Волки гл. 2

               

                2. НЕПРАВИЛЬНЫЙ ПРИКУС.


Не могу я долго спать, когда мою душу бередит всякая дрянь вроде ее самой: одна она обычно у меня некрикливая, порой даже покладистая. Но сегодня не спалось: видать, она чувствовала, что Добрый до сих пор голодный, и при этом страдает понапрасну. Причем: из–за меня, который взял вчера в ларьке спирта «Ройял», и с батоном да килькой в томатном соусе его приговорил… Так, а сколько же я вчера выпил? Помню, оставалось прилично, да и не под силу мне выпить за вечер литру спирта в одно рыло.

Чапнув с утра для запаха сразу пятьдесят, пошел чистить зубы и совершать ритуальное омовение: такая вот у меня дурная привычка. Не могу я грязным ходить, и пусть даже горячей воды в кране  нет, что отнюдь не редкость для Уралмаша, но все равно ополоснусь. Хуже, когда нет холодной: ни, извините, в туалет сходить, ни толком помыться -  не переносит моя кожа кипятка, никакая закалка не помогает. Матерясь и ежась, я оделся и поспешил на остановку.

Ругаться, разумеется, грешно, но я ведь по делу? Здесь до Сибирского тракта ехать полтора часа, да и то с пересадкой, а у меня в джинсах помятый проездной за прошлый месяц. Как же тут не ругаться? Половина супового набора неприятно холодит мне внутренний карман, хотя и непонятно, зачем я его взял: наверняка вчерашние мослы так нетронутые и валяются в клетке, так ведь нет, даже в газету эту слипшуюся ледышку засунуть не поленился. Теперь, дорогой мой Павел Иванович, и чувствуй этот костяной холодок возле собственного сердца, отогревай его.

В передержке все почти так же, как и вчера, разве что в одном углу клетки Доброго на невесть откуда взявшемся рванье дрыхнет социолог. Собакун притулился неподалеку, но хвостом к костям. Наверное, это чтобы уж совсем с ума не сойти. Я присел в третьем углу, и неправ тот, кто утверждает, что в помещении углов должно быть четыре: напротив, сколько в нем душ, столько и углов. Бывает даже, что угол всего один, и он – повсюду, куда не кинь взгляд, и он всегда с тобой. Лишь бы не острым углом к тебе. Я кинул косточкой из супового набора в социолога:

-Съел? Шел бы ты, паря, к своей мамке, не место тебе здесь.
Тот продрал глаза, и первым делом взглянул на пол. Увидев нетронутые кости, сел на драной телогрейке, которой ночью укрывался, и посмотрел на нас с Добрым так, как амеба на микроскоп. Дескать, я-то тут, а мне вас уже и не видать. Трубочку свою переверни, ученый твою мать, дай полюбоваться на тебя, касатик.

Кстати, взгляд только что проснувшегося человека может много чего о нем рассказать: и то, о чем он мечтал, и то, чего он боится, и даже то, что он ел за ужином. К примеру, Сашка вчера вечером, несомненно, ничего не ел. Кусок хлеба или же пирожок с капустой (однозначно не с мясом), и… Все. Голодный лег, ошалевший встал. Вернее, сел. Затем поднялся на ноги, подогнув  голову:

-Извините, а туалет у вас здесь где?
-В голове. Иди сейчас направо, вдоль вольеров, потом еще раз направо, - рисую я рукой изнутри клетки невидимые, но тем не менее реально существующие направления. - А уж где ты газетку найдешь – твое дело. Нет, постой, вроде возле одиннадцатой сучки, что наискосок,  вчера валялась. Посмотри там на ящике.
-Угм, - достал тот из кармана очки. - А уже что, утро?
-Не радует? Тепло же, вроде. Скажи, а что тебе снилось? Нет, сперва сходи, ну тебя: клетки положено в чистоте содержать.

Пока тот ходил – бродил, да в порядок себя приводил, я портил воздух табачным дымом. Добрый от этого, разумеется, весь внутренне негодовал, но сдерживался. Вот и я вместе с ним потерплю, пока этот студент не вернется. Самое время пораздумывать, зачем мы втроем в одной клетке собрались. Что не случайно – сомнению не подлежит, но что же это такое, которое способно меня в мои-то годы хоть чему-то научить?

Нет, проучить – это легко, мне ли этого не знать, я, признаться, порой даже горжусь тем, сколько мне всего перенесть довелось, однако вот насчет того, чтобы я опять учился – это, думаю, дохлый номер, стар я уже для этого. Но – извините, явилася наконец наша потеря. Опаньки, и какие же мы явились порозовевшие–то! Неужели этот задохлик вчера так много, вопреки моим умозаключениям, съел, что от одного похода к яме ему всего за пять минут повеселелось? Аж пятнами весь пошел, бедолага.

-Завтракать будешь? – протянул я ему захваченный с собой бутерброд. - Извини, чая нет, термос уже год как разбился: один кавказец постарался. Ох, и хорошая, скажу я тебе, была зверюга! Пушистый такой, злой, и что? Добрый, ты меня слушаешь? – обратился я уже ко псу. - Ты тоже слушай – слушай. Из тебя вон носки не получатся, а вот из него знатные бы вышли, если бы этот идиот шкуру в котлован не выбросил. Саш, ты бери бутик, он обычный, картонный, почти без мяса. Ага, бери, только руки об штаны вытри, и где ты так испачкаться успел? - начал я вдруг слегка уважать студента за упорство.

А что? Кто из вас согласился бы переночевать весной без шерсти на теле в открытой клетке, да еще и с Добрым впридачу? Тот ведь не кошка какая, вполне мог и обидеться за то, что ему тут чистый воздух смрадным человеческим дыханием портят. Это нам почти все равно, кто там у тебя под боком сопит, если не храпит, конечно.

Но мы даже и за одно это порой своего ближнего придушить готовы, так что же говорить про собак с их острым обонянием. Кстати, почему именно «острым»? Отчего не «впитывающим» там, или «губчатым»? Или, на худой конец, «цепким»? Дождавшись, когда студент доест свой (а я ведь его для себя берег!), бутерброд, дабы не перебивать тому аппетита, закурил:
-Ты куришь?

-Да, извините, - и Сашка угодливо протянул мне пачку «Опала».
-Слушай, кучкин твой хвост, я и так уже курю, -  помахал я перед его носом сигаретой, -  Так вот: на кой хрен ты здесь сегодня ночевал? В гостинице места не нашлось, что ли? Ты где живешь-то?
-С родителями пока, - потупился тот.
-Первый ответ должен соответствовать первому вопросу, а ты отвечаешь сразу на третий. Так на кой хрен?
-Так надо, - только буркнул тот, отвернувшись.

Злится, гаденыш. Это ничего, это полезно. Кхм. Хорошо, согласен с вами: не для всех, бывают люди, у которых на пользу аллергия, однако для всех прочих польза ничего плохого, кроме последствий, не приносит. Все, дискуссия завершена. Затушив окурок об железный пол, я кинул его к «личинке», которую псякум умудрился–таки за ночь выдавить из себя:
-Убирай тогда.

-Я?! – всполыхнули недоумением глаза.
-Любишь кататься, люби и за собой прибираться. Не слышал такую поговорку?
-Так это же не мое! – попробовал возмутиться тот.
-А это, как ты говоришь, «так надо».

Социолог, найдя минут через пять лопату, со скорбным видом пронес дерьмо к выходу. Нет, он точно больной. По его возвращении я, уже не в силах выдерживать больше безумный взгляд Доброго, достал свой завернутый в газетку суповой набор:
-Студент, это из–за тебя он так долго терпел. Добрый, иди ко мне, страдалец. Как я вчера и обещал, на вот тебе, принес.

Мое подношение закончилось не просто быстро, а моментально. Стоит, мордоворот, напротив меня, обрубком своего хвоста машет. И зачем машет?  Там же всего четыре фаланги осталось, все равно же никому не видно. Наверное, скоро породу совсем уж бесхвостых собак выведут, чтобы их хозяев совесть излишне не мучила. И то правда: приходишь ты, к примеру, с работы домой, а там наряду с твоей женой собачка тебя безразлично встречает, и никакого диссонанса: что той на тебя наплевать, что этой.

Даже думать не надо, кого первой приласкать, а то вдруг, отозвавшись на искреннюю радость, собачатинку сперва поцелуешь, и потом целый вечер выслушивай: «Твоя псина для тебя дороже, чем я!». И, сколько ни оправдывайся, сам–то себе все равно не докажешь, что, как собака бесхвостая, что жена эта безмозглая,  тебе обе якобы рады. Прав был Господь, когда женщину хвоста лишил.
-Вот такой у нас аппетит, а, Добрый? – пожулькал я того за ухом. - Слушай, Саша, а ты сможешь такого к праотцам отправить? Ты же к ямке какать ходил?

Молчит, злится. Вот и хорошо: может, побыстрее от нас смоется. Хотя: слишком уж упрямый, а упрямство порой сродни честности, что в нашем заведении абсолютно нежелательно. Не дай Бог, еще и человеком окажется. Может, и на самом деле его по второму номеру прокатить? Глядишь, когда за лапки подостывшие без перчаток возьмется, да в эти отуманенные глазки взглянет, все желание и пропадет?

-Что молчишь, как мухомор среди поганок?  Или мне за ружьем сходить? Так смогешь, нет, своего ночного соседа возле ямки завалить?
-Ты – зверь, Иваныч, - неожиданно растопырил тот пальцы, как будто задушить меня собирается. - Нельзя так, су… Супостат!

Добрый, прищурившись, зарычал на моего обидчика. Сволочь, и как же я его теперь убивать буду? Неужто Берендея просить? Хоть я и дрянь, конечно, но тому, кто за тебя заступается, исполнить приговор к «вышке» рука точно не поднимется. А ведь жизнешки осталось-то ему всего ничего, примерно с пару блоков сигарет. А может, даже и меньше, это уж как настроение у Палны будет. Помню, мы где–то с год назад аж десяток за один вечер под откос скинули. Разве что прагматичный Ника успел на своем настоять: из овчарки тогда такой шашлык получился, что даже я слюну глотал. Вкусный, наверное, был собакун.

-Сопли не жуй, социолог. Вопрос первый: как насчет соседа? – и, спросив, сам насторожился: Боже упаси, согласится.
-Не могу я его: он же меня не тронул, - похоже, поверил в серьезность моего предложения тот.

-Хорошие дела, - слегка отлегло у меня от сердца. -  Круговая порука, значит. Так, а если я сам, вот этими вот руками, его шмальну, да потом тебя труп выбрасывать заставлю? Куда выкидывать, ты уже знаешь: прогулялся. Нет, прикинь, на самом деле, что от этого пса толку? Жрет, да гадит, вот и весь прок. Шел бы ты, паря, своей дорогой: не для тебя эта работа. На меня посмотри: оно тебе это надо? Че щуришься? Хорош глазки тут мне строить, правду говори.

Сомнение, видать, у пацана. То, что он меня уже ненавидит, налицо, однако этого явно недостаточно, дабы ему отринуть даже самое мысль о том, чтобы бросить свою явно противоестественную идею. Не нравится мне его взгляд, слишком уж мутный он. И сгорбился студент не так, как горбятся все остальные люди: у нас хребет растет ниже, и со спины, а у этого он прет прямо из грудины, да чуть ли не в подбородок своим острым, как жало, острием, упирается. Пожалуй, не ту я политику партии выбрал в общении с ним, погорячился слегка. Или, может, партия была не та?

-Надо, - выдохнул наконец правду строптивец. - У меня красный диплом должен быть, а научный руководитель мне сказал, что если я эту практику не пройду, то в аспирантуру к себе не возьмет. Приказал, чтобы я здесь месяц отработал.

Нет, точно социолог. На собственную жизнь ему наплевать, дай только чужие поизучать. А то, что чужие жизни – это полный капут, с этим-то как быть? Пусть даже годы подопытных и прошли вне, снаружи, без внимания дотошного естествоиспытателя, но ведь факт окончательного, бесповоротного конца, - того, за которым уже вовсе, напрочь, наизнанку, ничего нет, налицо, достоверен? И что теперь, за эти жалкие корочки кандидата наук он, получается, готов собственной душой пожертвовать?  Сопьется ведь, или с ума сойдет.

-Знаешь, этот твой руководитель, мать его, или садист, или просто мразь конченая. Очень тебя прошу: отступись ты от этой идеи, не по плечу она тебе, - и я, демонстративно облизав мосол из вчерашнего, так и нетронутого, подношения от Сашки Доброму, кинул его псу. - Возьми, Добрый, можно. Хорошо возьми, молодец. Остальное тоже возьми.

Да, совет для начинающих собачников: собакам, как и военным, необходимо повторить команду несколько раз, чтобы те поверили в ее истинность. Дать подтверждение приказа, так сказать. Затем это входит в привычку, но некоторые уникумы вопреки всем законам все-таки принимают решение сразу, почти интуитивно. Пес отлично меня понял с первого раза, и за пару минут подчистую схрумкал останки приношения.

-Вот и хорошо, Добрый, - потрепал я того по загривку. - Я сейчас твоих братьев истреблять под корень поеду, ты меня как, дождешься? И еще: гадить в клетке не советую, вечерком тебя прогуляю, лады? – и закрыл за собой и за студентом дверь.

Вот маразматик очкастый! За мной ведь идет, как хвостик, никак от своей бредовой идеи насчет аспирантуры отказаться не хочет. Бесцеремонно оставив его возле дверей Палны, я почти без стука вошел в кабинет:
-Люсь Пална, а нельзя как-нибудь без меня? – и присел напротив. - Не годен он, ну – не годен! Белый билет! Очкарик, социолог он, а не палач!

-Ой, и как он у нас заговорил! – ухмыльнулась та. - Забыл уже, что ли, как сам в первый раз ездил? Пришел на полусогнутых, а глазки пу – у -  устенькие, - покружила она пальцами перед глазами. - Я даже испугалась за тебя сперва, как бы ты не свихнулся. Ан ведь нет: живой, здоровый, и работаешь, - и, закусив губу, наклонила голову. - Не жалей ты этого сопляка, он мне сам не нравится, навязали мне его. Не могла я отказаться, вот и ты не моги. Убежит – и скатертью ему дорога, нашей вины в этом нет, так что постарайся сегодня без жалости, пострашнее. И не смотри на меня так! Думаешь, я что, этих животин тоже не жалею?! – и закурила. Видимо, переживает директриса: редко с ней такое случается, чтобы курить, - Паш, может, тогда партейку?

Сама не поняла, что предложила: явно же что мне, что ей, играть некогда и незачем, потому как игра без желания – что езда по правилам, скучно это. Что, разве не так? А вы погоняйте во всю дурь своего движка по трассе, зная на все сто процентов, что на ней нет гаишников! И давите на гашетку вплоть до самой до Уфы. Или до Москвы, разница-то небольшая. Что, еще не скучно? Тогда выпейте перед поездкой для храбрости.

-Да неохота пока, может, вечерком. Давайте адреса, да я поехал.

Так, смотрим: двухсотые с Завокзальной (и откуда они там берутся бесконечно – ума не приложу: на поездах приезжают, что ли?), другой, первый вариант – на ЖБИ. С чего бы начать? А, поеду сразу в эти трущобы барачные: вторая–то ходка все равно здесь заканчивается. Жаль, конечно, что подзаработать не удастся, но против воли начальства не попрешь.
-Коля, студент! – позвал я своих лоботрясов из курилки. - Поехали.

И что я этого сопляка так жалею? Он же сам себе профессию выбрал, никто его не заставлял. А если уж так сильно с животными работать нравится – занимался бы коровками, да вымя у них щупал. Оплодотворял бы их из шприца всю жизнь, селекцию там всякую проводил. Глядишь,  новую породу бы вывел,  на кой ему сдались эти собаки? Павлов он, что ли? Кузьма Кузьмич его имя, и дед у него тоже был Кузьма!

Заехав во двор, мы остановились. Удачное нашлось место для парковки: и тушки таскать недалеко, и от глаз людских подальше. Так, сейчас главное – животинок не спугнуть, а то они разбегутся кто куда, ищи их потом по подворотням. Колямба взял свое ружье, я же свое вручил социологу:

-Действуем тихо и спокойно. Саша, ты, в первую очередь, только не торопись, присматривай за вон той брюхатой сучкой, а как побежит, испугавшись – стреляй. Предохранитель – вот он, - показал я ему, - идите тихонечко, без напряга, возьмите их по диагонали, чтобы друг в друга не попасть, и по моему сигналу работайте. Саша, ты бери пример с Коли: видишь, он за спину оружие спрятал? Думаешь, собаки дурные, и не поймут, зачем мы сюда пожаловали? Так посмотри на них: видишь, уже нервничают. Заходите с угла, и чтобы без суеты. Все, пошли. Хопа! – хлопаю я негромко в ладоши.

-А этот дедок? – неуверенно показал мне пальцем студент на старика, которого я из–за листвы и не приметил.
-Чего дедок? – присмотревшись, усмехнулся я. - Его стрелять не надо, он с паспортом. Идите уже, и минут через пять – на позиции.

Я подошел к скамейке под кленом:
-Здравствуйте! Присесть можно?
-Да садись уже, душегубец, - прошамкал тот. - Всех возьмешь?

Да, не повезло мне с собеседником: врать бесполезно, да и самому стыдно потом будет. «Что, тебе тоже бывает стыдно?» - спросите вы. Да, бывает. Вернее, есть. Всегда есть, эта совесть проклятущая меня не просто ест, она меня изъедает, гложет ежесекундно и ... Нет, не придумали ученые еще таких единиц измерения, чтобы сказать, какое оно, это «постоянно». С бесконечным количеством букв «н». Однако наш нежданный пенсионер попался вроде не крикливый, а спокойный и рассудочный, быть может, и поймет. Проверив ладонью скамейку на наличие пыли, подсаживаюсь к нему:

-Сколько получится.  А Вам как хотелось бы? Кстати, это не Вы нас вызывали?
-Да Боже упаси, - грустно взглянул тот на греющуюся в лучах солнца свору. - Это соседка, наверное. Почетная железнодорожница, такие вот дела. Эх… Сынок, закурить есть?

Я протянул ему сигарету и закурил сам. Помолчав, взглянул на до одури голубое небо, просвечивающее даже сквозь листья, а затем на свои истоптанные грязные ботинки:
-Лужи кругом у вас тут. Меня Пашей зовут, а Вас?
-Василий я. Иванович. Хорошие у тебя сигареты, Паша. Дорогие?
-Да откуда? – пожал я плечами. - Вон и зарплату задерживают, а работать надо.

-Надо, - выпустил тот колечко дыма. - А я вот уже который годок на пенсии. Каждый день я здесь сижу, да попердываю, - крякнув, посмотрел на меня он. - Знаешь, а ведь меня в сорок втором именно собачки раненого с поля вытащили.
-Это как? – машу я ладонью перед лицом, отгоняя дым.

-А вот так. Мы же, мужики, тяжелые, и не смотри на меня так: тогда я за девяносто весил. Да… У нас в части и организовали несколько групп, чтобы раненых до медсанбата доставлять, много их было, орали, сволочи, по ночам на нейтральной полосе всю ночь напролет, нам, остальным, спать не давали. Так вот: бралась одна медсестричка, боец, санки, и пара – тройка собак в упряжке. Как у чукчей там, или якутов. Очень умные были эти собаки: бывало, застонешь от боли – они тихонько идти начинают, не трясут, только замолк – тут же бегом, солдата спасать. Пока на месте остальным сестричка раны перевязывает,  санки вернуться и успевают. А куда деваться? Ей одной от силы двух человек за день вытащить удается, а с собачками – человек пятнадцать. Как, ты говоришь, тебя там зовут?
-Паша.

-Ага, это хорошо, - кивает собеседник. -  Был у меня такой друг, вместе в окопах вшей с ним кормили. Теперь запомнил: Паша. Знаешь, Паша, я лично этого не видел, но ведь и танки собаки тоже подрывали, такие вот они. Нет, я все не про то. Дай еще сигарету. Не, зажигалку не надо, я по–своему, по–стариковски, спичками. А они сразу умирают? Быстро, да? Без боли?

Фух. А что делать, если я врать не умею? Не могу я, не умею, и все тут! Однако правда-матка настолько омерзительна, что не только перед этим ветераном, перед самой малой букашкой на нашей земле за всех родственников четвероногих безымянных бойцов великой войны больно. Да, именно мне – больно, а им – еще нет.

-Нет, - отмахиваюсь я от наваждения. -  Они минут пять – шесть еще живут, только дышать уже не могут. Простите.
Мы посмотрели друг на друга (глаза в глаза, зрачок в зрачок, радужка в радужку), затем дед вдруг поднялся со скамейки:
-Жди, я сейчас вернусь. У меня первый этаж, так что без меня не начинай, - и пошел, опираясь на палочку, к подъезду.

Через пару минут вернулся, держа в руках здоровенный нож:
-На. Убей их сразу, чтобы не мучились. А я посмотрю, проверю.

И я кивнул Кольке: начинай. (На кой вам про дальнейшее рассказывать?). Вот и все: пять штук, остальные успели разбежаться. Даже студент, по–моему, одну, ту, которая с пузом,  подстрелил. Теперь главное: слово – не воробей. А честь – не синица, ее не перекрасишь. Поэтому я подошел к расползающимся из последних сил в разные стороны собакам, и перерезал им всем подряд глотки. Крови было много, но это ведь удобрение? Здесь важно не запачкаться, да голову жертвы назад запрокинуть, чтобы все из них вытекло.

-Грузите, - наконец вытер я нож об траву.
-Иваныч, ты что, сдурел? Мы же весь кузов перемажем! – возмутился водитель.
Студент же тихо – мирно блевал возле дерева, боясь даже голову повернуть в сторону тушек. Может, хоть сейчас его проймет?

-Грузите, я сказал. Потом все объясню, - и, вернувшись на скамейку, вернул нож владельцу. - Все, как Вы сказали. Им было больно, но недолго. 
-Забери себе, он все равно трофейный, - тоскливо отодвинул от себя лезвие спасенный когда-то собаками солдат.

-Извините, но – не надо: у меня свой есть. Нельзя мне их резать: и из этих-то крови минимум литр набежит, а кто кузов потом мыть будет? А, представьте,  если дети во дворе гуляют? Лучше уж так, без крови. Прощайте, Василий Иванович, - положил я нож на скамью.
-Бог простит, - зачем-то осмотрел тот острие.

Правильный дедок оказался, не чванливый: помог даже своей клюкой тушку поглубже в кузов затолкнуть, а то я никак не мог ее крюком подцепить. То ли тяжелая эта сучка при жизни была, то ли я чересчур нервничаю, тщетно пытаясь не думать о тех, кого не смогли спасти собаки. Помахав напоследок воину рукой, я залез в кабину и достал кефир:

-Будешь? – предложил я сидящему посередине Саше. - Что, социолог, не лезет в тебя пока? Это ничего, это пройдет. Коле тогда хоть передай, ему тоже витамины нужны.

Хорошая сегодня дорога, даже светофоры, и те, как запрограммированные, перед каждым перекрестком на зеленый переключались. На скотомогильнике я выкинул пустую бутылку из-под кисломолочного продукта в яму, и, открыв кузов, достал кочергу. Сперва, как обычно, хотел было вытаскивать собачатинок сам, но потом, передумав,  сунул крюк социологу:

-Первым делом подтаскиваешь поближе, почти к борту, потом ты хватаешь по очереди  тварюг за задние лапы, я – за передние, и бросаем их в бездну к кефировой матери. Чего стоишь? Не бойся: блохи от мертвых собак живых людей не кусают, они только у тех животных, у которых подшерсток, находятся. Или не знал этого, аспирант?

-Знал, - дрожащей рукой взял тот палку с крючком, - Что, прямо за шкуру и цеплять?
-Десятый раз уже говорю. Коля, да не мешай ты, - махнул я на водителя, - Саша, может, все же не надо это тебе?
-Надо, - и он зацепил-таки, зажмурившись, ближайшее тельце.

Сволочь. Наверное, я тоже так попервости работал. Разве что от этого меня никто не отговаривал. Вытащил–таки наконец студент на борт собачку, и, закусив губу, скинул на землю:
-Все?
-Да нет, сосунок, - уже не со злостью, а, скорее, с грустью, с обреченностью, говорю я. -  Колек, неси «купель». А ты, коллега наш будущий, самолично должен сбросить псину в котлован. Туда ее, вниз, к остальным. Руками удобнее, но, если брезгуешь, можешь и крюком.

Колямба уже расставил стаканчики на крае борта, а студент все пыхтел, пытаясь спихнуть слегка одеревеневшую  тушу с обрыва. От нечего делать я закурил, подмигнув водиле:
-Погодка-то сегодня, а?
-Да ну тебя, Иваныч, провоняло все от жары, - и, наклонившись в котлован, посмотрел на стоящий неподалеку бульдозер. - Во, точно: опять Васька – бульдозерист в «синей яме». Дня два уже как не присыпано. Не веришь, сам погляди.

Я наклонился над обрывом вслед за ним: точно, Васька в «яме». И когда успели туда столько кошек-собак накидать? Прав Колька: минимум два дня прошло. Интересно, где же они лошадь–то взяли? О, вон и наша, новенькая, сволочь (если кто не в ладу с русским языком объясняю, что «сволочь» - это не ругательно, это тот, кто… Кому туда дорога суждена, вот), к ней покатилась. Гладенько так легла, носом к вздувшемуся лошадиному животу, как будто титьку там ищет.  Странно: обычно лошадей на колбасу отправляют, а тут – выкинули. Может, больная какая была?

-Социолог, с «крещением» тебя, - подойдя к машине, поднял я стакан. Второй же подал ему. - Ты это, не торопись, первый раз не закусывают, а занюхивают. И последние пять капель плесни в могильник, за упокой, так сказать. Вот, правильно, - проследил я за ним, - теперь ты тоже волк, санитар города. Эх, и дрянь же водка! – кашляю я от омерзения. - Фу, «андроповка», и то была получше.

Уже напару скидав с ним остальной груз, без прощальных речей мы поехали по новому адресу. Там было, естественно, попроще: и тварюги живые, да и соседи любопытные под руку не лезут: постояли в сторонке, поинтересовались, да по своим делам разошлись. Нет, похоже, мало пробрало этого студента на «крещении»: былую зелень лица тот сменил на бледность, а на щеках даже на порозовелость. Не знаю, не мое это дело, может, ветеринары и должны такими быть, но взгляд мне его точно не нравится: слишком уж он бредящий. Вон и от кефира тоже отказался. Так, глядишь, завтра со всеми и мяско одиннадцатой за обе щеки уплетать будет.

Распихав в передержке полуживых тварюг по клеткам, первым делом подошел к Доброму. И не говорите, что это – слабость, сентиментальность слюнявая, но без этого злобного пса скучно мне, одиноко. И не надо мне ничего говорить, прошу вас, не надо!

-К тебе пополнение, - заглядываю я в полутьму. -  Что, уже и не рад? Ничего, утешься, я тоже этому не рад. Я сейчас к директору схожу, а потом уже, как договаривались. Чего нос воротишь? Да, пахнет от меня другими собаками, но ведь это еще не повод ревновать: я с ними не спал, а вот наш академик с тобой, кстати, в одной клетке ночевал. Так ведь я же не ревную? Все, жди, поиграем. Чего «гав»? Какую такую игру? А я знаю? Ладно, не косись на меня так: придумаю что–нибудь.

Пална сидела перед доской с уже расставленными фигурами:
-Наконец–то! Присаживайся, рассказывай. Как «крестник»? – и показала пальцем на полуразвалившийся книжный шкаф, служивший ей навроде серванта. - Чашку свою доставай, чая тебе налью, пока горячий.
-Хуже, чем я думал. Пална! Зачем вторую ложку сахара-то?! – запоздало спохватился я, поморщившись. - Ну, вот, опять придется этот сироп глотать.

-Тебе полезно, а то опять проиграешь. Сахар – он для мозга необходим. Кровообращение там, сосуды всякие. Печенье будешь?
-Давайте, - охотно киваю я с голодухи. -  Нет, честно: чай у Вас хороший, но без сахара он все же лучше, - и сходил, почти не глядя, пешкой с правого поля. - А что касается пользы – так сами смотрите, не проиграйте.

Все настроение испортил бухгалтер, заглянувший минуты через три:
-Там это, Ника загибается, - и, глупо захихикав, удалился.

Что–то на шутку не очень похоже: у нас таким не шутят. Не спорю, чувством юмора «Слава тебе» не обделен, как, впрочем, и все остальные (кроме Берендея с его Никой, разумеется), но ситуация явно скользкая. Мы с Люсь Палной, второпях допив чай, пошли к выходу, ожидая очередной проделки судьбы. И что? Оказалось – ничего особенного, Ника просто в стрельбе упражняется. То приляжет, то пригнется, да из лопаты по всем окружающим стреляет. Недоволен, конечно, что собаки от его выстрелов не всегда умирают, вновь и вновь незримые патроны в своем чудо - карабине меняет, матерясь на весь двор, что же теперь нам партию в шахматы–то прерывать?

-Берендей, сколько он сегодня выпил? – спросил я недовольно у коллеги.
-Паш, отстань! – отмахнулся тот. - Знаю, что надо было ему с утра, да я запретил: за рулем ведь. И что теперь с ним делать?
-Да ну  тебя с твоими дурацкими вопросами! – фыркнул я. - А я с тобой как тогда поступил? А тебе что сделать так же мешает?

Это отдельная история, примерно годовалой давности, но все же расскажу: запер я его тогда в свободной клетке, и они часа два с собачками наперекрик голосили в непокрытые тучами небеса. Берендей, покинув свое ночное царство, поутру на меня, слава Богу, не обиделся, и вроде бы никаких ухудшений в отношениях не прослеживается, разве что обоюдная скрытая скорбь осталась.

-Ты с ума съехал? Он же с лопатой! А вдруг набросится? – отмахивается тот.
-Смотри: это твой водитель, так что спозаранку ему хоть пятьдесят, но надо. С ветеринаршей–то как? Стой, Сашок, смотри -  на нас в штыковую пошел, похоже. Не пора ли нам делать ноги? - и я, как последний трус, первый дернул к конторе.

Ни к чему мне несовместимые с жизнью повреждения организма.

Корче, партию нам доиграть так и не удалось: этот облагодетельствованный белочкой маньяк пытался всё то стекла разбить, то ни в чем неповинную березку срубить, пока под ней же и не прилег. Затем приехала скорая, и нам стало совсем тихо. Хоть бы дождь пошел, по крыше для разнообразия постучал, а то мне в шахматы уже вовсе невмоготу. Или радио какое бурлыкало, не молчать же так!

-Пална, я поеду? Мне же еще на автобус, а там опять. Может, хоть назавтра что доброе будет? Правда: ну неохота мне в такую рань вставать. Есть что на Уралмаше?
Та порылась в заявках:
-Только ради тебя. Колю пришлю тебе к девяти, на кольце троллейбуса опять «третьих» полно. И – привези мне пояс, не забудь!

Обещать на все сто я не стал, но домой поехал вполне удовлетворенный: даже Добрый, и тот  у меня безо всяких игр схрумкал пару печенинок, которые я прикарманил у начальницы в кабинете. Она все видела, разумеется, но виду не подала. Нет на свете худших начальников, чем полудобрые: злые – те понятно, их бояться надо, да от них прятаться, добрые – езди на них, сколько хочешь, однако вот этот промежуточный вариант хуже всего: того и гляди, за грань перейдешь. А дальше - читай мораль: «не буди лиха».

Утром, слегка освежив горлышко остатками спирта, выглянул в окно: Коля уже стоит под окнами, торопыга этакий. Булькнув поверх кефирчика, я спустился вниз. Вот это погодка! На небе – ни облачка, тополя укрыли свои еще недавно голые, неприкрытые телеса листочками, и мягко так, по–весеннему, шебуршат. Летом или же осенью деревья при ветре звучат совсем иначе: их как будто наждачкой от копоти города кто драит, вот они и злятся на город и людей, в нем живущих. А весной – красота: забыли они, видимо, за долгую зиму, что совсем скоро, оглянуться не успеешь, придет осень. 

Нет, люблю я эти нежные, еще слегка клейкие листочки, жадно впитывающие в себя солнышко. Если и есть рай на свете, то там, наверное, всегда весна. Хотя: картошка–то тоже всем нужна. Наверное, ее в чистилище выращивают. Как и все остальное, что мыть и чистить надо. Колбасу–то точно там: не могут такую дрянь добрые и чистые духом люди делать. Еще раз полюбовавшись на эту изумрудную зелень, закурив, присел на скамеечку рядом с Колей:

-Что–то я плохо какать стал в последнее время. Спирт, наверное, дерьмо. Ты как думаешь?
- А ты, Иваныч, портвешок лучше бери, - блаженно заложив руки за голову, откинулся он, оперевшись спиной о растущий рядом со скамейкой клен. - Бодун покрепче будет, это нет базара, зато всю дрянь из тебя поутру аж вместе с мозгами выносит.

-Насоветуешь тоже. Ты сюда как ехал?
-По Космонавтов, а что? – приоткрыл тот на меня глаз.
-Возле вокзала пробок нет?
-Средне. Нам куда: на Коммунистическую?
-Туда, - и выбросил окурок в трубу, ограждающую рядком со своими сестрами зеленый пятачок газона. - Поехали.

И что меня вчера Пална так стращала? Не так уж и много на кольце бродяжек, - алкашей,  и тех больше. Памятуя, что сегодня пятница, а до понедельника еще и дожить надо, я уработал зараз аж семерых. Только не двуногих, а четырехлапых. То–то погуляем, может, прямо сегодня пояс для Палны и выторгую, разве что отдавать пока ей не стану: пусть обождет чуток, там, глядишь, и зарплату пораньше выдаст. Или хотя бы социолога этого от меня куда подальше уберет. Кстати, как он там? Я, закинув в наш катафалк для избранных последнюю уснувшую животину, спросил об этом напарника:

- Наше вчерашнее чудо с утра было?
- Иди ты, - в ответ буркнул водила.
-Не понял, - уселся я на сиденье, проведя по нему рукой. - Молодец, что сиденья наконец протер, а то вечно пылищи у тебя с палец толщиной. Так почему «иди»?

-А я знаю? – невпопад ответил тот, разнервничавшись. - Похоже, кукушка у него съехала. Похуже, чем вчера у Ники, тот–то денька три пролечится, да опять к нам. Представляешь: этот твой студент часов в восемь вечера вернулся к нам в передержку, заперся у твоего добермана, и никому не открывает. Долбанулся нахрен, короче. А может, и просто перепил: я его не нюхал. От тебя вон воняет, от меня – тоже воняет, естественно, как же тут учуешь? Я тебе не собака.
-Вон оно как, значит. Тогда так: быстро сдаем груз, и – на базу.

Подъезжая к тихому дворику в частном секторе, я внутренне напрягся, готовясь к разговору: уж больно у нас Ванька торговаться любит. Мне все как бы побыстрее, пока зверюги не очнулись, от них избавиться, а тот, как назло, волынку тянет, да цену, уже на сто раз оговоренную, сбить. А такому слабину давать нельзя, на следующий раз еще меньше даст, собак у нас в городе – ловить не переловить.

 И в кого он такой? То ли китаец, то ли кореец, а может, и вовсе киргиз, но упрямый до умопомрачения, и вежливый до неприличия, если, конечно, трезвый. А как выпьет – так из него всякая дрянь и прет. Так и хочется порой дитилином и его самого до кучи угостить, да вот только он нам деньги платит, а кто платит – тот девушку, как известно, и танцует.

Выпрыгнув возле ворот дома, я открыл калитку и распахнул ворота. Коля только заезжал во двор, а хозяин уже тут как тут, подкравшись, несмотря на свою комплекцию, почти незаметно: я и то услышал шаги лишь метра за три.

-Паша, здравствуй, дорогой ты мой! - и полез обниматься (вообще–то он только делает вид, что хочет обнять, а так…), - Ой, какой же у тебя халат рваный! Оставляй мне, моя жена починит! Через неделю как новый будет, чистый совсем! Зачем сам ворота открываешь? Такому гостю мне и ковровую дорожку постелить, и ноги омыть не впадло! – переключился тот на свой привычный послеалкогольный мерзопакостный говор. Представляю, что бы с ним наши родные зэки на зоне сделали. - В натуре, Паша, зачем тебе самому работать, когда кругом лохов до самого Магадана? Ты сколько привез?

-Семь.
-И зачем мне так много? – деланно схватился коротышка за сердце. - У меня весь холодильник полный, и второй полный, куда же мне столько? Три из уважения к тебе возьму, но это из уважения!

-А остальные? – закурил я, предчувствуя продолжение сказки про белого бычка.
-Возьму еще две, но – за полцены, знакомому одному в морозильник положу, а он жадный, сразу денег попросит. Он мне совсем не друг, он все под себя гребет, не дружи с такими. Вот ты мне друг, и хоть ночью, хоть днем ко мне приходи, всегда рад буду. А ему – не рад, веришь?

-Конечно. Так я поехал? – и выкинул окурок в траву.
-Ты куда? – схватил тот меня за руку. - Четыре возьму!
-Ваня, у меня на базе ЧП, некогда мне. Ты извини, если что.
Тот, нервно хрустя чем–то в кармане, со злобой посмотрел на наш грузовичок:
-Пять.
-Семь. Слышишь, просыпаются уже? – прислушался я к хрипатому лаю. - Сейчас кузов открою – сам их потом лови.
- Хорошо, семь. Но – по цене шести. Только для тебя, в натуре, - и скорчил и без того узкоглазую до неприличия морду.

-Ваня! – обнял я того, невзирая на ужас в его глазах (представляю, сколько времени после этих объятий он отмываться будет), - Я всегда знал, что ты – настоящий друг! Хочешь, поцелую? Да не отмахивайся ты, пошутил я. А теперь серьезно: у нас проверка, и срочно нужны два пояса и носки. Это за седьмую.
-Ты чего?! – опешил тот. - Одна собака – одни носки! Пояс – три собаки!

-Того, Ваня: отрабатывать всем надо, не только мне. Если меня уволят, кто тебе мяско возить будет? Носки комиссии нужны, да пояса. Ревматизм, блин, не разбирает, кого за руки – за ноги цапать, пусть он хоть сам Папа Римский будет. Или этот наш, как там его? Патриарх? Тащи уже быстрее: Москва ждать не любит.
-Они что, из Москвы? – забегал глазками живодер.
-Оттуда, из Златоглавой, - деланно вздохнул я. - Принесла же их нелегкая.

Тот, бурча, вошел в дом. И ладно: я пока его уборную посещу: уж больно она для частного сектора нехарактерная, даже рукомойник на стене висит и отопление проведено. В квартире, разумеется, получше, но уж лучше так, чем никак. Мы с Колямбой уже спихнули на землю первую жертву, когда наконец вернулся Ваня со свертком:

-На, держи, - и сунул мне под мышку газету с мягким содержимым. - Здесь все, как ты говорил. И все равно с тебя три собаки: шерсть кончается, и теща недовольна. Ты знаешь, какая она? А, да ты же ее видел. Вяжет все, и из чего угодно. А нервы–то у меня одни.

Я вспомнил эту тумбообразную тетушку лет шестидесяти. Особенную прелесть ей предавал ее рост: под стол пешком она, конечно, не войдет, но даже в самый маленький холодильник – вполне, если по ширине, конечно, поместится. И голосок у нее, как у оперной певицы (терпеть их всех не могу), - высокий и протяжный. А что орет – непонятно. Наверное, непросто быть человеком такой комплекции. А уж жить рядом с ним – тем более.

-Спасибо, друг, - сунул я в карман жиденькую пачку купюр, который тот держал в другой руке. - А где твой этот? Квазимодо который. Пусть сгружает, пока мы с тобой курим, нам и вправду некогда.

Квазимодо Вани был явно местного, уральского, происхождения: он либо молчал, либо давал односложные ответы. Кроме «да» и «нет» я от него года три назад добился разве что «иди на …», вот и все мои успехи его разговорить. Я тогда быстро оставил свои попытки завязать разговор, о чем нисколько не жалею: не сильно удивлюсь, если он за свою жизнь человек с десяток на тот свет отправил.

Даже не знаю, с какой породой собак его морду сравнить: бульдог явно не подходит, у того взгляд слишком вдумчивый, печальный. Да и шерсть у местного заплечных дел мастера чуть ли не от самых бровей начинается, не то, что у его короткошерстного прототипа. Нет, ни на кого из знакомых мне пород собак он не похож: слишком уж очеловечен.
Разделив по пути к отстойнику выручку с водителем почти пополам, я отдал ему и пару носок. Буквально от сердца оторвал:

-Колюнчик, поспеши, пожалуйста. Дальний свет там включи, не знаю, только лишь бы побыстрее. А если он и в самом деле свихнулся? Да забери ты свои носки, в конце-то концов! Долго я их в руках держать буду? – и я потом рычал до самых ворот базы, ругая на чем свет стоит всех тихоходов, ездящих по всем правилам, высунувшись из окошка.

Нет, на самом деле: для кого эти правила, в конце-то концов, созданы? Не для гаишников же! Для людей! Свободна полоса – едь, занята – жди! А мы чего стоим?! На кой ляд красный горит, если проехать никто не мешает? Злости не хватает. И это все – вслух. Колька, видимо, моих переживаний не выдержал: возле конторы, кинув в меня носки, крикнул:

-Сам их носи! Вылезай отсюда! Чего ты меня заводишь?! Езди с Никой!
-Ладно, извини, - засунул я носки обратно ему в карман. - Сам с Никой езди. На душе как–то не так, как надо, понимаешь? Все, я потопал, посмотрю, как и что.

Странно: в конторе – ни души. Кабинет у Палны нараспашку, но там никого, у Славы и вовсе на ключ закрыто. Даже в курилке тишина, и только из ангара с клетками слышны голоса. Эх, бедовая моя головушка, значит, прав Колька: дело и правда плохо. Было у нас такое прошлой весной с одним новичком (Ника не в счет, к его рецидивам мы уже привыкли), но тот-то хоть из–за водки умом тронулся, да стрелять из нормального ружья, а не из лопаты, во всех подряд начал.

Так мы дружно от него и прятались, пока у того заряды не кончились, а там уж вопрос технический: заломали голубчика, да на восьмой километр сдали в его же собственной машине, разве что везли не в кабине, а в кузове. Ничего, тот стерпел, ехать недалеко, всего пару километров: видать, не зря нашу передержку неподалеку от дурдома поставили. Ближе него отсюда разве что крематорий да кладбище. Но два случая за одни сутки - это уже явный перебор, никогда у нас еще такого не было.

Возле клетки с Добрым и студентом столпился почти весь наш коллектив, как будто уже вечер, а не час дня. Ехали бы, да работали, так ведь нет: всем досмотреть надо, чем все закончится. Чтож, я тоже постою в сторонке, покурю. Да, все было бы, пожалуй, смешно, если не так абсурдно: Люсь Пална уже чуть ли не в молитвенном поклоне перед клеткой стояла, умоляя Сашку выйти, Берендей целился в добика из ружья, социолог его своим телом прикрывает, а если же кто пытался залезть в клетку, на него тут же набрасывался Добрый с явно недобрыми намерениями, охраняя своего защитника. Дурацкая ситуация.

-Михей, - окликнул я еще одного ветерана. - И давно они так?
-Говорят, что началось с утра, - не отрывая взгляда от решетки, повернул тот голову в мою сторону. - А вот этот беспредел минут как сорок, я только приехал тогда, не знаю, что раньше было. Дай досмотреть.
-Смотри, кто же тебе не дает. Так что было–то?

-Паш, да все тоже самое, - досадливо поморщился тот. - Оба друг дружку защищают, ни стрельнуть, ни на удавку пса поймать не получается. Берендея видишь?
-Ну, - взглянул я на бригадира-два.

-Так вот: тот зашел было в клетку, чтобы этого дурака оттуда вытащить, так кобель ему всю куртку разодрал, тот едва утек. Потом пытался сверху его на удавку поймать – так этот малахольный ее из рук вырвал, тоже не дает пса в обиду. Такие вот дела. За скорой послали, не нашим же дерьмом человека усмирять. Приедет, наверное, скоро.

Понятно: тогда Доброму точно кирдык: его защитничка очкастого баинькать положат, а затем наступит  и собачья очередь, но уже на шашлык. Сегодня же пятница. Отодвинув в сторонку Михея, я протиснулся в и без того тесную клетку:

-Здравствуй, Добрый, это я, Иваныч. Пустишь? – пес в ответ нерешительно махнул хвостом. - Вот и спасибочки, я на телогрейке посижу, хорошо? Да–да, Добрый – хорошо, - прогладил я пса по голове, не зная, что сказать пареньку, свалившемуся на мою голову, - Саш, может, покурим с тобой  напару?
-А ты нас не убьешь? – напрягшись наподобие стальной пружины, вытолкнул вопрос из себя он.

-Зачем?! Слушай, да ну тебя, социолог, не понял еще, что ли? Я здесь, значит, все будет нормально. Берендей, - обернулся я за решетку. - Тебе же сказали: сегодня – одиннадцатая, отстань от моего любимца. А Саша сейчас успокоится, мы с ним покурим, правда, Саш? Давай присядем, а то с утра ноги гудят. Пожалей мою старость. Тебе вот сколько? – поднес я тому спичку. - Двадцать три? То–то же. У меня сын мог бы такой же, как ты, быть. Курить, конечно, надо бросать, но ты все же покури: успокаивает. Вот и молодец. Добрый тоже молодец, хороший мальчик, - погладил я по голове как того, так и другого. - Хорошо, хорошие ребята, - усыпляющее толковал и им, - Пална, пусть люди идут, обедают, да делами занимаются, нечего тут толпиться: не цирк. Я справлюсь, Пална. Пусть идут.

Занятная композиция вырисовывается: я тут один с этими двумя отморозками, с минуты на минуту приедет скорая, а то, что она необходима, даже и речи быть не может. Социолог явно с катушек съехал, это к гадалке не ходи, Добрый тоже не сахар. Но как того, так и другого мне жаль, и теперь сижу тут на драной вонючей подстилке, и  словно жду знака свыше.

Нетути его, и не жди, не раз уже в ночной тишине просил. Даже к попу ходил, а тот лишь грустно так сквозь меня посмотрел и сказал: «Не проси чрезмерно при жизни, проси после нее». Может, он и прав, и слишком на многое я претендую, но ведь живу–то я здесь и сейчас, мне не только есть и дышать надо, но еще и чтобы душа была  хоть какая–то, необходимо.

Наверное, оттого и вляпываюсь вечно в такие некрасивые истории, как эта. Для Берендея я сейчас почти что кровный враг, для остальных – псих, так неужели не мог взять пять минут назад этого славного кобелька и собственноручно зарезать, чтобы с коллегой не ссориться? Мог, да не смог. И не смогу, наверное, если ведро перед этим не  выпью.

-Сашок, - выкинул я окурок на улицу. - Слышь, Сашок? Пойдем хоть, на улке погуляем. Ты срал–то давно? Что–то твоим дерьмом вроде не пахнет.
-Я рано утром, когда никого еще не было, выходил. А что, пора?

-Пора, брат, пошли, а то мне тоже что-то приспичило, - ободряюще постукал я студента по спине. -  Давай Доброго пока закроем,  да похезаем напару, а затем с ним прогуляемся. У тебя бумага туалетная есть?
-Нету, - зашарил тот по карманам. - Иваныч, а пока мы ходим, точно ничего не случится?
-Дождя на сегодня точно не обещали. Так что все ясно, солнечно. Выползай уже, - потянул я того за рукав.

Закрыв клетку, посмотрел на Доброго: тот лег на покинутую нами телогрейку, и, как египетский сфинкс, молча смотрел нам вслед. Гады были его хозяева, все сто процентов, что гады. Или, может, это он сам от них утек? От таких, наверное, и я бы сбежал куда глаза глядят. Вот Добрый до нас и добегался: никогда и никто наверняка не знает, что его ждет за тем или иным поворотом. Забрав вчерашнюю газетку возле безынициативной сегодня одиннадцатой, пошли за ангар.

Да, чувствует животинка, что смертный часок ее настал. Если бы не проделки этой парочки, Берендей ее давно уже на кусочки резал, а так – даже мангал не разжег: вон он пустой возле стенки стоит, жертвы своей ждет. Пока мы скорбно сидели, глядя на зеленеющий лесок за ямой, со стороны отстойника послышался шум незнакомого двигателя. Скорая, наверное, приехала. Теперь  главное – опередить социолога. Выглянув в проход, убедился в правильности своих предположений: приехали, голубчики белохалатные. Обернувшись к Саше, демонстративно плюнул:

-И что ты будешь делать?! Опять эта профилактика приехала!
-Какая такая? – застегнул тот штаны – Чего приехало?
-Такая, а не такое. Вечно им то пульс надо посчитать, то температуру померить. Раз в квартал даже прививки ставят, они не болезненные, но все равно не хочется. И смыться не получится: нас с тобой уже заметили. Да не волнуйся ты так: ну, укольчик сделают нам с тобой, и с Добрым гулять пойдем. Хочешь с ним погулять? Во, хочешь. Так что пошли за уколом. «Я билеты на футбол променяю на укол!» - крикнул я уже не столько ему, сколько эскулапам.

Те, как выяснилось, поняли меня не совсем правильно: медбрат со шприцем в руке подошел сразу же ко мне:
-Здравствуйте, Александр, так надо, - и чуть не всадил в меня иголку, гад такой.
-Сдурел?! – завертел я глазами и рукой. - Это тот, что за мной стоит, Сашка, а я его успокаивал. Сделай вид, что поставил мне укол, и принимайся за него.

Для вида поморщившись, я обернулся к неудавшемуся аспиранту (Хотя, если его вылечат, да у его научного руководителя совесть есть, все еще, может, и получится. Но слишком много «если»), и подозвал того жестом:
-Я же говорил, что ерунда. Как комарик укусил. После прививки распишешься – и свободен, - завершил я Иудину речь без ритуального поцелуя.

Сашок, сидя со мной на одном ящике возле вольера с приговоренной, даже докурить не успел, как начал клевать носом. Санитары приняли его под ручки и повели в машину. Ну, вот, еще один сгорел на работе. Предупреждали же его! Молокосос, едит его налево. Я пошел к мужику, что в галстуке:
-Лечится?

-А Вам-то что? – неожиданно резко ответил тот. - Родственник его?
-Почти, - опешил я от такого ответа. - Мы тут все братья по крови, так что не шутите больше так.
-Извините, - и, гад такой, видимо, машинально вытер ладонь о мой халат. - День сегодня такой, хоть сам лечись. С утра не заладилось. Лечится, спрашиваете? А не ваш ли сотрудник уже год как у  нас загорает? Сперва–то хоть дочка к нему ходила, а теперь и вовсе безнадега. У нас в остром, бывает, и по пять, и по десять лет лежат, а потом – все.

-Что «все»? – дрогнуло у меня сердце.
-Организм, видимо, лекарств не выдерживает. Так что выздоровеет Ваш родственник или нет, могу сказать следующее: однозначно нет. Это не лечится. Один раз попал – уже пропал. Да, на ноги через месяц – другой мы его поставим, это наверняка, но если у него произойдут стресс или волнения – жди рецидива.  А так – все будет нормально, поверьте, - и протянул мне на прощание ладонь. - А у вас здесь на самом деле так страшно, как говорят? – и, не дожидаясь ответа, хотел было пойти к автомобилю.

-Стойте! – ударила меня мысль, как молния. - Моего добермана с собой заберите!
-Кого?! – оглянулся тот, остановившись.
-Доброго, зовут его так, да и сам он хороший! Пойдемте, я его Вам покажу! Он вам и больницу будет охранять, он правда хороший. Что, не хотите? – опустил я руки, взглянув врачу в глаза. - Да, наверное, Вы правы. Только учтите на будущее: больше месяца, сколько бы я ни старался, он тут не протянет. До свидания. Ждите новых пациентов, хвосты собакины! – сорвался я. - Скатертью дорога!

Тот, покачав головой, закурил сам, и предложил сигарету мне:
-Юра. А тебя как?
-Паша.
-Ладно, Паша, ты на меня не злись, одна у нас работа. Показывай своего пса, но я ничего не обещаю: тут уж как главврач скажет, а он у нас сволочь.

В клетке ничего не изменилось: псякум по–прежнему лежал, вытянув перед собой передние лапы и держа гордо голову. Разве что взгляд, по–моему, немного изменился, но я плохо в этом разбираюсь, для этого лет двадцать с собаками надо поработать. Или хотя бы свою собачку иметь. Кстати, что за глупое слово «иметь»?! Собаку любить надо, а не иметь! Душа в душу с ней жить, а не иметь! Тогда, может, и поймешь свою родную душу, как чужую, а чужую – как свою.

-Добрый, - наклонился я к прутьям. - Ты к этому дядьке в белом хочешь? Там и хавчик хороший, и пожить дадут. Его Юра зовут, не перепутаешь? Что молчишь? Что ты так на меня уставился? А что, этот твой Сашка – нормальный? Спит тут рядом с тобой, да всех отгоняет. Черт, - и я с досады снова достал сигарету. Последняя, блин. - Добрый, ну не может он с тобой в этой клетке всю жизнь свою провести, понимаешь? А у этого дядьки в больнице ты сможешь с ним видеться, разговаривать с ним, да хоть на луну напару войте. Классная там жизнь, Добрый.
-Красивый пес, - хмыкнул врач. - Не хочет, да?

Я прикрыл глаза и увидел перед собой разноцветные фигуры, перемежающиеся с желто – красными спиралями. Иногда появляются и синие, с отросточками, но это когда я уж совсем перенервничаю. А так, видимо, пока нормально, и давление у меня стабильно, как у медведя во время зимней спячки. Вспомнив, что забыл дышать, я закашлялся:

-Прости, Юра. О чем это я? Ах, да. Плохо дело. Может, еще разок к нам заглянешь? Не по работе, а так? Пропадет ведь пес. А тут раз, и узнает тебя, затем привыкнет, и он – твой. Приедешь? Хотя бы ему скажи, что приедешь.
-Не скажу, не люблю врать. Наврался уже за свою жизнь по самые гланды, что другим, что себе. Паша, ты это… - и он смущенно помотал головой, - спирт пьешь?

-Вчера пил, а что? – не понял я сути вопроса.
-Так, пока я не передумал, просьба у меня к тебе: поехали ко мне, посидим, поговорим. А что? У тебя – собаки, у меня – тоже твари Божьи, один хрен.

Стоит, на Доброго смотрит. А что бы и не съездить? Закуска у него наверняка есть, а вот в дурдоме я еще ни разу не был. Скажу Палне, что Сашку этого провожать поехал, и все дела. И ведь на самом деле поеду, наверняка же положено сдать там – принять. Хоть этот психиатр и говорит, что собаки – это почти как его пациенты, но для человека бумажек надо куда как больше, чтобы он от своего гражданского долга не вздумал уклоняться.

-Что же, поехали. Я только халат на курточку поменяю, хорошо? – и я взглянул на своего питомца,. - Может, прямо сейчас заберешь, а? Впереди выходные, а за два дня я его всему обучу, не пожалеешь. Жрет он все, с этим хлопот не будет. А?
-У тебя сколько тут таких? - оглядел Юра ряды с клетками.

-Сорок клеток, по двадцать с каждой стороны, в некоторых по две – три сидит, так что считай сам, я уже давно перестал. Кто их считает? О, идут уже, - увидел я приближающегося Берендея напару со своим дружком Женькой. - Поехали, если не хочешь свеженького, парного шашлычка отведать.
-В смысле? – недоуменно вскинул тот белесые брови. - Из собаки, что ли? Из этого добермана? Шашлык?

-Догадливый какой. Нет, сегодня из одиннадцатой, вон из нее, - подошел я к клетке напротив. - Прощевай, красавица, да не бойся ты так: это на самом деле почти не больно. Прощай, сучечка, Бог даст, на том свете свидимся. Я тебе зла не желал, правда. Но – так лучше, поверь, - и открыл перед Берендеем калиточку, - Сашка, я ей обещал, чтобы быстро. Пока, до понедельника, а я твоего тезку в дурку повез сдавать.
-Ехай. Слышь, - задумался этот бугай. - А ты там нашего Петруху не увидишь?

Точно же, Петруха - два уха! Я и забыл даже совсем, как его звали. На того самого Петруху еще похож из «Белого солнца пустыни», разве что постаревший и лысый почти. Добрый был мужик, уважал собачек, зря никого не бил. А если и бил – то сразу на глушняк, чтобы недолго мучилась. Надо будет навестить, а то на самом деле нехорошо получается.
-Найду. Привет передать?
-А то! Ладно, вы идите, а мы делом займемся.

Ой, делом они! Сейчас отведут за ангар, вот и все дела. Да и хрен с ними: приятного аппетита, чтоб они подавились. Повел доктора к выходу:
-Нам здесь не место.
-А что сейчас будет? – с каким–то садистическим любопытством обернулся тот на Нику, который тащил за собой упирающуюся, но все же ковыляющую за ним сучку.

Да уж: все они такие, мои собачки: смерть чуют, но все равно до последнего вздоха надеются, что минет чаша их сия. Впрочем, нам, людям, тоже не очень–то есть на что  в этой жизни рассчитывать. Так ведь нет: идем толпой, глазки свои трусливые сами от себя прячем, не в силах сознаться, что уже все. Уважаю я тех людей, что не из толпы, что на плаху шли с гордо поднятой головой: они–то не только знали, когда умрут, но и ни на что не надеялись, да за соломинку, теряя остатки человеческого достоинства, не хватались.

-Ты хочешь посмотреть или попробовать? – притормозил я, поджидая врача. - Если посмотреть – то иди, смотри, пока не поздно, это дело нехитрое, чик – и готово. А вот шашлык часа полтора ждать надо: пока шкуру снимут, мясо помоют, да разделают. Говорят, что вкусно.
-А ты что, сам не ел? – продолжая оглядываться, спросил тот.
-А ты своих пациентов? Вот и не спрашивай. Так едем, нет?

В кабинете у доктора был полный бардак. На что уж у Палны беспорядок: все валенками-телогрейками  завалено, да цветы эти пыльные, куда ни взгляни, и пол уже, наверное, годами не мыт толком, так тут еще хлеще. Впрочем, нет, у доктора, похоже, все–таки мыли: возле ножек дивана кругами пылища раза в три толще, чем в проходе. Да и остальная мебель сантиметров на пять от пола  вышаркана тряпками до мути. У них тут что, уборщиц не хватает? Вон и паутина по углам, наверное, еще прошлогодними мухами украшена. У меня дома, и то почище будет. Выпив по первой, решил спросить об отношении хозяина к своей конуре:

-Хороший спирт, не то, что из ларька. Медицинский?
-А какой же еще? Извини, шашлыка у меня нет, но огурчики–то бери, свои. У меня знаешь, какой сад? Яблоки – с кулак! Вот такие! – и продемонстрировал свою довольно–таки внушительную лапу. - Огурцы у меня мама солит, закусывай. Как тебе?

-Хм! – искренне удивился я, отведав. - Это сказка! Знаешь, у меня мама тоже их хорошо  готовит. Ты наливай, и давай за родителей выпьем. Так вот: я терпеть не могу, когда в рассол уксус льют, сразу кислятина такая, что прямо воротит. Ага, хватит, спасибо, - принял я у него стопарик, - Великолепные огурцы, великолепная мама. Давай за матерей, здоровья им и долгих лет жизни.
-И сыновей не дураков, - хлопнул тот рюмку, даже не поморщившись.

-Это точно, - принял я эстафету. - Слушай, а зачем у тебя паутина по углам развешана?
-А мне–то что? – заразительно зачавкал тот огурчиком. - Пауки – не женщины, они не кричат, денег у тебя не просят. Ничего им от тебя не надо, им даже теплое словечко перед сном на ушко шептать не надо. Да, кстати, что-то слишком тихо, - и навострил уши. - А, сами разберутся, если что. Может, музыку включим? Ты какую любишь?

-Непонятную, - взял я еще один огурчик. - Чтобы не думать. Не нашу, короче, ее я терпеть не могу: дрянь все. Ну, или почти все.  Если текст хороший окажется, я тут же подвывать начну, а голоса у меня нет. Тебе это надо? Да, лучше на английском, и очень прошу, тоже ничего примитивного не включай: у меня не все еще из памяти после техникума выветрилось, а тупое меня просто бесит. Не хочу я туда, за эту твою железную дверь, - и кивнул на выход.

Да, прошу прощения, что не объяснил: вход у Юры был с левой стороны от фасада, по лесенке – и на второй этаж. Как он объяснил, за той дверью, что преграждала проход по коридору, находились  сперва слегка нормальные, а затем - «острые», то есть те самые хроники, либо те, кто рискует таковым стать. На ту сторону через этот пограничный заслон пускают только с правого крыльца, если ты не сотрудник, или не важный посетитель, конечно.

Нашего Сашку как раз туда и поместили. Пока мы сюда ехали, я все смотрел на него, задремавшего с полузакрытыми глазами. Он еще верхнюю губу закусил, выдвинув нижнюю чуть ли не до носа. Вот, оказывается, к чему приводит неправильный прикус.