РЕЛИКТ
Невесть откуда припорхнул на березу рябчик. Потоптался на ветке, огляделся, прислушался. Потом негромко, по-зимнему, свистнул, и снова прислушался к звенящей лесной тишине – не отзовется ли кто. Птице никто не откликнулся и она, нахохлившись, обиженно замерла на ветке.
Петрович пошевельнулся на санях и рябчик, испуганно встрепенувшись, сорвался в полет и скрылся из глаз за ближними елками, оставив по себе быстро исчезнувшее в воздухе искрящееся облачко кристалликов потревоженного торопливыми взмахами крыльев инея.
«Табунок где-то близко. Наверняка.» -- подумал Петрович. – «Рябчики зимой в одиночку не держатся… Сейчас бы с ружьишком по лесу… Можно и без удачи… Погодка-то – как на заказ… Дичину по такой погодке скрадывать трудно, а вот душу бы порадовать!..» -- и тут же мысленно себя одернул: -- «Размечтался, пертуй старый. Кончились твои охоты, реликт».
«Реликтом» Петровича окрестила Настя – молоденькая фельдшерица из местного ФАПа. Это за то, что один он такой остался на всю округу. Старух – тех много еще, а вот из стариков, готовых девятый десяток разменять, он один только и остался. Остальные перемерли давно. Сейчас, ежели самого Петровича не считать, то самый старый из мужиков это Мишка Веретенников, а ему всего-то шестьдесят шесть весной стукнуло…
Вот ведь незадача – ежели дед какой-нибудь помрет, то бабка без него еще не один десяток лет запросто протянуть может, а вот если наоборот – дудки. Год-полтора – и нет старика. Не задерживаются на этом свете деды без бабок. Нервы, что ли, у женок покрепче, или здоровья им дано побольше – кто его знает?.. Правда, Петрович и тут этаким «реликтом» вышел – вот уж семнадцать лет, как овдовел, и ничего – живой пока. Тоскливо, конечно, на старости лет одному век коротать, да что уж тут поделаешь…
Петрович вздохнул, отгоняя от себя некстати набежавшие на ум грустные мысли, с кряхтением дотянулся до стоящего тут же на санях термоса и добавил горячего, напревшего до густой черноты чая в начавшую уже остывать кружку.
Чаек в лесу – первое дело. Чай не пил – какая сила?.. Конечно, хорошо бы свеженького, с костерка, но и из термоса тоже ничего.
А погодка сегодня действительно выдалась как на заказ – солнышко, легкий морозец, ни ветерка… Хорошо по такой погоде в лесу. Радостно. Работать одно удовольствие – не потеешь. А отдыхать сядешь – не мерзнешь… Однако погода погодой, а пора и домой выбираться. Дело за полдень перевалило, а зимний день короток, не успеешь оглянуться – уже и отемнило.
Петрович вытряхнул из термоса на снег остатки чая с распаренными ошметками заварки, прибрал в пакет остатки нехитрой закуски и сложил все это в специальный ящичек на передке саней. К ящичку же, в специальный зажим, закрепил топор, а лучок с собой брать не стал – сунул под кучу веток. Чего ее с собой туда-сюда волочить – завтра все равно сюда возвращаться.
По недальней лесной дороге протарахтел трактор и из прицепа кто-то приветственно махнул Петровичу. По трактору – так Сашка Веретенников в лес подался, а вот кто ехал в прицепе Петрович не разобрал, но все равно тоже ответно махнул рукой. Следом за трактором медленно, осторожничая на узковатой для него дороге, прокрался «Камаз» с торчащими вверх лесовозными «кониками».
«Покупатели». – усмехнулся про себя Петрович. – «Сашка с мужиками, видать, леса втихаря навалили, а эти тут как тут… Вот ведь жизнь нонеча мужикам устроили: – или воруй, ловчи, торгуй да выкручивайся, или зубы на полку ложи… экономика, мать твою…», а вслух, для одного только себя, буркнул под нос:
-- Однако, надо и со своим «лесом» управляться. – и начал укладывать на санки предназначенное на дрова березовое и осиновое тонкотье.
Правду сказать, в дровах у Петровича особенной нужды не было – их вон и у дома не пару-тройку лет вперед в костры уложено, да и ежели что прикупить можно – пенсия, слава Богу, позволяет, да и сын каждый месяц пару тысяч высылает – у них там в Череповце на комбинате зарплаты нонеча неплохие. Петрович спервоначалу пробовал от этих денег отказываться, да сын начал всерьез обижаться: – что, говорит, я единственному родителю, что ли, помогать перестану, ежели этот родитель на старости лет из ума выжил и со мной под одной крышей проживать не желает.
Зря он так, конечно. Петрович ведь по-честному пытался у них в городе прижиться. Позапрошлой осенью поддался, наконец, на уговоры сына с невесткой и переехал к ним в Череповец. И все вроде бы хорошо – и комната своя отдельная в большой квартире выделена, и от сына с невесткой почет да уважение, и внуки не докучают – взрослые ведь уже и все кроме младшего отдельными семьями живут, однако и двух недель не прошло, как затосковал Петрович. Затосковал и понял, что при такой жизни он и до весны не дотянет – помрет. Да и в самом-то деле, что это за жизнь такая, ежели всего и делов-то на весь день, что около телевизора на диване сидеть и в экран таращиться, а больше и заняться нечем? За водой ходить не надо, печки топить тоже надобности нет, всеми делами по хозяйству невестка заправляет, а на улицу выйдешь – и там заняться нечем. Знакомых никого нет, поговорить или в гости зайти не к кому – прогуляешься туда-сюда, потолкаешься от нечего делать по магазинам – и обратно к телевизору.
Не привык Петрович к жизни такой. Слабеть от безделья начал – даже походка совсем уж стариковской начала делаться. Шаркающей какой-то. Да еще живот отрастать начал и бессонница одолела совсем…
Через два месяца собрался Петрович, да и уехал обратно. Домой к себе.
Сын тогда разобиделся здорово – все никак понять не мог, чего это такого старику в городе не хватает и чем это таким он отца обидел, что тот с ним жить не захотел. Петрович, конечно, разобьяснил ему все как мог по-своему, да вот только понял ли сын – неизвестно. Сам-то он давно уж совсем городским стал – дом, работа, дела да заботы какие-то непонятные, летом отдых на югах да в заграницах, а спросить когда в последний раз с удочкой над речкой сидел, или по грибы ходил – и не вспомнит. Об охоте и говорить нечего – он это и вовсе дурацким занятием считает.
Сам-то Петрович всю жизнь, покуда силенки были, рыбачил да охотился. Когда помоложе был – мог целыми неделями на реке или в лесу пропадать. А сын по этому делу не в отца пошел. Не любитель. Вот даже и ружьишко свое, когда охотиться перестал, Петрович не сыну отдал, а племяннику своему – Сереге Кузовлеву. Сыну ружье ни к чему оказалось.
Вот и этих «дровяных походов» Петровича сын не понял бы и не одобрил. Сказал бы что-нибудь вроде того, что ежели дома не сидится, то шел бы да гулял по опушке просто так. Кислородом бы дышал, а не с дровами пластался. И не понял бы, что праздная прогулка – дело не деревенское. Это у горожан принято в выходные дни в деревню выезжать и просто так, от нечего делать, по лесу на лыжах шастать, да только тем и заниматься, что кислород нюхать и при этом еще воображать, что будто бы делом заняты. Петровичу бы такие прогулки – что коту махорка – расстройство одно. Уж ежели в лес наладился, то по делу – на худой конец хоть вичьев на метелку нарезать или сосновых веток соседке на помело наломать…
Уложив и туго стянув веревкой дрова, Петрович, хоть это и не требовалось, по привычке толкнул сани, проверяя легкость хода. Сани легко, будто и не были загружены, скользнули по утоптанному снегу и Петрович в который уж раз мысленно помянул добрым словом Леньку Кобылина. Хорошие он все-таки санки смастерил – легкие и ходкие. Ну, правда, материал для саней – алюминиевые листы и трубки – Петровичу пришлось самому добывать, а вот работа вся Ленькина. Широкие, отбортованные по кромкам полозья в снег не обрезает и на дороге не раскатывает, а в сами санки хоть дрова грузи, хоть фляги с водой, хоть еще чего. Опять же ящичек для всякой мелочи и зажим для пилы… Помнится Ленька, когда готовые сани отдавал, пошутил еще: - «А давай, говорит, Петрович, мы тебе еще и движок с пропеллером на сани присобачим. Будешь у нас как Карлсон по деревне тарахтеть». Хороший он мужик – Ленька…
Санки легко катили по укатанной тракторными колесами дороге и почти не давили на перекинутую через плечо ременную лямку. Снег под ногами приветливо поскрипывал. Длинная из-за низкого зимнего солнца тень косо убегала из-под ног и, ложась на набитую расчистками дорожную бровку, причудливо изгибалась и играла там, будто бы обрела свою, отдельную от Петровича жизнь. Дышалось легко и приятно, и все это – и санки, и снежный скрип, и облачка пара изо рта, и раскинувшиеся привольно снежные дали, и небо, и все-все вокруг, отзывалось в душе покойной, и вместе с тем до остроты звонкой радостью. Простой, незатейливой радостью жизни и бытия.
Петрович неторопливо шагал, наслаждаясь самим процессом ходьбы, охватывал взглядом распахнувшийся от опушки холмистый простор полей и, как это всегда бывает на ходу, думал. Думал обо всем и ни о чем. Мысли вольно и беспорядочно текли и толкались, выныривая то обрывками давних воспоминаний, то мимолетными заботами ближайших часов, то неожиданной мыслью о вечном… Так он постепенно дошагал до места, где дорога плавно сбегала вниз по пологому склону широкого развала оврага, чтобы перевалившись через небольшой мостик взобраться по другому склону и там, повернув немного вправо и обогнув небольшой холмик, стать уже не дорогой, а деревенской улицей.
Обычно Петрович спускался в овраг не торопясь, шагом, придерживая за лямку скользившие впереди него санки – благо полозья были устроены так, что могли санки двигаться и задним ходом, но сегодня то ли под влиянием хорошей погоды, то ли в результате того, что в народе называют словами «бес попутал», Петровичу неожиданно пришла мысль ускорить процесс, то есть спуститься в овраг верхом на санках. Поразмыслив немного над этим, Петрович усмехнулся про себя, а потом внимательно оглядел округу – не видать ли кого поблизости. А то ведь если увидит кто, что старый дед верхом на салазках с горки катается – смеху потом не оберешься. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, Петрович выдернул из наваленной на сани вязанки длинную и не особенно толстую березовую палку, чтобы использовать ее в качестве руля и тормоза, потому что ногами с саней до дороги было не достать, сел верхом на вязанку дров, умостил ноги на перекладине саней, еще раз внимательно огляделся и начал, раскачиваясь всем корпусом, отталкиваться палкой от дороги.
Сначала сани шли медленно, будто бы неохотно, но потом начали катить все быстрее и быстрее, и Петрович едва успевал подруливать палкой. А потом сани набрали такой ход, что стало даже немножко жутковато. «Во, блин, сработал Кулибин санки». – пронеслось в голове у Петровича. – «И пропеллера не надо… Тормозов только не придумал. Механик, мать твою…»
А потом думать было уже некогда, потому что санки раскатились так, что ветер засвистел в ушах и Петрович, закинув палку назад, упер ее концом в накатанный снег и навалился на нее всем телом, пытаясь хоть немного замедлить бег саней. Но это почти не помогло – скорость все увеличивалась. И как ни пытался Петрович удержаться на дороге, как ни подруливал палкой, однако вскоре сани на всем ходу ударились о высокую снежную бровку дороги, развернулись, подняв облако снежной пыли так, что запорошило глаза и не видно было уже, что да как творится вокруг. Развернувшись, сани скользанули поперек дороги к другой бровке, ударились и об нее, накренились, и этим вторым ударом Петровича сбросило с саней и так приложило боком, что в глазах потемнело и дыхание занялось.
Когда удалось немного отдышаться, Петрович сел на дорогу и огляделся. Если судить по вмятинам в снегу, то выходило так, что боком его стукнуло о снежный бортик дороги, а потом прокатило вниз еще метров на пять. Потерявшие седока санки тоже не остановились и проехали еще метров двадцать и теперь стояли, накренившись, на дорожной бровке почти у самого мостика.
Петрович посидел еще немного, чтобы окончательно прийти в себя после падения, а потом медленно, с натужным кряхтением поднялся на ноги.
-- Ну что, пень старый, прокатился? Жареный петух тебя пониже спины клюнул? Детство золотое вспомнилось? Ладно хоть цел остался, да не рассыпался по дороге как мешок с костями. Вперед наука будет. – пробормотал сам для себя Петрович и заковылял к санкам.
Стаскивать сани с бровки обратно на дорогу было тяжело – уж очень прочно засели они в глыбистом снежном крошеве, так что после этой работы Петровичу пришлось снова садиться на дрова и отдыхать, восстанавливая дыхание. Дышать было почему-то тяжеловато – будто бы грудь оказалась вдруг перетянута хоть не особенно тугим, но все-таки довольно ощутимым резиновым жгутом. Да еще и сердце все никак не успокаивалось – гулко и часто бухало за грудиной где-то около самого горла и удары его отдавались в ушах тихим шорохом кровяного тока.
«Крепко, видать, приложило меня с санок-то» -- обеспокоенно подумал Петрович. – «Не иначе как грудь зашиб».
Ужасно захотелось вдруг выпить горячего чаю. Хоть немного. Но лежавший в ящичке термос был пуст и Петрович вздохнул с сожалением – придется до дому терпеть.
Здесь, в овраге, укрытом склонами от солнечного света, воздух уже начал сереть в преддверии ранних зимних сумерек и эта неуловимая глазом серость отдавалась в душе неясно-тоскливым беспокойством. Петрович поежился – без движения морозец начинал слегка пощекатывать спину под ватником – и обеспокоенно посмотрел на часы. Времени, однако, было совсем немного – всего-то три часа.
Наконец дыхание восстановилось.
Петрович все с тем же кряхтением поднялся на ноги, перекинул ременную лямку через плечо, подергал ее, прилаживая поудобнее, и продолжил путь. Пройти оставалось всего ничего – преодолеть пологий, но долгий и тягучий подьем по склону оврага, а там еще метров триста по ровной дороге – и вот он, дом. В гору, правда, идти с гружеными санями было тяжеловато, но Петрович уже не первый десяток раз мерил шагами эту дорогу и, привычно навалившись на лямку, он зашагал вперед. Однако на этот раз идти было почему-то тяжелее обычного. «Сани, что ли, слишком перегрузил сегодня, или, может, полоз погнулся и тормозит?» -- подумал Петрович и посильнее приналег на лямку. Примерно к середине подьема стало еще тяжелее – ноги начали делаться ватными, дыхание сбилось и по спине заструился ручеек пота. Петрович хотел было совсем уже остановиться, но подумал, что после остановки будет трудно стронуть сани с места, да сразу в подьем. «Вот выкарабкаюсь наверх – там и передохну» -- решил он и еще сильнее наклонился вперед, преодолевая сопротивление отяжелевших саней. Однако через несколько шагов сердце в его груди вдруг стукнуло как-то не в такт, неровно, а потом и вовсе затрепыхалось часто-часто, будто вытащенная из воды на берег мелкая рыбешка, грудь вдруг стала тесной и не захотела пропускать в себя воздух, в глазах потемнело, в голове что-то звонко, с раскатистым стеклянным перебором, лопнуло, и свет в глазах окончательно померк.
«Вот и все. Отпрыгался». – вяло, с какой-то равнодушной неохотой проплыла последняя мысль.
Падения и удара о дорогу он уже не чувствовал.
* * *
Петрович медленно и невесомо плыл в никуда сквозь белую мутную пелену. Пустая, плотная как вата тишина окружала и баюкала его, а какая-то неимоверная, нереальная легкость и опустошенность колыхала медленными и спокойными волнами, унося все дальше и дальше.
Тела своего он не чувствовал.
«Помер, что ли?» -- шевельнулась вялая мысль, а следом пришла другая, медленно-успокоительная: -- «Точно помер. Сейчас, видать, ангелов с крылышками увижу».
Тут вдруг в белую муть вплыло откуда-то со стороны размытое желтоватое пятно, и трубный глас архангела, разбивая охватившие Петровича покой и тишину, громыхнул будто гром небесный:
-- Во, Настасья Петровна – покойничек-то наш глазами хлопать начал!
Глас архангела почему-то здорово походил на голос Сереги Кузовлева, а со стороны тут же прилетел и строгий ответ на этот глас:
-- Так и должно быть. А Вам, дядя Сережа, я уж сколько раз говорила, чтоб Вы меня Настасьей не звали, а Вы все равно дразнитесь. Трудно, что ли, Настей или Анастасией назвать?
Это был уже голос Насти Полуяновой – молоденькой фельдшерицы местного ФАПа.
Глаза Петровича медленно сфокусировались, и белая мутная пелена перед ними оказалась вдруг крашеным потолком его собственной кухни, а неясное желтое пятно – довольной и улыбающейся от уха до уха рожей Сережки Кузовлева. А в нос неожиданно ударил не ощущавшийся до этого острый и резкий запах медикаментов.
«Живой, значит». – подумал про себя Петрович, а вслух вяло произнес:
-- Что это со мной?
-- А обморок! – весело отрапортовал Серега.
-- Не обморок, а давление у Вас, Иван Петрович, не в порядке. Пониженное. Я давно уж говорила, что нельзя Вам больших нагрузок себе давать. Вы же пожилой человек уже, а все норовите как молодой бегать. Нельзя так пожилым-то. – строго выговорила Настя.
Петрович промолчал, вздохнув, а про себя подумал: -- «Вежливая. Нет бы так и сказать: «Старик ты, Петрович, а потому прижми задницу и сиди дома», а она – вишь – «пожилым» именует.
Он попробовал приподняться – очень уж неудобно лежала слишком закинутая назад голова, да еще и ноги свисали с короткого для лежания кухонного диванчика, но тело слушалось плохо, было вялым и неподатливым, да еще и Настин голос одернул строго:
-- Лежите, Иван Петрович! Вам сейчас полежать нужно, а я вот сейчас укол еще один Вам сделаю, а потом давление померим.
Серегина улыбающаяся рожа уплыла в сторону и ее место заняло нахмуренное в преувеличенной строгости лицо Насти. Тут же в левую руку, будто комар укусил, впилась игла.
-- Ну вот. – управившись с уколом, успокаивающе сказала Настя. – Скоро легче станет. А пока полежите с полчасика, не вставайте.
-- Неудобно мне. – пожаловался Петрович.
Тут же подскочил Серега – помог приподняться и подвинуться, приволок и подсунул под плечи подушку, а сам в это время таратроил без умолку:
-- Ну и напугал ты меня, дядь Вань! Я петли на зайцев проверять ходил, а как увидал, что ты в угоре с копыт слетел, так будто палкой меня огрели! Все, думаю, хана нашему Петровичу! Окочурился! Верь-нет, а не помню как до тебя добежал! Лыжи скинул, на санки тебя погрузил – и ходу! А тут вон Настя как раз идет! Здорово подстатило! Обход у нее! Теперь уж что! Теперь у тебя как в мультике: – «Фершал жить дозволил»!..
Серега говорил что-то еще – быстро, громко и путано. Видать и впрямь здорово перенервничал. А Петрович вдруг снова почувствовал, что ему ужасно хочется выпить чаю. Горячего, крепкого и сладкого.
-- Сережа, поставь-ка чайник, а? И завари покрепче. По нашему. По лесному. Ладно? – оборвал он Серегины разглагольствования.
-- Сделаем! – с готовностью кивнул Серега и, обрадованный тем, что ему нашлось хоть какое-то дело, подхватил со стола литровый пластмассовый чайник и кинулся в угол, где стояла алюминиевая фляга с водой.
-- А еще, слышь, Серега, достань-ка там в холодильнике. Я-то не компания тебе сейчас, а себе плесни. Стресс снимешь.
-- А вот это ты, Петрович, совсем молодец! – обрадовался Серега и, водрузив чайник на подставку, вытащил из холодильника непочатую бутылку водки.
Быстро скрутил пробку, налил себе чуть меньше половины стакана, чокнулся, за неимением собутыльника, прямо с бутылкой, одним махом выплеснул водку в рот и начал высматривать на столе что-нибудь из закуски. Все это Серега проделал будто бы одним движением – так ловко, быстро и энергично, что Петрович невольно им залюбовался и искренне пожалел, что не может сейчас составить ему компанию. Серега тем временем ухватил со стола какую-то сухую корку, поднес ее к носу, занюхивая выпитое, а потом, блаженно прикрыв глаза, шумно и удовлетворенно выдохнул:
-- Хорошо… будто камень с души свалился.
-- А ты наливай. Не стесняйся. – подбодрил его Петрович.
-- Не. – мотнул головой Серега. – Сейчас я тебе, Петрович, чайку быстренько сварганю, а потом побегу – надо дровишки твои приволочь – я ведь санки-то прямо на дорогу опрокинул, чтоб тебя погрузить. И лыжи свои там же бросил. Вот когда вернусь, тогда и хряпну еще немного. К тому времени, глядишь, медицина и тебе пригубить малость позволит. – И продолжил уже в Настину сторону: -- Как, медицина, можно будет больного народным средством попользовать?
Настя стрельнула в Серегу строгим взглядом и безапелляционно отрезала:
-- Двадцать грамм!
-- Вот по двадцать грамм и позволим! – легко и весело согласился Серега. – А еще, Петрович, я сегодня ряба1 добыл. Одного, правда. Для еды вроде как и маловато, а на закуску – в самый раз. Вот мы его с тобой тут и оприходуем.
Потом, пока Настя мерила Петровичу давление, он заварил свежего чаю, подождал пока тот настоится, налил Петровичу полную кружку горячей и густой до черноты жидкости, бухнул туда четыре ложечки сахара, и, передав Петровичу из рук в руки это свое творение, ушел.
Петрович лежал, опершись плечами на подушку, мелкими глотками прихлебывал казавшийся удивительно вкусным чай и, слегка скашивая глаза, наблюдал за тем, как Настя укладывает обратно в чемоданчик лекарства и свой мудреный медицинский инструментарий. Смотреть на Настю было и приятно, и одновременно немного грустно -- очень она напоминала Серафиму, покойную супругу Петровича, когда та молодой была – такие же ловкие и сноровистые движения, такая же ладная, слегка полноватая фигура, и даже такой же темно-русый завиток волос на щеке…
А Настя споро собрала чемоданчик, еще раз строго-настрого приказала несколько дней полежать дома, отдохнуть, ни в коем случае не перегружать организм работой, и собралась уходить.
-- Настенька, подай-ка мне, милочка, «лентяйку» от телевизора. – попросил Петрович. – Самому-то мне, видать, не подняться пока. Слабость какая-то.
-- Это пройдет. – пообещала Настя, протягивая Петровичу пульт управления телевизором. – Вы только лекарства регулярно принимайте, да берегите себя.
-- Беда тебе со мной, стариком. – криво улыбнулся Петрович. – Опять вот из-за меня беспокоиться пришлось.
-- Ой, дядь Вань, это разве беспокойство. – грустно вздохнула Настя. – Вот с теми, кто помоложе, действительно беда. Замучилась я уж пьяниц этих откачивать да из запоев выводить… и самой противно, да и все равно без толку. Сегодня его в чувство приведешь, а завтра, как отлегчит, смотришь – он опять «чуть тепленький» по деревне болтается, или вообще валяется где-нибудь.
-- Да уж… -- согласно кивнул Петрович. – Ты это, Настенька, свет выключи, когда пойдешь-то. Я телевизор посмотрю.
-- Ладно, дядя Ваня. Выключу… А Вы бы хоть собачку себе, что ли, завели – все веселее было бы. Скучно ведь, наверное, в одиночку-то Вам?
-- Мне-то веселее было бы… да только зачем сиротину после себя оставлять? Мне-то ведь немного уж осталось, а собаке потом куда деваться? Нет уж – я лучше так. С телевизором.
И Настя, грустно вздохнув, ушла, щелкнув на прощание выключателем.
«А ведь и вправду немного мне осталось». – почти равнодушно подумал Петрович. – «Ежели год еще протяну – и то хорошо. Интересно, что там – ангелы с крылышками, черти с кочергами, или совсем ничего?.. Вот ведь жизнь: – прошла, как один день. Думалось, что все впереди еще, а потом и не заметил как оказалось, что все уже было… А спросить: -- зачем жил, для чего жил – разве ответишь... И спросить не у кого… Хотя, наверное, раз жил – значит это было зачем-то нужно. Всю жизнь ведь делал что-то – работал, в армии служил, охотился, рыбачил. Сына вот вырастил, да двух дочерей еще – какой-никакой, а след на земле оставил… Ладно, на том свете, наверное, скажут для чего все это нужно было… или не скажут. А сейчас Серега уже скоро должен прийти. Зря я попросил Настю свет выключить. Напугаю ведь опять мужика – подумает, что помер… Ну да ладно, испугается – еще раз стресс снимет. Есть чем. Да и я с ним, пожалуй, пригублю малость…»
Петрович еще раз вздохнул и нажал зеленую кнопку на черном пластмассовом брусочке пульта.