Пьеса в двух действиях
Действующие лица:
ОПЕРАТИВНИК (кум).
ПРОКУРОР ПО НАДЗОРУ.
АЛИ (охранник).
ХАРА.
КОРОБОК.
ЛЮДОЕД.
ИВАН.
ОГУР (могучего телосложения).
КОНОВАЛ (маленький и худой).
ЛОМ.
ВАСЬКА-ТВАРЬ.
ПОВАР.
ПРАПОРЩИК.
ВРАЧ (лепила).
События происходят в лагере усиленного режима в штрафном изоляторе. Камера, восемь нар, в двери глазок, кормушка, умывальник и параша.
В камере сидят двое – ОГУР и КОНОВАЛ. Входит третий – ХАРА.
КОНОВАЛ. У нас вообще-то здороваются.
ХАРА. Здравствуйте.
КОНОВАЛ. Ты знаешь, куда зашёл?
ХАРА. Я думаю, что менты не рискнули бы меня в козью хату кинуть, или я ошибаюсь?
КОНОВАЛ. Нет, не ошибаешься. Я вижу, ты пацан правильный, так я не против, чтобы ты с нами сидел. А ты?
ОГУР (басом). Я тоже не против.
КОНОВАЛ. Ещё бы ты, сука, против был.
ХАРА. Что-то я, пацаны, вас не знаю. Откуда путь держите?
КОНОВАЛ. Я – карманник из Башкирии, кликуха Коновал. А этот увалень с малолетки поднялся на взросляк.
ОГУР. Я не увалень, а Огур. По жизни босяк, и на малолетке сукой никогда не был.
ХАРА. Это похвально. Только не пойму, что вы в зону-то не идёте?
КОНОВАЛ. Да говорят, она у вас красная.
ХАРА. Это кто же тебе такое наговорил?
КОНОВАЛ. На этапе этот базар слышал. Сам-то сюда как угодил?
ХАРА. Пришел к нам новый отрядник. Дела ещё не успел принять, а козы сходу к нему подсуетились. Такое про меня наплели, в крытую не возьмут, и перевёл он меня в бригаду, где одни обиженные работают. Я в отказ. Меня в изолятор. Вышел, и опять в отказ, а если три отказа от работы – отрядного премии лишают. И давай он меня уговаривать. А я ему говорю: что я тебе, Колобок, по цехам кувыркаться? Ты ведь сам-то пешка в козьих руках. Они тебе напоют, ты рулишь. Своих-то мозгов нет. Короче, посадил за оскорбление начальника отряда. Выкрутился, сука.
КОНОВАЛ. Так ты третий раз подряд. А я гляжу на тебя, краше в гроб кладут.
ХАРА. По началу срока в изоляторе на двенадцатые сутки от голода шатать начинало, а под конец на третьи. Вот как организм ослаб. До свободы осталось тридцать семь дней, думаю, в зону они меня уже не выпустят.
КОНОВАЛ. Выпустят, побоятся.
ХАРА. Чего?
КОНОВАЛ. А тебя встречать будут?
ХАРА. Будут.
КОНОВАЛ. Да ты до вахты сам не дойдёшь, на хрен им эти заморочки. Твои ведь наверняка шум подымут.
ХАРА. Похоже, ты прав. Выпустят, чтобы в зоне подкормиться, а то точно до вахты не дойду.
КОНОВАЛ. А тебе что, в зоне – с сохатыми разобраться?
ХАРА. Да нет, дело у меня там серьёзное.
Открывается камера. Заводят ещё одного. ХАРА ему рад.
ХАРА. Что, Коробка, нашла тебя Советская власть?
КОРОБОК. Ой, Хара, и влип же я! (садится, обхватывая голову руками) Стыдуха, хоть в побег иди.
ХАРА. Что на этот раз?
КОРОБОК. Не то слово. Как подумаю, жить не хочется. Короче, взял я ключ от чердака у завклуба. Здание-то выше всех, так что охрана меня там ну никак не могла заметить. Залез, разделся, как Опалон. Лежу, загораю. Гляжу по вольной стороне, три бабы идут. Ну, я, недолго думая, затворину передёрнул, лежу, балдею, и вдруг менты. И этот косой прапор с ухмылочкой: мол, Петя, собирайся, камера люкс, нары крашеные. Ну, идём. Гляжу, мимо изолятора повели. Потом понял: к хозяину. Не орден ли думаю, меня за Афган нашел? Заходим, а там, в кабинете, бабья человек тридцать.
ХАРА. Это откуда столько-то?
КОРОБОК. Считай. Учителя из школы, спецчасть, медсанчасть, бухгалтерия. Да и офицерья полный кабинет. Все на меня смотрят и лыбятся, как майские розы. А хозяин увидел меня и таким змеиным голоском: «Петя, мы тут тебя заждались». А сам руки потирает. Сейчас, говорит, будем кино смотреть. Все уселись. Меня посадили в самую середину. Хозяин подходит к телику, и включает, а там – то место где я лежал.
ХАРА. Это как?
КОРОБОК. Ну, ты что, не помнишь этих двух вольных электриков, что у нас по заборам да по крышам лазили? Всё какие-то провода тянули.
ХАРА. Не помню.
КОРОБОК. Ах да, я совсем забыл, ты же с кичи не вылезаешь. Так вот, эти грёбаные электрики всю зону телекамерами обвешали. Вот все и собрались у хозяина принимать работу. Включают: промзона, жилая зона, потом бац – а там я во всей красе.
ХАРА (сквозь смех). И что тебе за эти кинопробы пообещали?
КОРОБОК. Пока точно не решили.
ХАРА. И как хозяин все это сформулировал?
КОРОБОК. Пока за нарушение формы одежды.
В камеру входит человек со страшным лицом. Ожоги и шрамы делают выражения его лица зловещим.
ХАРА. Людоед! А я думал, ты уже на свободе.
ЛЮДОЕД. Нет, ещё шесть дней осталось.
КОРОБОК. И что это тебя напоследок в блат кинуло?
ЛЮДОЕД. Да козы совсем обозрели. Завхозу говорю: открой каптёрку, а он: придёт время – открою, и рыло воротит. Ну, я ему это рыло и своротил. Да сейчас ещё двух щеглов приведут, клея нанюхались.
ХАРА. Это зачем?
ЛЮДОЕД. Говорят, кайф с этого лосят.
КОРОБОК. Что молодёжь сейчас не придумает, лишь бы забалдеть. Готовы дерьмо жрать!
ЛЮДОЕД. Им по двадцать, а они уже по десять лет в этой системе.
ХАРА. В смысле?
ЛЮДОЕД. В смысле детдом, спецшкола, спецучилище. Потом малолетка общего режима, потом усиленный, спецусиленный, и к нам пришли.
КОРОБОК. Прямо не жульё, а спецы какие-то.
ЛЮДОЕД. Дикие, как тарзаны. Кстати, пацаны, сегодня поедим или летим, как фанера над Парижем?
КОРОБОК. Нет, сегодня на диете, кормить завтра будут.
Открывается дверь камеры, заводят одного.
ЛЮДОЕД (охраннику). Али, а где эти двое?
АЛИ (с акцентом) В боксе вытрезвляем, вон Хара знает.
ХАРА. Там стекла нет, а за бортом градусов тридцать. Поморозят ребят.
Али закрыл дверь камеры.
КОРОБОК (к новенькому) Ты кто?
ВОШЕДШИЙ. Ванька.
КОРОБОК. А здороваться Ваньку учили?
ВАНЬКА. Ага.
КОРОБОК. Так ты у нас как – деловой, или от сохи взяли?
ВАНЯ. Сейчас сохой не пашут, а плугом.
КОРОБОК. Так ты что, из деревни?
ВАНЯ. Нет, из села.
КОРОБОК. И как зовут твой колхоз? « Путь к беде»?
ВАНЯ. У нас не колхоз, а совхоз, и зовут его «Светлый путь Ильича».
КОРОБОК. Ах! Светлый путь, тогда конечно. И за что Ваня в этом «путе» срок хапнул? Поди, за колоски?
ВАНЯ. Сейчас за колоски не садят.
ХАРА. И что же тебя заставило оказаться среди нас? Место-то здесь, Ваня, довольно-таки не гостеприимное, без каких-то либо архитектурных излишеств. Если, конечно, не считать орнамента из колючей проволоки на заборах и гирлянды прожекторов.
КОРОБОК. Да скорее всего за драку или по пьянке в столовой в кадушку с огурцами нассал.
ВАНЯ. Нет. Я за любовь пострадал.
ХАРА. Ты, наверно, Ваня, Шекспира начитался?
ВАНЯ. Никого я не читал.
ХАРА. Это заметно, но я все-таки думаю, что ты должен поведать нам эту грустную историю.
ВАНЯ. Невеста у меня была. Все вроде нормально, и вдруг замуж за другого выходит. Мне обидно, ведь я даже не подозревал. Короче, угнал машину, что дерьмо из туалетов выкачивает. Подъехал, а что – лето, свой дом, окна настежь, музыка орёт, все пьяные. Шланг гофрированный в окно кинул, и даванул. А цистерна оказалась полной. Пока они очухивались, я по газам. Два милицейских уазика и мотоциклист за мной гонялись.
ХАРА. А ты, наверно, как Колобок: и от бабушки ушел, и от дедушки?
ВАНЯ. Нет, взяли. Бензин кончился.
КОРОБОК. Вот если бы тебя не менты взяли, а гости, то сделали бы с тобой такое, что и рассказать противно.
ХАРА. И сколько тебе за эту обгаженную любовь сроку дали?
ВАНЯ. Четыре года.
ХАРА. Я тебя вот о чём спросить хочу. Ты её хоть немного любил?
ВАНЯ. Почему немного? У нас с ней часто было.
КОРОБОК. Идьёт, тебя не об этом спрашивают. Любил ли ты её? И вообще, что означает для тебя слово любовь?
ВАНЯ. А ты сам-то знаешь?
КОРОБОК. Я-то знаю.
ВАНЯ. А я что-то сомневаюсь.
ХАРА. Да не парьтесь, пацаны. Любовь – это когда один любит другого, больше чем себя.
ЛЮДОЕД. И откуда ты, Хара, всё знаешь?
ХАРА. Вот когда ты по зоне лётал в поисках лишней пайки, да чаю на заварку, я из библиотеки не вылезал.
ЛЮДОЕД. Вот я и гляжу – на живой труп смахиваешь. С понтом арестант, страдалец. А хвостик-то пушистый.
ХАРА. Да ты, никак, мне предьяву кинуть хочешь?
ЛЮДОЕД. Помнишь, ты стихи написал, а козы к ним музыку сочинили? И в Новогоднем концерте спели. А кто у нас на первом ряду сидит? Правильно. Менты. Так что твою песню пели для мусоров. Вот и получается, что ты пацан-то не совсем правильный.
ХАРА. За свои слова отвечаешь?
ЛЮДОЕД. Отвечаю, базара нет.
ХАРА. Так вот слушай сюда, овца. Песню пели для пацанов, а менты подслушивали. Докажи, что не так.
Людоед буксует, не зная, что ответить.
КОРОБОК. Ты, Людоед, за метлой-то приглядывай, а то ненароком жало выдернут. Сидишь тут, сука, на людей ядом дышишь.
ЛЮДОЕД. Мы же не знаем, что он там пишет. Может, куму? Пусть братве почитает.
ХАРА. Ох, ты и змей крученый, уже переобулся.
КОРОБОК. А что, Хара, в натуре – почитай братве.
ХАРА. Ну, хорошо, если есть желание, слушайте.
(Читает стихотворение)
Ещё темно, прожектора в нас светят,
И снег танцует в свете их огней.
Метель, как бы нарочно, в лица метит,
И вдруг мы видим белых голубей.
Такой мороз, что даже псы не лают,
А голуби зависли над толпой.
Порывы ветра голубей сбивают,
И по колючке мчится снежный вой.
И кто-то крикнул: «Голуби, смотрите!».
Качнулась масса сгорбленных людей
И кто-то свистнул: мол, скорей летите! –
И вдруг мне стало чуточку теплей.
На свистуна прикрикнули ребята
И замолчали, слушая метель.
И взмыли птицы – белые орлята,
А на душе моей звенел АПРЕЛЬ!
КОРОБОК. Хара, ништяк! Я этих голубей помню. Там даже кто-то провякал, что это добрый знак, к амнистии.
ЛЮДОЕД. А вот я не понял.
ХАРА. Кто бы сомневался.
ЛЮДОЕД. Ты хочешь сказать, что увидел голубей и согрелся?
ХАРА. (с раздражением) В школе надо было хорошо учиться и маму слушаться. Тогда, может быть, что-то и понял.
ЛЮДОЕД. Ты мою маму не тронь, она святая женщина. Старенькая была. Семьдесят пять лет. Жалко, в драке убили.
ХАРА. Так выходит, ты у нас – непорочное зачатье?
ЛЮДОЕД. А насчет библиотеки – так я за год прочитал тысячу книг. Если ты хочешь знать.
ХАРА. А, так ты теперь грамотный, и знаешь сколько дней в году?
ЛЮДОЕД (с презрением) Знаю, в отличие от некоторых. 365!
Все молча смотрят на Людоеда.
ХАРА. Да, пацаны, забыл вам представить вновь прибывших в наши пенаты. Вот это Огур. С малолетки к нам на взросляк поднялся, а это Коновал из Башкирии. Зона ему наша не нравится.
КОРОБОК. Чего так?
ХАРА. Говорит, что она у нас красная.
КОРОБОК. А у него там что – белая была?
КОНОВАЛ. Да нет, пацаны, в натуре, у нас там проблем с хавчиком и бухлом не было. Дашь на литр солдату на вышке, он сходит. Пузырь ему, пузырь тебе.
ХАРА. Это он что – пост бросил и пошел?
КОНОВАЛ. А что? Там ларёк-то рядом.
КОРОБОК (изображая на лице дебильную мину) Ну ты, давай, земеля, расскажи нам за зону, за понятия, а то мы только что с Вологды по этапу баржой подкатили, так ты уж нам приколи: как воры, как менты, только поподробней.
КОНОВАЛ. Да нет, пацаны, зуб даю.
ХАРА. А что же ты с такой классной зоны соскочил?
ВАНЯ. Да врет он всё.
КОНОВАЛ. А ты заткнись, жук навозный.
ВАНЯ. Кто жук навозный? (бьет Коновала в лицо, тот падает).
ХАРА. Ваня, ну зачем бить? Ты же не в Опере.
В камеру вбегает охранник.
АЛИ. Ты что, шайтан, делаешь? Маленький тюрмушка захотел? Щас я тэбя остужать буду. ( Выталкивает Ивана из камеры).
ХАРА. Я там давеча сидел. За три часа чуть богу душу не отдал.
Открывается дверь.
АЛИ. Вы двое на выход. (Огур и Коновал выходят).
КОРОБОК. Поди к куму повели?
ХАРА. Да какой там «к куму», в зону их повели, базарить тут с ними будут. Устроили ромашку «любит, не любит». Слышь, Коробка, давай Ваньку разыграем, а то скучно.
КОРОБОК. В смысле?
ХАРА. Скажем, что он Коновала замочил, мол, виском об нары.
КОРОБОК. Теперь понял, сделаем. А вот, кажется, и ведут.
ХАРА. Да, что-то быстро.
В камеру заходят двое – оперативник и мужчина в штатском.
ШТАТСКИЙ. Здравствуйте, Я прокурор по надзору.
КОРОБОК. Ну и что?
ПРОКУРОР. Как это «что»? Я же прокурор!
КОРОБОК. Ну, вы, прокуроры, приезжаете и уезжаете, а гражданин начальник остаётся.
ПРОКУРОР. Понятно. Но меня интересует, как вас здесь кормят?
КОРОБОК. Почти каждый день.
ПРОКУРОР. Шутник молодой человек, я знаю. Но мне нужно узнать: хорошо или плохо?
КОРОБОК. Хорошо. Лавровый лист всегда остаётся. Да нам ничего и не надо, живём мы хорошо, слава КПСС!
КУМ. Ты, Коробков, не ёрничай. Тебе, что Советская власть не нравится?
КОРОБОК. А Вам-то она нравится?
КУМ. Мне нравится.
КОРОБОК. У кормила-то солнца не надо, партия нам светит.
КУМ. Да, партия нам светит, она наш рулевой. И Россию лапотную обустроила.
КОРОБОК (как бы самому себе) Обустроила телами русских мужичков (и уже громко). Слышь, партия, дай порулить.
КУМ. А если дать тебе, как ты говоришь, порулить, что бы ты сделал?
КОРОБОК. Да загнал бы вас всех в камеру, пол сорвал и воды. И не кормил бы. Жрите друг дружку. Выживает сильный, а того, кто выжил, на дупеля к стенке приколотил, и сидел бы, арии слушал.
ПРОКУРОР. Вы по какой статье сидите?
КОРОБОК. По пятьсот пятой.
ПРОКУРОР. А что это за статья?
КОРОБОК. Изнасилования крупнорогатого скота.
КУМ. Ну, Коробок, порно-звезда ты наша. Тебя хотели выпустить, но вот прямо сейчас пойду к начальнику колонии и попрошу у него для тебя постановление суток на десять. Идёмте, Павел Иванович.
Уходят.
ХАРА. Ты что, промолчать не мог?
КОРОБОК. Да зло взяло. От обоих на всю хату коньяком несет. Замахнули, и пошли создавать видимость законности.
Приоткрывается дверь, в которую просовывается голова охранника.
АЛИ. Ах ты, ишак горный. К тебе такой большой начальник пришел, чтобы узнать, как ты живешь, а ты, Шайтан, ходишь тут, зона качаешь, на свой жопа переключатель ищешь. Чо зюлипком смотришь, гамна такой? Здесь тебе ни там табе, зволоч по крайней мери.
КОРОБОК. Слышь Али, ты в родстве хорошо разбираешься?
АЛИ. А что, до седьмой кален могу рассказать.
КОРОБОК. Тогда скажи, кем я тебе буду доводиться, если оттрахаю мужа твоей жены.
Продолжительная пауза.
АЛИ. Ишак ты горный, она тебе не даст. (И захлопывает дверь).
КОРОБОК. Хара, он ничего не понял.
ХАРА. Зато у нас каждый сотрудник – воспитатель.
Открывается дверь.
АЛИ. Что, Шайтан, выходи, постановлений будем подписывать.
Коробок уходит, и тут же заводят Ивана. Он замёрз, что дрожит так, как будто его бьёт током.
ХАРА. Вано, да на тебе лица нет.
ВАНЯ. Да они звери, там же стекла нет. Я уж думал, что живым оттуда не выйду.
ЛЮДОЕД. Не бойся, умереть они тебе не дадут. От переохлаждения здесь ещё никто не умирал. Даже если ты и начнёшь клеить ласты, придёт доктор, поставит укольчик, и ты опять живее всех живых. И так может быть не один раз. Пока доктору не надоест.
ВАНЯ. А когда надоест? (Ужас в глазах.)
ХАРА. Тогда тебя переведут в более тёплое место.
ВАНЯ. А как они смогут понять, что я умираю?
ХАРА. Когда человек дрожит – это организм сопротивляется. Заставляет мышцы постоянно быть в движении, и пока ты дрожишь, ЖИВЕШЬ. Ты, наверно, обратил внимание, что пока человек идёт, он не дрожит. Ему холодно, но не дрожит. Потому, что он сам заставляет мышцы двигаться. А когда такой возможности нет, тогда организм включает свои резервы, приводя мышцы в движение. Я помню, двое суток дрожал, а потом перестал. Мышцы устали, сил больше не осталось, и вот тогда я стал умирать.
ВАНЯ. И что?
ХАРА. Да ничего. Пришёл доктор. Укол поставил и всё прекрасно, жизнь продолжается. Вот ты спросил, как они узнают, что ты начал умирать? Они за тобой в глазок наблюдают и, как только ты перестал дрожать, всё, тебя спасают.
ВАНЯ. А если прикинуться, что ты умираешь и перестать дрожать?
ХАРА. Так ты же дрожишь не по собственной воле. Здесь всем процессом управляет твоё подсознание. А люди ещё не научились управлять этим подсознанием.
Возвращается Коробок.
ХАРА. Что, подписал?
КОРОБОК. Подписал, за пятнадцать.
ХАРА. Кум же сказал «десять», или хозяин переиграл?
КОРОБОК. Да сам не знаю, но ни с того ни с сего взял и подписал: Луис Корвалан. Пять суток накинули.
ЛЮДОЕД. Ты, Коробка, своей смертью не умрёшь. Бог-то он всё видит.
ХАРА. А ты, что в Бога веришь?
ЛЮДОЕД. Да как сказать – вроде да, а вроде и нет.
ОГУР. А я верю. Меня ещё один старый арестант молитве выучил.
Господи спаси меня грешного, от порядка здешнего.
От пайки малого веса, от начальника беса.
От моря Охотского, от конвоя вологодского.
От лапы сапожной от игры картёжной
Спаси меня во веки веков, от милиции и судов.
Амнистия.
ХАРА. Ну, тебе я думаю, сойдёт.
ЛЮДОЕД. Но нас тогда точно Бог спас.
КОРОБОК. Ну, такой подляны от Господа никто не ожидал.
ЛЮДОЕД. Ты, Коробка, не смейся, на воле это было. У дружка моего отец егерем работал. И мы, как выходной или праздник, какой, сразу к нему. А что – у него всегда брага стояла, сети, рыбы валом. И вот однажды на выходные мы рванули к нему. А в электричке подходит к нам один фраер. Костюм тройка, золотой болт с камешком на пальце, чемодан кожаный и спрашивает, как ему до Всесоюзной турбазы добраться. Мы переглянулись и, не сговариваясь, решили, что этого пассажира нахлобучим по полной программе. Доведём, мол, сами туда едем. А пацан классный оказался, кучу анекдотов рассказал, пузырёк достал, накатили, короче, передумали мы его бомбить. Довели, как полагается. Он нас в гости пригласил. Короче, то да сё, разошлись.
А дня через два отец кореша послал нас на эту турбазу щук продавщице отнести в магазин, а она, мол, водки даст. Мы щук в мешок покидали, товарищ собаку с собой прихватил. Немец, здоровый кобель, я таких только на этапе видел. Короче, катим вдоль озера, а там дальше есть узкое место. Скала почти у воды стоит, а между ними тропка, и видим там толпу народу, у скалы стоит паренёк, а вся эта гопкомпания прёт на него и отлетает, как горох от стенки. Человек пять уже в озере зубы полощут. Местные оказались. Корешу моему кричат: спускай собаку, мол, взять гада не можем. (Они его по отцу знают). А этот, у скалы, нам: «Приветик!». Смотрим, а это тот пассажир с электрички. Местные кричат: «Вы что, его знаете»? Короче, базар-вокзал, келиш-мелиш, трёшь-мнёшь, в общем помирились. Местные, как узнали, что мы за водкой, сразу: мол, и нам купите, мы здесь отдыхаем, а на обратном пути занесёте. Денег дали. А паренёк с нами пошел, я его и спрашиваю, ты что, мол, боксёр? А он: да, чемпион Европы. Мы с корешем так это переглянулись...
КОРОБОК. Заставил бы он вас пеньки задницей пересчитывать.
ЛЮДОЕД. Я же говорю, Бог спас.
ХАРА. Скорей всего, надоумил.
КОРОБОК. Хара, а что, Иван ничего не знает?
ХАРА. Да я ждал, когда он согреется.
ВАНЯ. Чего я не знаю?
ХАРА. Ты только не волнуйся. Видишь ли, когда ты Коновала хлопнул, он, падая, ударился виском об нары и помер.
ЛЮДОЕД. Ты главное, Вань, не переживай. Больше десятки не дадут.
ВАНЯ. Как это помер?
ХАРА. Ты понимаешь, все люди смертны. Коновал – не исключение. Ну, раз так получилось, что поделаешь. Башкирёнок весил килограмм на сорок, а у тебя кулаки, как детские головки. Вон и Огура увели на допрос, что он им там наплёл?
ВАНЯ (чуть не плача). Я же не хотел.
КОРОБОК. Разве что, как самооборону?
ХАРА. Так у него рожа целая, кто поверит?
ВАНЯ. А может, кто-нибудь мне по харе настучит?
ЛЮДОЕД. Я бы с удовольствием, да боюсь, не прокатит, пришьют ещё соучастие, а мне до свободы шесть дней осталось.
ВАНЯ. И что теперь делать? Я ведь не хотел.
КОРОБОК. Ну, это ты не нам, а операм доказывай.
ВАНЯ. Точно, надо к куму идти. Али, открывай! (Стучит в двери).
АЛИ. Что случилось?
ЛЮДОЕД. Да Иван винограду хочет.
ВАНЯ. Какой виноград, давай к куму веди.
АЛИ. Что, надоел блатной жизнь? Пошли, дорогой.
ЛЮДОЕД. Слышь, Али, дай закурить.
АЛИ. Сщас, только шнурки поглажу, зона курить будешь. Ишак ты горный.
Ивана уводят.
ХАРА. Что-то я не понял, он чего к куму-то лукнулся? Да так сразу.
КОРОБОК. Это то, о чем я думаю?
ХАРА. Не знаю, но не хотелось бы верить. Да что тут гадать, поживем –
увидим.
Али заводит Огура.
Хара. А ты что не в зоне?
Огур. Да кум там на меня пургу помёл. Что, мол, с козьей рожей да в блатной ряд. Я и говорю, сам ты козья рожа. Он на дыбы. Короче, десять суток.
ХАРА. А Коновал?
ОГУР. В зону ушел.
КОРОБОК. Вот тебе и путёвый, в красную зону пошел, как овца на верёвочке. Он мне сразу не понравился, какой-то мутный. Солдат он за водкой посылал. В натуре нас за фраеров держит.
В камеру заводят Ивана.
ЛЮДОЕД. Мы-то уже думали, что ты на этапе.
ВАНЯ. А я думал, что вы серьёзные люди.
ХАРА. Всякую шутку, Ваня, понимать нужно. Если бы ты его в натуре хлопнул? Тебя бы первым выдернули. А ты к куму рванул, он, я гляжу, тебя утешил. Чайку случаем не подогнал?
ВАНЯ. Нет, не подогнал, а вот сигаретой разжился.
КОРОБОК. И как тебе это удалось?
ВАНЯ. Да там у кабинета два пацана шарахались, вот я у них и разжился.
Хара с Коробком многозначительно переглянулись.
ХАРА. Странное место они выбрали для тусовки.
Открывается дверь камеры.
АЛИ. Вот пассажир к вам привёл, первый раз он, не знаю к кому сажать, решайте сами.
ЛЮДОЕД. Кликуха есть?
НОВЕНЬКИЙ. Нет.
ЛЮДОЕД. С какого отряда?
НОВЕНЬКИЙ. Со второго.
ЛЮДОЕД. С кем живёшь?
НОВЕНЬКИЙ. Один.
ЛЮДОЕД (теряя терпение). Ты кто по масти?
НОВЕНЬКИЙ. Я не козёл, но я и не блатной.
КОРОБОК. Ну, тогда ты голубой.
НОВЕНЬКИЙ. Нет – это не так.
ОГУР. Вспомнил его. Это Васька-тварь. Я же, братва, с ним ещё в тюрьме на малолетке кантовался. Знаете, за что он сидит? Шесть курей изнасиловал.
КОРОБОК. А разве их можно насиловать?
ОГУР. Не знаю, но в обвинительном заключение было написано, что потерпевшая после полового акта делала несколько шагов и умирала.
ЛЮДОЕД. Шесть душ загубил. Вот это маньяк!
ХАРА. А знаете, как по-украински «сексуальный маньяк»? Злыдень писюнявый.
ЛЮДОЕД. Может он и не злыдень, а просто с детства мечтал стать петухом. Вот ты, Хара, в детстве кем мечтал стать?
ХАРА. Героем Советского союза.
ЛЮДОЕД. А ты, Коробка, о чем в детстве мечтал?
КОРОБОК. Почему это мечтал? Я и сейчас мечтаю. (громко) О мировом господстве.
ХАРА. Да ты никак Фюрер?
КОРОБОК. Уж лучше быть Фюрером, чем петухом.
ХАРА. Ну, что Людоед, надо помочь парню осуществить мечту детства.
ВАСЬКА-ТВАРЬ (с криком бьётся в двери). Помогите, убивают!
Али открывает камеру, и Васька выламывается в коридор.
АЛИ. Что, не прижился?
ХАРА. Да вот, Людоед хотел жениться, но невеста заупрямилась.
АЛИ (закрывая дверь). Сейчас в другой место сосватаем.
ЛЮДОЕД. А я бы не прочь с ним поджениться.
КОРОБОК. Да тебе до свободы шесть дней осталось.
ХАРА. С понтом ему кто-то там даст. Ты на его рожу посмотри. Это же не лицо, а клеймо об исправительно-трудовых учреждениях. Такого встретишь, в тёмном переулке – считай, на всю жизнь заика.
ЛЮДОЕД. Да ты сам-то, поэт драный. Сидишь тут с умной рожей. И вообще я эти стихи ненавижу.
ХАРА. Потому, что ты их никогда не читал.
ЛЮДОЕД. Читал, правда, это было давно, я тогда учился в четвёртом классе. Правда, я и сейчас учусь в пятом.
КОРОБОК. А о стихах Хары что скажешь?
ЛЮДОЕД. Ну, зима ну, голуби. Ничего нового. Да везде там одна любовь-морковь.
ХАРА. Это где бабушка козлика очень любила. Ты про эту любовь?
ЛЮДОЕД. Да, где козла с кашей сварили. Вот это я понимаю.
ХАРА. А ты когда-нибудь слышал, что лицо – это зеркало души?
ЛЮДОЕД. При чем тут опять моё лицо?
ХАРА. А при том, что на нем крупными буквами написано «Хлебать тебе весь век лагерную баланду». Ты такой же, как Рыжий с седьмого отряда. Коробка, помнишь его?
КОРОБОК. Конечно, помню.
ХАРА. Так вот, у него невеста, как у Вани, замуж за другого собралась. И решил он ей подлянку устроить. Он же рисует хорошо, и задумал открытку бронзой под золото расписать и отослать своей матери. А она должна купить большой букет алых роз, вставить туда открытку и на свадьбе подарить невесте. Та прочитает и заплачет. Но для этого нужен хороший текст. И он обратился ко мне.
КОРОБОК. И ты написал?
ХАРА. Да, но он отказался. И объяснил, что ему надо было примерно так: «Я думал, что храню алмаз, а ты стекляшкой оказалась».
КОРОБОК. А ты как написал?
ХАРА. Ну, коротко так, для открытки:
«Я в жизни много женщин встречу,
Не заменить им всем тебя.
Любовью лживой им отвечу,
Тебя одну увековечу,
Ты только помни про меня».
КОРОБОК. Да бык он комолый, этот Рыжий. Кстати, в зону выйдем, ты мне этот стишок черкни.
ХАРА. Что, на горизонте рога замаячили?
ВАНЯ. Да все мы в этом смысле здесь рогатые. Разве, что одни больше, другие меньше.
ЛЮДОЕД. Может, спать упадём, Быстрей завтра наступит.
ХАРА. А что тебе завтра?
ЛЮДОЕД. Как что? – жрать дадут.
КОРОБОК. Ну, ты и кишка.
ЛЮДОЕД. Ни хрена не лишка. Если вам изолятор по барабану, то я свои калории поберегу.
ХАРА. Я думаю, Людоед прав, вроде и мешки не таскал, а вымотался. (И неожиданно для всех начинает читать стихи).
От усталости тревожно, пустота вокруг меня
Обруч каменный надёжно держит, будто бы петля.
Время годы убивает, юность душит страшный круг.
Безысходностью пугает, то блеснёт надеждой вдруг.
КОРОБОК. Хара, ты это чего?
ХАРА. В одиночке сидел, как-то само собой в мозгу записалась. Сейчас вспомнил. Ладно, давайте укладываться.
Все укладываются на полу. Ваня смотрит на них с удивлением.
ВАНЯ. А что это вы на полу? Нары же есть.
КОРОБОК. Ты ложись на них, а мы поглядим.
ВАНЯ. И в чем прикол?
ХАРА. Ты обратил внимание, что доски на нарах лежат вдоль, а две металлические стяжки поперёк. На одну, как раз попадаешь плечом, на другую бедром. И как ты думаешь, сможешь ли ты спать на голом железе? Здесь, сынок, все продумано. Вроде бы и нары есть, а спать нельзя. Так, что падай рядом и прижмись к кому-нибудь, чтобы сразу не замерзнуть. Здесь это не в падлу.
Ваня ложится. Слышится песня на стихи В. Бачерова «Чифирнуть бы ништяк» (пять куплетов). Исполняет М. Круг.
Занавес.
Действие второе
Камера, на полу вповалку, спят зэки. Первыми начинают замерзать те, кто с краю. Первым не выдерживает Иван. Поднявшись, он начинает делать что-то вроде зарядки. За ним встаёт Хара.
ИВАН. Замерз так, что внутри вся требуха дрожит.
ХАРА. Да, Ваня. Здесь холод стенами дышал
И камера казалась склепом,
Моё присутствие – нелепым,
И всё сильней я замерзал.
Я солнца долго не видал.
ВАНЯ. Это ты точно подметил. От стен такой холод идёт.
ХАРА. Так при строительстве в них соль добавляли, чтобы сырость в себя побольше впитывали.
ВАНЯ. Это зачем?
ХАРА. Как зачем? Тебе ведь уже говорили, что здесь всё сделано для человека. Тут тебе и туберкулёз, и ревматизм, и астма, это что-то вроде замедленной бомбы.
ВАНЯ. Так в таких условиях не выжить.
ЛЮДОЕД (лёжа, сжавшись в калачик). Ничего, сынок, сегодня кормить будут. Сейчас пайку с кипятком дадут, оклемаешься.
ВАНЯ. Хара, вот ты сказал, что солнца долго не видел.
ХАРА. И что?
ВАНЯ. А, правда, сколько?
ХАРА. Да уж третий месяц пошел. Так бы всё ничего, но вот с глазами что-то. Иногда бывает так, что разглядеть ваши лица не могу. Вместо них как бы белое пятно. Видно, устали глаза от полумрака.
ЛЮДОЕД (с ехидством). Я упал на нары, сердце сжалось, из темницы тихо раздавалось. Приоткройте двери, я ослеп.
ВАНЯ. Можно, я ему в дыню дам?
ХАРА. Ни в коем случае, считай, что он глухонемой.
КОРОБОК. Хватит, натерпелся. Освобождаюсь – и в деревню. Там молоко, мясо, свежий воздух. Даярочку какую-нибудь подтяну.
ОГУР. Я тоже завязываю.
ЛЮДОЕД (хихикая). Ты, поди, лет с тринадцати завязываешь.
ОГУР. А что, я школу в малолетке на пятёрки закончил. Так что попробую поступить в институт.
ЛЮДОЕД. Да учился я в этих институтах.
ХАРА. И где это ты там учился?
ЛЮДОЕД. Где, где? – на третьем факультете.
ХАРА. На каком факультете?
ЛЮДОЕД. На третьем.
ХАРА. Ну, и как ты там учился?
ЛЮДОЕД. Да как? Помню, сессию сдали. Тяпку нарубили. Утром просыпаюсь с одной шлюхой на торшере.
ХАРА. Нет, вылезет вот такой фрукт из теплотрассы и корчит из себя Лобачевского. Ну, я понимаю, когда человек врёт из-за страха или обмануть кого, чтобы нажиться. Но ты-то врёшь бескорыстно. Зачем тебе это? Учился он в институте! Да ты здесь, бык комолый, в пятом классе сидишь.
ЛЮДОЕД. Это я для понта в пятый сел.
Открывается кормушка.
АЛИ. Налетай, чай привёз.
ИВАН. Так здесь же нет заварки.
АЛИ. Может, тебе ещё и сахар положить?
Каждый по очереди подают кружку. В неё наливают кипяток и выдают пайку хлеба.
ЛЮДОЕД (Ивану). Ты кипяток-то не хватай, а то шкуру с губ на кружке оставишь.
ХАРА. Да и поаккуратней с кипятком, на голодный желудок ошпаришь, язва может быть. Ты лучше пока об кружку руки погрей.
Едят молча.
КОРОБОК (закончив трапезу). Эх, Людоед, нам бы с тобой сейчас на волю. Цыпанули бы пару шлюх, и в кабак. А там: половой, ком церюк! Шампанского и жареного журавля! Оркестр, «Марсельезу»!
ХАРА. Нет, ты только погляди на них! Пайки спороли, и о кабаках, о бледях, никому уже в деревню не надо. Что вы за люди?
КОРОБОК. Да ты сам-то разве по бабам не соскучился?
ХАРА. Да тут базара нет, но с Людоедом – это же сто процентов облом.
ЛЮДОЕД. Подумаешь, красавчик нашёлся. Ты сам-то когда на себя в зеркало последний раз смотрел? Дон Жуаны нашлись. Коробка, с понтом, тоже: красавиц и афганок у него там целый гарем был. Давай причеши нам.
ХАРА. Так там же мусульмане. Только жениться, а так нет.
КОРОБОК. Жениться? Ещё чего. Засунешь ей ствол в пасть и – вперёд.
ХАРА. Да, так и Людоед любую уговорит.
Открывается камера, заводят Лома.
ХАРА. Боже мой, Лом, и тебя спеленали?
ЛОМ. Видно, Кум решил на мне карьеру сделать.
ХАРА. И что на этот раз?
ЛОМ. Короче, нарисовал я зека, прикованного цепями к Кремлёвской стене, а пацаны ночью на колючку повесили над воротами в промзону. Утром менты такой кипиш подняли. А Кум сразу врубился. Как никак, а уже лет пять моим творчеством интересуется.
ХАРА. Это серьёзно.
ЛОМ. Да знаю. Но я представить не мог, что эти придурки её на колючку повесят.
ХАРА. Конкретно они тебя подставили. Здесь два варианта: либо в крытую, либо в психушку.
ЛОМ. Кум мне уже сказал, что особистов вызвал.
ХАРА. Мне тоже вызывал. Приехали двое, молодые, грамотные. Мило поговорили о литературе, а в конце открытым текстом: мол, ещё один такой стишок, и придётся мне пройти курс лечения. Но все равно через два дня за мной пришли. Это кум подсуетился, больше некому.
ЛЮДОЕД. Так ты что, Хара, дурак? В психушке был?
ХАРА. Так это, значит, ты всем разболтал?
ЛЮДОЕД. Что я разболтал?
ХАРА. Что у меня говно сладкое.
ЛЮДОЕД. Я никому не говорил.
ХАРА. Не ты? Тогда ладно, не обижайся, верю.
КОРОБОК. И что, в натуре сладкое?
ЛЮДОЕД. А я-то откуда знаю?
КОРОБОК. Ты же сам сказал, что тайну хранил и никому не рассказывал.
ЛЮДОЕД. Да вы чё на меня косяк-то буровите? Да я сам только что узнал. Хара, ты совсем оборзел. А про тебя, Коробка, знаешь, какие базары ходят? Что ты в Афгане обоссался и примёрз! Тебя танком отдирали!
ХАРА. Ладно, Людоед. Это тебе за дурака. Забыли.
ВАНЯ. Я вот одного не могу понять: вы вроде люди талантливые, но зачем свой талант хороните в этих казематах?
ХАРА. Видишь ли, Ваня, как говорили древние: поэт без биографии, без судьбы – просто грамотный стихотворец. Поэт, писатель или художник – это не образования и не воспитание, а состояние души. И жить, как предлагают эти товарищи, я лично не хочу.
Открывается камера и заходит Кум. В руках у него пухлая папка.
КУМ. Ну что, Лом, дорисовался? А я предупреждал, что ты добром не кончишь. Загостился ты у нас (открывает папку и рассматривает рисунки), пора тебе ехать в крытую для политических.
КОРОБОК. Правильно, начальник. Интеллигент, глаза бегают, явно контра.
КУМ. Ты так думаешь?
КОРОБОК. Да, я так думаю.
КУМ. Видишь Лом, даже сотоварищи твои так считают.
ХАРА. А вот я считаю, гражданин начальник, что ущемление таланта – это кража государственного достояния в особо крупных размерах.
КУМ. Ничего, государство как-нибудь переживет. (При этом внимательно разглядывая один из рисунков.) Это кто? (Протягивая рисунок Лому).
ЛОМ. Гамлет.
КУМ. Что-то не похож.
ЛОМ. С понтом, ты с ним знаком был.
КУМ. Я другое имел в виду. На киношного он не смахивает.
ЛОМ. То есть, Вы хотите сказать о Смоктуновском? Но у каждого, гражданин начальник, свои фантазии.
КУМ. Вот твои фантазии и подвели тебя под монастырь, и полетишь ты теперь белым лебедем в Белый Лебедь. А со мной дружить надо было.
ЛОМ. Господи, спаси меня от таких друзей, а от врагов я спасусь сам.
Кум уходит. Наступает тягостное молчание.
ХАРА. Помнишь, Коробка, как Кум спросил тебя; Вы так думаете?
КОРОБОК. Помню, и что?
ХАРА. Да историю одну вспомнил. Отец у меня был музыкант, на тромбоне играл. А в оркестре у них был такой Сеня. Он как выпьет – что бы ему не сказали или спросили – он всегда отвечал: «Вы так думаете?» Трезвый он никогда так не говорил, и все это знали. И вот однажды был у них какой-то смотр. Руководитель весь испереживался. Ходит, над каждым трясётся, чтобы не напились и сталкивается с этим Сеней. Смотрит на него в упор и спрашивает: «Ты, случаем, не пил?» А тот ему: «Вы так думаете?» Руководитель как закричит: «Да, я так думаю!»
ЛЮДОЕД. Странно, сынок – поэт, папа – музыкант.
ХАРА. На плохую наследственность намекаешь? Понимаю. Где уж нам, серым да убогим, против непорочного зачатья от святой женщины!
КОРОБОК. Вот я расскажу историю – покруче будет. Жил я в одном станционном посёлке. Как-то после работы перебрал я с мужиками. Просыпаюсь утром в чужом палисаднике, а на шее у меня обруч.
ЛЮДОЕД. А зачем ты его, дурашка, одел? Думал, это бусы?
КОРОБОК. Я его не одевал.
ЛЮДОЕД. Обруч-то от бочки?
КОРОБОК. Резиновый, от детской коляски. Точней, от колеса. Да и не мог я его одеть. Оно меньше моей головы.
ЛЮДОЕД. Если не ты, тогда кто?
КОРОБОК. Да я и сам в толк никак не возьму. Стал его снимать – ни в какую! Я раком встал, упёрся головой в землю. До ушей дотянул, а дальше никак. Тут я возьми – рот-то и приоткрой. А обруч – раз, и взнуздал меня. Пытался назад – челюсть не даёт. Даже испугался. Думаю, если сейчас блевану, то хана мне. А тут ещё мой начальник в окно с таким любопытством меня рассматривает. Палисадник оказался его. Это специально меня туда запихнули. Короче, я ломиться оттуда, а утро уже, народ на работу пошел. Меня, почитай, все знают. Стыдуха! Прибежал домой. Ножи все тупые, резина плотная. Больше часа провозился, башку порезал, на работу опоздал. А работал я в складе на автопогрузчике. Кое-как до обеда отъездил. В столовой взял восемь стаканов компота. Сижу, оживаю, и обратил внимание, что со мной за столик никто не садится. Столовая небольшая, а народу много. По пять, шесть человек за одним столиком ютятся. На меня смотрят, лыбятся, шепчутся, косятся. Думаю, какая-то здесь подлянка. Осмотрел себя, вроде бы всё на мази. Компот допил и пошел в туалет, а там зеркало. Верите, сам от себя шарахнулся. Я же, когда обруч-то пытался снять, головой в землю упирался. А там куриный и гусиный помет. Пух, перья – и всё это у меня в волосах. Всё дыбом, и ни одна падла не подсказала. Вот и прикинь, братва, идет такой придурок с причёской. Взрыв на макаронной фабрике – с обручем во рту, средь белого дня по поселку.
ХАРА. Видать, слава пошла о тебе по всей округе. А слава – это траур по человеческому счастью.
КОРОБОК. Ты прав, недели три из дому носа не показывал. А тут ещё мне одна девчонка сильно нравилась, но она с другим встречалась. Я этого футцмана периодически подмолаживал, чтобы отступился, он – ни в какую. А тут эта история. Пришлось мне уступить.
ХАРА. Но ты её любил?
КОРОБОК. Ну, типа того.
ХАРА. А я думаю, что нет. Тебе просто хотелось с ней быть. Получить свою радость, а на её чувство тебе было плевать.
КОРОБОК. Вот ты, Хара, такой умный, тогда что ты здесь делаешь?
ХАРА. Прохожу юридическую практику.
КОРОБОК. Может, ты знаешь, почему мы так плохо живём?
ХАРА. Да тут никакой тайны нет. В нашей стране всего десять процентов населения, кто конкретно зарабатывает деньги для страны. Это шахтёры, металлурги, рыбаки, токаря, строители, хлеборобы, золотодобытчики, а зарплата у них – ниже среднего. Балансируют на гране нищеты. Вот если бы государство платило им хорошую зарплату, очень хорошую, тогда бы молодёжь не рвалась в юристы да в финансисты, а в очередь бы стояла, чтобы зарабатывать конкретные деньги для страны. Ну, и для себя. А то ведь до чего дошло: если принадлежишь к этим десяти процентам, ты неудачник.
ИВАН. И какой выход?
ХАРА. Я, Ваня, не пророк в отечестве своём, я просто враг отеческим порокам. Ну, а тебе я могу посоветовать только одно. Подождать, что когда-нибудь придёт к власти правительство, которое будет любить свою Родину и уважать народ.
ЛЮДОЕД. А нас тоже в школе разным словам учат.
ЛОМ. Это каким?
ЛЮДОЕД. Да разным.
ХАРА. Ну, например.
ЛЮДОЕД. Ну-у-у, патриЁт.
ХАРА. Хорошее слово, правильно вас там учат.
ВАНЯ. А как на счёт плохих слов? Ведь эта козлятина о тебе отряднику напела. Ты здесь, а они там над тобой хихикают. Я на твоём месте, как в зону бы вышел, рога всем поотшибал.
ХАРА. Ты, Ваня, к счастью не на моём месте. Да ещё в эту зону надо выйти. И с чего ты думаешь, что я буду кому-то мстить? Знаешь, сколько народу на мне делали свое условно-досрочное освобождение? И что, по-твоему, я должен бегать по деревням и весям, вылавливая их? Видишь ли, у кого-то в душе есть свой моральный кодекс чести, а у кого-то его нет. Это закон природы. Так что, одни стучат, а другие перестукиваются.
ВАНЯ. Не знаю, как ты, а я бы такой кипиш устроил!
ХАРА. Знаешь, Вань, у меня к тебе, наверно, будет просьба. Сделаешь?
ВАНЯ. Смотря что?
ХАРА. Да пустяк. Скоро за тобой придут, так вот, ты передай привет Куму.
ВАНЯ. А с чего ты взял, что за мной придут?
ХАРА. Сижу давно. Так вот, когда тебя приведут, скажи: «Николай Иваныч, Хара просил передать привет». Он поймёт. Передашь?
ИВАН. Сделаю, если меня заберут, только не пойму – с чего вдруг?
ХАРА. Он поймёт. Ты только не забудь. Обязательно передай.
Открывается дверь камеры.
АЛИ. Эй, поселковый, давай на выход.
ХАРА. Ты только не забудь о моей просьбе.
Ивана уводят.
ЛЮДОЕД. Ты как прочухал, что он подсадной?
ХАРА. Если Кум прибежит благодарить за привет, вот тогда будем считать, что я его точно прочухал. Хотя парень вроде неплохой. Да кум, сука, сделает из него приличную сволочь. И будет он стараться, чтобы таких, как он, было побольше. Ему тогда не так стрёмно будет. И проходит он весь свой срок с гривой опущенной, презираемый обществом и всё, что накипело у него в душе за эти годы, выплеснет на первой же деревенской пьянке, рванув на себе рубаху с криком: «Да мне всё по херу, я сидел, и ещё сяду!» И будет корчить блатную рожу перед односельчанами. А они потихоньку будут его сторониться. Вот тогда он запьет горькую по настоящему, и либо сгорит в пьянке, либо сядет. А вот и кум бежит, с благодарностями.
Открывается камера в ходит Кум.
КУМ. Ну ты, Хара, и рысь! А я-то думал, что с колхозником прокатит.
ХАРА. Что же ты, начальник, ещё молодого, не оперившегося, к нам в клетку кинул? Не жалко? Мы ведь и прибить могли.
КУМ. Служба такая.
ХАРА. Тебе главное – меня в зону не выпустить, а что молодому пацану судьбу поломал – это издержки производства. Так, что ли?
КУМ. Да ты и сам всё понимаешь, а задаёшь глупые вопросы. Ну что ж, пойду гостей встречать, что по Ломову душу едут. Да, Хара, чуть не забыл. Хозяин велел тебя в зону выпустить. Ответственность я с себя снял.
ХАРА. Никогда ты не будешь майором.
Кум уходит, и тут же в камеру заводят новенького. Все как по команде окружают его и начинают обнюхивать. Новенький трясётся от страха, закатывая глаза, и из последних сил держится на ногах.
ЛЮДОЕД (вкрадчивым голосом). Ты кто такой будешь?
НОВЕНЬКИЙ (вялым языком). Повар.
КОРОБОК. А я думаю, что от него так кашей пахнет.
ПОВАР. Неужели вы хотите меня съесть?
ЛЮДОЕД. Нет, вначале трахнем, а потом съедим.
У повара от страха подкашиваются ноги и он падает.
ЛОМ. Завязывайте, пацаны, а то ещё помрёт.
ЛЮДОЕД. И что ты такого натворил, сладкий ты мой, раз тебя посадили к таким плохим дядям?
Повар мычит, мотая головой.
КОРОБОК. Да пошутили мы. Успокойся. Никто тебя есть не собирается.
ПОВАР. Если честно, я так испугался.
ХАРА. Да мы уж видим, только в толк никак не возьмём: это за что же менты тебя в блатную хату кинули?
ПОВАР. Они у меня сахар просили на брагу, а я не дал. Но они всё равно сахар взяли, а сказали, что я его украл.
Открывается, камера в дверях просовывается, голова прапорщика.
ПРАПОР. А что вы его не бьёте?
ХАРА. Это за что?
ПРАПОР. Так по воровским законам повар не имеет права даже переступать порог вашей хаты.
ХАРА. Ты мне ещё будешь жевать за понятия? Да в ту пору, когда твои родители с гордостью носили пионерский галстук, я уже тогда сносил две пары лагерных бушлатов. Ушлые вы ребята. Нашими руками решили мальчика наказать. Но вы правы, здесь все блатные, на хрен некого послать, не говоря уже о том, кому в хате пол вымыть. А вот юноша любезно согласился.
ПРАПОР. А ну, кашевар, вышел сюда.
Повара увели.
КОРОБОК (со вздохом). Хоть понюхали.
ЛЮДОЕД. Ой, пацаны! Как-то на воле, помню, к одной вдове пришел. Так она на стол пузырь, чуть ли не целый таз пельменей. А делала она их по своему рецепту. Говядину, свинину и баранину. Всё это на мясорубке. Лучку, чесночку туда, перчику. А тесто как замешивала, я не знаю, но во рту таяло. Вилкой такие пельмени есть нельзя. Сок вытечет, только ложкой…
ЛОМ. Ты забыл, что на киче о жратве ни слова?
ЛЮДОЕД. Да это я так, из-за повара.
ХАРА. Пацаны, а вы заметили, что Людоед ничего о вдове не рассказывал – что там с ней делал… Он все про пельмени.
ЛЮДОЕД. Намекаешь, что я кишка?
КОРОБОК. А у нас на отряде один казах был, так он говорил: «На воле барана съел, джигитом назвали! На зоне бачок овса съел, кишкой зовут».
ЛЮДОЕД. Пельмени-то она хорошие стряпала, но стерва была первостатейная. С ней плохо было, а без нее ещё хуже.
ЛОМ. А что ты хочешь? От женщины, как и от судьбы, никуда не деться. Они преследуют мужчину на протяжении всей его жизни, соревнуясь между собой в неверности.
КОРОБОК. Слышь, Лом, я тебя давно хотел спросить. Правда, что у тебя отец – крупный партийный работник?
ЛОМ. Правда.
КОРОБОК. Не понимаю, такой папа. А ты здесь кантуешся.
ЛОМ. Это сложно объяснить, но я попробую. Когда большой талант рождается не в своей среде, то он становится изгоем. Даже близкие люди не всегда его понимают. Он попросту раздражает их, не говоря уже об остальных. Люди интуитивно чувствуют его превосходство над ними и делают всё, чтобы его унизить. И редкому таланту удаётся выжить в этой среде, как личности. Меня тоже не понимали. Почему я не рисую Ленина, а Иисуса и т.д. и т.п. Короче, я начал пить, вот и финал. Я здесь, но убеждения остались. Может, я путано объяснил, но как смог.
ЛЮДОЕД. Что путано? Даже я понял.
ХАРА. Вот видишь, как полезно сидеть с умными людьми.
ЛЮДОЕД. С вами посидишь, в натуре в библиотеку запишешься.
ЛОМ. Кстати, вы обратили внимание, как Людоед всё время к Харе под шкуру лезет. Не потому, что он этого хочет, а это та самая интуиция, о которой я говорил, толкает его на эти поступки.
КОРОБОК. Ну, по его роже видно, что интуиция эта у него хорошо развита.
ЛЮДОЕД. Я только, Лом, одно не пойму: что ты из себя целку корчишь? Рисовал бы Ленина, и жил счастливо.
ХАРА. Счастье, Людоед, это как здоровье. Если его не ощущаешь, значит, оно есть. Но только тот поистине знает цену счастья, над кем навис рок проклятья.
ЛЮДОЕД. Так это что, выходит, Лом – проклятый, и поэтому даже при таком папе на нарах кантуется?
ХАРА. Да нет, он просто не хочет приспосабливаться к этому режиму. Это и вызывает у людей опасение и непонимание, и поэтому он одинок.
ЛЮДОЕД. Как это среди людей быть одиноким, разве так бывает?
ХАРА. Бывает, Людоед, поверь мне, бывает.
ЛЮДОЕД. А мы как-то тоже сидели. Голод, холод, полумрак, тоска… И вдруг к нам кидают одного пассажира, а при нём махорки на добрый косяк. Покурили, и все счастливы.
ХАРА. Вот видишь, как мало иногда нужно человеку для счастья.
КОРОБОК. А батя к тебе на свиданку приезжает?
ЛОМ. Нет, мать довезет до вахты, и всё. У него жигули, шестёрка.
ЛЮДОЕД. У меня на воле тоже шестёрка была. Два года рассекал.
ХАРА. У тебя шестёрка?
ЛЮДОЕД. А чё?
ХАРА. И как там задняя скорость включается?
ЛЮДОЕД. А-а-а зачем мне назад? Я всегда вперёд ездил.
КОРОБОК. Теперь я понимаю, почему каждая пипетка мечтает стать клизмой.
ЛЮДОЕД. Сам ты клизма.
ХАРА. А шестёрка у нас по какому маршруту ходит?
ЛЮДОЕД. А причём тут маршрут?
ХАРА. Ты же сам говорил, что всё время вперёд ездил. А что у нас всегда вперёд ездит? Трамвай.
ЛОМ. Вот ты, Людоед, сейчас освободишься, устраивайся в трампарк. Благо, практика у тебя есть. Там столько женщин работает. Глядишь, может какая и заангажирует тебя до загса. Потом нарожает тебе много-много маленьких людоедиков.
ЛЮДОЕД. Да нет, спасибо. Я ещё погуляю.
ХАРА. Хотел бы я взглянуть хоть одним глазом, кто с тобой пойдёт гулять. Гуинплен ты наш.
ЛЮДОЕД. Ничего-то вы в бабах не понимаете.
КОРОБОК. А что в них понимать?
ЛЮДОЕД. Это голодная женщина мечтает о праведнике, а сытая – о встрече с разбойником.
ХАРА. Гад буду, это он на третьем факультете подцепил.
ЛЮДОЕД. Это неважно. Главное, я прав.
ОГУР (шепотом). Слышь, Коробок, а за что его Людоедом зовут? Он правда людей ел?
КОРОБОК. Не знаю, но на всякий случай держись от него подальше.
ХАРА. Как-то сижу в отряде, и так это огляделся по сторонам: кто в домино, кто читает, кто письмо пишет и понял, что зона – это большой зал ожидания, где каждый ждёт свой поезд. Кому лет восемь его ждать, кому – десять, кому – пятнадцать. И каждый, на подсознании, сам этого не замечая, ждёт.
ЛОМ. Что это тебя на философию потянуло?
ХАРА. Не знаю, но стал задумываться.
КОРОБОК. Что-то ты мне не нравишься. Какой-то желтый весь.
ХАРА. Странно.
КОРОБОК. Что тебе странно?
ХАРА. Есть не хочу. Столько лет хотел, а теперь не хочу. Вот даже если б сейчас пайку дали, всё равно.
КОРОБОК. Может, лепилу позвать?
ХАРА. И о чём ты ему скажешь? Что я есть не хочу?
КОРОБОК. Да неважно, что я скажу. Пусть посмотрит. Али! (стучит в дверь) Давай врача вызывай.
АЛИ. Что опять случилось?
КОРОБОК. Хара у нас приболел. Давай, иди звони.
АЛИ. Харе щас вызову, а тебе, ишак горный, не вызвал бы.
КОРОБОК. Ты закурить лучше дай.
АЛИ. Тебе, ишак, никогда (уходит звонить врачу).
ХАРА. Я вот, Коробка, о чем думаю – что человечество с самого начала пошло по неправильному пути. Сперва убивали друг друга камнями, потом палками, лук изобрели, атомную бомбу. И мир захлестнула агрессия. Между злом и добром, светом и тьмой существует невидимая черта. И ни в коем случае нельзя переступить эту черту. Потому что тогда включается механизм самоуничтожения. Но человечество уже давно переступило эту черту, и мы делаем всё, чтобы уничтожить себя.
КОРОБОК. Вот тут ты прав. Агрессии в этом мире хватает с лихвой. Я до сих пор никак из боя не могу выйти. Почти каждую ночь духи окружают. Я руками вокруг шарю, автомат ищу, а его нет, и просыпаюсь в холодном поту.
ХАРА. Да мы уже давно превратили свою жизнь в затяжную болезнь с неизбежным летальным исходом. Вот ты знаешь, почему конец света каждый раз откладывают? Переносят на другой срок?
ЛЮДОЕД. Да сказки это про конец света.
ХАРА. К сожалению, нет. Дело все в том, что существует сила, которая противостоит этому механизму самоуничтожения. Вот она и не даёт разрушить этот мир.
КОРОБОК. И кто это?
ХАРА. Это дети. Их миллионы по всему миру. И вот их чистая энергия не даёт нам уничтожить себя. Но люди, на подсознательном уровне, стали догадываться, кто им мешает. И стали детей убивать, насиловать. Бросать в родильных домах, а то и попросту в выгребных ямах. Детдома превратили в фабрику по растлению душ. Педофилы и маньяки косяком пошли. На святое руку подняли. Теперь недолго осталось.
КОРОБОК. Мрачную картинку ты нарисовал. А может, не всё так плохо? Сейчас лепила придет, в больничку отправят, там, глядишь, и на мир смотреть будешь повеселей.
ХАРА. Да не в больничку мне надо, а на зону.
КОРОБОК. Что ты туда рвёшься? На больничке же лучше.
ХАРА. Да тетрадь со стихами у меня там. Весь срок писал. Жалко, если пропадёт. А охотников на неё немало найдётся, я ведь не всё наизусть помню.
Открывается камера, заходит врач, Али стоит в дверях.
ВРАЧ. Ну, что тут у вас случилось?
КОРОБОК. Да вон, Хара у нас что-то неважно выглядит.
ВРАЧ. Давайте посмотрим.
Присаживается на край нар, щупает пульс, потом меряет давление.
ВРАЧ (с тревогой в голосе). Как себя чувствуете?
ХАРА. Слабость во всём теле, как старик древний, и полная апатия ко всему, ничего не хочу.
ВРАЧ. Я думаю, что нужна срочная госпитализация. Сам до санчасти дойдешь?
ХАРА. Попробую.
Коробок с Огуром помогают ему подняться.
ХАРА. Ладно, пацаны, бывайте. Похоже, больше не увидимся. А ты, Лом, запомни, что человека можно избить или даже убить, но победить нельзя, если его разум противится поражению. Они тебя будут ломать. Но я в тебя верю, ты выдержишь. Всё, пошел.
Хару уводят, наступает тягостное молчание, только Коробок нервно ходит из угла в угол.
ЛЮДОЕД. Что ты здесь маешься?
КОРОБОК. На душе у меня маета. Как тогда, под Кандагаром. Получили мы разведданные, что духи обосновались в одном из кишлаков, и рванули туда. Вот душой чую беду, а сделать ничего не могу. Так оно и вышло. Это была дезинформация. Нас уже там ждали. В ущелье блокировали, всех положили. Потом наши меня вместе с трупами грузили, но я застонал. Ну, сразу на вертушку, и в Душанбе. Только через две недели очнулся. Вот и сейчас так же: беду чую, а сделать ничего не могу.
В камеру заходит Али, закуривает и протягивает сигареты зекам. Но никто не тянется к ним. Все как бы оцепенели.
КОРОБОК. Али, случилось чего?
АЛИ. Хара умер.
Слышится нарастающий шум приближающегося поезда, он с грохотом проносится мимо, и затихает вдали.
Занавес.