К.Велигина
Передо мной книга М.М. Дунаева «Православие и русская литература» (Москва, «Христианская литература», 1996 г.). Это пятитомное исследование, осмысление русской литературы с точки зрения православного критика, грандиозный по своим масштабам и по зрелому, умному размышлению труд, заслуживающий глубокого уважения. Автор написал свою книгу на основе курса лекций, прочитанного им в Московской Духовной Академии. Это одна из первых книг такого рода.
Как православный литератор я не ставлю своей задачей анализировать всю книгу М. Дунаева. Но очень хотелось бы в заочном, так сказать, сотрудничестве с автором сказать несколько слов о романах И. Гончарова «Обломов» и «Обрыв».
«Искусство и литература в частности, может в необозримом пространстве души замкнуться в тех областях, где душа соприкасается с телесным естеством, но может возвыситься и до сфер, пограничных с пребыванием духа. Такова в высших своих достижениях – русская литература», пишет М. Дунаев.
Напомню: задача автора – ПРАВОСЛАВНЫЙ литературоведческий взгляд на русскую литературу. Моя задача такова же, но в чем-то мы с автором можем сходиться во мнениях, а в чем-то расходиться; в нашем несовершенном мире иначе не бывает. Это правильно, и подчеркивает высокую значимость дара Божьего: свободной воли и индивидуального мышления в каждом человеке.
«Имя Ивана Александровича Гончарова, - говорит Дунаев, - … русский читатель несомненно видит в ряду классиков отечественной словесности, однако же всегда чуть-чуть отодвигает его несколько назад, вглубь, всё же не признавая прав писателя на равенство с величайшими именами. Быть может, дОлжно согласиться с мыслью Белинского: «… у Гончарова нет ничего, кроме таланта… Талант его не первостепенный, но мильный, замечательный», не упуская, что среди первостепенных: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов… Но и звезда Гончарова не меркнет в их ярком сиянии».
Стоп. Вот у меня и появилось первое возражение. Во-первых, откуда известно, что читатель «отодвигает» Гончарова, да еще «всегда»? Если уж делить творцов на первостепенных и второстепенных, то будем честными до конца. Таким образом Пушкин и Гоголь окажутся впереди, а далее мы отведем место Лермонтову и Гончарову. Потом Чехов. А Толстому я бы отвела последнее место в плеяде великих классиков. Почему? Во-первых, потому что Лев Толстой – масон, т.е. писатель не только не православный, но вообще мало верующий (ибо масонство – это партия, а не религия). Герой Толстого Андрей Болконский допускает кощунство: насмешку над иконой Божьей Матери («Матушке звезду дали», т.е. наградили звездой). Все герои Толстого – люди суть неверующие и в большинстве своем достаточно неприятные. «Война и мир» - великий памятник Нелюбви, отрицания русскости в русском человеке, т.е. веры православной, с коей предки наши победили Наполеона, без которой не могло быть мира после войны, начавшейся в 1812 году. Один образ Наташи оживляет своей искренностью и истинностью всё произведение. Еще, конечно, княжна Марья. Но как героине ей не хватает света. Она, верующая, православная, - неубедительна в своей вере у Толстого; ведь сам он не верит! И такого писателя (не хочу умалять его творческих достоинств) мы ставим выше Гончарова! Нет, я решительно не согласна с таким подходом. Православное чувство, не говоря уже о писательском мастерстве, о тонкости, психологизме, у Гончарова несравнимо выше, нежели у Толстого. И «звезда Толстого» явно меркнет в «ярком сиянии» истинно русских писателей. Среди них – Иван Гончаров…
Итак, «Обломов». «Отличительная особенность Гончарова – это сила художественного обобщения, благодаря которой он мог создать такой всероссийский тип, как Обломова, равного которому по широте мы не находим ни у кого из русских писателей», - говорит Владимир Соловьев. Я совершенно согласна с этой мыслью, как и с мыслью Дунаева: утрата смысла жизни есть утрата веры. Обломов видит некий смысл жизни в мечте, идиллии; его лень, по мнению Дунаева, есть « бездействие по убеждению, по отвращению от суеты. Но… праздность остается праздностью. Дух же праздности влечет за собою дух уныния».
С этим не спорю.
Штольц говорит Ольге об Обломове: «Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что… ты любишь его?.. За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото…»
«Обломов нравственно чист, - продолжает Дунаев, - но полнота духовных стремлений ему неведома… нравственность не есть духовность».
Снова задумываюсь. Да, нравственность не есть духовность, но чего мы, собственно, хотим от героя романа? Каждодневного плача о грехах своих, о талантах, зарытых в землю? Это было бы прекрасно, однако зачем же тогда писать роман? В монастырь героев и героинь всех романов – и вопрос решен.
Вспомним лучше, что Обломов – человек действительно великого сердца; он умеет любить. Разве это не есть искра Божья, непреходящая ценность? Уметь любить, не делать никому зла, даже в мыслях зла не держать – это ли не состояние грешной, но безусловно православной и вообще верующей души? Роман, написанный в миру, раскрывает психологию обыкновенного мирского человека. Такое произведение никогда не станет житием святого, но будет для читателя как бы еще одной ступенью лестницы, ведущей в Небо: тем-то и хороши произведения, в которых очевидна любовь к человеку, боль автора за своих героев. Разве этого мало: ступенька лестницы, «ведущей вверх»? Ведь без нее можно было бы, пожалуй, оступиться и пасть, а с нею – мир в душе читателя, любовь к герою произведения, а через эту любовь – более трепетное чувство и внимание к окружающим, к ближним своим, к Богу. Это очень много. Трудно переоценить важность и, осмелюсь утверждать (!) святость труда наших классиков.
Соглашаюсь с Дунаевым, когда он пишет об Ольге и Обломове: «Что мог он ей дать?.. Он может дать возможность проявления подлинной любви – и что можно дать более душе человеческой? Ей этого мало? Лжет: она хотела получать, но оказалось, что нужно тратить: душевную заботу, тепло, сверхобычные внутренние усилия, - и она немедленно отступилась».
Да, Ольга отступилась от Обломова. Но они слишком не подходили друг другу, их любовь изначально была обречена. Слава Богу, что Ольга не всей душой полюбила Обломова; иначе она приняла бы его таким, какой он есть, - и ей пришлось бы всю жизнь тащить его на себе, быть по существу главой семьи. Она же стремилась к семейному счастью, в котором главенствующая роль принадлежит мужчине. Большинство читателей поймет Ольгу, как поняли ее Обломов и Штольц, ставший позже ее мужем.
Штольц, по мнению Дунаева, тоже страдает обломовщиной, только трудовой. Для него труд – цель жизни. Ни Обломов, ни Штольц не видят (во всяком случае, явно) смысла жизни в пути к Богу ради обретения будущей вечной жизни. Но ведь они облегчают путь своим ближним, развивают, зажигают их: Обломов – по отношению к Агафье Матвеевне, Штольц – к Обломову и Ольге. Это гораздо больше, чем только подать чашу холодной воды. Никакое добро, сделанное с любовью, не пропадает у Господа. Но М. Дунаев, при всей своей проницательности, точно забывает об этом. И выносит приговор: «Обломов… способен… разглядеть суету, Штольц – нет. Обломов богаче духовной чуткостью, зато у Штольца больше жизненной стойкости. Но стойкость его, повторим… основана на духовной обломовщине.
И вот мы видим: безверие или недостаток веры, ущербность веры – рождают полное бездействие, становящееся оборотной стороной уныния, либо лихорадочный труд при полной неспособности мужественно противостать всем нелегким и страшным вопросам бытия. Безверие рождает обломовщину в разных проявлениях…».
Как говорится, припечатал. Несколькими словами расставил героев Гончарова по местам. А души Обломова, Ольги, Штольца, Агафьи Матвеевны, живые души, о пользе которых именно и печется Господь, непостижимый в своем милосердии, - это точно ускользает от православного критика. Лично я вижу в подобном подходе к русской классике некоторое западничество, «зашоренность». Так и до фарисейства недалеко. На верующих писателей и их героев смотрим сверху вниз? А ведь даже святые люди так не делали. Лучше нам С НИХ пример брать.
Неужели и в православной критике, как в критике советской, главным станут догматы и схемы с их вечным прокрустовым ложем? Вероятно, подсознательная просьба большинства критиков, даже верующих, одна: слова Вия: «Поднимите мне веки. Не вижу…» Или не хочу видеть?
Для меня роман «Обломов» - книга, каждая страница которой дышит православной Россией. («Там русский дух. Там Русью пахнет!..»). Это роман о любви земной и о любви небесной, гармоничный, живой рассказ о непрестанной Божьей помощи слабым людям, о милосердии Господа к творению своему. И я удивляюсь: как может преподаватель Духовной Академии не видеть этого?
Теперь позволь мне, читатель, перейти к роману И. Гончарова «Обрыв». Первое слово предоставляю М. Дунаеву. Вот, что он говорит о главном герое «Обрыва»: «Борис Райский – художник-дилетант, страстный пропагандист свободного следования страстям. Гончаров совершил художественное открытие, показавши, какую опасность для личности и для общества таит активное существование подобных натур».
Снова – стоп. Я представляю себе, как сильно удивился бы Иван Александрович Гончаров, узнав, какое именно художественное открытие он совершил. Он-то ведь в своем писательском неведении полагал, что рисует яркий, увлекающийся, артистический характер, летящую душу, ищущую, пытливую, бескорыстную, щедрую на добрые чувства, на редкость чистую для своего времени, человека, жаждущего жить «для людей», но еще не умеющего это делать. И вдруг выясняется, что перед нами пропагандист страстей, едва ли не русский Казанова, к тому же, вообще личность маргинальная, подозрительная и опасная для общества. Одним словом: враг Бога и народа. Да еще, к тому же, «дилетант». Прежде всего «дилетант», а не талантливый человек. Какое категорическое, внезапное осуждение Райского! На герое ставится клеймо. Проштамповали Бориса Павловича, чтобы не думал «уводить читателя в сторону» от православия своей живой, непосредственной натурой, обаятельной, одаренной, многогранной, в прямом смысле слова Божеской. Ох, не зря сказал Вий: не вижу! Не хочет видеть критик очевидной искры Божьей в Райском. А подтекст таков: я православный наставник, и кто такие передо мной Пушкин, Гоголь, Достоевский (хоть и хвалю его) и прочие? Я-то вот всё знаю, а они… сейчас мы посмотрим на них пристально, развенчаем и разъясним… мы отучим людей бездумно восхищаться ими!
Какая, однако, гордыня! И как через призму ее, точно в Андерсоновском кривом зеркале («Снежная королева») искажаются прописные, но незабвенные истины, в первую очередь, «не осуждай»…
Но пойдем далее.
М. Дунаев считает, что Райский стремится исключительно к соблазнению женщин, к блуду. Я же убеждена, что все «страстные» монологи героя «о страсти» являются на самом деле, скорее, артистическими проявлениями яркой, горячей, художественной натуры, чем-то вроде испанских серенад, исполняемых под балконами прекрасных сеньорит. Хвала Райского женской красоте и любви не более соблазнительны, чем библейская «Песнь Песней». Но суровый критик считает иначе. По его мнению, Райский со своими «проповедями» земной любви страшнее даже Марка Волохова,- так сказать, практика при злом гении-идеологе Райском. Правда, Райский часто тоже не прочь побыть практиком и даже переживает довольно опасную ситуацию с Марфенькой… но при этом он честен, порядочен и достаточно силен внутренне, чтобы вовремя остановиться «перед обрывом».
Если с Райским Дунаев не слишком церемонится (как, впрочем, и с остальными героями и их творцами), то Марку Волохову уж и вовсе нет спасения от «праведного гнева» критика. «Марк – просто обычный хам и паразит, - пишет Дунаев, - ошеломляющий ближних своих беспардонным напором и паразитирующий на подавлении их воли в замешательстве, на добрых человеческих чувствах».
Согласна с частью вышесказанного. Но разве Марк «просто обычный хам и паразит»? Так ли это? Не думаю. Во-первых, он безусловно неглуп, раз сумел оценить Веру. Во-вторых, он даже бывает добр. Ибо что как ни бескорыстная доброта заставляет его сочувствовать Леонтию Козлову – и ухаживать за ним денно и нощно, когда тот, брошенный женой, заболевает. Таким образом, и в Марке есть искра Божья. А как же иначе: живой образ, искренний, живой человек! К тому же, человек интересный. Лично я вижу в Марке всё того же «лишнего человека», героя своего времени (как вижу в Вере и Марфеньке нечто от Пушкинских Татьяны и Ольги). Изначально Марк был Чайльд-Гарольдом; попав на русскую почву он преобразился в Онегина под пером Пушкина, позже стал Печориным у Лермонтова и, наконец, Марком Волоховым у Гончарова. Далее Марк «как женщин, оставил книги» и всё прочее, ему надоевшее, переселился в реальность и превратился… в красноармейца? Скорее, в белогвардейца-апаша, описанного В.Шульгиным в его воспоминаниях.
Разумеется, Марка можно обвинить во множестве неприятных слов и дел, но если бы он был «обычным хамом и паразитом», Вера не заинтересовалась бы им, не полюбила бы его, не пыталась «перевоспитать», не теряла бы до самого конца надежды, что «волк» приручится и станет, наконец, человеком. И я понимаю Веру. При всех своих недостатках Марк «цепляет», трогает, заставляет думать о нем. Яркий, необычный, удивительно живой герой с неповторимым характером.
Так или иначе, чувство вины просыпается в Марке после «падения» Веры. Совесть (!), т.е. Бог, обитающий в человеке, отрезвляет его. Он приходит к пониманию того, в чем он виноват перед Верой. Заурядный хам и паразит не знает, что такое совесть. Гораздо более неприятным человеком, чем богоборец Марк, мне представляется Нил Андреевич Тычков, «человек почтенный, со звездой», аккуратно посещающий церковь. Он живет напоказ, в нем искренно только чувство трусости. И, в отличие от Марка, он не способен любить, ибо из корысти отправил собственную племянницу в сумасшедший дом, из гордыни посмеялся над Полиной Карповной. Да, Марк хам, но он не подлец, в нем живо чувство чести. Нил Андреевич чести не знает. Но его почему-то М.Дунаев не торопится осудить; даже не упоминает о нем. А ведь настоящее, подлинное зло исходит именно от Тычкова и от «врага внутреннего» - только от них двоих во всём романе.
Веру, Марфеньку и бабушку Райского, Татьяну Марковну Бережкову, Дунаев щадит от отрицательной критики. Они вполне православны, разве что Вера впала в гордыню и своеволие, с точки зрения критика. Советское литературоведение заклеймило Веру и бабушку иначе: Молодая Россия и Старая Россия. Ну никак мы, критики, не можем без клише. Почему бы не увидеть в героях и героинях «Обрыва» в первую очередь ПРОСТО ЖИВЫХ ЛЮДЕЙ, образы, мастерски созданные Гончаровым? А в живых людях заметить прежде всего их души, характеры, образ Божий? Такой подход, мне думается, и будет истинно христианским, т.е. человечным. И не стоит впадать в «религиозный максимализм», в котором М.Дунаев подозревает И. Гончарова, но которому, на самом деле, явно бывает подвержен сам.
Вообще, что такое взгляд верующего человека на мирскую литературу? Убеждена: это, прежде всего, внимательное, бережное, доброжелательное (хотя и, безусловно, взыскательное) отношение к авторам произведений. Критику следует понимать, что авторы, пишущие в мире и о мирском, не будут во всём подобны Псалмопевцу Давиду уже потому, что пишут иначе, о другом. Их волнует психология созданных ими героев, они пытаются осмыслить окружающий их мир, размышляют над движениями собственной души. Было бы в высшей степени странно и неправильно протестовать против этого. Но заметив в размышлениях автора или его героев Божественные, светлые, духовные начала, критик должен отмечать их и приветствовать. И не ставить всякого лыка в строку.
В работе М.Дунаева я заметила постоянную борьбу между его мирским и церковно-догматическим взглядом на литературу, колебания: от Фамусовского «собрать все книги бы да сжечь» (почти), кроме христианской литературы, - до сильных и не всегда оправданных компромиссов. Получается в одном исследовании «одним махом семерых побивахом», а в другом – нескрываемый восторг по отношению к писателю и его творению. Дунаев очень точно, умно и профессионально говорит о писателе до тех пор, пока его вдруг не осеняет: «А как же церковные догматы? Я же православный!» И вот критик «задохся благочестием», по выражению А. Архангельского, - и пошел сечь классиков вместе с их героями с каким-то отнюдь неправославным фанатизмом.
Истинно православная критика, мне кажется, не должна рассматривать литературу с позиций каких бы то ни было догматов вообще, а просто быть предельно искренней! Довольно схем и систем. Истинная, «живая» схема верующего человека – исследование, исходящее от союза сердца и разума, без набивших оскомину клише и штампов. Ведь литература – особый мир; без заведомого осуждения и предубеждения нужно входить в него. А то ведь и широкий путь может показаться узким (т. е. правильным), если по всей его ширине наставить тоннелей.
Разумеется, речь не идет об откровенно антирелигиозных, подчеркнуто еретических книгах, девиз которых «несть Бог». Такие книги верующий человек не сможет не осудить, не может не выступить против них хотя бы внутренне. И будет прав!
«Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии», сказал Гоголь. Совершенно верно! Но писатели потому и писатели: они пишут о том, что ниже Евангелия, стремясь при этом к постижению Евангельских истин, вольно или невольно, сознательно или неосознанно. И неправильно, я считаю, улавливать их на слове в процессе их самопознания или осмысления ими нашего грешного мира. Ведь они объясняют себе и другим то, что поняли сами, что открылось им, что возможно понять. Они ошибаются? И критики, и читатели будут ошибаться, каждый по-своему. Таков наш мир: мы все ошибаемся. Тем не менее, по моему мнению, большинство писателей служит Богу. А уж сколько талантов им дано, чтобы пустить в рост, и какой монетой, - дело не наше, а Господа. Наше дело слушать свое сердце и руководствоваться своей верой. Только в этом случае наша критика обретет истинную силу духовного отзыва на чужое творчество.
К сожалению, М.Дунаева уже нет в живых. Царство ему Небесное! Но, быть может, моя статья заинтересует ныне живущих православных критиков.
Апрель 2012 г.