Деревня спала.
Как любой организм, находящийся в невнятном состоянии уже на протяжении длительного времени, с примесью старческого протухшего недомогания – когда сон является чуть ли не единственным спасением от церебральных конвульсий, от исходной агонии – Вязовка ушла, как уходила уже восемьдесят лет, в забытье.
В сегодняшнем ее ночном забытьи был лишь явно неслучайный собачий групповой вой с перекличкой других леденящих нот из окружающих населенный пункт чащоб.
Звери – и лесные, и цепные, много чуяли…
Старуха даже не издавала звуков. Казалось, жизнь, соки, питающие ее дряхлое тело, прекратили подачу – сил не нашлось даже на последний плач. Окаменелая изнутри, она тупо накренилась над мертвым телом внука, пристально вперившись в его лицо, которое выражало недоступную при телесном существовании гармонию и есогласованность мыслей, чувств и действий.
Степан реально – обрел! И своим спокойным видом парень явно призывал к пониманию и чувству удовлетворенности происшедшим.
Наверное, правда – каждому свое. Проскакавшему бестолково по кочкам неразумного бытия обретение приносит вездесущий НИКТО, у каждого – свой, без прозрачного савана но с автоматическим огнестрелом. Ангел исхода, воплотитель ответственности и справедливости присутствия человека на земле.
Даже чужой НИКТО…
Старуха, казалось, все понимала. Поэтому и не единой слезинки, ни единой тягостно-убийственной ноты не заполучило сгустившееся донельзя пространство нищенской деревенской избы.
Женщина – поняла, что нельзя было сказать о троих молодых мужчинах, пришедших в ночи с телом Степана Парамонова. Вернее – двоих. Святослав Волгин держался, как всегда, отрешенным и равнодушным к земному. Кода не накрывал прецендент верного убийства. .
Марат мечтал об одном – как угодно, но только быстрее закончить последнее нехорошее действие здесь. ТУДА – тянуло несказанной силой, затягивая веревь на шее со страстью пронзительной суховейной жажды.
Верный ствол как будто шевелился от нетерпения в кобуре, рвался к последнему своему железному свершению действа.
Человеком совершено – последнее, дальше запал утерян, кровь боле не возбуждает. Только бы оставить после себя, только бы ответить за тех… за того…
ТОТ – уже отпустил учителя. Иван… Нет, уже до конца – Святослав, отпустил учителя, свыкся с мыслью о неизбежном. Или же увидел свой путь по земле БЕЗ, осознал самостоятельность решений и действий. Первое из которых – открытие имени.
Парень даже не понял – почему вдруг? Да потму что Марат уходит… И – уносит с собой тайну имени.
Все эти трое мужчин абсолютно не знали, что делать сейчас? И не понимали, не видели даже старой женщины над телом внука. Поскольку тут была - НЕ ВОЙНА.
Вдруг воздух спертого пространства качнулся, дернулся всей материей вослед распахнувшейся двери, изба просветлела, заиграла всеми своими стенами – лавками – печью – утварью. Затем резко дернулся молодой Святослав, практически отпрыгнув в сторону и заняв все-равно что стойку «смирно» где-то в стороне наблюдателя происходящего.
В дом ворвался Арсений, белый мощный мужик в облачении необъяснимой пространственной ауры, что неминуемо шла перед ним, разверзая тягомотные сгустки сложившегося немирья. И сразу следом в избу втянулась, просочилась великолепная пышная нимфа – фея – ЖЕНЩИНА с толстенной косищей и следами кровоподтеков на красивой по-неземному мордашке.. Она слегка прихрамывала, при каждом движении по лицу прокатывалась волна боли, выраженная в нежных морщинках.
Все эти царапины, подтеки, морщинки боли девушку только украшало, придавая очарование энергии живой дороги и вечного жесткого поединка с агрессивным бытием.
- Вот, по пути поймал… - первые слова колдун вывел отрешенно, ни к кому не обращаясь.
…Афганец почуял приход новой силы, давно, между прочим, ожидаемой, но не зацепившейся в вере. Нахлест приливной волны, посрамляющей и приводящей в полную неразбериху предыдущие намерения.
Девушка меж тем, не менее отрешенно, чем ее спутник, вслепую схватила с печной плиты огромный тесак и дернула крепкой хваткой косищу. Ее – холодный, впрочем, пронзительный взгляд плотно зафиксировался на Марате.
- СТОЯ-ЯТЬ!!! – завопил вдруг Афганец волевым напалмом..
- Стой!! – добавил он уже более спокойно, с облегчением выдохнув. Глаза его внезапно потеплели и… как бы успокоились. Теперь уж он, не мигая, разглядывал незнакомку, застывшую, как есть с тесаком в одной руке и с косищей в другой, наморщившую лобик в удивлении и бескомпромиссном подчинении мужчине. – Ну… Не надо традиций!
Голос Марата Баркова звучал ласково, мягко, проникающее. Да, это, конечно, была ОНА.
Та, что удержала.
Он никак не смел подумать, что ОНА – реальная, живая… А если и так – то успеет.
- Не надо традиций… Мне нравится коса, т-твоя… коса…не торопись!.. Вдруг – нет…
Между тем Аленка чудовищно-внимательно вглядывалась в лицо Афганца. Абсолютно точно, что-то ей показалось очень знакомым, если не сказать – пугающе-знакомым в этом обезображенном войной мужественном лице.
- Ну, все, все… - между тем погружал в свое спокойствие Арсений. Обнял старуху за плечи, зашептал басом ей в ухо, - добрая женщина, ну – все! Мы прибыли. В Бога веруешь?? Веруешь, знаю, вот и будет тебе Бог всегда рядом. И в своем храме будет. Вставай, пойдешь со мной!
- Учитель, благосло… - неожиданно вклинился Афганец, успевший подобраться к Алене и вставший рядом.
- Ш-шпана бестолковая! – гаркнул колдун, непонятно, то ли с гневом, то ли с умиротворением. В общем - с безразличием. - Изыдите! Ишо благословлять вас, нашли священника… - в глазах мужика меж тем играли чертики победоносной силы. – Не до вас сейчас… Сношаться, как лемминги, да мочить друг друга научились, черти! Хе! Благослови их… Добрая женщина, вставай, вставай, ты нужна Богу, как Он тебе, пойдем, будет тебе все.
- Мама?! – вдруг спокойно удивленно, чУдным тоном произнес Свят, как бы задавая девушке вопрос «Так ли?»
- Оххх!! Бо-гиня! – хрипло, не своим каким-то голосом вдруг обозначилась старуха, А-а-а! Ты ли это??! – она выпрямилась, будто внезапно омолодев и медленно-медленно пошла на Алену с непонятными для нее самой намерениями. Впрочем, почти понятными для всех окружающих. Девушка отпрянула.
-У-у-у! – гаркнул колдун, - и-ди-отское племя! Постреляли-порезвились… НУУУ ж! Матушка, матушка, пойдем, пойдем за мною, молиться будешь там, где быть услышанной. Пойдем, добрые люди нужны Ему близко… Ну ты, маньяк, давай, делай же, что умеешь, ну же! Теперь пора! – сверкнул, как клацнул уничтожающей волей на афганца, - действуй, сукин сын, А!
Марат понимающе кивнул и зашарил руками в своем походном рюкзачке. Все, кроме него, потянулись к выходу, резко осознав смысл. Алена, до недавнего времени рекшая себя Миланой Бьянко, не спускала пронзительного взгляда с Афганца. Она даже прикрыла ладошкой рот, непроизвольно открывшийся от проникшей в уверенность некой правды. Ведомой пока одной лишь ей…
Колдун бережно поддерживал, подталкивая к выходу бабку Степана, Марат хлопотал с каким-то своим реквизитом.
В ночи еще продолжала разрывно звучать волчье-собачья многоголосица, клином буравя приплюснутых страхом жителей округи. Минуту спустя звериное уныние-приговор разрядил немыслимых децибел (сообразно с общей, все-таки, тишиной) взрыв и сноп огня-напалма, взвившийся над бывшим жилищем Парамоновых бабки и внука.
Вой серого лесного народа резко стих, собачий же захлебнулся испуганным, гадким скулежом и тявканьем. И – что-то взорвалось совсем на другом уровне.
Люди покидали убогую Вязовку, как Землю. Тут все кончилось…
Еще одна тема для колонки происшествий местной прессы. Возможно, благодаря «череде» неожиданных событий на малом пятачке русской глубинки, и не только местной.
* * * *
Странно, как мог так звонко петь-журчать медленный темный ручей в запредельной чащобе. И, главное, отчего ему журчать – ни камушка, ни стремнины, одно лишь черное торфяное русло. Но он звенел!
Чаща и впрямь была какая-то «запредельная». Ну не нарисует такое художник, ни в какой книге детских «страшных» сказок не проявится такой лес. Он, как будто специально вырос для чего-то неведомого, для глубоких таинств и проявлений, неведомых даже сказочникам.
Торфяной звенящий ручеек, твердый (странно-твердый, как в сказке, опять же) берег, густо закрашенный изумрудным сухим мхом, сухие лапы толстенных елей, туго прижавшижся друг к другу в древней пуще, висли, раскинув прозрачно-голубоватые лишайниковые бороды, тянули эти бороды к ручью. Ярчайший космический свет на солнечно-открытом пятачке, густой, как ночь, сумрак подъельника. И редкие травинки-кустарнички, робко вылезшие на свет божий из ржаво-игольной подстилки…
Ручей уплывал в никуда, как в пространственную невидимую дыру, к невнятной перспективе стать могучим потоком и ворочать берегами своими.
Аленка, не отрываясь, пожирала странным взглядом непроходимый мшисто-лишайниковый ельник.
- Чертоги Валгаллы?... – как будто задавая вопрос, обратилась она к Марату, - да нет, непохоже – тут же, впрчем, поправила себя и, вздохнув, притерлась к боку мужчины.
Они полуобнаженными вольно лежали на твердой поляне кукушкина льна, том самом солнечном пятачке в чащобе, фонившим космическим каким-то светом. На лице Марата застыло непроходимо странное выражение, он будто не мог разобраться с происшедшим – к добру ли все или к окончательному неизбежному приблизился.
Алена была, как всегда, великолепна. Еще более…
Последний скоростной путь ее закалил, пронесся по телу шершавым пламенем. Пышное, здоровое тело женщины утратило, казалось бы, всегдашнюю мягкость и даже в чем-то всеобщую притягательность, стало казаться более поджарым, упругим и… царственным. Да, в последние несколько дней «Бьяночка» обрела именно царственность осанки и волю в лице. Даже жесткость и грубоватость.
И от этого стала еще чудесней обычного, еще более притягательным воплощением всей дикой природы. Хоть уже и «не девочкой, но женой».
Она была из той породы, что выглядят ровно так, как чувствуют и видят себя в месте и времени. Как часто случается – и не узнать человека завтра, с которым был вчера, насколько крепка и динамична связь живой материи с движениями духа и мысли.
- Зачем же ты так. – не вопрос, а утверждение проронил Марат, - и что теперь, а? Я ж думал, что обрел женщину, а обрел…
- Ты и обрел – женщину, именно ее и… того! – по-старому живенько встрепенулась девушка, - или я сильно похожа на мужика?
Аленка запахнула рубашку на груди.
Да, еще она вдруг обрела легкую и ненавязчивую стыдливость, свойственную ей ранее, как паровозу ангельские крылья. Может статься, правда, только перед Афганцем, оно того стоило.
- Тебе нужен привал,… присад, Волкодав! Устал ты. – добавила она со вздохом, откинувшись спиной на колючий мох.
- Слышь! Не называй меня этим именем, я – не он! – неожиданно вспылил Марат, резким движением завернувшись на бок и обхватив девушку за плечи, - вы со своей … кнесинкой этой, порой как дуры – бросаетесь словами, именами, как сыпете . Я ж…
- Дуры, дурки мы и есть, кто ж спорит. Для хорошего человека и верного имени не жалко. А чё ты серьезен так, всегда есть место в жизни для легендарного Имени. К томуж… ктому ж…
…Тут она задумалась, поморщила лобик, и в завершении мысли звонко поцеловала Афганца в губы, как ударила.
- Имя предварительное, подаренное авансом от прекрасной дамы лучше, чем имя посмертное. К тому ж… Кто твой Волк, кто твой Людоед, откуда им взяться? Не задумывался?
- Сигареты есть? – Марат сел, глядя перед собой на черный ручей, избегая прямого взгляда на женщину
-Ах-ах, уже нет. Я снова ангел, увы! – девчушка улыбалась, покачивая распахнутыми ладошками. Затем даже дала залп знаменитого своего «детского» смеха.
- Ты – сука! – смачно изрек в ответ Афганец и, наконец, уверенно сжал взглядом Аленку. При этом даже улыбнулся одними глазами, что могли понбы понять только очень хорошо его знающие.
Тем не менее этот охват взглядом сказал все – смерть отступила. Уже второй раз за сегодняшний день.
Алена меж тем стала что-то напевать, кисти рук забегали в поиске несуществующего музыкального инструмента. Марат прислушался…
-…по дороге сна, мимо мира людей, что нам до Адама и Евы,
Что нам до того, чем живет земля.
Только никогда, мой брат-чародей, ты не найдешь себе королевы,
А я не найду себе короля…*
- Аах! – мужчина дернулся при слове «брат», - какая ж ты невозможная, дикая, лихая, с-суу-ка!... Любимая… С-сестра…
- Тсссс! – нежно зашептала Аленка, -тихо, ти-ихо… Вот Свят твой ваааще «мамой» признал, так чё ж мне, всем угодить, что ли? Кроме того, вот ты, наконец, и задумался о происхождении своем. Полезно, однако, бывает! Я вот тоже задумалась… А-а-а, поздняк метаться, прокомпостировано! Но… если Бог дает одному человеку столь разных, но таких… таких детей, то вряд ли это просто, а? Вот куда предстоит забраться мыслью… С опозданием, правда, глобальным.
- Да уж, с-с оп-позданьем, с опозданьем! – Афганца опять скривила тяжелая дума. – Но ты ж сестра мне!! Родная, черт! – он даже ударил кулаком в землю. – Вот ведь поймал любимую!
- Предъяви свидетельство! – с кривой и циничной ухмылкой остудила его Алена. – Все ли ты знаешь и ведаешь, настолько ли все, э-э-э, сложно и мутно! И – хорош слюни пускать по тем вопросам, где твой разумишко и не валялся, и ничей не валялся. Все мы от одного семени, как будто не ведаешь! И – чё это за семя, а? Что ж теперь нам…
- И все же… Зачем ты молчала!
- Уже жалею, что и сказала. Где, кто, АУ_У!! Кто даст стофунтовое свидетельство, ау-у! А сколького мы еще не ведаем…
На секунду возникло ледяное молчание.
- Нет, тебе реально нужен присад, Волкодав! – утвердилась Алена, - а то только смерть несешь уже… - с этими словами она властно придвинулась и окатила парня распущенной шевелюрой, - а ее нести еще много-много надоть! – добавила несусветной, хищной улыбкой своей.
* * * *
Уже более шестнадцати лет этот человек был глубоко несчастлив.
Шестнадцать – это конкретно глубоко, абсолютно не по себе. А так – череда вопиющей дисгармонии началась у Игоря Николаевича Бархинцева сразу после Ростовской командировки, когда еще он был совсем молодым специалистом – энергетиком. Что-то полгода спустя дернулось и закололо. Но повседневная жизнь брала свое – что это там могло дернуть, к чему это, мистика какая-то ипрочая, и прочая… Прошло, да не ушло!
Все равно посещали какие-то мутные, затянутые сновидения. Запахи тлена вперемешку со спичечным палевом (серный дух), воды, моря, меняющие цвет до кроваво-красного, тягучие звуки-гудки, переходящие в щелчки выстрелов. Что за бред? Таблетки, снотворные, работа, семья.
Семья! О да, она долгое время держала.
Дрянь посещала ночью – это ранее.. А в последние несколько лет уже и не только, как будто нарастало, приближалось что-то бесформенное, склизко-холодное и неизбежное. Словно вот-вот ЭТО должно настичь, поймать, умертвить. И страшно, страшно до безумия было ЭТО.
Все было так хорошо. Вполне устраивал его брак с симпатичной москвичкой Людмилой, во всем она его удовлетворяла – скромная, тихая, благообразная девушка из рабочего района. Из таких, что читают книжки при свете ночника и пишут стихи до девятнадцати лет, затем во всем безропотно следуют за мужем. Тихий ангел города, хозяйка его обретенного покоя.
Дочушка Аленушка…
Имя выбирали вместе с Людой, Помнится, спорили. Он не хоьел выпендриваться – как-то принято было называть девочек Ленками, Еленами. Но вот Люде захотелось именно так, в славянском стиле наречь дочушку… Это был чуть ли не единственный случай в семейной жизни Бархинцевых, когда жена вдруг решила настоять а он, муж-отец, согласился.
Хоть меньше всего на свете Игоряша любил выделяться. Даже именем дочери. А тут – «выделился», да как еще!
Девчонка росла таким живчиком, таким «солныщком», что все неприятные странные тяги после Ростова-на-Дону стремились кануть в Лету. «Да и не было ж их, странностей этих, дурное сознание да гипертрофированная совесть тому виной, во дурило-то!». Все складывается как нельзя здорово! И квартира получена, и должность радует, жена-хозяюшка, золотой человечек, дочурка-солнышко. Сколько в ней, маленькой, радостной энергии, сколько смеха и любви.
И стишок прочтет…
И гостей развеселит…
И к папке на коленки сядет-не-слезет.
Нет, так не бывает, чтоб все, слышите, ВСЕ кругом дышало такой слаженностью и тихим счастьем. Игорь Николаевич с гордостью, снисходительно и искренне улыбаясь себе, наблюдал, как растет его кровинушка, как уже к одиннадцати годам девочка обретает формы прекрасной будущей женщины. Как начинает интересоваться своим телом, краснеет при виде мальчика или, еще пуще, молодого мужчины. Стесняется себя…
Так не бывает!
И откуда же пришло такое, чтобы та самая ангелица-солнышко превратилась в жуткий и несносный, непроходящий кошмар для любящих родителей!
Разум отказывается признавать эту метаморфозу.
Если б в Игоре Бархинцеве осталась хоть кроха, хоть частица Веры, убиваемой на протяжении долгих лет могучим Совком, он бы о многом, многом задумался! И о том, что «так не бывает» тоже. И понял бы оч-чень много. От одной только капли той самой Веры.
Но «капли» сей в инженерно-государственном мозгу «советского», глубоко советского человека, не находилось.
Вполне к месту добавить даже «хорошего» советского человека.
В голове и душе самой «солнышки»-Алены также не хватало понимания. Почему, ну почему ее добрая, собственно душа так рьяно вдруг запрезирала родного отца, до глубочайшего отвращения. Причин – нет! Ей страшно хотелось вымыться, выдраиться от каждого прикосновения его к телу (стремительно обретавшему в ту пору женскую чувственность). Ее тошнило от несвежего дыхания, ее передергивало от профиля отцовского лица с некрасивым мясистым носом.
Она в голос ржала от его слов, рассказов, воспитаний, поучений – как жить, как вести себя девочке и прочая, и прочая. Глумилась и презирала до ненависти.
Случалось, даже мучилась сильно внутренне, и плакала подолгу. Оттого, что не заслужил столь дурного отношения этот родной ей человек, ну что он не так? Ведь только добро и заботу видела! И любит он дочь свою, и участвует в ней. А уж для мамы какой муж-муженек!
Мама? Тоже что-то случилось. Эту тихую «серую мышку» ей, родной лочери, вдруг жутко захотелось… пнуть! За то, что такая…
И Аленушка пинала и пинала, день ото дня, раз за разом. Двенадцатилетие стало могильным рубежом всего объяснимого словами и мозгом. Горбачевская эра, «перестройка», в России странная политическая весна. И на улице Алены Бархинцевой весна-красна. Специфическая такая, лютая и непредсказуемая.
Впрочем, под пафосной эмблемой «пацифика», но… к родным и близким сие не относилось.
Два мучительных года, ссор, претензий, глубочайших обид на «новую» дочь, шокирующую напоказ своим внешним видом и девиантным поведением. Плотное общение с органами правопорядка, вытаскивание чада из всевозможных милицейских «обезьянников» (хотя в те времена подобных определений еще не бытовало), скандальные разгоны дурно пахнущих, накайфованных чем-то друзей и подруг, что Алена приводила в дом толпами и с любым подручным оружием в руках отстаивала их «право на вписку»…
Ничто не помогало и не действовало.
В глазах дочери он прочитал СМЕРТЬ для себя – еще в тот роковой день, с которого все, казалось бы и началось. Так невинно – приобнял девчушку, поцеловал в шейку и прошептал «Ох, как у нас титьки-то растут!» Абсолютно невинно, по-отцовски, ласково и… упаси боже, без какого-либо гнусного намека. И тут – хоп! Она обернулась и… СМЕРТЬ! На него глядела лютая смерть своими бездонными глазищами. За что?!
Либо дочуру прикончат на экстазе какие-нибудь бродяги или шпана (вроде бы как именующиеся «хиппи»), с которыми та активно водила хороводы по всей державе, либо сама она их зацепит в нередких угарно-возбужденных своих состояниях.
Может, это и гадко, но родители вздохнули с облегчением, когда это «солнышко» наконец закатилось за какого-то очередного любовника (годящегося, как водится, в отцы) и окончательно покинуло отчий дом.
Ведь «так не бывает». Это уяснилось еще годами раньше!
Игорь Николаевич с Людмилой, как говорилось уже, вздохнули с облегчением, опасность жизни миновала и воцарился в доме холодный, отчужденно-раздраженный климат. Обиды на кошмарную неблагодарную дочь переросли во всевозможные личные терки и заусенцы бытия. Отец совсем уже ушел вовнутрь, теперь лишь дутое, обиженное неприятие абсолютно всего стало его портретом. Только б дожить, домучать век свой, только б не видеть и не слышать ничего вокруг. Отцовские чувства как будто вытекли ручейком чрез случайную пору во льду
(Самое лютое чувство у него почему-то вызвало известие, что его «блудница» истово уверовала в Бога и, по чьим-то словам, «из церкви не вылазит». Тогда законсервированный, поникший духом мужчина вдруг испытал несусветную ярость и к Богу, и к церкви и, конечно же, к той самой «неблагодарной дряни».)
Жена-Людмила робкой мышкой также доживала свой век, старея с каждым днем на полгода. И она его раздражала, и злила, и вызывала желание пнуть, как некогда у сорвавшейся с цепи Аленки. Только, в отличии от дочи, он «пинать»-то не умел даже. Все в раздражуху идет, все в гнилую кровь сыпется.
И – Ростов-на-Дону скрежещет по памяти. С чего бы это, откуда?!
…Ту, хрупкую и тоненькую альбиносочку за шесть лет до брака, тоже звали Людмилой! Правда, представлялась она Милой, а не Людой. И, бессловесная, скромная девушка (других у Бархинцева и не водилось, и не желалось) очень, очень хотела переселиться в Москву! Там просто интереснее жить и, говорят, «получки больше».
А также, как и всякое маложизнеспособное создание, верила встречным мужчинам… Хотя нет, какое там – мужчинам. Он, мужчина, ничего ей и не обещал, он «хороший парень», всегда честен и даже добр, справедлив. Она верила В СВОИ сказки, во что хотела верить, в то и погружалась с полной отдачей.
А в Москву ее не взяли. Командировка закончилась и молодой золушкин принц уехал без нее. Домой. Только и всего.
…Ничего особенного не произошло. Просто девушка чуть меньше года практически не выходила из дома, потом ее след потерялся вообще. А в ростовском детдоме появился Григорий Белов, подобранный пожилой парой у помойки…
* слова Натальи О Шей (Хелависы)
Продолжение следует.
Начало произведения:
http://www.proza.ru/2011/12/24/369