Волки гл. 3

Дмитрий Криушов
                3. ИДУЩИЕ С МИРРОМ.


Вот это я понимаю, это настоящее утро: во рту одеревеневший язык ощупывает поросшие за ночь шершавой корой десна, в голове опять муть, а перед глазами – разноцветные пятна вальс цветов исполняют. Да еще и этот врачина, разлегшись на составленных в ряд возле стены стульях, храпит. Спасибо, конечно, что диванчик мне отдал, но храпеть–то зачем? Он что, будильник?

Ох… Нащупав под ногами ботинки, попытался встать, но сразу не получилось: чуть было обратно не брякнулся. Надо глотнуть, тогда, глядишь, и до туалета дойду. До скольки же мы вчера сидели? Судя по количеству окурков, да по пустым пачкам на столе, похоже, что пока у нас сигареты не кончились.

Возле выхода из туалета, который я вчера по подсказке доктора все–таки нашел, запомнил, а затем наверняка и использовал, столкнулся с небритым  мужиком примерно моей комплекции, но, похоже, трезвым:

-Здрасьте, - и дыхнул на него.
-Ты откуда? – отмахнулся от меня тот.
-Все мы оттуда. Слышь, земляк, а у тебя сигарет нет? А то мы с Юрой, похоже, вчера все нафиг скурили, а курить хочется.

Земляк, вздохнув, протянул мне открытую пачку.
-Я парочку возьму? А то вдруг он тоже уже проснулся, - и тяпнул аж три штуки.

Тот, похоже, смирился с потерей сигарет, и закрыл за собой дверь, беззвучно ругаясь.  А то, что он ругался – в этом я не сомневаюсь: у собак такие же глаза, как и у нас, когда они ругаются. Все мы из породы собачьих, и нечего на Дарвина пенять, если хвост у тебя отпал. Дождавшись, когда он выйдет, спросил:
-А у вас со скольки к чокнутым пускают?

-Да уже, - взглянул тот на часы. - А тебе зачем? Посмотреть хочешь?
Я усмехнулся, прикуривая:
-А что на них смотреть? Выйди на улицу, да смотри, сколько влезет. Можно просто к зеркалу подойти, оно ничем не хуже. Так как к ним пройти?
-Можешь здесь, - показал он на железную дверь, с сомнением посматривая на меня. - А ты это что, с нашим вчера куролесил?

-С каждым порой бывает. Классный мужик у вас начальник, разве что только храпит, зараза. Слышишь? Так, извини, не о том я чего-то: у меня тут двое лежат, оба собачники, одного вчера привезли, Сашкой зовут, второго – год назад, Петруха, знаешь, наверное? Ушастый, да улыбается вечно. Лысина еще на башке сверху, - добавил я, показав рукой на себе, не зная, чем того еще охарактеризовать: фамилии-то я не знаю.

-Сверху у него, - хохотнул медбрат, доставая ключи из кармана. - Сейчас пойдешь?
-Да, - и вдруг опомнился. - Нет! А где тут соков да жрачки, сосисок там всяких купить можно? Не пойду же я к ним с пустыми руками!
-Возле остановки ларек недавно поставили, - равнодушно убрал тот ключи обратно.
Я слегка занервничал, даже головой закрутил. Затем признался:
-Мы сюда на машине ехали, не знаю я, где мы находимся. Может, хоть направление из окошка покажешь, куда топать? И как сюда обратно пройти? Пропуск там надо или что?

Местный эскулап прислушался к двери начальника. Послушав, удовлетворенно кивнул, и перешел на полушепот:
-Пошли вместе, я тебе покажу. С тебя – сигареты. Идет?
-Идет. Я – Паша, - и пощупал свою заначку за ухом. -  Только на дорогие у меня денег нет: на «Космос» согласен?
-Нормалек. Пошли? Я – Федя. Только не смей говорить мне, - и предостерегающе поднял палец, - что «Надо, Федя, надо», я от этого злюсь и по мордам бью.

Злится он от этого. Выдумал, тоже мне, себе проблему, из этого самого пальца, что мне продемонстрировал, что ли, высосал? Это же надо: в дурдоме, и вдруг такие комплексы.
-Усек, Федя. Не надо, Федя.
Тот хыкнул:
-То–то же, - и, открыв передо мной дверь, потопал вниз по тесной лестнице. - А ты что, тоже, как и они, с «собачьей пристани»? – уже метров через сто пути спросил он.

Я из–за него отвлекся от созерцания красот природы и мимолетных облачков, которые порой меня влекут к себе не меньше, чем реки текучие с озерами глубокими. Загадочные они, эти белесые телеса, оставляющие после себя на земле серые, непохожие на себя, тени.

-Что–то такого названия не слыхал, - стряхнул я с себя наваждение небес. - А я ведь уже шесть лет как там работаю. Нет, красиво, конечно, звучит, но у нас, скорее собачья исповедальня, нежели чем пристань. Времечко разве что даем им перед встречей со своим собачьим богом вспомнить, кого они покусали, да о том, как они от сучки своей верной налево бегали. И кто же это нашу контору так обозвал? Федя, а скажи еще: до этого твоего ларька я докурить еще сигаретку успею, если прямо сейчас прикурю?

-Если что, я подожду, - кивнул тот. - Хотя это недалеко, метров триста всего. Красиво у нас весной, да? Я заметил, тебе тоже нравится.
-Красиво, - засунул я сгоревшую спичку в щель бордюра, - если бы не люди, и вовсе хорошо. А кто они все? – и посмотрел на мужичка с авоськой, неловко и несмело ковыляющего за остальными.

-Это – посетители, к родным своим идут. Или – просто знакомые, как ты, сослуживцы там всякие, да соседи. Так, вот уже и дошли. Решай: в ларек или в магазин?
-А где дешевле? – пощупал я свой до омерзения худой кошелек.
-В ларьке, конечно. Кстати, а хозяин у них один: наш завхоз, - и усмехнулся. - Представляешь себе: продукты – одни и те же, а цены разные. Но народ все равно по привычке прёт в магазин. Психология, брат. Так куда пойдешь?
-В ларек, конечно. «Космос», да?

А что? Вполне нормальные цены, примерно как у нас на Уралмаше. Хотя: что тот гадюшник на отшибе, что этот дурдом с его обитателями. Пачка – по семьдесят рублей, «паленка» из соседнего гаража – по триста десять, вполне терпимо. И я купил пять пачек сигарет (для себя, для доктора, пара – для «моих», и еще одну - для Феди), палочку польской колбасы с гордым названием «Салями», с десяток пакетиков растворимого сока «Юпи» и две дубовые груши.

Вроде старался подешевле, а все равно под тысячу получилось. И на что я теперь буду спирт с батоном для себя, родимого, покупать? До получки–то, считай, почти неделя. Опять придется к Ваньке – живоглоту  ехать, да торговаться до зеленых соплей. Ничего: после шерстяного пояса Пална меня точно на охоту отпустит, да галочку в ведомости поставит, что, дескать, Павел Иванович сколько запланировано, столько и привез.

-Ну, что, теперь похож я на обычного посетителя? – покачал я пакетом. - Тебе «Космос», как и обещал. Травись на здоровье.
-А ты что, пива не догадался взять? – недоуменно взял тот у меня пачку.
-Федя, не надо, не наглей, я на мели. Вскладчину с тобой выпью, это с утра еще никому не мешало, но я правда того… - и выдернул карман.

-Ладно, потом посчитаемся, - поморщился медбрат, направляясь к ларьку. - У меня тут кредит. Тебе светлого или темного?
-Как себе, - смутился я от собственной жадности. -  Но лучше – крепкого. Я там «Монарха» видел.
-И это верно, - скрылся тот за углом.

Монстр. Идет, и, цветя, тащит между пальцев пару «титек» «Монарха». Ужаснулся: крепленое девятиградусное пиво, по полтора литра на рыло, да после вчерашнего, на старые дрожжи? Меня же развезет, как зюзю. И прощайте, мои соратники, не попаду я сегодня к вам. Или попаду, но уже как пациент.

-Ты бы еще двенадцатиградусный «Амстердам» взял, - принял я у него бутыль.
-А что? Хотел, только у меня башка от него на утро трещит. А так – вещь конкретная, наповал кладет. Пошли вон в тот дворик, там укромная лавочка есть. Да не туда смотришь! Левее, под березой, я всегда здесь сижу, когда работы нет.

Я намеревался было половину своей доли отдать доктору, но донес едва ли треть. Федя оказался настырный мужик, и все пытался закусить моей колбасой, но я стоял на своем: «Это для больных, а мы с тобой уже выздоравливаем».  Отстоял эту химию, короче. Зато сигарет чуть ли не с полпачки выкурил.

 В больничке оказалось немногим легче: доктор (как же его зовут?), как только я подал ему флакон, тут же из горла добил содержимое. Рыгнув, поднял на меня напрочь красные, оглушенные глаза:

-Так, ты – Паша, я – Юра, жена – Нина. Ни хрена себе. Все помню, и это – правильно. Нет, надо еще малеха поспать, а ты иди. Как своих собак… Ик! …чатников навестишь, заходи, - и вернулся к горизонтальному положению, так и не пожелав сменить свои стульчики на диван.

Ох ты, судьба наша, судьбинушка. Нет от тебя ни спасения, ни передышки. Даже в самом укромном закутке от тебя не спрячешься, не затаишься, везде–то ты нас, своих пасынков, найдешь. А как найдешь, так уже и бежать–то некуда: висишь ты над нами, как туча грозовая, и остается лишь одно: зажмуриться и ждать грома. Не по силам нам с тобой бороться, и особенно –  человекам.  Трусливые мы и лживые, куда как гораздо хужей собак, которых, как и себя, не любим, и оттого губим, пытаясь отомстить тебе за собственное безволие и слабость.

Попросив Федю открыть заветную дверь, я вошел внутрь этого святая святых и чумное чумных. Здороваются. Не понял. Вроде нормальные все, разве что небритые и снулые какие-то. Моих пока, вроде, не видать.

-Это тихие, - шествуя рядом, пояснил санитар. - Твои там, за этой решеткой. Открываю?
-А зачем же я к вам пришел тогда? – ответил, и тут же испугался: а вдруг там все сразу кидаться на меня начнут? Они же буйные, наверное. А то, что они пока мирно себя ведут, это еще ничего не значит?

Я робко переступил порог в «острое». Федя шел за мной, усмехаясь. Это хорошо, что он спокоен, но зачем этот чудик по коридору ко мне навстречу спешит? Субтильный до прозрачности, желтый весь, тряский, и непонятного возраста. Поклонившись, тот мягко взял меня за руку:
-Игорь. Зовите меня Игорь. Игорек, хорошо? Вы новенький? Как Вас зовут? Давайте дружить, я Вам все покажу – расскажу!

-Спасибо, Игорь, но я в гости, - поперхнулся я.
-А мы тут все в гости, - и тот поклонился еще ниже. - Милости прошу. Так Вы к кому?
-Игорь, отвянь уже! К кому надо, к тому и идет! – оттолкнул мужичка Федя, - Паша, ты только что познакомился с нашим старожилом: одиннадцать лет уже здесь, и ни разу не выписывался. Мирный, но на улицу выпускать нельзя: тут же или убежать пытается, или стекла в теплице грызть. Интересно ему, видите ли, что крепче: зубы или стекло. Ты во дворе наши теплицы видел?

-Откуда? – оглядывался я по сторонам, чувствуя себя явно не в своей тарелке. - Так, стоп! Это же Петруха сидит. Давай я один подойду.
-Ну, иди. Насмотришься хоть, - окончательно отогнал тот Игоря, разворачиваясь. -  А я, Паш, покуда к себе, чайком на тихой отопьюсь. Если что, жми звонок. Он справа от двери, увидишь. Иди, смотри.

Я сперва не понял, к чему это он: Петро сидел на скамейке рядом с такими же, как он, кадрами, и тупо пялился в пространство. Самое главное, что напротив находилась еще одна, аналогичная,  скамейка с пациентами, но никто ни заговорить, ни даже посмотреть на другого не пытался. Дюжина человек сидит и пялится невесть во что перед собой, и - все молчат! Даже, похоже, не дышат. Оторопело подойдя к коллеге, я тронул его за плечо:
-Привет, Петруха. Как здоровье?

-Даааа. Здоровье, - отозвался тот, недовольно подернув плечом.
-Петруха, ты что, меня не узнаешь? – присел я на корточки рядом с ним. - Это же я, Паша из первой бригады!
-А, Паша, - наконец-то перевел на меня тот взгляд. - Собаки, помню. У собаки четыре ноги. Нет, у меня плохое здоровье: это у кошки четыре ноги. Все перепутал. А у собаки – восемь. Паша, у тебя, похоже, тоже восемь, посчитать только не могу.
-Петруха! – перебил я его. - Я с работы к тебе приехал, сигарет вот тебе принес, - и протянул ему пачку. - Приветы тебе все передают.

Тот, наклонив голову, долго ее рассматривал:
-У сигарет много ног. Прочитай мне, пожалуйста, сколько их. О, нет, уже сам нашел: двадцать ног. И у тебя, значит, тоже двадцать. А меня нет ног, - и он, выронив пачку на пол, вновь погрузился в молчание.

Да уж, это тебе не наша передержка, здесь можно свихнуться в сто раз быстрее. Но – не нужно. Надо вытаскивать отсюда хотя бы социолога, пока не поздно.
-Можно, я себе заберу? – поднял пачку Игорек. - Они не курят, им некогда, они космос чувствуют. Хотите, я покажу Вам Вашу палату? – и волнообразным жестом кисти поманил меня за собой.

Ладно, охолонимся и заглянем: вдруг там Сашка. Но, к своему стыду, я сперва не смог даже трех шагов сделать вглубь палаты: настолько все было страшно. Нет, три окна – это хорошо, на солнечную сторону все, а что в решетках - это понятно, в вытрезвителе они тоже с решетками, но остальное… Коек на двадцать палата, наверное.

Видимо, кто не на скамейках в коридоре, все здесь. Кто–то спит с закрытыми глазами, но большинство изучает потолок. Ручки так тихохонько на груди сложили, и космос, едит его, рассматривают! Так и закрадывается подозрение, что они и на самом деле не просто шизанутые, а просто другие, нездешние и неживые.

 А запах! Елки, неужели тут всем так все безразлично? Что пол заплеван и замызган, это ерунда, можно и самому на него плюнуть, но даже постельное белье у них такого цвета, что и не описать: его, видимо, стирают, но… Нет, оно не бурое, оно посветлее, однако все в пятнах и драное. И все это лежит вповалку с людьми. А сквозь решетки пробивается весеннее солнышко, но на него всем глубоко наплевать. И, что страшно, даже мне самому на дневной свет в такой обстановке становится глядеть неприятно: чужое оно здесь, глупое и беззащитное.

-Пойдемте – пойдемте, - подозвал меня Игорек к пустой кровати. - Здесь Вам будет хорошо. И не смотрите так на подушку, сейчас мы ее взобьем, она будет мягкая, и можете ложиться спать. Привыкайте: тумбочки нет, все вещи мы отдаем санитарам, да и не нужны нам эти вещи. Вы когда зубы чистили? Вот–вот, - шутливо погрозил он пальцем, -  Игоря не обманешь: от Вас пахнет. Хорошая койка, очень советую. Моя неподалеку, вон в том ряду. Да – да, она не прибрана, но за это у нас не ругают. Вы приляжете? Только, прошу Вас, не в одежде! – заметил он мое движение к «моей» кровати. А я лишь хотел проверить, какие у них тут матрасы. Дерьмо, и то мягче, скажу я вам честно. - Одежду сдать надо! Вам халат выдали или родные привезут?

-Родные, - очнулся я от дурмана царившего здесь безумия. - Они, родные. Скажи, а Саша где, которого вчера привезли? Ты же все знаешь, так?
-Да, я все тут знаю, - польщенно улыбнувшись, вновь поклонился он. - Я здесь смотрю за всем: и чтобы под себя не ходили, чтобы злые не были, и чтобы таблетки пили. А еще, - добавил тот шепотом. - Я это, пишу письма.

-Кому? – чуть не фыркнул я.
-Туда! – вскинул тот вверх ручки. - Надо это, и очень важно. Работа у меня такая. Тсс! Тайна, секрет! Вы не проболтаетесь? – закрыл тот в испуге рот ладошкой.
-Нет, разумеется, - погладил я по плечу этого стукачка из сумасшедшего дома, - Саша где? Сможешь сказать? Это не тайна ведь, так?

-Не надо смешно говорить, прошу Вас, - состроил тот страдальческую гримасу. - Тайн на самом деле не бывает, и Вы через месяц к этому привыкнете. Попервости, конечно, нежданные с каждым глупости случаются, но, если пообтеретесь, то вскоре поймете, что в нашей жизни самое главное – местечко подходящее занять. А я Вам хорошее место показал, оно на самом деле как раз для Вас, Вы уж не сомневайтесь. Мелочи все, мелочи, - и, умолкнув, пошел от меня, через полплеча глядя в плинтус.
-Так и где он? Сашка где? – окликнул я того в спину, будучи в полной  растерянности от этой ахинеи.

В ответ – только шарканье тапочек и пустые взгляды людей, которым никогда не суждено стать космонавтами. Хотя, может, они и не нуждаются в этом, и вправду уже там? И им смешно и грустно смотреть на то, что посетители их тела на скамейках с таким ужасом разглядывают. Нет, честное слово: организм сытый, целый, на кусочки не порезанный, чего же еще надо? Сиди себе и тихонько космос назло всем врагам наблюдай. Ни к чему им внимание столь ничтожной пылинки, как я, бесплодно мятущейся в их мудром универсуме.

Я проверил оставшиеся три палаты: Сашки нигде не было. Его что, блин, уже на шашлык здесь столь оперативно пустили, пока тот блох от других не нахватался? Подергал последнюю дверь: закрыто. Но – ведь туалет же не там, голоса–то я оттуда слышу, не глухой. Постучал. Все без толку.  Вновь направился к Петрухе: может, хоть он что подскажет. Но меня тут же перехватил невесть откуда взявшийся старичок в пижаме, радостно улыбаясь всеми тремя зубами:

-Ищете? Вижу, вижу, что ищете! И я тоже искал!  Нет, - и разочарованно отстранился, - Вы не ищете. А я вот – нашел. И Вы нашли. Но – не совсем то. Ух, как нашли, - и часто-часто заморгал. -  Не надо на меня так глядеть, пойдемте, лучше я Вам свои картины покажу. Вы же… - и бесцеремонно повлек меня за собой в крайнюю палату. - Я всех людей люблю, Вы уж извините. И хороших, и плохих. Глупое слово: плохих, не бывает такого. Вы лично встречали совсем уж плохих людей?

-Совсем? – двинулся я за ним. - Не знаю, наверное, нет. Я в людях не разбираюсь.
-О! – поднял тот палец, подведя меня к единственному в помещении столику возле окна. - А я – начал! С себя начал! Вот, посмотрите, - и, достав стопочку листков, а иначе их и не назовешь, гордо хлопнул тыльной стороной ладони об стол. - Здесь все так, как смотрит Он! Видите? Смотрите, это же для Вас нарисовано! Смотрите! Что Вы видите?

А что я вижу? Грязные листы, засиженные мухами, да жирными пальцами заляпанные, а на них – тщательно выписанные  карандашом образы Святых, даже нимб над каждой головой с именем, чтобы не перепутать. Наверное, этот старичок художником был, прежде чем сюда попасть: настолько все правдиво. Нет, не то слово: многое как–то косо получилось, кривобоко, а вот лица у этих Павлов да Иеремий очень даже настоящие. Нет, у обычного человека также случаются в жизни моменты, когда он становится настоящим, но чтобы простым карандашом нарисовать живущее лицо – для это мастерство надо иметь.

-Так что Вы скажете на это? – наклонился тот ко мне, выпучив глаза.
-Очень хорошо, - вернул я стопку на место. - Только, извините меня, профана, а зачем Вы все столы – стулья здесь покорежили?

-Оооот! Наконец–то! – раскрыв беззубый рот, вскинул тот голову к потолку. - Ой, что это я? Надо же тихо. Да, - и зашептал. - Это Великая Истина. Флоренского читали? Выбросьте! Чего он там наплел про обратную перспективу иконы? Да дурь это сплошная! От человека она у него идет, видите ли. От кого?! От человека? Это же надо до такой ереси додуматься! От мира она происходит, и больше ни от чего. А мир из чего состоит? – и, радостно улыбаясь, развел ладошки. - Этинька, а нетушки. Мир состоит из верха и низа, из добра и зла, - расправил он плечи, как перед боем. - Мы его бойцы, но видим лишь один, верхний, мир. Я Вам не надоел еще? Если что, я буду молчать, а Вы просто на иконы смотрите, - и присел на кровать.

Я еще разок просмотрел лики:
-А причем здесь нижний мир? Нет, я не понимаю. И кто его видит? Этот Ваш «Он» - это кто? Бог, выходит?

-Бог все видит, но кроме него, видит и Враг, это его часть мира, все земное – это его царство. А наш мир он видит так, - плешивый чудик вновь задрал голову кверху, - Он видит все по–своему, снизу, как сквозь кривое стекло. Только лишь святые и праведники не искажаются перед его взглядом, оттого–то они и выглядят по образу и подобию Божию. Иконописцы это поняли, молодой человек, и посему творят на своих иконах два мира сразу, именно так, как он выглядит снизу, и, в то же время, как – сверху. Икона – это отображение не просто одного лишь видимого, это метод познания всего сущего в своей целокупности. Для этого особенный дар нужен и необыкновенное мужество: не каждый решится взглянуть на отражение нашего мира в глазах Сатаны. Согласны?

Нет уж, я точно не праведник, и тем более – не святой. Надо срочно отсюда ноги уносить, пока этот психопат меня снизу не нарисовал. Получится наверняка почище Герники, видел я ее репродукцию, мерзость одна. Хотя, может, мы на самом деле так и выглядим? Но: не могу я смириться с тем, что я тоже чудовище искореженное.

-Извините, но меня ждут. Спасибо, - и, не оглядываясь, вышел.
Игорек стоит возле той самой запертой двери, за которую я столь безуспешно стремился, и подманивает:
-Саша еще там, я заглядывал.
-А как? Здесь же закрыто, - недоуменно еще разок подергал я ручку.
-У меня ключик есть, мне доверяют, - и достал обычный английский ключ на шнурке. - Я здесь главный, меня слушать надо. Вы меня слушать будете?

-Уже слушаю, - подчиняюсь я всеобщему безумию.
-Хорошо, когда новенький сразу такой умный, - тут же отворил он передо мной дверь. - Пациент, обед через сорок минут, не опаздывайте, - и калитка с легким щелчком закрылась за моей спиной.

Кроме Сашки и двоицы предпенсионного возраста, похоже, его родителей, в комнатке находилась старушка и бородатый дядька, жадно отхлебывающий что–то вроде бульона прямо из банки. Социолог тоже ел, но уже бутерброды с колбасой. Я поставил свой пакетик на подоконник и, открыв пошире окно, закурил:
-Извините, что без спроса, беспокоить не хотел, - поймал я взгляд старушки.

Ага, как же, спрашивать их сейчас начну! Пепельница почти полна окурков, а мне – спрашивать? Так что извините, если вашему аппетиту помешал, я это не специально вам назло, а по желанию организма.
-Павел Иванович! – отбросив бутерброд, вскочил мой подопечный, - Вы–то откуда здесь? Зачем Вы тут?
-К тебе я, Саша. Вот, колбаски тебе принес, да груши,  - и сам заглянул в пакет. - Пачку сигарет еще.

-Не надо! Лучше заберите меня отсюда! – и он кинулся передо мной на колени. - Я же не сумасшедший, правда?! Я не сумасшедший! Не хочу здесь! Мне страшно!
-Тихо, тихо, - поднял я его, приобняв, быстро (профессиональное, блин), отойдя от шока. - Лучше познакомь, с кем это ты здесь сидишь?
-Папа, - и, как в замедленной съемке, протянул руку в направлении мужчины. - А она – моя мама. Я их люблю. Они меня тоже любят. Скажите, я и вправду с ума сошел?
-Пока еще нет. Давай присядем, поговорим, как все нормальные люди. Хорошо?

Да уж, только родителей мне на сегодня и не хватало. Присев рядом, всмотрелся: лет по пятьдесят, наверное. Он – явно токарь наподобие меня, но работающий: вон как у него машинное масло да эмульсия в пальцы въелись, лет пять надо, чтобы сошло. У кругленькой женщины руки тоже в трещинках, хотя старше–то она меня всего на ничего. Может, как и мои родители, тоже всю жизнь за станком простояли, да в земле на даче ковыряются?

-Павел, - подал я мужику руку, - Сашин… - и чуть не сказал «бывший», - начальник. Попроведать приехал.
-Геннадий, - наклонил голову, поигрывая желваками, работяга. - Женка моя, Зинка, - и кивнул в сторону «пышки». - Так что ты нам скажешь, Паша?

А я–то полагал, что у этого студента родители интеллигенты, те к делу переходят разве что после чаепития, а тут сразу в лоб. Еще и сынок ихний рядом ерзает:
-Да, Иваныч, скажите, что мне домой надо, и все: сразу все Вас послушаются. Я же нормальный, Вы знаете! Отпустите меня отсюда, я лучше в школу пойду учителем зоологии, а к Вам больше не приду! Я же не такой… - и бедолага заплакал.
-Конечно, - похлопал я его по руке. - Ты не такой, ты настоящий.

Но тот, похоже, не слушал: он плакал на плече у матери. Та его наглаживала, а из глаз катились крупные, чуть ли не с горошину, безмолвные слезы. Сегодня точно напьюсь, как самая распропащая зюзя. Последние рублики потрачу, даже на батон не оставлю, но – напьюсь. И Гена еще этот смотрит на меня так, как будто я – Ельцин, и все смогу.

-Гена, а не покурить ли нам возле окошка? – достал я пачку. - Ты куришь?
-Курю, - облокотился он возле меня о подоконник. - Весна уже, и тут на тебе. У нас в цехе, и то окна чище, - потер он заскорузлым пальцем стекло. - Плохо моют. Совсем плохо. А ты оттуда, снутри, прошел?
-Да. А что?

-Там тоже грязно? – потупился отец социолога. - А то нас туда не пустили, приказали здесь ждать.  Мы бы и сами помыли, если надо, не белоручки какие. Пустят?

И смотрит так на меня, как на неоправдавшего надежду мессию. А я ему ничего и не обещал, да и не надо ему видеть то, что сегодня повидал я. Я тоже вслед за ним поскреб стекло, потом заглянул под ноготь: черным - черно. Да и светленькие полоски на окне до кучи появились, так и тянет на нем что-нибудь неприличное написать.
-Не пустят, Гена. Ты кто по профессии?
-Наладчик, а что? – стряхнул он пепел мимо пепельницы. - Что ты имеешь в виду?

-То и имею, - и я сдул пыль с трещинистого, давно не крашенного прибежища потерянных для жизни курильщиков. - Геннадий, зачем ты ему позволил к нам пойти? Я же его предупреждал, что не стоит. Черт, ну не настоял я на своем, знаю! Видел же, что нельзя ему, а он уперся: надо, и все тут. Моя вина, не отрицаю. Но и ты куда смотрел? – и я понес оправдательную для себя чушь. - Что, не мог его в наладчики определить? Почему не смотрел, не воспитывал? Блин, не о том я все. Какого лешего его к нам направили? Все, хорош, это я так, от нервов, извини. Я же токарем на ЗИКе работал, так что в железяках разбираюсь, собак там всяких понимаю, а вот людей – так толком и не научился. Я пойду, попробую с врачом поговорить. Пока, и удачи нам всем. Но учти: как я понял, неделю он здесь точняк проваляется. Не жди чудес: у нас в России только ужасы. Пока.

Как учил Федя, нажал на кнопку звонка возле двери. Или это – не та дверь? Но почти сразу же ее открыл донельзя приветливый Игорек:

-Молодец, быстро, скоро кушать будем, запах чувствуете? Нет? А я чувствую: у нас сегодня пшенка. Проходите, прошу Вас, - и столь же мягко обратился к социологу и его родителям. - Скоро товарищ санитар придет, он ругается, когда непорядок. Всем попадет, прошу вас, хватит на сегодня. Приходите лучше завтра.

Странный какой–то псих, даже ключ ему доверили. А ведь Федя говорил, что он сбежать пытался. Интересная петрушка получается. Хотя, наверное, внизу еще даже и не одна дверь есть. Вряд ли иначе: в ином случае половина из этих чудиков давно бы уже со своими посетителями отсюда смылась. Здесь же - почти что тюрьма, а в тюрьме у каждого надзирателя свой ключик. Наверное.

Тьфу – тьфу – тьфу, там еще не был, сказать не могу. Игорь возле тихого отделения никак не хотел меня отпускать: за стол, мол, садись, а иначе получится дисгармония, и на всей Земле наступит хаос. И что даже песчинки хватит, чтобы этот хаос создать. Ну, разумеется: если меня на свете не станет, то весь мир однозначно свихнется от горя, и тут же начнет с континента на континент ядерными ракетами пулять.

Юре же на мое появление было глубоко наплевать: он по-прежнему дрых на своих стульчиках, завернувшись в халат. Тоска. Но делать нечего: надо ждать, пока проснется, а то еще закатит мне сгоряча ихнего успокоительного, да к Игорьку назад отведет тому на радость. Доказывай потом, что ты не верблюд. И Федя куда-то, как назло, попрятался, даже в туалете его нет. И я, как только мог, решил отомстить больнице: усевшись на стульчак, принялся изучать журнал «Здоровье».

А что? Интересно же, как эта перистальтика у меня там в темноте одна внутри работает. Я бы за сорок лет точно на ее месте сбрендил: это ведь не просто каждый день, каждую минутку там это все внутри куда–то двигать надо. Странно: мне вроде бы не надо, а ей – надо. Но, если она уснет, или, Боже упаси, помрет, вскоре помру и я вслед за своей таинственной и трудолюбивой девушкой с красивым именем «Перистальтика». 

-Аах! – внезапно вскликнуло над моей головой.
Я с испуга аж чуть журнал не выронил. А что кричать? Какающих мужиков не видела? Но все равно как–то неудобно.
-Кха, - поперхнулся я, прикрыв «Здоровьем» низ живота. - Вообще–то стучаться надо.
-Закрываться надо! – стандартно возмутилась она, и захлопнула дверку.

Не уходит, ждет чего–то. Спустив воду, сунул журнальчик под мышку и стал мыть под раковиной руки. Не уходит, смотрит. Чего ей надо? Внешне вроде ничего, около тридцати, и даже передний железный зуб ее не слишком портит. Муж, наверное, постарался, это бывает.

-У Вас полотенца не найдется? – продемонстрировал я ей мокрые ладони.
-А Вы, извините, кто такой будете? – протянула та мне, по всей видимости, свое.
-Паша.
-И что?

Иногда эти «кто – а что, может – не может», и прочие там фразы из разряда «А кто ты такой» меня забавляют, но чаще я все же сержусь, и начинаю нести околесицу. Так и подмывает ей нахамить, да побольнее. Ишь ты, без стука врывается в самый интересный момент, да еще потом и спрашивает, кто я такой.

-Спасибо, - вернул я ей полотенчико. - Странное у Вас имя.
-Чего? – подняла та брови.
-Совсем запутался, - потряс я головой. - Сперва Вы сказали, что Вас зовут «Ишто», теперь – «Чево». Это как, отчество у Вас такое?
-Хам! – кинула та прямо на пол полотенце и ушла.

Блин, не полегчало. Может, все-таки рискнуть, и Юру разбудить? Обещал же этому наладчику, что поговорю насчет его сына непутевого, вот теперь и получай, Павел Иванович. По своему горько, – и многострадальному опыту знаю, что не уйду, пока своего не добьюсь. Подобрав полотенце, вышел в коридор. Стоит, гадина в юбке, и на меня смотрит.

-Свободно, - показал я жестом, - Ваше полотенце, пожалуйста.
-Хамло, - выдернула она у меня из рук тряпицу. - Ты откуда взялся здесь? Кто такой?

А что? Злость ее очень даже молодит. Нет, сучка она, разумеется, не из породистых, но благородная кровка чувствуется. В чем? Попробую объяснить: когда животное породистое, это видно даже не столько по походке или же по осанке: можно и горбатым быть, это по сути ничего не меняет, но определяется именно по взгляду. Если даже в самом крайнем испуге, будь то собака или человек, совсем теряется, и взор у него как будто волной смывает, или же, напротив, в минуты гнева из него исчезает спокойствие – это уже явно не порода. Благородство растет из других корней: оно произрастает изнутри животного, и не исчезает вследствие внешних факторов, оно органично и непоколебимо. Короче: или оно есть, или его нет.

Совсем его нахрен нет, как, к примеру, у меня: в минуты ярости и злобы я сам себя не понимаю. Как там у Толстого? Кстати, это, пожалуй, единственная фраза, которая мне врезалась в память из этой чудовищной по объему «Войны и мира». Терпеть ее в школе не мог, даже почище  занудной «Молодой гвардии», но одну фразу оттуда все же запомнил: «Ослепляющая сладость гнева». Да, бывало со мной и такое: и морды бил, и… Нет, про женщин рассказывать не буду, о них уж лучше так, как о мертвых.

-Убийца я, - и дружелюбно улыбнулся, - Юра вон со вчерашнего лежит, встать не может, можете сами проверить.

Барабулька шарахнулась в сторону так, что чуть лбом об открытую дверь не стукнулась. А нечего было меня хамлом называть. Это кто из нас, интересно, хам? Я же ее никак не обзывал! Стоял себе в сторонке, да полотенца после нее подбирал. Вот и сейчас, похоже, опять придется: та в испуге его выронила.

-Мадам, - подал я ей предмет личной гигиены, - Вы очень рассеянны. Или мне это нужно принимать как намек? Если что, напоминаю: я – Паша, - и открыл дверь в кабинет доктора, - Вы со мной?

Не хочет. Туда ей и дорога. Я пока посижу, полюбуюсь на это бестолковое тело: все-таки приятно, что ты не самый пропащий человек на этой планете. И вонизма же тут у него! Я глотнул спиртика из вчерашнего запаса, закусил… Елки, я же пакет с колбасой и грушей с собой взял! А Сашке так в своих волнениях так ничего и не оставил, даже сигарет. Но обратно на ту, больную, половину, возвращаться нет никакого желания: лучше сам все сгрызу.

 Нет, колбасу можно Доброму оставить: он явно не обидится, что она из шкуры, да требухи, сделана. Да и мой организм тоже, ему уже давно все равно, что в него пихают, для него главное, чтобы быстро и не больно было. Если больно – у него начинается стресс, как сейчас, после посещения: всего же наизнанку выворачивает! Булькнув себе еще чуток, заметил настороженный Юрин глаз, второй он, видимо, разлепить пока не мог.

-Проснулся? Тебе сразу налить или сначала в туалет пойдешь?
-Я не похмеляюсь, - подвинул тот поближе ко мне свой стопарик, заняв полувертикальное положение. - Я лечусь. Я – врач, мне надо. Я сейчас лекарство, а затем – пойду. Пора мне.

Чапнув, он закусил разрезанной мною напополам грушей и пошаркал к выходу, затем оглянулся, подняв вверх указательный палец:
-Паша. Юра. Нина. Я сейчас.

Да уж, сочувствую я ему: на такой работе, похоже, два пути – либо в синюю яму, либо в черненькую и сырую, что, в принципе, одно и то же. Третий вариант я не рассматриваю: он – доктор, и сразу поймет, что умом тронулся, и добровольно в петлю залезет, что автоматически приравнивается ко второму пути. Но Юра, похоже, пошел по первому, и теперь ждет лишь развилки. К чему она приведет – и плешивому понятно. Открыв «Здоровье», решил подождать хозяина, а заодним и узнать побольше, как выглядит эта обворожительная девушка со сказочно неземным именем.

Или сперва колбасы отведать? Нет, журнал не мой, его здесь придется оставлять, а когда я еще до этой Перистальтики доберусь – неизвестно. Покусаем лучше грушу, ей не больно. Хм, а вот мне – чувствительно, чуть десну не ободрал. Из какого же дерева эти груши делают? Ни в жизнь не поверю, что из грушевого.

Хотя: чего же еще ждать весной в ларьке, как не деревянные груши? Не из Африки же их сюда везли, но, с другой стороны, ведь даже в той же солнечной Болгарии они вряд ли такими большими могли до мая вымахать. Наверное, все–таки из Африки, больше неоткуда. Наконец подошел и хмурый доктор, грустно осмотрел свое лежбище, поморщился, и сел рядом:

-Я раньше каждое утро зарядку делал. А теперь вот неохота. А ты как?
-Я–то что? – и отложил журнал. - Каждый день за собачками бегаю, да таскаю их, мне зарядка ни к чему. Они, когда неживые, то тяжелые. Наверное, и с людьми тоже так?
-Мои тяжелее, как я думаю, - поднял он рюмку. - Ну, за нас, за живых!

Чокнулись, закурили. Нет, спирт у него точно хороший, даже башка не трещит, разве что ватный весь, как будто во время сна из тебя все мышцы извлекли, а взамен их ваты понапихали. Даже мозг не пожалели, гады. И как же со всем с этим я домой пойду? Я бесцеремонно забрал у доктора флакушку спирта, и, бросив ее к колбасе, протянул тому руку:

-Я пойду. Да и тебе уже к твоей Нине надо. И запомни, а лучше – запиши, чтобы не забыть: если через пару дней моего Сашку домой к родителям не отпустишь, я к тебе сюда всю свою свору приведу. В каждой шутке есть доля шутки, сам знаешь. Пока, я еще загляну, - и уже возле дверей оглянулся. - А это кто у тебя такая с полотенцем ходит?
-Сегодня? – склонил тот набок голову, видимо, искренне стараясь вспомнить. - Вроде должна была быть Оля. Или Маша, они через смену, вдвоем, работают. Да, ты прав, пора домой.

Вот ведь истукан. Взяв со стола ручку, я записал ему на перекидном календаре: «Саша – из собачника. Паша». Доверяй, но проверяй, через пару дней опять придется сюда наведаться, а то этим вшивым интеллигентам все время нужно напоминать, кто у нас в стране гегемон. Хотя, признаться, сейчас верится в это с трудом: не тянем мы, пролетарии, на гегемонов, враки это все и самообман. Подергал входную дверь в коридоре: закрыто, зараза. Как же отсюда выбраться? Феди нет, а к этой дуре с полотенцем идти неудобно. Но та подошла сама, и зачем-то осмотрела мои ботинки:

-Давно?
-Не понял, извините. Выйти отсюда как? Чего давно?
-Значит, давно. Вы еще придете, Паша? Меня зовут Оля, - и она открыла ключом дверь. - Прошу Вас. Дорогу найдете? Или Вас проводить?

Еще одна провожальница нашлась. Ей что, тоже пива захотелось? Или? Бросил на нее короткий взгляд: так и есть, холостяка учуяла. Да ну ее, нахлебался уже этой семейной жизни, а посуду за собой я и сам могу помыть, одежду постирать да заштопать, если что, тоже руки не отвалятся. Не нужны мне эти разведенки с сучьими глазами. Разве что так, для снятия напряжения, а на остальное я не согласен: уж лучше жить одному, чем после штампика в паспорте из–за чистой рубашки всю жизнь мучиться.

-Не надо, я найду, - вздохнул я. - И, милочка, запомни, я не соврал: я – убийца. Я – собачник, и почти каждый день убиваю собак, работа у меня такая. Встречаться с тобой – пожалуйста, только рад буду, но на большее и не рассчитывай. Извини за прямоту. Ты мне нравишься, правда, но это все. Я – волк, могу и загрызть, если что. Пока, я через два дня приеду, во вторник или в понедельник, как получится. И, - чуть не закурил я, нервничая, прямо на лестнице, - посмотри, пожалуйста, за моим Сашкой из передержки, его только вчера привезли, он в остром. Если нет – так нет, я буду не в претензии. До свидания, - и потопал вниз.
-До свидания. Посмотрю, - донеслось тихое сверху.

И хрен с ней, если что, баба она, вроде, неплохая, небрезгливая, можно в будущем и поближе познакомиться. А если недалеко живет, так и вовсе хорошо: буду наведываться к ней раз в недельку, долю ласки получил, на чистых простынях выспался – и на работу. Да, это хорошо, если живет близко, хоть изредка, но можно будет на часок подольше поспать. А я что? Гвоздей могу наколотить, где скажет, лампочки поменять, да починить чего, если не слишком сложное. И мое настроение слегка поменялось к лучшему, особенно когда вышел за ворота.

Нет, хорошие дачи эти Агафуровы себе построили, только вот находиться в них сейчас тягостно, а до революции, наверное, и балы в тех помещениях, что я сегодня посетил, были, да девушки юные на фортепиано играли. Это же надо так одно из самых чистых мест города так болью изгадить! Так и тянет согласиться с Гитлером, что всех умственно неполноценных в печках, как собак, сжигать надо. Но – не соглашусь, жалко мне их всех, и собак, и людей.

С таким полунастроением одному мне оставаться совершенно не хотелось, и я направился пешком в наш отстойник – там хоть с Добрым колбаской поделюсь. А может, и не только: собаке можно рассказать все, и она поймет. Друг, жена – не поймут, а собакун… собачка поймет обязательно.

Если бы не снующие по трассе машины, идти было бы совсем приятно. Вспомнилось заодним, что именно по этому тракту декабристов в Сибирь везли. Если сейчас не врут, что это раньше врали, и, дескать, и жили они отнюдь не в «зонах» по типу сталинских, как это показано в «Звезде пленительного счастья», а во вполне даже комфортных условиях, то я правильной дорогой иду. Только вот свернуть с нее рано или поздно придется, чтобы к Доброму попасть, а там уже моя зона. Заслуженная, блин.

Опаньки! Михей в будке возле въезда сторожит! Он чего, все деньги хочет заработать? За столом сидит, детективы свои вечные, наверное, читает.
-Привет! – постучал я спиртоносным фунфыриком в открытую дверь.
-Эка! – аж отстранился тот. - Ты это чего приперся? Сегодня же суббота!
-А ты чего? Что не дома? – ответил я вопросом на вопрос.

-Да дочка, день рождения у нее, - и пренебрежительно махнул рукой, - вот я и смылся от молодежи, пусть веселятся. А это что у тебя в руке?
-Подарок от Деда Мороза. От Петрухи с Сашкой, только сейчас оттуда.
-И как там? – заинтересованно отложил тот книгу.
-Потом расскажу, - и я выложил на стол вместе со спиртом пол–палки колбасы и грушу. – Я это, сейчас до своего добика и вернусь, хорошо? Ты тут пока режь да разливай, только без меня не пей: обижусь.

Добрый встретил меня с нетерпеливым осуждением в глазах. Еще бы! Столько костей сожрать, и не сходить ни разу, так и глаза на лоб вылезти могут. Открыв дверку, выпустил его на пустырь. Вот оно, наше общее с собаками счастье: метров десять отбежал, и, задрав обрубок хвоста, блаженно лыбясь, одновременно и писает, и какает. Да, здорово его приспичило. Но улыбка–то, улыбка! И ведь терпел, и в своей клетке даже не сходил, как в прошлый раз. Неужели и в самом деле ее своей считать начал? С одной стороны оно хорошо, а с другой – отвратительно, не для жизни такие места.

В догонялки мы сегодня играть не стали: здоровье у меня нынче после вчерашнего не позволяет. Просто побегали за палочкой, схрумкали колбаску из дурдома, и запили ее из лужи. Вот такие мы хорошие, умные и послушные. И в глазах у нас вместо прежней обреченности вновь жажда жизни, азарт увлекательного общения с вожаком, посмотреть приятно. Но внезапно у него шерсть встала дыбом, а рельефные мышцы под кошей забугрились.

-Ты чего это, Добрый? – оглянулся я в ту сторону, куда смотрел, не отрывая взгляд, пес. - Да ерунда, Добрый, это Михей идет. Он такой же живодер, как и я, не беспокойся ты так, - но на всякий случай положил-таки этому четвероногому охраннику руку на загривок. - Михей, ты ему не нравишься, похоже. Я сейчас запру его и подойду.
-Что ты – зверь, что он, - пробурчал тот, немедленно направившись обратно. Но взглядом на нас все же косил.

-Добрый, Михей – свой, - наклонился я к псиной морде. - Слышь, псякум? Михей – свой. Не трогай его без надобности, а то он–то тебя точно жалеть не будет: нож у него всегда с собой. Слышал про Маугли? Нет? Так вот, у того тоже кинжал был, и даже тигр его боялся. А теперь  посмотри на себя: кто – ты, и кто – тигр! Это тебе не кошка Мурка из подворотни, он одной левой нас с тобой уделать может. Даже если у меня кинжал с собой будет: не знаю я тигриных  повадок, нет, точно обоих прихлопнет, и к гадалке не ходи.

Все дела сделал? А то смотри, завтра воскресенье, выгуливать тебя никто не будет. Но ты же у нас немец, чистюля, потерпишь. Эх, Добрый, и почему же это у вас, собак, паспортов нет? Сейчас уехал бы на свою историческую родину, и жил бы там на одну пенсию. Знаешь, сколько у меня друзей – немцев уехало? Все смылись, и никто даже и не пишет. Обидно, да? Ах да, доберман, ты же у нас швейцарец, тебя же тамошний налоговый полицейский вывел. Или – австриец? Неважно, важнее другое: оба мы с тобой в России подохнем. Заходи в клетку, Добрый, - и впустил его обратно за решетку. - И не смотри на меня так: куда я тебя дену? Передержку для собак охранять? Возьмет тебя Юра – повезло тебе, а нет, так и все. Эх, зря я к тебе привязался. Пока, Добрый. Вот и хороший мальчик, лежи, дрыхни.

Михей только крякнул при моем появлении:
-Выдыхается же. А знаешь, сколько атомарных слоев за секунду испаряется? Пятьдесят! Пятьдесят слоев, представляешь? Так что давай не тянуть, - и опрокинул стопку в рот. Повращав глазами, радостно улыбнулся. – Настоящий, б…! Вещь! Оттуда?
-Не из аптеки же, сейчас везде бадяжат.  Прямо из больнички.

-Да, и как там они? - зажевал он колбаску. - А вот колбаса – дерьмо. Так как они?
-Хреново все, Михей, - аж передернуло меня от воспоминания. -  Даже хуже, чем у нас.
-???
-Плесни еще, только по чуть–чуть, расскажу.
После всего того, что он услышал, а рассказал я ему обо всем, кроме Оли, тот лишь опять наполнил стопарики, но уже по–полной:

-Дерьмо. Вот так живешь, и все. Уж лучше бы сразу стреляли. Вот ведь дерьмо! Зато спирт у них хороший, чистое миро. За них!
-За них, - чокнулся я с ним. - Не понял: чего чистое?
-Миро!
-Миру – мир, маю – май? –  закурил я, усмехаясь. - Эк тебя торкнуло, вроде всего ничего выпили. Смотри, рядышком с ними не приляг. На троих, так сказать: Ника–то скоро выпишется, он и после килограмма спирта на ногах стоять может. А нам с тобой здоровье уже  беречь надо.

-Миро – это масло такое специальное, для богослужений оно! – обиженно вытянул губы в трубочку тот. - Темнота!
-Ага, и на нем попы плюшки жарят.
-Тьфу ты! – ни с того, ни с сего рассердился Михей. - Ты хоть Библию-то читал?

Я закашлялся, но понял, что шуткой на сей раз не отделаешься:
-Откуда, Михей? Да и зачем мне это? Знаю, что был Христос, затем он помер, Бог там еще был. То есть – он есть, что мне еще–то надо? Предали их всех, короче, как это обычно у нас бывает, кинули, да и все. Разве я не прав? Если не прав, тогда скажи, в чем.
Мой коллега поморщился, покачал головой, и достал из стола книжечку с полупрозрачными листочками, полистал, и протянул мне:

-Тебе дам почитать, может, и поймешь чего, ты мужик еще не совсем пропащий. Но учти: с возвратом.
-Чего ты мне тут суешь? Опять детектив свой? – вслед за ним полистал я книжку из папиросной бумаги. - Ни хрена же не видать, и написано мелко. Не, зрение я портить не согласен, оно мне для телевизора надо.

-Библия это, Паша, Новый Завет. Можешь называть это детективом, если тебе это так нравится. Но – не хочешь, не бери, твое дело.

Обижается, похоже. Нам на работе нельзя ссориться: мало ли чего может случиться, мявкнуть не успеешь, как уже на том свете. Лучше возьму, да и, если честно, самому почитать интересно, чего там попы понаписали. К тому же этот художник из дурки тоже ведь неспроста иконы свои рисует, значит, есть в этой книге что–то стоящее.

-Спасибо, Михей, обязательно верну, - засунул я книжку в карман. - Там хоть не  очень сложно? Я от научных терминов засыпаю, сразу предупреждаю.

-Их там совсем нет, как специально для нас с тобой написано, - пригладил он усы. - Вот Ветхий завет, тот читать сложно, я в нем совсем запутался. Когда дочитаю, могу и тебе тоже дать, у тебя память молодая, а мне приходится на листочек выписывать, как там кого звали. Все с самого основания мира описано, представляешь? Не, там без бутылки точно не разобраться. Плеснуть? – и поднял флакушку.

Мы с ним за разговорами просидели еще часа полтора, и тут я почувствовал, что если не уеду домой прямо сейчас, то наверняка побегу в ларек за добавкой, чего мне совсем не хочется. Лучше уж домой, еще пивка – и на бочок, а утро вечера мудреней, завтра придумаю, чем заняться. Можно даже книжку эту почитать, если настроение будет.

-Все, Михей, пошел я домой, - поднялся я со стула. - Все уже, хватит на сегодня, устал уже. Как бы в автобусе не заснуть. Спасибо за Библию, обязательно почитаю.

Утречко было так себе, зато я выспался: сперва я вскочил, как обычно, в шесть, но опомнился, попил кефирчика, и продрых аж до девяти. Настроение было двойственное: с одной стороны, вспоминался кошмар в сумасшедшем доме, а, с другой, я отчего–то скучал по Доброму. Заварив чай, открыл Михеевскую книжку. Пока читал первое из Евангелий, чуть ли не чайник выдул.

Затем закурил, и подошел к зеркалу. Ну, да: не брился сегодня. Но все равно чего-то еще не хватает. Нет ни на моем лице, ни под ним спокойствия и удовлетворения, а без этого я нервничаю. Вернувшись на кухню, взял ручку и принялся рисовать в тетрадке разные каракули: есть у меня такая привычка, когда я думаю.

 Потом я перевернул листок и написал: «Отдам в хорошие руки. Кобель, доберман. Четыре года. Знает команды. Кличка – Добрый. Позвать Павла Ивановича». Внизу подписал свой рабочий и домашний телефон. Накатав еще с десяток таких объявлений, взял клей, оделся, и пошел расклеивать по остановкам.

Домой я шел, улыбаясь. Может, и на самом деле сработает? Надежда, спутница моего бывшего соседа – философа, шептала: «Все у нас получится, Паша, обязательно получится». Солнышко подмигивало в ответ, когда я, блаженно расслабившись на скамеечке, млея, пил пиво. Да, сегодня даже спирта не стал брать: отчего–то не захотелось.

Прав Михей со своим миром: хорошо это, когда добрые дела делаешь, а не просто убиваешь. Затем я вспомнил Доброго с его улыбкой: да нет, это не «миро», а «мирро», зубастое и рычащее, но – доброе.