Московская синагога. У входа бородатые в чёрных одеждах раздают мацу. От них пахнет чесноком и прелостью. Они знают, в чём истинное предназначение еврея. Если нет верующих, то и вера уходит, становится красивой сказкой. Греция, боги - олимпийцы, герои, атланты, в музеи превратились храмы, в памятники архитектуры — алтари. Если не противостоять ассимиляции, московских евреев растворит огромный город, перемешает с русскими, украинцами, узбеками, обрусевшими немцами. И тогда в Пасху никто не потянется за мацой, не отхлебнёт из кубка с инкрустацией ивритских букв сладкого кошерного вина…
Моя троюродная бабушка в начале восьмидесятых отвечала за поддержание генофонда московского еврейства. Она была типичным представителем диаспоры Речного вокзала, сохранившей все особенности провинциального быта. «Мишенька, ты съел весь бульончик?» — кричала она внуку с подчёркнуто немосковским акцентом. Она не закрывала дверь в туалет, и мне приходилось неестественно выкручивать шею, чтобы случайно не заглянуть в проём. Мишенька, мой пятиюродный брат, был символом идеального еврейского ребёнка. Родить такое мечтала каждая беременная евреем женщина. Он не сливал куриный бульон в раковину, всегда говорил спасибо и сам просил надеть на него шарфик, когда нехотя шёл во двор.
Я ненавидел куриный бульон, терял шарфы и приходил домой с синяками. Моих родителей жалели. «Может, он ещё выправится, — говорила моей матери толстая женщина с прыщавым лицом. — Вы помните Сёму? Как не помните, он же двоюродный племянник Цили из Проскурова! Он до двадцати лет сливал бульон в туалет, Софа чуть руки на себя не наложила, когда он стал терять в весе. А вырос — как будто подменили, вы не видели, как расцвела Софа». Но я уже тогда понимал, что взросление меня минует, и перочинным ножом срезал плюшевую ткань с красного дивана в гостиной. И не потому, что не желал хозяевам добра, просто нечем было занять руки.
Взрослого от рождения Мишеньку время тоже мало изменило. Он увеличился в размерах, но по-прежнему надевал шарфик, не сливал в раковину бульон и поддевал под брюки шерстяные рейтузы, чтобы не отморозить себя ниже пояса. Троюродная бабушка дважды пыталась свести Мишеньку с девушкой из хорошей еврейской семьи, но дальше изнуряющих бесед о Любимове, Гамлете, Таганке и Спивакове у них дело не шло. Миша помогал девушке надеть дублёнку и провожал до метро. О, если бы мы не как примитивные приматы вторгались в самку органом выделения, если бы процесс передачи генетической информации был изящен по форме и оргазм достигался бы единением духовных порывов, то каждая еврейская девушка, надевая дублёнку, уносила бы в себе Мишины гены. Но эволюция распорядилась иначе.
И, ведомый благородным эволюционным порывом, я подошел к троюродной бабушке: «Я хочу как Мишенька, хочу девушку из приличной еврейской семьи». «Я так рада, что ты, наконец, созрел для серьёзных отношений!» — бабушка вынула из верхнего ящика комода список невест. Серьёзность отношений мы понимали по-разному, но бабушка об этом не подозревала, и ... уже через три дня я сидел в третьем ряду Театра на Таганке и ждал, когда пустующее рядом кресло заполнится потенциальной матерью моих будущих детей.
Она поправила волосы, одёрнула короткую юбчонку:
— Вы Саша?
— Да, вроде бы, — глупо сострил я, — а вас как зовут?
—Я Лена. — Она положила ладони на коленки.
«Наверное, отморозила, как они ходят на морозе в тонких чулочках?», — подумал я и спросил:
— Вы Мастера уже смотрели или в первый раз?
Еврейская община резервировала места на Таганке, по непонятным причинам предпочитая «Мастера и Маргариту» «Гамлету».
— Я уже шестой раз. — Девушка грустно улыбнулась.
«Не берут, значит, а с виду симпатичная», — посочувствовал я.
Занавес поднялся, на сцене показались Бегемот с Воландом, Пилат тащил по проходу между тесными креслами партера огромного дога без намордника.
«А вдруг она не дёрнется, если невзначай положить ей руку на коленку?», — я опять посмотрел на её отмороженные ноги. — На что только не идут во имя эволюции…»
Маргарита отлетала своё, примус потух, и актёры уступили место спущенному занавесу. Мы вышли из театра. Я оценивающе посмотрел на Лену. Было очевидно, что женщина в песцовой шубке в пивбар на Юго-Западной не пойдёт.
Молчание затягивалось, и я галантно поинтересовался:
— Лена, вы любите водку натощак?
— Нет, я пью только французское вино.
— Тогда я провожу вас до дома, — с готовностью предложил я.
— А вы разве не хотите пригласить меня к себе?
Я обомлел и мечтами проник под мех шубки.
— Конечно, хочу, очень хочу, я просто не знал, как вам это предложить.
…До нашего знакомства я наивно полагал, что еврейские девушки из приличных семей не делают и десятой доли того, что делала Лена.
Мы лежали умиротворённые, она рассказывала о том, где можно купить импортные шторки на окна и какие обои в фаворе на Речном вокзале.
Через неделю мне наскучило слушать про цены, а ставшее привычным тело уже не влекло в себя как раньше.
— Саша, я слышала, что у вас с Леночкой любовь, — сказала бабушка.
— Конечно, Ба, Лена — потрясающая девушка. Но она непростительно скромна.
— Так это же замечательно! Скромность красит еврейскую девушку, со временем она разовьётся в опытную женщину и мать.
— А может, Мишку в неё... за неё, я хотел сказать. Я ради Мишиного счастья готов отказаться от своей первой любви!
— Нет, Мишенька после встречи с ней неделю кричал во сне.
— Ба, а у тебя там ещё приличные есть? Ну, чтобы не совершить роковую ошибку, ошибку первой любви.
— Есть!
И через три дня я опять сидел на Таганке. Опять Бегемот, Воланд, сломанное пенсне, опять снег, коленки…. Их как будто отливали с одной матрицы.
—А есть такие, которые после Таганки создают-таки ячейки еврейского общества? — спросил я бабушку после четвёртого посещения «Мастера».
— Конечно, — сказала она и достала из ящика список. Почти все фамилии в нем были вычеркнуты.
— Эти нашли своё счастье, — грустно вздохнул я и пошёл в пивбар.