невозможное положение, где ты рискуешь большим, чем твоя жизнь. Ты рискуешь своей честью и самоуважением. Вот, Нила, твой момент Галилео. Земля движется? Не отвечай. Я уже знаю ответ. Но есть самый важный вопрос, который вечно будет задаваться тебе, и который я собираюсь задать тебе сейчас: Нила, ты всё ещё любишь меня? Потому что, если нет, тогда, пожалуйста, уходи, иди, встречай свою судьбу, а я буду ждать здесь свою, но я не думаю, что ты сделаешь это. Потому что я люблю тебя, и тебе надо быть любимой. Выбирай; в правильном углу твой симпатичный Принц Очаорвание, который так же, который по малой случайности оказался психованной, обладающей манией величия, свиньёй. В неправильном углу – старый, жирный приживальщик, который знает, как преподнести тебе то, что ты желаешь, и желаешь очень сильно, что ты знаешь, в свою очередь, как преподнести ему. Может быть верное неверным? Разве неверное верно для тебя? Думаю, что ты пришла сегодня разузнать ответ, понять, сможешь ли ты победить свою ярость, как ты помогла мне победить мою, разузнать, сможешь ли ты найти обратный путь от крайности. Оставайся с Бабуром, и он насытит тебя ненавистью. А я и ты; мы можем кое-что заварить. Понимаю, что глупо делать такое заявление, когда час назад я вонял своим собственным говном, и у меня до сих пор нет комнаты с запирающейся изнутри дверью, но я пересёк весь мир, чтобы сказать тебе всё это.-
 
  - Вау!-  воскликнула она, улучив удобный момент, чтобы заговорить.  - А я то думала, что я самая болтливая в этой команде.-

Она выудила плитку охлаждённого «Тоблерона» из своей сумочки, и Соланка с жадностью набросился на неё.
- Он теряет доверие людей, -  сакзала она Соланка.  - Тот парень. Что помог тебе сегодня? Таких почти половина из общего числа, и по какой-то причине они шепчут мне: - Тсс-тсс, Тсс-тсс. Это так печально. Мадам, мы люди благопристойные! Тсс-тсс. Мадам, господин Командующий поступает странно, правда? Тсс-тсс. Пожалуйста, Мадам, не говорите о моих мыслях никому. Я здесь не единственный мыслящий.  Эти мальчишки не думали, собираясь на войну для того, чтобы сделать землю плоской или отменить тёмное время суток. Они дерутся за свои семьи, и вся эта форма цвета плесневелого сыра нервирует их. Они пришли ко мне и жалуются, и это уводит меня в очень опасную сферу. Даже не имеет значения, что я посоветую – быть вторым узловым пунктом, соперничающим, крайне опасным средоточием. И крыса – и крот – всё одно, что говорится о приживальщиках, верно, я очень люблю тебя. В то же время, что видела я снаружи до доставки сюда своей команды, армию, совсем безвольную, ставшую посмешищем. Я знаю, что они говорили с американцами и англичанами. Пошли слухи, что морские пехотинцы уже могут быть в Милдендо, да, я чувствовала себя дурой несколько недель, чтобы вот так наткнуться на тебя. В нейтральных водах находится британский авианосец, а Бабур не охраняет воздушное пространство Блефуску. Истина такова, я тут подумала немного, что пора уезжать, но я не знаю, как Бабур воспримет это. Одна его половина желает отъебать меня на местном телевидении, чтобы испытать то же чувство, каковое испытывает первая. Теперь ты знаешь истинную причину, почему я носила маску: это второй лучший способ засунуть свою голову в бумажный пакет, и ты проделал весь этот путь из-за меня и вошёл в логово льва. Полагаю, что ты действительно должен меня закопать, Ха. Я обдумываю выход. Если у меня будут нужные «Свободные» в нужных местах, думаю, это можно провернуть, у меня есть связи в армии, и нас могут доставить на британское судно, или, может быть, на военный самолёт. А тем временем я удостоверюсь, что за тобой присмотрят. Я ещё толком не ведаю, как далеко зашёл Бабур. Может он думает, что ты ценный заложник, хотя я говорила ему, что от тебя не будет неприятностей, что ты простой гражданский, который влип во что-то, чего и сам не понял, малую рыбёшку он сам бросит обратно в море. Если ты меня не поцелуешь, я убью тебя голыми руками. Отлично, очень хорошо. Оставайся здесь. Я скоро буду. -
 В Афинах Фурий предполагалось сделать сёстрами Афродиты. Красота и мстительный гнев, что знал Гомер, выброшенные из того самого источника. Это одна история. Hesiod, однако, сказал, что Фурии – порождение Земли и Воздуха, и что их пришепётывания состояли из Ужаса, Спора, Лжи, Мести, Невоздержанности, Перебранки, Страха и Битвы. В те дни они мстили кровавыми преступлениями, преследуя тех, кто принёс вред (особенно) матерям – Орест, долго преследуемый ими, после того, как убил кроваворукую Клитемнестру, знал всё об этом. Leirion, или голубой ирис иногда представлял Фурий, но Орест не носил цветов в своих волосах. Даже изгиб рога, который Пифон, Дельфийский Оракул придал ему, чтобы отражать их нападки, почти бездействовал. «Змееголосые, собакоголовые, с крыльями летучих мышей» Эринны гонялись за ним, до скончания его жизни, не давая ему покоя.
        В наши дни, богини, менее уважаемые, были голоднее, более дикими, расставлявшими свои сети намного шире. По мере того, как семейные узы ослабевали, Фурии начинали вмешиваться во все области человеческой жизни. От Нью-Йорка до Блефуску негде было укрыться от биения их крыльев.

Она не вернулась. Многие мужчины и женщины ежедневно исполняли потребности Соланка. Были неизвестные заключённые – борцы за свободу, которых опасался их собственный вождь Бабур в такой же степени, как и врагов за капитальными стенами – ушёл за советом к мрачной Афродите. Но когда Соланка спрашивл про Нилу, они молчаливыми, ничего–не–знаю жестами показывали свою неосведомлённость и уходили. «Командующий Акасц» тоже не показывался. Профессор Соланка, всеми забытый, стирал оставшуюся у него одежду, спал урывками, говорил с собой вслух, его уносило течением в недействительность, оставляя в беде между дневным сном и паническими припадками. Сквозь зарешеченное окно он слышал звуки сражения, возникавшие всё чаще и неподалёку. Столбы дыма поднимались высоко в небо. Соланка думал о Маленьком Мозге. Я ПОДЖЁГ ЕГО ДОМ. Я СЖЁГ ЕГО ГОРОД.
Жестокий поступок не понятен тем, кто был пойман при его исполнении. Отрывочный опыт: мотив и воздействие, почему и как, разорваны на части. Существует только последствие. Сначала – это, потом – то. А затем для тех, кто выжил, жизнь – на осознание. 
      Штурм пришёлся на четвёртый день пребывания Соланка в Милдендо. На рассвете дверь его камеры открылась. Там стоял всё тот же молчаливый парень – теперь с автоматом в руках и двумя тесаками за поясом – который без жалоб подчищал нечистоты профессора несколькими днями ранее.
- Пожалйста, пойдёмте быстрее, -  сказал он.
Соланка последовал за ним и снова попал в лабиринт пустых, связанных между собой комнат с солдатами в масках, охранявших путь, осторожно подходя к каждой двери, будто они все были заминированы, огибая каждый угол, будто их там ожидала засада; а на расстоянии Соланка слышал несвязную речь сражения, болтовню автоматического оружия, ворчание тяжёлой артиллерии, и в вышине над всем этим кожаные хлопки крыльев летучих мышей и хрипы собакоголовой Троицы. Потом его посадили в служебный лифт, грубыми толчками провели через разрушенную кухню и засунули в фургон без опознавательных знаков и окон; после чего, долго, ничего.
Движение на высокой скорости, внезапные остановки, повышенные голоса, снова движение. Шум. Откуда шёл этот ХРИП?  Кто умирал, кто убивал? О чём была эта история?  Знать так мало, значило, ощущать себя незначительным, даже немного безумным. Бросить вот так, да ещё в свистящий, вертящийся фургон; Малик Соланка застонал в голос. Но, в конце концов, это было спасением. Кто-то – Нила? – объявил его стоящим. Вой стирает личность, а его спасали от войны.
 Дверь открылась; он сощурился от слепящего, дневного света. Офицер отдал ему честь – с причудливыми усами местный Элбис в нелепо обшитой шнуром униформе армии Лиллипутии.
- Профессор. Я так счастлив, что вы в безопасности, сэр. -
Он напомнил ему Сергиуса, офицера с прямой спиной фильме Шоу «Человек и Оружие». Сергиуса, который никогда не извинялся. Этот парень был назначен сопровождать Соланка: задание, быстро выполняемое им, вышагивающим вперёд, как раненая кукла. Он повёл Соланка к зданию, на котором висела вывеска Международного Красного Креста. Позже была еда. Британский военный самолёт ожидал его и других владельцев иностранных паспортов назад, в Лондон.
- У меня забрали паспорт, -  сказал Соланка Сергиусу.
- Теперь это не имеет никакого значения, сэр, - ответил офицер.
- Я не могу лететь без Нилы, -  продолжал Соланка.
- Я об этом ничего не знаю, сэр, - ответил Сергиус.  - Я выполняю приказ доставить вас на борт этого самолёта как можно скорее.-
Все кресла на британском самолёте стояли «лицом» к хвостовому отсеку. Соланка, занимая доставшееся ему место, узнал мужчин, сидевших за проходом между рядами кресел, оператора и звукорежиссёра. Когда они встали и заключили его в объятия, он понял, что новости будут плохими.
- Невероятно, дружище,- сказал звукорежиссёр. - Она и тебя выдернула. Изумительная женщина.-
Где она. Ничего это не значит, твоя жизнь, моя, подумал он. Скоро ли она будет здесь.
- Она сделала всё,- сказал оператор.  - Она собрала «Свободных», которым опротивел Бабур, связалась с армией по У.К.В., договорилась о заверении условий безопасности и о многом другом. Президента нет. Болголама – тоже. Этот ублюдок пытался отблагодарить её, называл национальной героиней. Она заткнула его. В своих собственных глазах она была изменницей, предательницей единственного дела, в которое верила. Она помогала победить нехорошим людям, и это убило её. Но она смогла увидеть, в кого превратился Бабур.-
Малик Соланка остолбенел и притих.
- Армии надоели шутки,- сказал звукорежиссёр.  - Они призвали всех служащих запаса и привели в готовность старые дальнобойные пушки. Боевые вертолёты времён вьетнамской войны, закупленные у Соединённых Штатов, тяжёлые мортиры, несколько средних танков. Прошлой ночью они отбили оборонительный комплекс. Тогда Бабур был ещё спокоен.-
Оператор указал на серебряный ящик.
- У нас всё это есть,-  сказал он.  - Она договорилась о навероятном разрешении. Просто невероятно. Он не верил, что они применят тяжёлую артиллерию против здания Парламента, и, естественно, недолго держал своих заложников. На счёт здания он ошибся. Недооценил их решимость. Но заложники были ключом, и она открыла этот замок. Четверо из нас вышли сразу, а потом был второй штурм, который она устроила ради вас.-
После этого он ничего не сказал. Что-то ужасное повисло между ними, подобно свирепому огню, и невозможно было на него смотреть. Звукооператор начал кричать. Что стряслось? Наконец спросил Соланка. Как вы могли оставить её? Почему она не побежала с вами в укрытие? Ко мне? Оператор помотал головой.
- После того, что она сделала,-  сказал он,  - её разорвало на куски. Она предала его, но не могла бежать. Это было бегство под огнём.-
И она не была военным человеком! Ах, Господи, Господи. Она была журналистом, и разве не знала об этом? Зачем ей понадобилось пересекать эту проклятую линию?
Звукооператор обнял Соланка за плечи.
- Было что-то такое, что ей надо было сделать,- сказал он.  - Если бы она не осталась, всё рухнуло бы.-
- Чтобы отвлечь Бабура,-  сказал камерамэн подавленным голосом, и вот оно, самое наихудшее на свете. Отвлечь его, как? Что это значило? Почему она?
- Вы знаете, как, -  ответил звукорежиссёр.  - И вы знаете, что это значит. И вы знаете, почему ей пришлось это сделать.-
Соланка закрыл глаза.
- Она послала вам это,- говорил оператор.
Боевые вертолёты и тяжёлые мортиры, введённые освобождённым президентом Голбасто Гу, пробили брешь в здании Парламента Лиллипутии. Здание было взорвано, осыпалось и горело после бомбардировки. Клубы чёрного дыма и облака кирпичной пыли поднимались высоко в небо. Три тысячи служащих запаса и передовые отряды штурмовали комплекс; в плен никого не брали. Завтра мир осудит этот безжалостный поступок, а сегодня мы только узнаём, что он свершён. Где-то в развалинах лежал человек, носивший лицо Соланка, и женщина со своим собственным. Ничто, даже красота Нилы Махендра, не могло изменить траэкторию боя мортир, снарядов, подобных смертельным рыбам, нырявших в глубину по воздуху. Иди ко мне, бормотала она Бабуру, я твоя убийца, убийца своих собственных надежд. Иди сюда, я посмотрю, как ты умираешь.
Малик Соланка открыл глаза и прочитал записку
«- Профессор Сагиб, я знаю ответ на ваш вопрос.-»  И последние слова Нилы.  «- Земля движется. Она вращается вокруг Солнца.-»

                18

 С расстояния волосы мальчика были ещё золотыми, хотя вырастающие из под них, были уже темнее. Накануне его четвёртого дня рождения ржаные волосы совсем исчезнут. Светило солнце, и Асмаан гнал свой трёхколёсный самокат по наклонной тропинке в цветущем времени весны на Хит-Роу.
- Смотри,- кричал он.  - Я уже быстро езжу!-
Он подрос, и его речь была более отчётливой, но одет он был во всё ещё излучающую детство одежду, самую яркую мантию. Его мать бежала рядом, чтобы попридержать его; её длинные волосы заворачивались на поля огромной, соломенной шляпы. Был великолепный апрельский день в разгаре эпидемии ящура. Правительство, как всегда, одновременно, было впереди на выборах, и в то же время было ненавистно народу, а премьер-министр Тони Озимандиас, казалось, был потрясён этим парадоксом; что, вы не любите нас? Но ведь это же МЫ, народ, мы добрые парни! Люди, люди: это Я! Малик Соланка. путешественник из древней страны, наблюдал за своим сыном из за нескольких потрескавшихся дубов, позволив лабрадору беззастенчиво обнюхивать себя. Собака побежала дальше, установив, что Соланка был непригоден для его цели. Собака была права. Было несколько причин, по которым Соланка чувствовал себя сейчас пригодным. РЯДОМ НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ.
Морген Франц не бежал. Он вообще «не бегал». Близоруко щурясь, издатель глыбой шёл вниз по тропе к ожидавшим его матери с сыном.
- Ты видел, Морген? Я здорово прокатился, правда? Что бы сказал Папочка?-
Асмаанова привычка громко говорить донесла слова сына до места, где он прятался. Ответ Франца не был слышен, но Малик с лёгкостью мог написать его строки.
- Достаточно далеко, Асмаан, мужчина. Очень хорошо.-
Дерьмо старого хиппи. К его вечной чести мальчик нахмурился.
- А что бы сказал папочка?-
Соланка почувствовал маленький укол отцовской гордости. Хорошо, малыш. Ты напоминаешь того Буддийского лицемера КТО ЕСТЬ КТО. 

Асмаанов *Heath – или, по-крайней мере, Кенвуд – был усыпан волшебными деревьями. Здоровенный, упавший дуб; его корни заворачивались в воздухе, был одним из очаровывающих мест. Другое дерево с отверстием у основания ствола населяло сборище сказочных созданий, с которыми Асмаан заводил ритуальные разговоры всякий раз, когда проходил это место. Третье дерево было домом Винни Пуха. Ближе к Кенвуд Хаус разрослись кусты рододендрона, в которых жили ведьмы, и где опавшие веточки превращались в волшебные палочки. Скульптура Хэпуорт была священным местом, и слова из «Барбара Хэпуорт» принадлежали лексикону Асмаана почти с самого начала.
Соланка знал, каким маршрутом ходит Элеонор, и как проследовать за маленькой группой, оставшись незамеченным. Он не был уверен в своей готовности быть увиденным, и не определился, был ли он готов к  своей последующей жизни. Асмаан упрашивал, чтобы его перенесли к следующему участку тропы, не желая нести самокат на себе. Это была старая лень, вошедшая в привычку. У Элеонор слабая спина, и Морген подхватил мальчика на плечо; у Соланка с сыном всегда так было.
- Можно поехать на моих плечах, Папочка?-
-  Твоих плечах, Асмаан. Скажи, твоих плечах.-
- Моих плечах.-
Мне всё нравится, что происходит на этой земле, подумал Соланка.
И вновь он был оторван от этого мира. Даже трудно было проверить свой голос. Мила вышла замуж, Элеонор ушла с обидой; жалкие послания от законников. Так, или иначе, развод произошёл. Дни Соланка начались, прошли, закончились. Он бросил нью-йоркскую аренду и снял «люкс» в гостинице Клэриджа. Он покидал его только когда впускал уборщиц. Он не заводил друзей. Возвращаясь пораньше, он лежал с широко открытыми глазами и непреклонный в своей удобной постели, прислушиваясь к голосам далёкой ярости, пытаясь услышать неслышимый голос Нилы. На Рождество и нью-йоркский Сочельник он заказал всё в номер и смотрел безмозглый телевизор. Эта поездка на такси в Северный Лондон было самым  серьёзным делом за последние месяцы. Он был далёк от уверенности, что увидит мальчика, но Асмаан и Элеонор были созданиями привычки, их передвижения легко было предугадать.

Был праздничный конец недели, и на Хит-Роу играли фанфары. На обратном пути домой на Уиллоу-Роуд – должно быть, это будет на рынке в любой день – Асмаан, Элеонор и Морген бродили по рядам. Соланка заметил, как Асмаан оттаивал рядом с Моргеном, смеялся вместе с ним, задавал ему вопросы, его рука исчезала в, поросшем волосами, кулаке дяди Морга. Они уехали в, набитой всякой всячиной, машине, а Элеонор щёлкала фотоаппаратом. Когда Асмаан ткнулся головой в плащ Моргена, в сердце Малика Соланка что-то порвалось.
Элеонор видела его. Он сидел, развалясь, нелюдимый, возле кокосовой пальмы, а она смотрела на него и деревенела. Затем она неистово помотала головой, и её рот беззвучно, но выразительно изобразил слово «Нет». Нет, время было неподходящее; после такого большого расхождения потрясение для парня было бы излишним. Позвони мне, сказала она. Перед любой предстоящей встречей они должны будут обсудить: как, когда, где, и что сказать Асмаану. Мальчика надо подготовить. Соланка знал, как она себя поведёт. Он отвернулся от неё и увидел шутовской балаган. Он был ярко-голубой, голубой, как ирис, с крепкой лестницей с одного боку. Ты забираешься по ступенькам на выступ, скользишь и съезжаешь вниз по широкому склону, а потом, по зову своего сердца ты прыгаешь и прыгаешь.
Малик Соланка заплатил и выскользнул из своих туфель.
- Ang about,-  закричала служащая женщина-великанша.  - Только для детей. Взрослым запрещено.-
Но он двигался быстро, и с развевающимся на ветру кожаным плашом он прыгнул на надувные, перекатывающиеся ступени, оставив поражённых детей барахтаться при их попытках встать, и начал подпрыгивать и кричать, что есть мочи. Произведённый им шум был ужасен и необъятен, рык из Ада, крик измученного и потерянного. А его прыжки были огромными и высокими; и он будет проклят, если прекратит подпрыгивать или откажется вопить, пока вон тот маленький мальчик не обернётся, пока он не заставит Асмаана Соланка услышать его, несмотря на собравшуюся толпу и женщину-великаншу и говорящую маму и того мужика, державшего мальчика за руку, пока Асмаан не повернулся и не увидел своего отца там, наверху, его единственного, настоящего отца, летающего на фоне неба, Asmaan, небо, заклинающего всю его потерянную любовь и, подбрасывая её высоко в небо, словно белую птицу, выпорхнувшую из его рукава. Его единственный, настоящий отец полетел, как птица, чтобы жить под большим, голубым сводом голубых небес, в которые он, когда-либо, способен был поверить.
- Посмотри на меня!- крикнул профессор Малик Соланка; подолы его кожаного плаща хлопали, словно крылья.
- Посмотри на меня, Асмаан! Я хорошо подпрыгиваю. Я подпрыгиваю всё выше и выше!-   





* Примечания переводчика.


 стр. 1       *NASDAQ – индексы Нью-Йоркской валютной биржи.
 стр. 1       *AMAZON- сайт в Интернете для заказа товаров.   
 стр. 2        *Преторианский – ист. Древнеримский.
 стр. 2        *Центурион – др. римск. Военный патрульный в городе.
 стр. 6        *sci-fi – сокр. от science fidelity – научное воспроизведение; сравните с hi-fi –высокий   уровень  воспроизведения; ироничный, злой юмор автора в игре слов.             
стр. 7         *Оксбридж – автор объединил названия двух известных университетов Англии – Оксфорда и Кэмбриджа.
стр. 9         *Пифон – греч. миф. Змеевидный дракон женского пола, которого создала Гея, как машину убийства.
стр. 10       *B.J. – blow job; англ. жаргон – Минет. 
стр. 12       *La monde mediatique – фр. Мировое посредничество.
стр. 13       *Furia – фурия – миф. Ярость, неистовство; сварливая баба.
стр. 13       *Джойс – английский поэт 17-го века. **»Finnegan’s Wake» – «Пробуждение Финнегана» - его     поэма.
стр. 16        *Fidel –верующий; unfidel – неверующий.
стр. 17        *Бергман, Озу, Сёрк – американские кинорежиссёры.
стр. 18        *Дельфийский – др. греч. загадочный, двусмысленный.
стр. 20        *Панджаби – один из языков Индии.
стр. 22        *Остров Эллис в заливе Гудзон при входе в порт Нью-Йорк, где стоит статуя Свободы. Здесь буквально, «Быть об-Эллис-Островитяненным.»
стр. 22        *Базз, Чип, Спайк – герои американских мультфильмов.
стр. 29        *Сагиб – инд. Господин.
стр. 31        *Y 2 K – Why to Kill – зачем убивать; игра произношения букв в англ. алфавите.   
стр. 31        *»S&M» - одинокий и мужской.
стр. 31        *Pax Americana – американский мир.
стр. 32        *D.C. – district Columbia – округ Колумбия в Вашингтоне.
стр. 37        *Брэйн – англ. Мозг.
стр. 42        *”Garfuncul” – англ. рок – группа начала 70-х.
стр. 42        *Веспусси – слог Пусси с англ. – кошечка. На слэнге – влагалище.
стр. 42        *Баркичелли – слог Барк с англ. – лаять.
стр. 46        *Q.E.D. – лат. Что и требовалось доказать.
стр. 47        *Nobelysable – фр. Дворянство.
стр. 47        *Pen – англ. Ручка; перен. Писатель.
стр. 47        *b – bisexual – англ. бисексуал.
стр. 48        *Декалог – др.греч. Десять Заповедей.
стр. 50        *Elysian – Елисейский.
стр. 52        *Voodoo – (преим. В Вест-Индии) вера в колдовство, шаманство.
стр. 54         *Sientia – лат. Наука, знание.
стр. 57         *(hook) – англ. крюк.
стр. 65         *D.N.A. – Д.Н.К.
стр. 66         *Q&A – вопросы и ответы.
стр. 72         *F.A.O. – Food & Agricultural Organization of the U.N. – Организация О.О.Н. по вопрсам продовольствия и сельского хозяйства.
стр. 75         *huge - англ. Огромный.   
стр. 77         *Loserville – англ. Поселение Неудачников, затерянное местечко..
стр. 78         *Laptop – англ. ноутбук – его клавиатура. *Lapdancer – игра пальцев на лобковой поросли.
стр. 80         *Jitter Bug – англ. нервный человек, паникёр. Джиттэрбаг – танец.
стр. 85         *Jack Daniel’s – амер. сорт виски.
стр. 87        *Muckraker – «выгребатель мусора» - журналист, ведущий расследование ради громких разоблачений продажности и политических махинаций представителей власти.
стр. 87        *B.I.G. – Believe In God – англ. Верь В Бога.
стр. 88        *Van – англ. фургон, созвучное с Ван Гог.
стр. 92        *N.Y.S.E. – англ. Нью-Йоркская Товарная Биржа.
стр. 94        *W.W.W. – Worldwide Web – англ. Всемирная паутина.
стр. 94        *Форт Нокс – название тюрьмы в С.Ш.А. .
стр. 107      *Solipsism – лат. Солипсизм- состояние психики.
стр. 113      *Heath Wood – англ. название леса недалеко от Лондонского аэропорта «Heath Row».