ЗАВТРА БУДЕТ ДЕНЬ.
Прикрыв за собой заледенелую по краям, не особенно хорошо пригнанную к косякам дверь, Рита прошла несколько шагов вперед, остановилась и глубоко вздохнула.
После влажной и душной, прогретой большими коровьими телами, напитанной устоявшимися запахами силоса, навоза, прелого сена и парного молока атмосферы фермы свежий и до ледяной хрупкости прозрачный воздух позднего зимнего вечера казался удивительно ароматным уже от одного только отсутствия в нем каких бы то ни было запахов и таким густым, что его, казалось, можно было бы пить совсем как студеную родниковую воду. И еще казалось, что если вдруг вздумается провести по нему рукой, то он не просто отзовется холодным порывом, как то и положено зимнему воздуху, а подобно все той же воде заструится меж пальцами, откликнется на прикосновение едва ощутимой волной и разбежится потом невидимыми кругами далеко-далеко – в края неведомые… Самые первые глотки такого воздуха пьянили почти как хорошее вино – они кружили голову легким хмелем, разливались по усталому телу плавной будоражащей волной и замирали посередине груди, около сердца, оставляя по себе отголосок будоражащей и щемящей истомы.
Рита особенно любила эти несколько первых минут после вечерней дойки и именно ради них уходила с работы немножко позже других доярок – нарочно находила себе какое-нибудь малое дело, чтобы задержаться ненадолго на ферме, а уж потом, после всех, выйти на улицу и постоять совсем немного вот так, в одиночестве. Постоять, чтобы отрешиться от суеты и забот минувшего дня, впитать в себя вместе с морозным воздухом всю эту тишь и покой зимнего вечера и только потом идти, не спеша, домой .
А вечер сегодня выдался славный.
Мягкий, не больше пяти – шести градусов морозец еще не не обжигал неприветливой стынью, не заставлял ежиться, кутаться в воротник и поскорее спешить в уют домашнего тепла, но уже начинал понемногу усиливаться к ночи и в проясневшей от этого блекло-фиолетовой глубине неба празднично раскатилась щедрая россыпь звездных горошин.
А в чуткой неподвижности воздуха изредка вспыхивали свои звездочки – маленькие крупицы инея, кружащие вокруг в невесомом хороводе и залетевшие случайно в желтый круг света от неяркой лампочки над дверью.
В первозданную, до звона покойную и недвижную тишину вечера вплетались иногда, ничуть ее не нарушая, приглушенные расстоянием перелаи собак на дальнем конце деревни, странно-переливчатые и будто бы невесть из какого дальнего далека прилетающие отголоски смеха и разговоров успевших уже изрядно отойти от фермы доярок, приглушенные почти до неслышимости деревянными стенами скотного двора редкие взмыкивания и позвякивания привязных цепей устраивавшихся на ночлег буренок.
Тишина.
Рита еще раз вздохнула глубоко-глубоко, бросила еще один взгляд вверх – на переливчатое сияние звезд – и потихоньку зашагала по тропинке в сторону деревни.
Самое первое, а оттого и особенно острое очарование зимнего вечера уже отхлынуло, отступило немного, однако не исчезло вовсе и оттого удивительно хорошо было Рите шагать сейчас вот так, никуда особенно не спеша, ни о чем особенно не заботясь, прислушиваться на ходу к мягкому и удивительно мелодичному поскрипыванию снега под ногами, видеть покачивающийся в такт неторопливым шагам необьятный звездный шатер над головой, чувствовать на щеках осторожное дыхание морозца, вбирать в себя с каждым вздохом неизьяснимую легкость зимней свежести и ни о чем особенно не думать, позволяя мыслям просто бродить где и как им вздумается и даже забыть ненадолго о том, что завтра снова, до света еще, в рань раннюю, придется снова идти по этой тропинке, но уже обратно и почти бегом, поторапливаясь к утренней дойке…
Примерно на половине дороги, когда узенькая, натоптанная бесчисленными шагами доярок тропинка уже собиралась нырнуть в неширокий промежуток между первыми домами, Рита заслышала торопливое поскрипывание встречных шагов.
«Ленка.» -- подумала она и не ошиблась – уже через полминуты впереди на тропинке обозначился тонкий девичий силуэт в коротеньком, ставшем уже немного кургузым пальтишке и в не по фигуре больших растоптанных валенках смешно болтавшихся на обтянутых рейтузами тоненьких ногах.
У Лены давно – лет, наверное, с десяти, появилась эта привычка – бегать навстречу матери после вечерней дойки. Она и о Ритиной манере немного задерживаться знала, а потому поджидала около дома времени, когда мимо пройдут остальные доярки и уж тогда только торопилась навстречу. И ведь вроде бы уж большая она теперь совсем стала, и вроде бы своих, совсем уже почти взрослых дел хватать у нее должно, а все равно встречает вот так каждым вечером. Раньше-то, бывало, еще и Сашку с собой брала, но тот подрос сейчас. Шутка ли – семиклассник! Он уже не парнишкой, а мужиком взрослым чувствовать себя начинает, а оттого и стесняется матери навстречу бегать. А Лена вот хоть и тремя годами старше, а не стесняется ничуть.
-- Да что ты, доча, опять встречать выбежала? – улыбнулась Рита подошедшей торопливым шагом дочери. – Я бы и сама до дому-то дошла. Не заблудилась бы. А ты бы чайник к моему приходу согрела, да и сидела бы дома.
-- Чайник и Сашка согреть может. – ответила Лена, привычным движением перенимая из материной руки трехлитровый эмалированный бидончик с молоком. – Все равно делать ему нечего – целыми днями вон дурака валяет.
Рита снова улыбнулась. Сашка, конечно же, и не думал «валять дурака». Помимо обычных и обязательных школьных дел за ним числились еще и заботы домашние – наколоть и принести дров, сходить за водой к колодцу, истопить печи, приколотить что-нибудь, подправить или отремонтировать… да мало ли еще какая работа может найтись в хозяйстве если за хозяина, за единственного мужика в доме остался тринадцатилетний парнишка.
Тропинка между тем перекатилась через высокий, набитый частой бульдозерной расчисткой бортик и растворилась в наезженной твердости дороги. Лене теперь не нужно было идти впереди матери и поминутно оглядываться сверяя шаг – дорога позволяла идти рядом и Лена шагала теперь чуть позади материна плеча.
Некоторое время шли молча.
-- А я там блинов растворила. – сообщила вдруг Лена и переложила из руки в руку молочный бидончик. – Хотела было заранее напечь, да потом подумала, что остынут. Горячие-то вкуснее. Сашка сегодня в погреб за картошкой лазил, так заодно и банку варенья принес. Голубичного. Блины-то с вареньем и с горячим чаем – вкуснотища будет.
-- Молодцы вы у меня. – снова улыбнулась Рита.
-- Ага – молодцы! – с ироничной издевкой хмыкнула Лена. – Сашка вот опять в школе подрался с кем-то. Сам с «фингалом» под глазом щеголяет и мне еще рукав к куртке пришивать пришлось.
-- Это ничего, что подрался. – ничуть не огорчилась Рита. – Мальчишки все в этом возрасте дерутся – на то они и мальчишки. Парень и должен быть немного хулиганистым. Лишь бы только в привычку у него не вошло все свои дела кулаками решать, а так – ничего.
-- Но поругать-то его за это все равно надо. – рассудительно, совсем по-взрослому сказала Лена.
-- Поругаем. – кивнула Рита – Конечно же поругаем. Несильно только.
На низеньком крылечке Лена торопливо сбила метелкой налипший на валенки снег и тут же юркнула в дверь.
Рита не торопилась за дочерью.
Неторопливо и старательно почистила она о метлу подошвы сапог, прислонила наметельник к дверному косяку, еще раз окинула взглядом бледный от звездного света небосвод, глянула на расцвеченные оконными огнями, курящиеся печными дымками соседние дома и уж потом взялась за железное кольцо дверной щеколды.
Лена успела уже скинуть свое пальтишко и вовсю хлопотала около плиты на одной конфорке которой шумел белый эмалированный чайник с веселыми цветами подсолнуха на боку, а на второй вовсю шипела фыркала и исходила вкусным духом жареного теста специальная «блинная» сковорода – чугунная, с низенькими бортиками, почернелая от многолетнего использования. Эта сковородка, помнится, досталась Рите еще от матери и всегда использовалась только для того, чтобы испечь блины или оладушки. Она и хранилась-то наособицу – отдельно от других сковородок, потому что вздумай на ней что другое сготовить – рыбу ли, картошку ли пожарить, семечки ли прокалить – блинное тесто потом пригорать и липнуть начнет – намаешься тогда с блинами покуда напечешь …
Рита привычным движением смахнула с головы вязаную шапочку и начала расстегивать куртку. Это получилось у нее неважно – пальцы с покрасневшими, слегка припухшими суставами плохо сгибались и все никак не могли поймать неподатливые верткие пуговицы.
Эта беда с руками началась у Риты около четырех лет назад.
Сначала-то пальцы вроде как и не болели вовсе, а просто слегка напоминали о себе по утрам – будто бы затекали и застаивались за ночь, а потом, разогревшись в работе, снова становились совсем обычными, здоровыми, привычно послушными и больше не давали знать о себе до следующего утра. Но время шло и, к сожалению, не приносило с собой здоровья. Теперь руки у Риты болели почти что постоянно и особенно сильно донимали по вечерам. Суставы их теряли гибкость, краснели и опухали и еще постоянно отдавали хоть и не особенно сильной, но очень противной и нудной ноющей болью.
Правда в работе, когда пальцам приходилось охватывать отполированный бесчисленным множеством прикосновений черенок вил, витую ручку корзины или сцеживать теплые струйки молока из неподатливых коровьих сосков, боль ненадолго отступала, успокаивалась. Суставы разогревались и хоть все равно оставались немного припухлыми, обретали ненадолго свои привычные гибкость и силу, но стоило рукам хоть немного отдохнуть, хоть полчаса побыть в праздности – и пальцы снова костенели, начиная пульсировать тягучей ноющей ломотой.
А и то сказать – откуда взяться здоровью в руках, которые вот уже полтора десятка лет были в беспрерывной и тяжелой работе. Сколько тонн молока ими выдоено, сколько сена и силоса перелопачено, сколько корзин с опилками, ведер с картошкой, мешков с кормами переношено – кто сосчитает… Конечно, можно было бы и поберечься немного – работать так, как работают нынешние доярки из молодых – сунуть аппарат к коровьему вымени да потом отцепить – вот и все дела. Подумаешь – останется в вымени поллитра молока! Не свое оно, молоко-то, -- колхозное. И корова тоже не своя. Даже если и обмаститеет она от постоянного недодоя – так ветеринар вылечит. Ну а не вылечит – так под нож пустит. Эка невидаль – жизнь коровья так и так на бойне кончается.
Но Рита так не умела.
Не могла она так.
Если уж бралась она за работу, то делала ее на совесть – и вымя коровье перед дойкой как надо массировала, и соски как положено смазывала, да и потом, когда бездушный аппарат не в силах был уже что-то высосать из оскудевшего вымени, вручную сцеживала последнее молоко. Все до капли.
Конечно, при таком старании и надои у нее были повыше, чем у прочих, и начальство ее иной раз хвалило да другим в пример ставило, да вот только рукам от такой старательности легче не становилось.
Лена заметила неловкие материны движения и тут же подскочила, ловко расстегнула пуговицы и помогла снять куртку.
-- Да что ты, доча, я и сама ведь могу… -- засмущалась Рита.
-- Ладно тебе. – буркнула Лена, пристраивая куртку на вешалку в углу. – А руки мы сейчас попарим. Я сегодня снова отвар приготовила. – и уже во весь голос – так, чтобы слышно было в соседней комнате, договорила : -- Сашка! А ну-ка иди блины допекать, а я маме руки попарить налью.
Из дверей боковушки тихо, словно крадучись, отворачивая в сторону темневший под левым глазом синяк, вышел Сашка и молча встал у плиты. Он, как это водится у мальчишек, страшно стеснялся «украшения» на своей физиономии, да еще и ожидал от Лены с матерью непременной «нахлобучки» за свои «художества» в школе, а потому выглядел нахохлившимся как воробей, обиженно-сердитым, готовым возразить и огрызнуться, но никак не раскаяться. Рита же сделала вид, что не заметила сашкиного синяка – она просто прошла в комнату и с усталой расслабленностью опустилась на стул.
А Лена уже вытащила из-за загнетки русской печи фигурные, старинной еще работы полозки с закопченной кастрюлей на них, тут же ухватила из опечка небольшой эмалированный тазик и быстро но осторожно начала выливать в него отвар из кастрюли.
Тяжелая зеленовато-коричневая струя отвара ударила в донышко тазика и расплеснула по комнате густые, перебивающие даже хлебный блинный дух, ароматы ромашки, мяты, душицы и еще чего-то непонятного, но до боли знакомого и остро напоминающего о цветущем летнем разнотравьи, о прогретой ласковым солнцем тихой лесной опушке, о легком мареве колышущемся в жаркий полдень над морошечным болотом…
-- Мама… Мама!.. – прилетел откуда-то издалека встревоженный голос Лены.
Оказывается Рита и сама не заметила как замечталась она под запах трав о далеком и кажущемся сейчас таким нереальным, недосягаемым и даже несбыточным лете. Так замечталась, что вроде как даже сон наяву увидела, да и дочь вот напугала малость.
-- Ой, доча, устала я сегодня что-то… В дремоту кидает. – виновато улыбнулась она.
-- А и ничего. – ответила Лена, подвигая поставленный на табуретку тазик с отваром поближе к коленям матери. – Сейчас вот руки попаришь, потом поужинаем, а потом и отдохнешь… Не горячо, мама?
-- Не горячо, доча . В самый раз . – Рита попробовала кончиками пальцев горячую, едва-едва только не обжигающую жидкость, а потом осторожно погрузила в нее кисти рук.
Боль в суставах отозвалась сильным, почти что нестерпимым толчком. Так же бывает, когда сильно намерзшие разве что только не отмороженные руки попадают со стужи в тепло и начинают с болью выжимать из себя накопившийся холод.
Рита слегка сжала зубы и крепко зажмурилась перетерпевая этот первый и самый острый приступ боли. Дальше, она знала, будет легче. Через минуту-другую боль начнет отступать понемногу, униматься, сходить на нет, а потом и вовсе исчезнет – вытечет из пальцев и растворится в мутной зелени пахучего отвара… Жаль только, что ненадолго.
Конечно, хорошо было бы основательно подлечить руки и не здесь вот, дома, а в больнице у настоящих врачей. Подлечить бы, да отдых им от работы дать. Ну да только где уж там – не то нынче время, чтоб болячки свои холить. Оно ведь начни только по больницам ходить да на бюллетенях сидеть -- так двух недель не пройдет, а в доме даже хлеба не останется. Колхозу-то по нынешним временам дай Бог работающему люду хоть какие-то крохи заплатить, а уж о больных и думать нечего.
Нет на больных денег у колхоза.
И не от жестокосердости это идет, не от злого чьего-то умысла, а от бедности и безденежья. Колхозные заработки известны: -- они и в старые-то времена не больно щедрыми были, а уж теперь, когда за литр солярки или килограмм комбикорма двумя литрами молока расплачиваться приходится, а самый захудалый тракторишко больше всего колхозного коровьего стада стоит, колхозную зарплату и заработком называть стыдно стало.
Так что не по карману нынче лечение.
Вот люди говорят, что «Инолтра» -- средство такое американское – от суставов помогает здорово. Да и по телевизору это лекарство едва ли не в каждой рекламе нахваливают.
Видела Рита эту «Инолтру» в райцентровской аптеке – чтобы один не особо большой пластмассовый пузыречек с таблетками купить ей без малого месяц работать нужно – вот тебе и все лечение.
Ладно хоть Лена у нее дочь каких поискать. Заботливая.
Сходила она как-то к бабке Катерине Лутковой, да рецепт этого вот отвара у нее выспросила.Бабка Катерина – она знает что к чему – и в травах разбирается, да и сама аж с четырнадцати лет и едва ли не до семидесяти в доярках проработала. Подсказала она Лене где, когда да какие травки собирать нужно, как да по скольку их заваривать, а заодно и пожурила Лену вместе с Ритой за то, что хватились поздно. Здоровье, сказала, смолоду беречь надо, а не тогда, когда ему край приходит. Потерянного не убережешь.
Права она, конечно, бабка Катерина, да только кто же это о здоровтье смолоду-то думает?! Ведь когда молодая кровь по жилам гуляет, а по ночам в дальнем лесу кукушки призывно перекликаются, то думки в голове совсем другие бродят. Не о здоровье вовсе. Да ведь оно любому в молодости-то кажется, что весь век здоровым да сильным проживешь…
А и сама бабка Катерина, к слову сказать, не больно-то убереглась.
Ежели на руки ее глянуть – так пальцы больше на веревки с узлами вместо суставов похожи, а по запястьям вены синие в карандаш толщиной затейливой вязью переплелись. Она, бабка Катерина-то, дома ни печку растопить, ни газ поджечь не может – не держится тоненькая спичечная деревяшка в изуродованных работой руках.У нее даже и чайник свой особенный имеется. Электрический. Это на тот случай, чтоб без чаю не насидеться пока зять с дочерью на работе, а внучата по своим ребячьим делам бегают где-нибудь, ведь электрочайник в розетку включить куда как проще, чем с тоненькой спичкой возиться…
Боль уже начала понемногу уходить из пальцев и Рите было удивительно приятно посидеть сейчас вот так, покойно и недвижно, ощущая всем своим натруженым за долгий день телом по-особому доброе и уютное домашнее тепло, слушая и не слыша приглушенное бормотание радиодинамика, вдыхая с детства знакомый, но каждый раз неожиданно приятный и каждый раз неизменно бередящий душу запах свежеиспеченных блинов и улавливая особенным, неизвестным науке, да наверное даже и несуществующим чувством теплую волну доброты и заботы исходящую от двух единственно родных ей существ на белом свете – дочери и сына…
Хорошие у нее, все таки, дети растут.
Хорошие и добрые.
И понимают они все.
Понимают, что по нынешним непростым и скудным временам тяжело одной матери с ними с двумя, а потому и молчат, не просят лишнего как это (Рита по рассказам подруг знала) в иных других семьях бывает. Не изводят они материну душу бесконечным нытьем об обновах, хитрых электронных штучках да диковинных вкусностях. Тем самым нытьем от которого материнское сердце сжимается в тоске и бессилии, от которого сон пропадает и по ночам не спать, а кулаки от безысходности кусать да в подушку плакать приходится.
А ведь могли бы.
Сашка вон постоянно в перелицованных, отцовых еще одежках ходит и с осени до весны все в одной и той же тоже от отца оставшейся куртке щеголяет. Рукава вот только подвернул, потому что руки до отцовых не доросли еще.
А с Леной так и вовсе беда – выросла она за последнее время, вытянулась и округлилась. Совсем уже почти взрослой стала – самая пора начинать парням головы кружить, а она одета как девчонка малая – в пальтишко свое кургузенькое, в рейтузы старенькие латанные-перелатанные, да в платьишки детские еще. Даже и в школу так ходит. А там, в школе то – Рита и сама видела – многие ровесницы ее так разодеты да понакрашены, что и учителям до них ой как далеко…
А ведь дети по малолетству своему жалости не ведают и о сверстниках своих больше всего не по уму и не по делам, а именно по одежке судят. Одет в старье застираное, магнитофона новомодного у тебя нет, велосипед тебе летом не купили – вот уж и слово обидное в спину тебе полетело, и сверстники из тех семей что побогаче отвернулись презрительно… Может именно оттого-то Сашка и дерется в школе так часто, что стыд свой мальчишеский кулаками на обидчиках вымещает – он ведь сам не скажет…
Ну, Сашка хоть подраться может, а Лене-то каково?..
Но молчат они, Сашка и Лена, ни разу еще мать в скупости или жадности не попрекнули.
Наоборот даже.
Тот же Сашка, к примеру, что ни лето – в колхозе трудится – турнепс пропалывает или пастухам помогает. Какая-никакая, а все лишняя копейка семье в подспорье приходит. А прошлым летом так и того больше – пристрастился в лес бегать. Сначала-то вроде как больше для забавы да с другими ребятами за компанию, а потом вдруг всерьез этим занялся. Это его стараниями и варенье нынче на столе не переводится, и грибов на всю зиму с лихвой припасено. И даже сахару все на те же грибы с ягодами он у городских дачников навыменивать умудрился, чтоб было из чего варенье варить… А ведь помимо того и почти вся мужицкая работа по дому с тех пор как отец его, Николай, умер, тоже на Сашкины плечи свалилась…
И Рите припомнились вдруг почему-то такие дальние сейчас ее молодые годы когда она, совсем девчонкой еще, пришла после десятилетки на ферму. Было тогда такое очередное комсомольско-молодежное поветрие – оставаться всем выпускным классом на селе – вот и они тоже остались. Почти все. Ребята в трактористы, в шофера или еще куда поближе к технике подались, а девчата – те кто в доярки, кто в телятницы, кто в полеводство. Свои молодежные звенья тогда создавались, соревнования устраивались…
Рита в школе не из последних была – училась хорошо и все учителя как один институтское образование ей прочили. Да и сама она так думала, что вот отработает в колхозе годика три, а потом и в институт на зоотехника или ветеринара поступать можно будет, тем более что в те времена колхоз своим работникам и направления особенные в сельскохозяйственные вузы давал, да еще и свою особенную стипендию помимо государственной выплачивал. Целых сто двадцать рублей – приличные по тем временам деньги для студента. Да еще и проходной балл у тех, кто пришел с производства таким был, что и экзаменов вступительных сдавать почти не нужно. А еще и «подьемные» все в том же колхозе после института, и квартира вне очереди молодому специалисту…
Все это было в мыслях у Риты, да однако жизнь по-своему распорядилась.
Рите еще и восемнадцати не исполнилось, когда повстречался ей Коля-Николай. Приехал он тогда в райцентр к своему армейскому другу в гости и на танцах в Доме культуры Риту приметил. И так приглянулась она ему, так на сердце упала, что он даже домой к себе, в Тульскую область, возвращаться передумал. Устроился шофером в «сельхозтехнику» и не поехал никуда.
Через полгода они с Николаем свадьбу сыграли, а еще через полгода Лена родилась.
Потом Сашка.
Какие уж тут учебы-стипендии – Рита об институте и думать забыла.
И то сказать – было от чего про все на свете забыть. Жили они с Николаем душа в душу. Хорошо жили. Дружно и весело. А Николай – он и работящий был, и веселый, и характером легкий. На гитаре играл здорово и пел так, что заслушаться можно. И водкой, как иные другие мужики, лишний раз не баловался – пил в меру. Пил в хорошей компании да по праздникам и немного совсем – не для того, чтоб хмелем тяжелым налиться, а для веселья больше.
И ведь надо же такому случиться, что пьяницей не был, а от водки умер.
Пять лет тому назад это случилось. Праздник как раз тогда был – День Победы. Сначала, как это у них в семье принято было, к памятнику с именами погибших на войне односельчан сходили, помянули их как по обычаю русскому полагается. Николай тогда стопку водки за компанию с мужиками у обелиска выпил, а потом они к Анатолию, двоюроднику Ритиному, в гости зашли. Посидели там за праздничным столом, выпили немного, о житье-бытье поговорили, а потом и разошлись – Рита на дойку вечернюю убежала, а Николай домой отправился.
И ведь не ворохнулось тогда сердце, не екнуло, не подсказало, что с живым Николаем в последний раз они видятся.
Когда Рита с дойки вернулась Николай уж мертвым был.
Вышло так, что пришел он домой, прилег на диван отдохнуть, да и задремал, а во сне захлебнулся отрыгнувшейся из желудка кашицей.
Нелепая смерть.
Хотя, наверное, правду в народе говорят, что судьба всем людям одинаковую долю счастья отмеряет, да только один его все разом получает, а другому всю жизнь по крохам подбирать приходится. Вот, видать, и Рита с Николаем тоже свою долю счастья разом зачерпнули – слишком уж у них хорошо все было. Сейчас даже и не верится как хорошо.
Теперь Рите одно только от того счастья осталось – дети.
И счастье и о Николае память неизменная.
Ну, правда, Сашка-то – тот и обличьем и характером больше в деда, в отоца Ритиного пошел. Такой же молчун упрямый, такой же себе на уме. Без дела слова лишнего не скажет, спорить попусту ни с кем не будет и в задир первым никогда не полезет, однако задень его – порохом вспыхнуть может. Горяч он. Как дед горяч. А как вспылит – так уж и не разбирает – по силам ему противник или нет, двое или трое против него стоят – недаром и с синяками почти постоянно ходит… не подвела бы его только когда-нибудь горячка-то эта…
А вот Лена – та в отца удалась. Красивая она у Риты. Высокая и стройная. Одна вон коса чего стоит – без малого в руку толщиной. И характер у нее тоже отцовский – легкий, незлобивый, ласковый…
Рита украдкой, чтоб не смутить, глянула на дочь сквозь полуприкрытые веки.
Да , красивая у нее дочь.
И умная.
Вот только не обернулись бы для нее горем красота да ум эти…
Взять вот хоть прошлый год – выиграла тогда Лена школьную олимпиаду по физике, а на районную, куда победители всех школьных олимпиад отправлялись, не поехала уже. И не потому, что за знания свои боялась, а потому, что одеть ей было нечего. Не выходить же, в самом деле, на районную сцену в застиранном ситцевом платьишке да в старых стоптанных полусапожках. Это здесь, в деревне, где все и всё друг про дружку знают можно и не стесняться – многие и еще похуже одеты, а вот выехать куда да на люди показаться - стыдно.
Ну да олимпиада – это не та беда. А вот еще год пройдет – и придется Лене куда-то после школы определяться. И куда же ей, скажите на милость, пойти-то по нынешним временам?! Ведь если даже в район выехать не в чем, то уж в город-то… Да и куда там – в город? Учителя вот наперебой говорят, что у Лены прирожденные способности к точным наукам и прямая ей дорога в институт на физмат, да только вот институты-то нынче не для бедноты деревенской. Там, как говорят, куда ни сунься – за все платить надо. И за экзамены, и за учебники, и за консультации … А еще ведь и одеться-обуться надо, и прокормиться как-то, и жить где-то… тут уж не только об институте, а и о самом распоследнем училище городском мечтать перестанешь.
Да если бы только в этом дело.
Вот у них, например, старенький черно-белый «рекордик» в углу стоит – по нему не больно-то что и увидишь, а вот у Анатолия, двоюродника, цветной «Панасоник» имеется. И не раз уж замечала Рита, как загораются Ленкины глазенки, когда по цветному телевизору рекламу красивую крутят. Оно и понятно – всякой девчонке красивой быть хочется, а тут тебе все прелести жизни во всей их красе с экрана прямо в глаза суют: -- колготки, платья, помады, кремы, притирания, машины, курорты… есть от чего разгореться взгляду если ты в жизни своей ничего моднее штопаных чулок не носила.
И при виде этих разгоревшихся Ленкиных глаз начинала шевелиться в Ритиной груди большая и холодная лягушка страха. И начинала Рита тогда задумываться о том, как просто может поманить Лену за собой красивая и обманчиво-легкая в своих соблазнах жизнь. В городе-то таких соблазнов -- пруд пруди, а охотников до молодых красивых девчонок и того больше. А много ли надо, чтоб неопытной деревенской девчонке жизнь изувечить?..
Страшно.
А и дома, в деревне остаться – тоже не лучше ничем. Работы в деревне никакой нет, а если даже и повезет все на ту же ферму устроиться – так это та еще кабала – уж Рите ли не знать! Работа без отпуска, без выходных, без счету времени и за ту зарплату, которой и на хлеб-то не хватает. А вокруг тебя развал несусветный, нищета неприкрытая и пьянство повальное. Пьянство особенно жуткое потому, что проистекает оно не от желания веселья и даже не от болезненного пристрастия к хмельному, а от безнадеги, от нищеты, от того тупика в который забрели вдруг всем миром… И никакого просвета, никакого лучика надежды впереди – одни только обещания хорошей жизни да красивые рекламные ролики с телеэкранов.
Хватит ли сил у молодой девчонки, чтоб удержаться и не свалиться самой в общую грязную кучу, не запить со всеми вместе, не махнуть рукой на все, на всех и на себя в том числе?..
Страшно.
Это за каждодневной суетой, за извечной житейской обыденностью, когда все думы крутятся вокруг работы, дома, хозяйства и не убегают далее чем на два-три дня вперед кажется, что все вроде бы в порядке, что все идет по накатанному, а значит так, как надо, а стоит задуматься хоть ненадолго – и страшно…
Рита слегка качнула головой, стараясь отогнать от себя так некстати нахлынувшие мысли и воспоминания, и это ее движение не укрылось от зоркого Лениного взгляда:
-- Что, больно? – подошла она к матери.
-- Нет, доча, не больно. – улыбнулась ей навстречу Рита. – Задумалась я просто немножко. О своем задумалась.
Лена с сомнением глянула на мать, на всякий случай еще раз попробовала кончиками пальцев не слишком ли горяч отвар в тазике и снова отошла к плите, а Рита вздохнула, и уже без улыбки, тихо, для одной только себя повторила:
--Задумалась…
А потом они втроем пили чай, ели блины с голубичным вареньем и разговаривали.
Разговаривали о привычных и обыденных семейных делах, о погоде, о соседях, обо всем том, о чем обычно говорит за ужином дружная семья в которой все в порядке.
И даже Сашку за оторванный рукав и очередной синяк не поругали совсем – забыли.
После чая Лена, как то советовала ей бабка Катерина, до теплоты растерла материны руки камфарным маслом и устроилась на диванчике с книжкой, а Сашка ушел в боковушку и тоже занялся чем-то своим. Рита хотела было посмотреть телевизор, но уже через несколько минут почувствовала, что разом отяжелевшие веки никак не хотят подниматься и открывать глаза.
Тогда она отправилась спать.
И уже лежа на спине в постели, ощущая приятные теплоту и покой в ноющих обычно пальцах, сквозь мягкую обволакивающую пелену сна, подумала еще раз:
«Хорошие у меня, все-таки, дети… Очень хорошие… А что же еще нужно матери для счастья…»
И, улыбнувшись в темноту, позволила опуститься на себя мягкому, почти беззаботному сну.
Завтра ее ждал новый день.