Начало:
http://proza.ru/2011/12/16/682
http://proza.ru/2012/03/13/1208
http://proza.ru/2012/03/17/58
http://proza.ru/2012/03/23/714
http://proza.ru/2012/03/27/709
http://proza.ru/2012/04/02/496
http://proza.ru/2012/04/04/1467
http://proza.ru/2012/04/10/1128
Студенческий роман
(«Застойного времени»)
Меж строчек дневника
Глава 9 гостеприимная. Ирин папа
Недалеко от дома я ныряю в телефонную будку и набираю появившийся утром номер. В ухо впивается «хорошая» очередь: гуд-гуд-гуд… Пискляво и часто. Сброс. Повторный набор. А за спиной назойливый пыхтёж:
- Вот ить нахал! - бубнит нехуденькая тётенька, подныривая то слева, то справа. На носу - фантасмагорический фурункул.
Когда нос с маяком всовывается в разбитое окошко, я не выдерживаю:
- Мамаша, не светите. Я вижу цифры.
- Бесстыжий… ни стыда… обшшественное… как своё… – С дурной придышкой гудит она.
- Матушка, да ты глупа. – Удивляюсь я.
- Алло, это вы мне? – уничтожающе изрыгает трубка.
- Простите. Не вам. Меня тут хулиган ущипнул. – Путано объясняю трубке.
- Енто ян-то фулюган?! Поганец! Ишо пеленки обос…, а меня дурою кроет. – Разоряется «хулиган».
- Простите, опять безобразит. – Пытаясь заглушить мамашу, ору абоненту. – Психушку вот вызвали…
- Ошиблись номером. Гуд бай… гуд-гуд-гуд… - Строгий баритон с дамасским отливом тонет в клокотании гуд-гуд-гудков.
Я внушительно повожу головой, звучно прочищаю горло и, растопырив пальцы: на штурм.
- Ишо што, ишо што?! Ишо чаво удумал? Э-эй, мамоньки, спасите! Убиват! – тонко вдруг заголосив, карга чешет по прямой.
Некий мужчина с врождённо-принципиальным взглядом не очень добро косится в мою сторону. Я отвечаю ещё большей принципиальностью. Авторитетно сморкаясь, принципиальный отворачивается…
Я снова набрал заветный номер.
- Слушаю. - Приглушённый расстоянием, но всё же такой близкий голос. Ирина!
- У вас всё в порядке с клетками для канареек?
- Для канареек – нет, для пигалиц – да. Ты, Малыш?
- Именно. Именно он.
- Он что, навеселе?
Телепатка!
- А что, пахнет?
- Фу-у… даже папин боевой парфюм не перешибёт.
- Ага, чую. Портянка… Я хотел сказать: «Шипр»?
- «Тройной»*.
- Вечно их путаю. Как наши дела?
- Готовлюсь к зачёту.
- Я тоже время не теряю.
- Уже поняла. И очень рада.
- Ты бы ещё больше обрадовалась, если бы узнала, с кем.
- Так, так. Измены не спущу.
- Фу, как скверно слышать такое и… от кого?..
- Ревную. Шучу. Так с тобой был Влас?
- Жидковато для пифии**.
- Как, и Гарик?
Оракулица! Это не вслух… Но она услышала.
- …Ты встретил Гарика у своего дома?
- Почти. Но послушай...
- Нет уж, слушай ты: он возвращался от Эсмы, которая живёт недалеко от тебя. Ясно?
- Так тебе всё известно… - я разочарован.
- Только что звонила Эсме.
- Понятно. Как? Ты знаешь её телефон? – мой рот готов к приёму глобуса.
- Нет, телефона ей не провели... пока. Я звонила в общежитие. Что с вашим ртом?..
Она точно… видит на расстоянии!!!
- …Понятно, колобки прячутся! Нет у неё квартиры… пока.
- И не будет.
- Откуда такая уверенность? - в её голосе недоумение и вызов.
- Потому что мой рот - убежище для колобков.
- Хи-хи, нет, правда: откуда?
- На что ей халупа в волжской глухомани, когда её предки живут в коттедже на рижском взморье?
- Ты циник.
Я хотел глупо возмутиться, но вместо этого умно встревожился:
- Ты серьёзно?
- А ты? Ты это с бухты-барахты… про Ригу?
- Информация Клибанова. – Сказано, как про Кальтенбруннера***. - Достоверность не оспаривается. Как поняли?
- Есть! – даже на слух «вижу»: девушка козырнула. - На будущее: у Эсмы нет родителей.
- То есть?
- Мы с нею до седьмого в одном классе учились. Потом её отец ушёл от матери и погиб. Мать, - она замешкалась, - умерла. Эсму - в детдом... Но я держала связь с нею. Теперь понимаешь?..
- Вполне. Только ведь она же сама Игорю сказала, что знает тебя всего пять дней. Теперь понимаешь?..
- В её стиле. Род сиротской обороны. А ты не удивишься, если она завтра скажет, что мы с ней близняшки?
- Она может вскружить Игорьку голову?
- Ещё как. У неё свита претендентов: эксов и вице…
- Ей, как и тебе, двадцать?
- На месяц больше.
- Признай, она ветреная и вруша?
- В детстве ей не хватало простора. Вот и навёрстывает.
- Её право. А моё - защищать Игоря. Мало ей роты несчастных эксов?
- Знаешь, она ведь сама не на шутку увлеклась.
- Да? Это она тебе сообщила?
- Да... Представь и не лыбься...
Телепатка, телепатка!
- …Поверь, с ним ей порвать трудно. Уже!
- Печально. Он, так, втрескался по уши.
- И она... почти.
- Почти – не по уши. А что как и впрямь в загс двинут?
- Она - только из жалости.
- Жалости?
- Да, милый. И это прискорбно.
- Недопустимо, блин...
- Самое для Игоря… э-э… почётное и утешительное: с другими, до него, она лишь играла. Артистка же! К Игорю… С Игорем у неё как бы всё по серьёзному...
«А СЕРЬ она всегда ЁЗНАЯ», - вспомнились утренние слова Игоря.
- Ах-ах, меня душат рыдания, и это чревато для колобков. Короче, без шуток, я приложу все силы сорвать этот хомут...
- И правильно сделаешь.
- Даже так. А что же ты, подруга?
- Самое в Эсме нехорошее - тщеславие. Из-за него она уж как упрётся… Понимаешь?
- Да ты хоть рогом упрись, зачем парню-то жизнь комкать?
- Вот и отговори его.
- Легко советы давать. Ты его тоже не знаешь. Он не Влас и даже не я...
- Уже знаю. – Вместе со вздохом в её голосе угасала бодрость.
- Почему ты так сказала? – я сверкнул глазами, но они тоже, думаю, угасли. - Прости. Я высек мерзость. Это от вина.
- Да, ладно. Вино… Просто Игорь - он не ты. Нет у него твоей… стылости чувств.
Стылость чувств?..
- Дождёшься! Приревную.
- А ты способен? Ха... Ты пьян. Пока.
- Чао. Завтра увидимся? - я не спрашивал, требовал.
- Дай подумать... Давай увидимся. Зайди ко мне в шесть часов.
- К тебе?
- Так будет лучше. И выпусти колобков, они упрели.
- Так точно. Целую семь миллионов триста восемьдесят шесть тысяч девятьсот сорок пять раз.
- Гуд-гуд-гуд…
***
Я тоже повесил трубку, вышел из автомата. Вовремя. К кабинке на третьей космической подлетали трое. Сначала мужик лет 55-ти, он буйно помахивал клюшкой. Второй, помоложе, грозил, но уже не так строго, початой бутылкой «Агдама». Третий, до 16-ти лет, поотстав, тряс пустой трехлитровой банкой. В глубоком тылу, астматически взбулькивая, семенила давешняя матушка.
- Да-аржит-тя гада. Едва мине не придушил. Зверюга! – захлёбывалась баба в предвкушении близкой мести. Всё это не оставляло сомнений в тонкости юмора передовой бригады.
Я не стратег, но убежден в верности тактического хода: выразительно провернув свой висок пальцем, я бегло ретировался. Когда же, на всякий случай, оглянулся, все четверо, умаянно повесив языки и слабо пошевеливая «арсеналом», обнялись по родному: ни дать, ни взять, гибридный овощ-осьминожка. Я искренне поздравил себя с тем, что, не распыляясь на сатирические штудии, целиком доверился быстроте ног. И теперь, из безопасного далёка, позволил себе напомнить:
- Матушка, как же ты глупа…
Знойный эфир был до самой стратосферы пропорот мега-взрывом мата и слюны. «Остроумные» преследователи грызли кулаки, пинали урну и асфальт, а также повремённо запускали в меня бутылкой, банкой, палкой… Каждый залп сопровождался свежим каскадом интимных посулов. Я сделал вид, будто убедил себя, что ничего не слышу, и свернул за угол...
Дома хищно угрыз яблоко, врубил «Славутич»****. Шла, боюсь ошибиться, типовая хрень. А в это самое время где-то ведь котился с внеплановой особью Верхновский Влас. Кажется, впервые я отнёсся к этому без позитивных эмоций.
Есть время полистать учебники: значит, к семинару будем готовы.
…Да старик блистать тебе не слишком удаётся Тарзан с дверного коврика раз уж ты не блестящее увесистое золото не уподобляйся тусклой тяжести свинца выбирай что полегче полированный алюминий например чем и занимается Владя…
Чего это ты?
Ах да: вино.
Люди, он всё ещё пьян.
Я не с ним, мне за него стыдно!
Распад, полный распад. С Гариком беда, с Власом прямо-таки горе... И, есть подозрение, необратимое.
Я… Что: я? Такую девушку вожу за нос. Как она сказала?
СТЫЛОСТЬ ЧУВСТВ…
До чего точно! Осуждаешь Эсму?! А ведь Игорь ещё не жертва. Ирина – во! жертва! Повелась с таким кретином. Ира всем жаром, - кипяток. А Виль - так себе, сугревчик на спиртовочке... Зачем вообще ты затеял эту игру?..
Цирьк для пана! И что, пан, по нраву ль тебе весь этот цирьк?
Растянулся на любимой софе, в голове зашумело, заиграло, заплясало, мысли спутались, нервы улеглись, образы угасли. Чего-то спустя встал, реанимировал «ящик» (ТВ) и еще долго ворочался перед сном.
Во сне я видел Ирину и даже сентиментально всплакнул. Во сне я по-настоящему любил. Нет, честно, во сне я всегда лучше, нежней и романтичней. Беда, что сон снится одному мне, а явь – одна для всех. Сон - другой, более насыщенный, увлекательный и живописный мир, где сбывается желанное, свершается дерзкое, приближается далёкое, ловится неуловимое. С пробуждением всё высокое засыпает, а достигнутое засыхает. Так жалко! Я всегда подолгу страдаю по уходящему. Во сне иногда плачу. Наяву – никогда. Нет, вру: в детстве пару раз случалось.
Выспался!
В университет явился свежий и просветлённый.
На семинаре поднял руку и наговорил массу того, чего более всего не любил Базаров, которому крупно не повезло, минимум, дважды: 1) Тургенев пожить вволю не дал, 2) слово «разбазарился» - как раз про балаболов…
Сильно похвалили. И вряд ли заслуженно, но при всей природной рефлексии я себя не осуждаю. О чём еще «базарить» на НАШИХ – идеологически фальсифицированных - семинарах? Факты и суть, без обязательного «мыла» (МЭЛа: универсальной смазки из Маркса-Энгельса-Ленина), я выложил бы в две минуты. И без всякой подготовки...
«МиФ»
...На семинаре от вас требуется одно: как можно туманнее запудрить суть, а потом весь этот туман представить многочленным доказательством. И это частенько удаётся, ибо в вузе на семинарское обсуждение выносятся те же беспредметные темы, о которые мы крошим зубки ещё в школе. Чётче их не усвоишь, скорее, добьёшься обратного: туман, как его не обзови, туман и есть. И тут уж не поможет ни старина Маркс, ни Длинный и Толстый талмуд истории КПСС, равно как Краткий и Тощий курс ВКП (б). Мне кажется, было бы куда полезней и занимательней время, что мы расточаем на «доказательство» марксистско-ленинских постулатов, отводить на (не особо чтимые в школе и оставляемые для самостоятельного изучения в вузах) факты действительной истории. Ведь без них история была и останется сухим «рисом» для узких специалистов. Нормальный человек проглотить сухой рис не в силах – задохнётся. Живая фактическая история - и есть та смягчительная «слюна», которая способна приобщить к этой науке широкие круги любопытствующих, делая «рис» удобоглотаемым и остросюжетным. У нас же глянешь в книжку, а там сплошняком социально-экономические проблемы - по преимуществу, аграрные. Вопрос: а на материальной базе кого эти проблемы, собственно, возникают? Сами по себе? Где живые люди, где личные судьбы, где любовь, толкающая гения на безрассудство, а дурака на повышение? Даже декабристы не сподобились внесения в методичку для семинарских занятий, а с ними и «русские женщины», воспетые Некрасовым... Именно поэтому я не усердствую в подготовке к семинарам. Человек с подвешенным языком и не совсем чуравшийся, в той же школе, марксистско-ленинского анализа (МыЛА) закономерностей соцэкономразвития, в особой подготовке не нуждается»...
Интересно, как там Ирина? - подумал я, занимая очередь в столовой. Тут и окатило: «Она ведь тоже историк. И как это мы с ней ни словом о союзной стезе не обмолвились? Удивительно»...
С тех пор, как моя мама перебралась в другой город, помогая дочке нянчить мою племянницу, я как-то попривык к столовскому меню. Питаться приноровился недорого, но сытно. Дважды могу за день куснуть на… 80 коп. Реже - на рубль. Усиленно налегаю на витаминные салаты и, бывает, что в ущерб мясному рациону.
Как? Ведь без мяса хиреют!
Кто сказал? Лично на мне «пагубные последствия» вегетарианства не отразились, парковая лавочка – свидетель немой, но надёжный.
Подкрепившись (в числе прочего и котлетой), вышел на воздух. Дышать было трудно: палево и духота. И времени – гружёный товарняк!
Спустившись на пляж, выкупался в Волге. В будни народу поменьше…
Причесавшись и поумнев за счет напяленных очков, вальяжно огляделся. Зрение резко обострилось, во рту весело запрыгали колобки: шагах за двадцать гордой хоругвью алели - такое не перепутаешь! – плавки Власа… Шикарный нежился на плетёном жёлтом коврике с аппетитной дамочкой, на дородных телесах которой без окуляров я бы вряд ли разглядел плавочные щёлочки и капельный лифчик. А поскольку цветом купальник являл бледный оранж, девушка казалась голой, что превращало её в объект повышенного зрительского спроса.
Эге, присвистнул я, да это как будто… да-да – Лиля!
Я не ошибся. Именно в этот миг девушка анфаснула в мой край. Ошибки быть не могло: надменное личико той самой «особи», которую Владя безуспешно объезжал при помощи стаканчика с вином. Но это было вчера. Нынче «кобылка», судя по виду, взнуздана и обкатана. Ну, даёт, ну, дела, бормочу почтительно почти вслух, стараясь не привлечь к себе их внимания. Впрочем, голубкам не до посторонних.
Я незаметно оделся и покинул пляж. Заглянув в парковое кафе, взял берёзового соку и ещё долго журил себя за расточительство: чем, собственно, ты собираешься занимать Ирину? Стипендию, как назло, придержали, в загашнике – гунцы с трояками на завтрашнюю столовку и... аллес, патер. Ты вряд ли потянешь на мороженое, не говоря про кино.
Виль, старина, не прибедняйся в расчете на слезы, которых всё равно не будет. Помни, что всегда остаётся дешёвенький, но сходный вариант – тир. Там с дюжиной-другой пулек можно и вечер потянуть: да не просто так, а в целях повышения меткости или даже обучения азам стрельбы.
Чем не идея? Надлежит иметь в виду...
***
…Ровно в шесть я звонил в квартиру № 16.
Четвертый этаж длиннющего панель-каре а-ля Бастилия. Открыл седобакенный шкет с лютым, как тундра, взглядом.
- Добрый день. – Я постарался прибархатить связки и в то же время сообщить тону уверенности. Попытка обернулась сиплым крахом. – Нельзя ли, м-м, Ирину, э-э, видеть, кха-кха?
- Ирен, – я узнал могучий баритон с примесью булата, - тут какой-то трезвый тип. Это, конечно, странно, что к тебе ещё ходят в трезвом виде.
- Папа, я сейчас. – Донеслось из глубин, такой голос бывает, когда кто-то боится двинуть губами, потому что руки и рот заняты, а напротив – зеркало.
- О, этот бабий марафет. – Вдохнул отец, а на выдохе рявкнул, - Отставить! – после чего более вкрадчиво. - Ирен, аллё, я сильно подозреваю: это тот хам, который давеча приставал по телефону. У него еще целая бригада буйно-помешанных массажистов.
Я, очевидно, зарделся, но ни моё смущение, ни я сам в грош не ставились весёленьким папашей. Плавно переведя беспощадный коловорот с лица на обувь (и чего в ней особенного, так: полдюйма пыли, но на белом же!) хозяин полюбопытствовал:
- Скажите, вы, случаем, не тот самый хам?
- Тот самый, наверное, но вообще я не хам.
- Что, значит, не хам? – грохотнул папа, адресуясь к туфлям. – Не хам, а хамишь!
Я готов был провалиться сквозь все четыре этажа, включая подвальное помещение. Но тут из эфемерной пустоты - за вовсе неэфемерным папиным хребтом - возникла спасительница. Ира. Ирина. Ирен.
- Папа, не грузи гостя. – И уже ко мне. – Гость, не грузись папой. Он у меня добрый. С юмором типа казарма. Журнал «Красная звезда», окружной военкор, – дочь чмокнула в строгую родительскую щёку. – Познакомься с ВильЯмом, папа.
Дочерняя ласка свирепца не смягчила.
- Застрелиться с плова на компот! Вильямы к нам только и не хаживали. – Не прерывая бурчалово, коротыш размашисто промаршировал на кухню, а напоследок явил неримский профиль. - Паноптикум…
Я робко гадал, вправе ль шевельнуться.
- Вилли, что ж ты не проходишь? – гостеприимно донеслось с кухни.
- Родина моя, это что? – меня затрясло.
- Папа. – Прояснила Ирен.
- Тот самый? – сильно усомнясь, мой колобок отщёлкнул челюсть.
- Какой же ещё? Я ведь тебя предупреждала: он юмор шутит.
- А юмор его нет. – Не преминул заметить я шёпотом.
- Заходи, милый.
Я нерешительно качнулся следом. Пронзительный вопль подкараулил маневры:
- Всё, что угодно, только не потопчите циновки!
Поздно: поругание свершилось.
- Он, разумеется, потоптал. Святые угодники! Я знал, я предвидел! Варвары! – Торжественно и злорадно плескалось по квартире.
«Семья телепатов»…
- Значит, так, военкор! Глумление над гостем от-ставить! Давно «губы» не нюхал? Живо устрою. Бельё грязное в ванной видал? – уже на слово «губа» папа трусовато покашлял с кухни. – Ещё один наезд и!!! Еще один прикол, - нежно прокомментировала она, адресуясь уже ко мне.
«Я понял» - ответили мои плечи в режиме «ёж».
Да, весело, ничего не скажешь. Вопрос, что припасла нам мама?
Постепенно в черепе уравновесилось, взгляд напитался страстью и восторгом. А как ещё! На прелестной Ирен лёгкое белое платье и такие же бусы. Мы прошли в её уголок - уютную клетушку с «альсекко» в стиле Сальватора Дали. Против окна широкая белоснежная кровать. Справа книжный шкаф, крутой «никелированный» «Арктур» и ломящаяся от дисков этажерка.***** Над проигрывателем акварельный портрет Высоцкого: в бороде, с прищуром от дыма невидимой сигареты.
- Как тебе мой папа? – полюбопытствовала Ирина.
- Не забывается, не забывается, не забывается такое никогда. Впрочем, я не зря пережил этот кошмар.
- В смысле?
- Теперь я точно знаю, как тебя называть: Ирен.
- Правда, импортом пахнет? – забавно сморщилась она.
- Не паясничайте, Ирен.
- Ради такого открытия и инквизиция по колено.
- Перед давешней сценой в сенях инквизиция – тухлый мираж. – Похоже, я начинаю приходить в себя.
- У тебя минус - сгущаешь краски.
- Ничуть. Клёвый портрет. – Это относилось к рисованному Владимиру Семёновичу.
- Не пытайся. Не дам.
- И не рассчитывал, но я же хам, вот и соответствую…
Она взяла мои руки снизу - ладошками, чуть беспокойно потеребила. Мы постояли. Недвижно и как бы слившись, но лишь самыми кончиками пальцев. А потом с нами надолго слился третий, и желанный. Поцелуй.
***
- ... И когда бой услышим часов, От тебя с нетерпением жду я Самых нежных и ласковых слов И слияния губ в поцелуе... - Пробормотал я, когда уста, наконец, разомкнулись.
- Мне представляется, это не Байрон, - шепнула Ирина.
- И даже не Брюсов. Это Панцирь в 16 лет.
- Твои? - воззрилась со странным, неугадуемым видом.
- По-твоему, грех рифмоплетства не моё?
- Отчего же? Но ты, кажется, никогда не распространялся об этом хобби.
До чего невнимательная: книжку Абрамович про Пушкина увидела сразу, а мои стишки - там же?.. Вот именно, что стишки – рядом с Пушкиным. Уместны ли были они после нашей беседы о Нём? И чего ты ждал от неё про них в задавшемся контексте? Нет, Ира деликатна! А вот хобби – обидно, в отличие от призвания… Хам!!!
Теперь вслух:
- Какое хобби? Кто в юности с верлибром не шалил?
- Слова убелённого мужа. Муж, значит, уже не шалит.
- Случается. Но всё как-то: за горькую жизнь.
- А... Пессимист.
- Наверное. Везде: мотив одиночества, вины, непонятости.
- Бывает. У большинства проходит.
- Если это верно, в конечном счёте, не только мне полегчает.
- Я знаю. - Она внимательно заглянула за расплывчатые пластинки зрачков.
- Эх, выпить нечего за это, - вздохнул я.
- Не всяк же день. - Пристыдила она.
- Резонно, но не бесспорно.
- Фу, чёрт, я и забыла про скептиков и пессимистов.
- Заруби на носу, только без крови.
- Уже есть. – Рубанула ногтем по правому подкрылку.
- Похвальная оперативность. Развлекай же гостя.
- Минуту. Ставлю диск?
- Хозяйка в праве…
Дальше было акустическое ретро: дивная песенка старинного мексиканского трио «Лос Панчос» с экзотическим названием «Бесаме мучо». С закрытыми глазами определяю: аккуратненький диск – середняк между гигантом и миньоном, конец 1950-х, голубой кружок с названиями песен. У самого такой же, вернее, целая серия «Вокруг света», от родителей. И больше всех мне нравится «16 тонн» в исполнении слегка простуженного Герберта Рида, судя по тембру, негра.
- В том, что ты поставила, есть некий скрытый смысл?
- В смысле?
- «Целуй меня крепче» в русском переводе… Помнишь «Москва слезам не верит»? Там ещё этот… Рудольф, Катя и скулящая эта… Чапа…
- Да что ты? Я как-то, право, не ума. Ну, тогда, хошь не хошь, а замысел автора - святое.
- Чапу жалко…
Обняв, я привалил её спиною дверь, тем самым, в корне пресекая все попытки военного проникновения…И с тщанием, обожанием целовал, целовал, целовал – всё то время, покамест «Лос Панчос» советовал это делать.
...Я снял с полки одну из книг.
- Альтаир. Название прекрасной звезды******.
- Тебе известно даже это?
- Да, тётя историк. К вашему сведению, в детстве маленький Вилок серьёзно увлекался фантастикой, мня себя будущим покорителем просторов Вселенной и, ради этого, изучал звёздное небо. Мы жили в маленьком северном посёлке. Мальчик учился в шестом классе и зимними морозными вечерами шёл из посёлка со звёздной картой туда, где поменьше огней, и наблюдал за расположением созвездий, и скоро ему стали известны не только все северные созвездия, но и их «столицы»: Сириус, Процион, Вега, Спика, Альтаир, Капелла, Бетельгейзе, Мицар, Арктур… и даже расстояния до них - в парсеках, а также световых годах. Обычно к концу астрономического сеанса отмерзали руки. И вот как-то раз мальчик вот так же стыл на 40-rpaдусном морозе, и к нему прибился какой-то шальной дяденька, этакий говорливый добрячок. Разговорились. Взрослый человек не очень-то понял, чего ради мальчишка пялится на небо. Но, посасывая водочку прямо из горлышка, дяденька сказывал уютные для ребёнка слова: «Да, небо - штука странная. Я вот заметил, что в одно и то же время на вон ту крышу слетаются какие-то пичуги. Вот скажите, чего это им в одно и то же время прилетать туда надо? Должно быть, тоже звёзды знают? Вот что интересно, понимаете». Он говорил мальчику «вы». То была неторопкая мирная беседа обоюдно благодарных слушателей. Вообще-то, каждый говорил про своё, но обоим было хорошо. Ведь взрослый на равных обращался к ребёнку, он его уважал, старался понять. И ни разу, ни разу не поучил, не выпятил своей взрослости. Самое же удивительное, самое славное: источником их тёплого разговора были звёзды. Поверь, это такая редкость среди людей любого возраста и любого образования. Это была не проза!
Я поёжился и встряхнулся, безвозвратно выронив что-то драгоценное и верное. Всё ушло в сон.
- Странный ты человек, Малыш. - Произнесла Ирина после паузы. - Глянул на книжку и поведал новеллу о празднике своей души. Настоящем празднике.
- Но напрочь лишённую смысла…
- Во всяком случае, от неё остаётся то же тепло, что и тогда - от вашей беседы о небе при минус 40...
«С той разницей, что дядя нивелировал внешние минусы тем же градусом унутрь, а мальчику оставалось греться его словами», - это уже сальничал бывший колымский астроном и - по счастью – сугубо про себя…
- …и значит, эта история не так уж бессмысленна!
- Со стороны виднее.
***
- Ирен. – «Краснозвездный» баритон проник и сюда. – Твой Джим как, насчёт виски хлебнуть?
- Вильям пьёт содовую и, временами, чай. – Нашлась дочь.
- Ужасный век! – вострубил военный щелкопёр.
- Брр, я, кажется, озяб! – всхлипнул я.
- Ничего, к этому быстро привыкнешь, – заверила дочь щелкопёра. - И скоро. А ещё постригут. Налысо.
- Семейка. А мама у вас…
Она изменилась в лице.
- Прости, если…
- Ничего. Ты же не в курсе. Мама в реанимации.
- И ты… вы можете шутить?
- Уже третье попадание. А человек привыкает быстро.
Я погладил поочередно обе её руки и вынужден был вздрогнуть снова.
- Ирен, а где ишачит твой Гарри?
- Виль – студент университета.
- Студент! – обсасывая по буковкам, блаженствовал папа. – Я, кажется, постарел и поглупел. Иначе и сам бы мог догадаться: где ещё юноше набраться такой наглости? Эгей, Чарли, для ханыжек мы держим литр браги. Она, говорят, с душком и плесенью. Зато по шарам бьёт! Ты как? Настроен? Не рядись. Мы привычные: стерпим и сдюжим. А, в случае чего, на коврик уложим и лоханочку подставим. Всё как в вертепе. Ты как?
И я решился на первый контрудар:
- Литр браги – дешёвая разминка.
- Докатились. Литра мало. Ирен, ты что прикажешь для твоих забулдыг винокурню заводить?
- Есть сомнения? – куражусь я. – На славную бурду я скличу весь вертеп. А понравится - ещё споём.
- Ваш универ – сборище хамов. – Пауза. - Сам из таких. – Рекомендовались из-за двери с плавным переходом на мурлычущую латынь: «Гаудеамус игитур…».
- Ловлю на слове. Не ведаю, простите, имени-отчества, – я, кажется, входил в тонус.
- Мудрило Пафнутьевич. – Не растерялся папа.
- Вильям Касторыч. Моё хамское почтение.
- Машу шляпой, – резвился военный юморист.
- Шаркаю ножкой. – Не сдавался я.
Папа зачем-то умолк. Дело оказалось экстренным. Что резко подтвердил унитаз. Причём, много, много раз…
- Нас зовут Владимир Тихонович, – рассекретила Ирина. С облегчением. То есть унитазу в унисон.
- Да? А Мудрило Пафнутьич – это он так подписывается?
«У-гу-ууу», - забурчал унитаз.
- Послушай, а он у тебя не западает по западной литературе?
- Нет, он не западенец. Из них читал, максимум, троечку: Хем, Хеллер, Хейли, ну и, может быть, Ремарк...
ХХХеР, короче! Здорово!
- По мне, так Ремарк всегда западает. В память.
- Дело вкуса. А ты давний его поклонник.
- Поверишь ли, в юности, услыхав впервые, воспринял это имя, ну, типа как Марка престижа. В ореоле этакого… обоготворения элитой, что ль. Теперь бы я это назвал по-другому: мещанская мода. Ну, и решил: сей дядюшка Эрих Мария пишет заумь. В общем, предвзято отнёсся. Даже к имени, видишь, придрался. Потом я Ремарка пересмотрел, а вот к престижным и к модным подход тот же: пристрастно-подозрительный. Сперва протест, потом рефлекс... Короче, прочитал я Ремарка…
- И как к апостолу Марку?
- Другая тема. Просто понравился. Я тебе говорил уже: распинаться - не моё, даже перед гениями. Это свойство ни к чему не годных серохондриков.
- Кого-кого? - она поправила прядь. - Опять неологизмусы?
- Серых ипохондриков. - Расшифровал я.
- Боже мой… С кем только… ну, ладно. Давай анекдоты? Ни одного от тебя не слышала.
- Не люблю… рассказывать.
- А должно бы получаться.
- Не знаю. Раньше я копил их... в блокноте. Теперь пропускаю мимо ушей...
- Как серо.
- Не печалься. Могу свести тебя с одним умницей, он у нас назубок помнит всякие угарные штучки из Воннегута, Гашека, Хеллера и те пе, весь буквально подсажен на колорит ихнего юмора. В результате, канает за остроумного собеседника притом, что ни одной оригинальной шутки. Всё в этой жизни у него - по шаблону западного синема. А может, так и надо. То есть: другого и не надо? Как ни крути, а светские ля-ля-ля ему даются отменно. Познакомить?*******
- Как тебе сказать? - она задумчиво наморщила лоб, но глаза уже смеялись.
- Ах да, ещё он женат.
- Разве это помеха? Я буду просто приходить к нему домой и молча слушать западный стёб.
- А жена будет рядышком стебаться, плясать от счастья и жарить вам пирожки с печенью, с ливером и с яйцами... Классно придумано!
- Ты находишь?
- Я - да. И его жена всё правильно поймёт.
- Я тоже так думаю: ей мои визиты понравятся.
- Но первыми кончатся яйца, а без пирожков там и делать нечего.
- Нечего, - вздохнула Ира. – Без пирожков какой стёб?
- Видишь, сколько ты от меня умного почерпнула. Остаётся удивляться, почему ты до сих пор не записываешь мысли и фразы В. Панциря? – мой голос таил нешуточную угрозу.
- Это обязательно надо? - она взаправдашне съёжилась под моими свёрлами и, откинувшись к спинке кровати, воскликнула. – Да, мудрейший, в конечном счете, о жизни великих мы узнаём из хроник...
«МиФ»
«...Жизнь часто вмещается в скупые строчки дневника. И большое благо, если в строчках этих - мысли. Если же всё в жизни ценное, все дельные мысли растворяются меж строчек, то в самих строчках застревают пустые фразы. Навсегда. И это страшно скучно. Страшно и скучно. Жизнь меж строчек дневника есть (если ты не просто организм из условных рефлексов), она должна быть у каждого, ибо всего осмысленного не вместить даже в самые полные фолианты, и жизнь неизмеримо больше, глубже и многограннее всего, что зафиксировано в строчках. Но важно даже не это, важно, чтобы в каждой строке концентрировалась мысль, то есть ужатое содержание чего-то более существенного, чем просто факт и, тем более, фраза. Лишь такая строчка по глубине и объему будет близка мысли, ведь это уже кусочек прожитого с попыткой осмысления самой жизни. В сущности, и пустые строки состоят из фраз, и мысли складываются из них же. Но мне так хочется, чтобы этот дневник состоял из фраз, между которыми хотя бы изредка гуляла мысль. И просто фразой пускай будет всё, что между строчек с этими мыслями. Пусть фраза пропадёт между строк, а в строчках останутся мысли... Неосмысленный дневник – всего лишь разграфлённая клякса…»
- О чём задумалась, Ирен?
- Да вот, милый, размышляю, чем бы тебя занять?
- До какого времени?
- До полвосьмого.
- И что потом?
- Мы поужинаем в ресторане.
Вот так просто! Так просто сказала она. Я почувствовал, это шутка, и всё равно стало не по себе. Убогий нищеброд.
- В «Метрополе», надеюсь?
- Нет, в ближайшем из...
- У меня неограниченные запасы валюты, - обнадежил я широкую женщину.
- Твоя нищенская сума в расчёт не бралась. - Она небрежно отмахнулась.
- Что значит… – возмущённо выдохнуло горло, опережая мысль, - и почему?
- А потому, что у тебя в наличии от силы два-три рубля. - Осадила она, побивая правдой и, вместе с тем, капельку льстя: университетский бродяга располагал суммой в один рубль десять копеек.
- Сдаётся мне, сэр Мудрило Пафнутьич подпольный миллионер.
- Не усложняй. Мне просто перепало 40 тугриков от одного благодетеля и кое-что за выполненный офорт.
Вот это номер! Ира - коммерчески успешный художник!
- И ты решила их просадить! – смехом я продавливал стыд и смывал зависть, но скоро осёкся, ибо ужасно свербело прояснить расклад. – Ну ты, это… Со стипендией я уразумел. А вот насчет гонора… гонорара не совсем... Ты что, рисуешь?
- Да так, халтурка. Малюем помаленьку.
У меня бы никогда не вышло так: естественно, без капли выпендрёжа. И это вовсе не поза. За недолгое время нашего знакомства я успел заметить: Ирине присуща трезвость в оценках и, что совсем редко, самой себя.
- Вот оно что! Перед нами творение Ирен Неизвестной. - Я кивнул в сторону портрета великого барда.
- Нет. Копия с фотографии.
- Копия не есть творение?
- Случаи, когда копия приравнивается к подлиннику, уникальны. Мой случай не из тех.
- И много даёт свободное ремесло?
В моём тоне некая режущая развязность. Отчего? От ущемлённости: эта девчонка богаче, известнее и реализованней тебя, ибо хоть что-то умеет сама, и не на словах… Зависть смыть не удалось!
- Полтинник в неделю стабильно. Это если без напряга. Но отдадим должное папе: без его связей я бы вряд ли преуспела.
- Хорошо иметь связи.
- Ты говоришь таким тоном... Можно подумать, что лучше не иметь ни связей, ни веса в обществе. Так рассуждают неудачники.
- Все великие до поры до времени, если не до самой смерти, думали, что они неудачники. Хватило бы терпения...
- А все неудачники думали, что они великие, пока хватало терпения. – И, посмотрев мне в глаза, на октаву миролюбивее. - Оно, конечно, великим хорошо. Даже заблуждаться. Дар всё спишет, за всё сторицей воздаст.
- Не всем. Кому-то - после смерти, а кое-кому – лишь анонимно. Как, скажем, автору «Слова об Игоревом полку».
- Подозреваю, как раз его как раз это не волновало. – И глянув ещё: ещё на пол-октавы добрее. - Я и говорю: хорошо великим, и без имени – слава. И зависть не их болезнь.
Я напрягся, чтоб без сбивки:
- Лучше вот что скажи, когда какой-либо… великий в будущем… композитор только-только ещё приходил в музыку, мог какой-нибудь… ныне уже забытый, но тогда в самом ещё соку критик попрекнуть его в бездарности? – поворот был не совсем здоровый, но она отреагировала адекватно:
- Так оно, наверно, и бывало.
- А если бы будущий великий, ну, там, Свиридов или, там, Хренников сказал в защиту свою: «Да вот и Кюи в том же попрекали», - его бы критик ужалил: «Нашёл с кем себя равнять. Тоже мне Кюи выискался»…
Издалека, однако!.. И при чём тут музыканты, самого поэзия гложет?
- Так оно, наверно, и бывает. Вот тоже Рубинштейн одному начинающему прямо так и врезал: «У меня тут артисты в очередь строятся, а ты кто есть – Чайковский?!»… - Зевнула Ирина и испуганно спрятала рот за крылышки обеих ладошек. – «У вас Гоголи-то как грибы растут». Про Достоевского, между прочим. И критик, отнюдь, не забытый.
Да, знаю!!! Зачем это всё, Виль?! Но язык знай своё:
- А потом могли бы то же самое твердить, допустим, начинающему Бриттену об этом... как его… Генделе? Или Пёрселле?********
- Так и было, и будет. Птенчиков пиф-паф. Перед патриархами пук-пук... Только ты это к чему? Кровят раны, саднят шрамы?
- Логика бесит - эта. Было, есть и будет! Ишь ты! Всё, значит, повторяется! И, значит, начинающего мордой в кучу обязательно потычут. А скажешь: «Да ведь и Бальзаку то же говорили», - губищи подожмут: «Так то ж Бальзак». А где гарантия, что вместо Бальзака не будут лет этак через сто склонять в качестве примера этого уже - молодого?
Панциря, к примеру, - так и рвалось, я чуял, с её губ…
- Чего ж вы, батюшка, хотите? Что ля в шкуре сидите ентого, в кучу потыканного?
О как! И поделом: сам себя унизил, - пожинай…
- Да не в том дело. Я хочу, чтоб прервалась эта цепная порочная реакция...
- Хотеть иногда тоже вредно. Для этого надо по той самой цепочке, как минимум, изжить серость и, как максимум, зависть. А там она и сама рассыплется.
- Когда отомрёт серость, не останется и великих, или великими станут все. И не лыбься, дорогая.
- Это ты, не дуйся, дорогой. Конечно, без серости все станут умными и понятливыми. Но великие будут всегда. Вез великих нет движения. А когда движения нет, есть застой. И застой в умах - та же серость. Умные всё это поймут, примут и не будут завидовать, а, тем более, мешать движению! Тут главное не ошибиться: ты великий или движению мешаешь.
***
- Ирен, позволь внести хурджин твоему алконавту? - шрапнелью рвакнуло из-под двери.
Папин вопль застал врасплох. Мы находились в подозрительной близости друг от друга.
- Да, папа, мы ждём. - Находчиво прощебетала Ирен и за это время отпрянула на безопасную дистанцию.
Владимир Тихонович на серебристом подносе гордо внёс две чашки пахучего чая и бутерброды со шпротами.
- Допинг - двигатель прогресса! Хлыщите! - насмешливо пожелал он, растворяясь в коридоре.
Один из нас с нескрываемой жадностью набросился на бутерброды.
- Я бы отдала тебе свой, но боюсь перегружать перед лёгким ужином в ресторане.
- Нэ поврэдит, ням-ням, - успокоил я и принялся за второй. - Тэм болэе ням-ням, в рэсторанэ ням-ням, как слэдует ням-ням, нэ пожрать, и тэм болэе ням-ням, я подозрэваю, что этот прэсловутый ням-ням ужин в прэсловутом ням-ням рэсторанэ - лишь фантазия воспалённого и нэуравновэшенного ням-ням умика.
- Ах, фантазия?! - разошлась на румяна Ира, отставляя чашку. - Вот сейчас допью чай, и тронемся. Уф, горячо!
- Любезно уступаю даме свою бурду.
- Господи, как это можно без горячего?
- Можно, ведь я незарегистрированный вегетарианец, мяса почти не ем. А сегодня вот смалодушничал. Грех же, как известно, требует искупления. Я и жертвую - горячим.
- Я готова. Попрощаемся с папой.
- Пардон, - я хватаю поднос и марширую на кухню. - Господин виночерпий, бормотуха исключительная, голубая мечта подворотни!
- Ну, хамьё! - Он качает головой и, чудится мне, одобрительно.
- До свидания. Ждите с бригадой алконавтов!
- Счастливо добраться до ближайшего вытрезвителя... Ирен, тебя сегодня ждать?
- Да, папА, скорее всего. Но если что, не слишком переживай, пАпа.
- Конечно! Этот-то… - бумерангом правой брови - в меня… - 18-рублевый люкс обеспечит. Глазом не моргнёт.*********
Хорошее напутствие любимой дочке.
- Приложу все старания, - заверяю я, и он захлопывает дверь.
- У тебя расстроенный вид.
- Да нет, просто у меня были чуточку не такие планы.
- Грандиозно расточительные?
- Ещё бы. Я рассчитывал пострелять… в тире... с тобой… молчу, молчу… – Чем шире её глаза, тем вялей мой азарт.
- Размах! Утрись, Лукулл! Заткнись, Демидов! Не возражаешь, если мы перенесём это на… ну, когда субсидировать досуг возьмётся исторический уникум Панцирь Вэ?**********
- Какое ехидство! - я даже схватился за голову. - Всё-таки ты давеча солгала, что не считаешь меня скупердяем.
- Не солгала. Скупердяи, как правило, сословие обеспеченное. А ты - голь подзаборная.
- Ах, так?! Ты… ты - вошь подзашёрстная.
- Ну, это… знаешь ли!!!
- Шутю, шутю. Пардон. Это была личная лингвистическая находка исторического уникума Панциря Вэ.
- Целуй руку, смерд!
- Ах, сударыня, вы, право, уж простите. - Я чопорно приложил губы, куда она ждала.
- Будет вам, сударь, - и кажется, она удовлетворилась…
* «Шипр» и «Тройной» - дешёвые (80 и 47 копеек соответственно - за большой пузырёк), но популярные марки советского мужского одеколона. Например, прекрасный писатель-маринист Виктор Конецкий (1929-2002) даже на пике славы оставался верен «Тройному». Ещё больше граждан (особенно, за решеткой) с удовольствием употребляли обе жидкости внутрь.
** Пифия – гадательница, точнее: жрица-прорицательница из эллинского храма Аполлона в Дельфах; жрецов-предсказателей звали оракулами.
*** Эрнст Кальтенбруннер (1900-1946) - шеф Главного управления имперской безопасности (РСХА) 3-го Рейха Германии с 1943 года, то есть мужчина весьма осведомлённый.
**** «Славутич» - марка широкоформатного черно-белого телевизора.
***** «Не забывается, не забывается, не забывается такое никогда» - слова из популярной песни в исполнении ВИА (вокально-инструментального ансамбля) «Самоцветы» под управлением Юрия Маликова.
****** «Альтаир» - сокращённая версия романа «Счастливая звезда» известного советского фантаста и учёного Владимира Немцова (1907-1994).
******* «Хем, Хеллер, Хейли» – «культовые», как бы обругали теперь, писатели «раньшего времени»:
Эрнест Хемингуэй, или «старина Хем» (1901-1961) - виднейший американский представитель литературы «потерянного поколения», автор романов «Фиеста», «Прощай, оружие», «По ком звонит колокол», «Старик и море» (Нобелевская премия);
Джозеф Хеллер (1923-1999) - выдающийся американский сатирик, автор нашумевшего полуабсурдистского романа-гротеска о второй мировой войне «Уловка, 22» и др.;
Артур Хейли (1920-2004) - талантливый англо-канадский сочинитель сенсационных бестселлеров в жанре «производственного романа»: «Аэропорт», «Отель», «Колёса», «Менялы»...
Курт Воннегут (1922-2007) - один из самых замечательных американских сатириков и фантастов ХХ века, написавший блестящие романы «Сирены Титана», «Бойня номер 5», «Колыбель для кошки», «Галапагосы» и др.;
Ярослав Гашек (1883-1923) - "главный" чешский писатель, создатель лучшего сатирического романа о первой мировой войне «Похождения бравого солдата Швейка».
******** Георгий Свиридов (1915-1997) и Тихон Хренников (1913-2007) – великие советские композиторы;
Цезарь Кюи (1835-1918) – ныне почти забытый музыкант из «Могучей кучки» - кружка лучших русских композиторов XIX века.
«У меня тут артисты в очередь строятся, а ты кто есть – Чайковский?!» - Ирина вольно трактует пренебрежительную, данную в сердцах, оценку молодого и пока ещё безвестного Петра Чайковского (1840-1894) уже знаменитым пианистом и дирижёром Николаем Рубинштейном (1835-1881): есть такая сцена в художественном фильме «Чайковский» по сценарию Юрия Нагибина (1920-1994).
«У вас Гоголи-то как грибы растут» - фраза приписывается крупнейшему русскому критику Виссариону Белинскому (1811-1848) в ответ на похвалу великого поэта Николая Некрасова (1821-1878), который сравнил никому не известного автора «Бедных людей» Федора Достоевского (1821-1881) с уже признаным мастером Николаем Гоголем (1809-1852).
Бенджамин Бриттен (1913-1976) – наиболее заметный британский композитор ХХ века;
Георг Фридрих Гендель (1785-1759) – гениальный немецкий композитор-органист XVIII века, с 1710 года живший и творивший в Англии, за что и причислен там посмертно к отечественным классикам;
Генри Пёрселл (1659-1695) – самый значительный английский национальный композитор, мирового калибра которого лишь три века спустя сумел достичь ещё один британец - Бриттен.
*********18-рублевый люкс - такса за ночь в медицинском вытрезвителе 1980-х.
********** Луций Лициний Лукулл (117 - 56 до н.э.), – богатейший римский аристократ, консул, полководец-триумфатор, прославлен роскошными "лукулловыми" пирами;
Демидовы – клан успешных уральских заводчиков и щедрых меценатов, поднявшийся c начала XVIII века по протекции императора Петра I (1872-1725).
На фотографии автор в дни написания романа (декабрь 1985 года, книжка была написана за 7 лней, между ними выпала пауза в 2 дня - свадьба друга; вот это я - свидетель - в ту самую паузу ).
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/05/949