Он ссал мимо унитаза, забывал смывать, ходил по квартире не разуваясь, хлопал дверью,царапал тефлоновые сковородки вилками, ел руками, рассыпал сахар, ставил в сушку грязные тарелки. Засерал всю кухню, пытаясь крошить шоколадные глыбы в свой вонючий кофе, который неизменно разливал и растирал тапком. Он позволял кошке есть со своей тарелки, забывал моё имя, оставлял после себя, грязную пену в ванной, мылся моей мочалкой и моим мылом. Он, уходя, бросал входную дверь не запертой, терял ключи, никогда не говорил «спасибо». Таскал домой всякий хлам с мусорников и ничего никогда не выбрасывал. Водил домой жирных, воняющих переброженными щами, старух, что-то с ними там делал, за закрытыми дверями, жутко вонял.
Он спилил трёхлетнюю яблоньку на даче, выполол всю клубнику, мог запросто насрать во дворе или поссать в окно. Забывал на включенной плите еду, пил пиво из моей бутылки(если я зазевался), питался за мой счёт, плохо слышал, шаркал ногами и брал для своих вставных челюстей, каждый раз, новую кружку...
Самым страшным во всём этом было то, что это был мой родной дед - самый близкий и самый родной человек на планете.
Ещё одним нехуёвым довеском к творящемуся ****ецу, была его собака. Назвать собакой это чмо, можно было только с натяжкой. Это был ёбнутый недопинчер с совершенно скверным характером.
Частенько они заходили ко мне в комнату. Дед молча глядел на меня долго и удивлённо.
«Э, сидишь?» - Спрашивал меня дед.
В это время псина считала своим долгом, что-то по-бырику обоссать.
«Сижу». – Отвечал я.
И они, немного погодя, уходили.
На моё приветствие «С добрым утром, дедушка», он мог не ответить вовсе, но иногда и отвечал, что-то нечленораздельное, вроде «До-бры-дю-тра», "До-бры-вень" или «При-здра-фу», и словно в забытьи, крошил как воробьям, хлеб своему выродку.
Иногда он был весел. Тогда встречая меня, он мог даже улыбаться. И, кивая на мои ноги, смеялся «Гы, а они то - то... кры...» Я тоже старался улыбаться.
Собачонка обоссала все углы в квартире. Дед бросал ей в миску с сухим кормом мороженные куриные головы и тогда всё это превращалось в адову кашу, которую собака не жрала, но зато размазывала по всей хате.
Была она тиха и незаметна, когда старика не было дома. Во всё остальное время, она облаивала меня, чуть завидя, хуже чем последнего проходимца. Хотя, я её никогда не трогал. И жрала она, к слову, тоже за мой счёт. К её чести, стоит заметить, что срала она только в его комнате, на палас.
После двух инсультов, дед так и не отошёл. Напротив, ему день ото дня становилось хуже. Может и лучше, конечно, но для меня весь этот цирк, постепенно превращался в ад.
Иногда, к нам наведывался редкий гость – один из старых дедовых друзей. Такой же невменяемый пердун, только бодрый.
Вот и тогда, голодный и заёбаный, я вернувшись домой, снова был удручён его приходом. Они сидели на кухне и жрали самогон, закусывая горелой кортошкой, которую просуетил к приходу приятеля дед.Собака вылизывала, любезно предоставленную ей, сковороду.
« Эй, этот... Иди». – Позвал меня дед к столу, махая рукой.
Я вежливо отказался. Псина недобро покосилась на меня исподлобья и зарычала.
Раздевшись и вымыв руки, я пошёл на толчок. Усевшись, охватил голову руками и собрался пустить слезу, как вдруг, услышал над самым своим ухом пьяный голос дедушкиного бравого знакомца;
- Я тут, рассказую Вячеславу, как мы при Никитке с Кубы картонные ракеты вывозили...
Подняв голову, я увидел, как в приоткрытой дверной щели шевелятся его жирные губы. В нос ударило его несвежее дыхание.
-... Чего там только не было... И ракеты вывозили... И из бумаги их клеили, обтягивали потом масксетками и вывозили бумажные ракеты, при Никитке с Кубы, рассказываю Вячеславу...
Я аккуратно прикрыл дверь. Срать мне перехотелось. Зато слёзы покатились градом.
«Главное это... Вячеслав... Чтобы баб хотелось, да?..» - услышал я его голос, доносившийся уже из кухни.
«У у у- аа» - промычал дед.
... Если не будет хотеться то всё... Пиши пропало, да?
-Ну- ты – да-быш...
-Давай за твою Марию...
-Гы...
(Мария это моя покойная бабушка, которой посчастливилось не видеть этого ****еца)
-А я вот вчера тараканов потравил. Яд такой в тюбике такой... Они его жрут, он им желудки прожигает до дыр. Намёл целую кучу. Вот такую, ****ь. Заебали.
- У-о –о...
Ещё немного посидев, они стали собираться и скоро ушли. Я не понял куда.
Когда хлопнула входная дверь, я выбрался из параши и потопал к себе. Жрать тоже перехотелось. Проходя мимо его комнаты, я услышал странное кряхтение.
Войдя, увидел как собака блевала на палас, кашляя и пятясь, выкладывала дорожку зловонной слизи. Палас, покрытый толстым слоем шерсти, казалось, шевелился от кублящихся в нём насекомых. А может, так оно и было.
Кругом валялись гниющие куриные головы и дедовы объедки. Всё, в этом царстве старушачьей падлы, было покрыто шерстью и пятнами. Вонь выедала глаза. Я прикрыл за собой дверь.
Схватил собаку за холку. Она извивалась и визжала как свинья. Спокойно, словно бывалый живодёр, покрепче ухватил тварь за заднюю лапу и, как шашкой рубанул об угол старого серванта. Псина конвульсивно выгнула спину, пустила пену и затихла. Положив её перед лужицой блевотины, я раскрыл её пасть и запихал поглубже в глотку, одну из куриных голов. Кошки нигде не было.
Вечером явился мой самый родной человек во вселенной. Проходя на кухню, я увидел через полу - прикрытую дверь, как он сидит, в кресле, переливаясь в мелькающем свете телевизора. Одной рукой – гладит свернувшуюся калачиком на его коленях, кошку, а другой – крошит булку дохлому полупинчеру. И шепчет как заклинание или мантру – «таракан – желудок – дырка, таракан – желудок – дырка...»
По телеку заканчивался футбол. Наши снова просрали.