А.В. Летенко
ЭПИЗОДЫ МОЕГО ПОСЛЕВОЕННОГО ДЕТСТВА
(Наброски воспоминаний)
Моим любимым внукам
Мише, Тимоше и Грише
Дорогие мои мальчишки (а, может быть, и девчонки, которых выведут в этот мир ваши родители вслед за вами после того, как меня уже не будет на этом свете)! Пишу эти строки для вас безо всякой задней мысли – ни воспитывать, ни наставлять вас я не собираюсь. Просто хочу рассказать, как мы жили, когда были такими, как вы сейчас. Думаю, вам будет интересно. И ещё хочу сразу заметить, что здесь только фрагменты, кое-что, если не многое осталось «за кадром». Обещаю пополнять текст, если вдруг вспомнится ещё что-то интересное. Может быть, когда-нибудь руки дойдут и до книги воспоминаний.
* * *
Мы – мои сверстники и я - были «детьми катастрофы», и вся наша жизнь так или иначе была связана и определялась потребностями, обычаями и обстоятельствами мировой войны – самой грандиозной и самой страшной в истории человечества. Это было не просто противостояние солдат и армий, на карте стояла судьба целых народов и даже наций, главной задачей и главным стремлением которых было выжить во что бы то ни стало, любыми средствами. Многим и многим миллионам людей это так и не удалось, мир их праху и светлая им память!
И это были жертвы не просто "где-то там", о которых сообщают газеты, радио и телевидение, это были наши родные, знакомые, соседи, коллеги - то есть близкие люди. Война оставила свой кровавый след, пройдя практически через каждую советскую семью. Вот вам цифра, которую я запомнил на всю жизнь: из сорока двух учеников моего 1-го класса "Б" 554-й московской школы двадцать девять (то есть более двух третей!)были сиротами. Их отцы не вернулись с войны и некоторые люди за глаза их называли "безотцовщиной".
Только одно это говорит о том, что хотя мы жили на той же земле, что и вы сейчас, но это был совершенно другой мир, и никакие сравнения здесь не применимы.Признаюсь честно, что, если бы мне тогда поведали, что мой старший внук ещё до поступления в школу объедет полмира, а младший впервые будет отдыхать за границей в возрасте полугода, что у родителей среднего внука к моменту его появления на свет в личной собственности будет две с лишним квартиры, два автомобиля и дача, и что всё это не упало с неба, я бы не просто не поверил, я бы даже не засмеялся, приняв это за дурной розыгрыш. О таком тогда ни мы, ни наши семьи не смели и мечтать. Поверьте, я вам не завидую, а радуюсь за вас, тем более, что и сам в какой-то мере приложил руку к тому, чтобы вы так жили.
Я рад, что у моих внуков сегодня такая жизнь, я рад, что их родители могут себе всё это позволить, и особенно доволен тем, что всё это добыто честным трудом. И начал я свой рассказ с этого не потому, что я им завидую, поскольку и сам живу неплохо, просто хочу показать разницу между их нынешним благополучием и уровнем жизни первых послевоенных лет, которую и разницей-то назвать нельзя. Это не разница, а бездонная пропасть. Самое же интересное, что мы тогда были не менее счастливыми, думается, потому что другой жизни просто напросто не знали.
Убогость нашего тогдашнего существования не угнетала нас и воспринималась как норма. Все жили бедно, и некому было завидовать. Были, правда, и единицы с достатком, но это были люди заслуженные, то есть заработавшие благополучие своим собственным и иногда изнурительным трудом или талантами и выдающимися способностями. Среди них были известные актёры, учёные, инженеры, полководцы и т.п., и народ признавал, что свой достаток они имеют по праву. Тогдашнее жульё в отличие от нынешнего, бессовестно выставляющего краденое напоказ, жевало свои бутерброды с белужьей икрой ночью, в темноте под одеялом. Психология народа была настроена одним единственным стремлением – победить врага, ради чего можно и нужно было жертвовать всем, ни с чем не считаясь. Поэтому мы не жили, а выживали, и никто не роптал.
Самое сильное воспоминание моего детства - это постоянное чувство не то чтобы голода, а НЕХВАТКИ еды, да и всего такого, без чего трудно было обходиться, и, прежде всего, мыла. Я помню многочасовые, чуть ли не суточные, очереди за мукой, в которых люди стояли целыми семьями, поскольку мука продавалась определённым количеством «в одни руки». Номер очереди её организаторы писали чернильным карандашом на руке, и беречь этот номер нужно было как зеницу ока. Однажды на моей детской ручонке за целый день часть цифр расплылась то ли от пота, то ли от воды, и я страшно испугался родительского гнева. Однако в тот раз обошлось, и я несмотря ни на что получил в «свои руки» полагавшуюся мне долю.
Замечу, что такие очереди появились уже после отмены продовольственных карточек, в общем-то гарантировавших получение «нормативных» пайков продовольствия и некоторых потребительских товаров. Впрочем, у этих карточек была и другая «тёмная» сторона: без них вы не могли приобрести в государственной торговле НИЧЕГО, тогда как в коммерческих магазинах цены были просто заоблачные, и товары в них для простого человека были недоступны. Таким образом, утрата карточек (особенно в начале месяца их действия) грозила людям голодной смертью. Поэтому карточки ценились выше денег, и люди берегли их как зеницу ока.
Думаю, тут к месту вспомнить, как я заработал свой первый в своей жизни рубль. Мне было 6 лет, и я играл с ребятами в футбол в соседнем дворе, на краю которого тогда стояла керосиновая лавка. Сегодня на этом месте главный вход в новое здание Плехановского института. В разгар матча меня подозвала к себе незнакомая женщина и предложила сделку: ты, мальчик, постоишь со мной в очереди за хозяйственным мылом (продававшимся по принципу «один кусок в одни руки» - А.Л.) и за это я дам тебе целый рубль. Я согласился, отстоял целых 15 минут, что для шестилетнего мальчишки, конечно, было нелёгким трудом, получил рублик и, держа его в руке, во все лопатки помчался домой. Моя мама стирала в коридоре нашей коммуналки. На мой крик: «Мама! Мама! У меня рублик!» она среагировала недоверчиво: «Отвечай честно, ты где его взял? Не украл ли ты его?». Когда я рассказал ей всё как было, она обняла меня, прижала к своему мокрому фартуку и стала плакать и смеяться одновременно, как это могут делать одни только женщины, приговаривая: «Ах ты мой работничек! Ах ты мой добытчик!». И я тоже почему-то заплакал. Остаётся добавить, что на 1 рубль летом 1947 года практически ничего нельзя было купить, кроме разве стакана газировки или коробка спичек.
Помню, что наиболее тяжело с едой было в два послевоенных неурожайных года – в 1946-м и особенно в 1948-м, когда я пошёл в школу. Хорошо помню, как наша семья питалась по нескольку дней одним и тем же продуктом, тем, что добудет и принесёт отец. Мама тогда не ходила на службу, а частным образом подрабатывала на дому – либо шитьём, либо раскрашиванием платков и косынок на списанном парашютном шёлке и т.п. Ей приходилось быть очень изобретательной на кухне. Скажем, сколько различных блюд можно приготовить из американского лендлизовского яичного порошка, который как-то принёс отец в большой красивой жестяной коробке? Разве что омлет (с добавлением муки и молока)? Вот мы всей семьёй и ели этот омлет в течение недели утром, днём и вечером и, честно говоря, были довольны.
А в другой раз батя принёс полмешка овсянки, и мама «комбинировала», внося разнообразие в меню: то овсяная каша, то овсяный кисель и снова каша. Неловко признаться, но к моменту, когда содержимое того мешка стало заканчиваться, только от одного вида этого гастрономического разнообразия у меня начинались вполне реальные позывы к тошноте. Помню, как однажды, провожая меня в школу, мама пыталась накормить меня овсянкой, от которой я наотрез отказывался. Стакан «коммерческого» молока, выданный для «смазки», был мною выпит, а кашу я есть просто не мог. Помню, как мама ругалась («ешь, подлец!») и плакала, держа меня за шиворот – ведь не могло её материнское сердце позволить отпустить меня в школу голодным! Помню, как я вывернулся и убежал, слыша за спиной её причитания. Добавлю, что в ту памятную неделю я так объелся овсянки, что в следующий раз я смог взять её в рот только через… 60 лет, когда мне её прописал врач.
Теперь несколько слов о наших ребячьих «деликатесах». Во-первых, мы досконально знали все виды окружавшей нас съедобной зелени: от травки с «лепёшечками», до липовых завязей, боярышника и щавеля. Во-вторых, поскольку в деньгах мы были весьма ограничены (у нас их просто не было), добытые разными способами копейки мы тратили рационально и прежде всего на жмых (отжимки - отходы производства подсолнечного масла), который заменял нам сладости и противный запах которого доносился изо всех карманов. Если заводились деньжата (в пределах трёшки или пятёрки), тут уж мы, как аристократы, шли в аптеку и закупали ириски из гематогена (экстракт бычьей крови с сахаром) или большие белые таблетки витамина «С» (аскорбинка). Это уже был пир.
Приличных шоколадных конфет мы практически не видели, и получали их пару раз в год и, конечно, главным образом у ёлки. Иногда нам перепадали ириски, леденцы и подушечки, но это, как правило, были приношения приходивших в наш дом друзей или родственников. Бывало, что в виде гостинца мы с сестрой получали и одно яблоко на двоих, и это считалось нормальным. Мы тут же делили его пополам и были весьма довольны. Помню ещё, как мы поджидали в сторонке от праздничного стола остатков пиршества. Таковых тогда практически не было, однако постоянной и законной нашей добычей всегда была опустошённая гостями банка из-под шпрот, в которой оставалась толика прованского масла, в которое можно было макать кусочки французской булки и таким образом чревоугодничать. Замечу, что тогда и прованское масло, и французские булки были настоящими – не чета нынешним – и вкус у этого блюда был отменный. Это от того, что при Сталине качеству выпечки – тогда основной еды простого народа – уделялось повышенное внимание. И я сочувствую нынешней молодёжи, что она просто не знает вкуса и запаха настоящего хлеба, ибо то, что сегодня продаётся в наших магазинах – это не хлеб, а что-то вроде, как сейчас говорят, «хлебного продукта».
Во времена моего детства «покупные» ИГРУШКИ были редкостью, ибо государство не считало их предметами первой необходимости и не заботилось об их производстве. И вправду, других более важных забот хватало. Мы играли в основном самоделками. Девчонки со своими мамами-бабушками раздобывали и восстанавливали пластмассовых или «папьемашовых» голышей довоенного производства, либо вручную шили тряпичных кукол, которых потом разрисовывали и принаряжали. Они сами и также с нашей помощью из картона и фанеры сооружали «обстановку» - мебель и другие предметы домашнего обихода. Мы – мальчишки – выстругивали оружие из дощечек и кусков металла. Особенно ценились игрушки, выпиливавшиеся лобзиком из авиационной многослойной фанеры, поскольку они были прочными, держали форму и их можно было расписывать.
Счастливчики обладали довоенными или трофейными велосипедами, а те, у кого велосипедов не было, но были «рукастые» отцы и старшие браться, обзаводились самодельными самокатами, становившимися предметом всеобщей зависти. Конструкции этих самокатов были разнообразными, однако объединяло их одно – все они строились с использованием списанных в гаражах шарикоподшипников и грохотали по асфальту необыкновенно. У кого не было самокатов, раздобывали разной формы обода, снятые то ли с колёс грузовиков, то ли с деревянных бочек, то ли ещё откуда, и гоняли эти обода по дворам и улицам, направляя их крюками-скобами, согнутыми из толстой стальной проволоки.
И конечно всё мои ровесники помнят игрушечные «пиршества» праздничных дней, устраивавшиеся цыганами, большими мешками привозившими к этим дням в города и продававшими на всех углах разного рода свистульки, называвшиеся «тёщиными языками» (свистулька, одетая на бумажную трубочку с пружинкой внутри, разворачивающаяся в длину почти на полметра), «уйди – уйди» (свистулька с надувным шариком на конце), а также жужжалки, издававшие громкие звуки, возникавшие от трения конского волоса о сургучную головку на палочке. У цыган иногда можно было купить и «почти настоящий» револьвер из оловянного литья, но чаще такую красоту можно было приобрести у бродячих старьёвщиков, либо в пунктах приёма вторсырья при условии сдачи определённого количества лома цветных металлов. Честно сказать, не знаю сколько, но, думаю, что немало домашней семейной утвари ушло в обмен на такие револьверы.
Хороших игрушек, действительно, у нас не было, а если и заводились, то держались недолго, ибо немедленно экспроприировались старшими и более сильными. Три таких игрушки, которые у меня отняли, я помню до сих пор. Первая из них – красивая настоящая английская игрушечная машинка, которую мне подарили наши соседи Юдаевы, вернувшиеся в Москву со службы из посольства в Рейкьявике. Конечно, мне захотелось похвастаться такой редкостью перед дворовым людом. И конечно, через пять минут я её лишился навсегда.
То же произошло и с красивой резной деревянной птицей, однажды подаренной мне немецким военнопленным, регулярно проходившим в строю своих «однополчан» по Стремянному переулку мимо нашего дома с места работы в казармы. Бывшие немецкие солдаты, особенно пожилые, очевидно, скучали по своим семьям и ребятишкам и очень приветливо относились к нам, высыпавшим на тротуар глазеть на «живых фашистов». Видно, я чем-то понравился тому бедняге, который поманил меня пальцем, погладил по голове, угостил конфетой и вручил ту птицу. Конвоиры относились к таким «контактам» либерально. Так вот, конфету я успел разжевать и проглотить, а вот птицу у меня тут же отобрали старшие, причём так быстро, что я толком и не успел её рассмотреть.
Но более всего мне до сих пор жаль настоящего револьвера, который случайно попался мне в куче строительного мусора. Он был сломанный, весь ржавый, но настоящий (!!!). Я неделю отмачивал его в керосине и машинном масле, оттирал шкуркой и тряпками так, что в конце концов он принял «товарный вид», и конечно понёс его в школу похвастаться. И конечно, среди моих товарищей немедленно нашёлся доносчик, поскольку на следующем же уроке моя любимая учительница Наталья Прокофьевна у меня его изъяла…
Круг наших дворовых ИГР И ЗАБАВ был небольшой. В хорошую погоду это были «казаки-разбойники», «двенадцать палочек», «чиж», «штандер», ну и футбол. Во время дождика мы собирались на небольшой терраске под крышей и играли в игры типа «На златом крыльце сидели…». В эти игры принимали и девчонок, хотя, если честно сказать, то скорее они нас. Специальных спортивных площадок и детских клубов тогда не было, да и хороший мячик был большой редкостью. Зимой катались на коньках: мелкота на «снегурках», кто постарше – на «гагах», которые прикручивались верёвками к валенкам. И только те, кто повзрослее, мог добыть себе «норвеги» с ботинками. С «норвегами» нужно было идти на каток, а на своих снегурках мы катались во дворе и на улице. Наиболее рисковые ребята катались на коньках по Стремянному переулку, цепляясь проволочными крюками за борта проезжавших грузовиков, что было опасным спортом.
Однако некоторым хватало ума заниматься ещё более глупыми делами. Наиболее лихие пацаны из соседнего двора занимались просто-таки идиотской забавой – на спор перебегать дорогу перед движущимися грузовиками; причём выигрывал тот, кто пробежит ближе к капоту. Им не приходило в голову, что они не только рискуют собственной жизнью, но и судьбой и здоровьем водителей, которые в эти моменты попадали в глубокий шок. Помню, как один пожилой шофёр, выскочив разъярённым из кабины, на наших глазах на время лишился сознания.
Была у нас и своя «пиротехника», изготавливавшаяся с использованием наструганных спичечных головок. И, если сегодня – через 60-70 лет любители чего-нибудь взорвать ежегодно десятками калечатся петардами промышленного производства, то тогда они калечились самоделками. Так, один мальчик из моего 1-го класса «Б» успешно выбил себе глаз устройством, состоявшим из соединённых верёвочкой гвоздя и набитого спичечной серой трубчатого дверного ключа, которое громко и великолепно грохотало при ударе о стену или забор.
Закончу эту тему рассказом о наших настольных играх, выбор которых тоже был невелик: шашки, шахматы, домино. Играли мы и в сложенные особым образом конфетные фантики, и в спичечные коробки и др. Самым же любимым занятием моего поколения в долгие зимние вечера были игры, которые мы сами вырезали и склеивали из специальных календарей с игровыми приложениями. Из приложений можно было склеить либо самолёт, либо кораблик, либо создать модель автомобиля или даже макет какого-либо исторического сражения с солдатиками, пушками, конницей и т.д. Помню, что вырезав из календаря 1949 года два войска (русское и французское), мы разыгрывали битву Суворова и Мюрата при Треббии. Календари также содержали забавную информацию, а одну из загадок я помню до сих пор. Спрашивалось: а какой номер года не изменится, если его перевернуть? Ответ: 1961-й. Помню, как тогда, в середине сороковых, я подумал: сколько же ещё надо прожить, чтобы дождаться этого года? А сейчас я думаю: Господи, как же давно был этот 1961 год!
И ещё короткий рассказ об игрушке, выигранной мною во время новогодних праздников на каком-то конкурсе. Это был музыкальный инструмент под названием «металлофон», на котором я при помощи деревянного молоточка мог сблямкать что-нибудь типа «Во саду ли в огороде» или «Во поле берёзонька стояла». Однажды, сыграв на этой машине «Широка страна моя родная», я заметил, как две мои соседки-старушки, приняв эти звуки за позывные московского радио, бросились к своим репродукторам, думая, что сейчас станут передавать сообщение об очередном снижении цен. Стыдно признаться, но я – негодник - после этого ещё несколько раз их так разыгрывал.
А сейчас я хочу вернуться в своих воспоминаниях в лето 1941 г. и немного рассказать о своём МЛАДЕНЧЕСТВЕ – поре, когда закладываются главные основы здоровья и физического развития человека. Подобно своему младшему внуку Грише, в возрасте 6 месяцев отправившемуся в далёкие края - на пляжи острова Крит, я – полугодовалый младенец - тоже двинулся в дальние края, но совсем в другую сторону и с другой целью. В июле 1941 г. немецкие войска неудержимо приближались к Москве, и нужно было спасать от них нашу оборонную промышленность. В бешеной спешке станки и оборудование авиационного завода, на котором работал мой отец, были погружены на железнодорожные платформы; наиболее квалифицированных рабочих и инженеров с их семьями побросали в «теплушки», и эшелоны двинулись на восток в направлении Иркутска. Скажу сразу: из-за перегруженности путей мы прибыли на место только к декабрю.
Теплушками тогда называли небольшие товарные вагоны, в которых сооружались дощатые полати типа лагерных нар, и таким образом они превращались в пассажирские. Кроме этих удобств ничего не предусматривалось, как не было (да и негде было взять) ничего другого для более или менее сносного человеческого существования. Самым неприятным было отсутствие воды, то есть возможность напиться и тем более помыться выпадала периодически, и бывало, что редко. Теснота и антисанитария в конце концов привели к болезням. И когда поезд въехал в так называемый «тифозный пояс» в Казахстане, то тифом заразилась и моя мама. Поначалу она не догадывалась об этом и продолжала кормить меня грудью. Когда она уже не смогла этого делать, я оказался без приемлемой пищи. Отец на остановках с деньгами в одной руке и с пистолетом в другой бегал по окрестностям, пытаясь добыть мне хоть какого-нибудь молока, но это ему редко удавалось. Конечно, я заболел. У меня была тяжёлейшая форма рахита, проявлявшегося разнообразно, в основном через нарушение обмена веществ. То у меня как пластмассовые стали гнуться косточки, то прицепилась водянка, и я прибавлял в весе по 200 грамм в сутки, то нападала ещё какая-то экзотическая лихоманка. А главная причина была в отсутствии простых витаминов и элементарной нехватки питания. Потом мать искренне удивлялась, как я смог выжить при этом. Спасся я, видимо, божьим произволением и уж, конечно, неусыпными заботами своей старшей сестры Инги, которая, сама-то худющая и недоедавшая, сутками, неделями и месяцами не спускала меня со своих рук. И, конечно, громадное спасибо нужно сказать нашим соседям по теплушке, которые были обязаны доложить по команде о мамином тифе, но, рискуя сами, не сделали этого. Иначе нас с мамой немедленно высадили бы из вагона на первой же станции, и мы безусловно сгинули бы в просторах казахских степей безо всякого следа. Сколько было таких во время войны!
Когда мы прибыли на место, стало полегче. Жили в страшной тесноте, но в тепле. Хозяйство было нищенское, но кругом были люди, у которых можно было попросить помощи. В этом в трудные годы никто никому и никогда не отказывал. Интересная деталь: когда я выздоровел и слегка подрос, встал вопрос о том, во что меня одевать. «Мальчуковой» одежды взять было негде или было нужно заплатить за неё просто бешеные деньги. Денег-то едва хватало на простую пищу, и я долгое время ходил в оранжевом вельветовом девчачьем платье, из-за чего и из-за красивых золотистых локонов на голове посторонние принимали меня за девочку. Это платье я помню, ибо мама сохранила его на память, так же как и мои первые в жизни распашонку, чепчик и срезанный с головы локон, которые до сих пор хранятся в ящике моего письменного стола. Конечно, Иркутска я совсем не помню. Единственное, что запечатлелось в моей зрительной памяти – это большое красивое здание из красного кирпича в центре города, где мы иногда гуляли.
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА зафиксировались в моём мозгу следующим образом. Это было в возрасте четырёх с небольшим лет, и на первой странице альбома моей памяти - яркая картина вечера Дня Победы 9 мая 1945 года. Что тогда происходило, я конечно, не понимал, однако на меня подействовало эмоциональное возбуждение громадного множества окруживших нас возбуждённых от радости людей, и я радовался со всеми. Когда по радио объявили о Победе, все люди, побросав дела и домашние заботы, прихватив с собой детей, выбежали на улицу. Отовсюду из толпы доносились звуки гармошек, все обнимались, танцевали. Наступило настоящее всеобщее ликование. Радость была безмерной, в какие-то минуты люди выплеснули страшное и огромное напряжение, накопившееся за четыре года общей беды, тяжкого труда и лишений.
Начался салют, и все заворожено глядели на светящиеся в небе огоньки, при каждом залпе кричали «ура!». Офицеры палили в воздух из личного оружия. Внезапно недалеко от нас раздался истошный горестный женский крик. Сначала никто не понял, что произошло, но потом оказалось, что одна из пуль, пущенных кем-то из пьяных офицеров, отрикошетила от стены дома и сразила наповал одну из женщин в толпе. Таким образом, праздник на нашей площади был испорчен, и народ постепенно разошёлся. Моя мать плакала, плакал и я, сидевший у неё на руках. Плакал не от горя, поскольку ничего тогда не понимал, просто мне передалось мамино настроение.
Как армия делится на дивизии, полки, батальоны, роты и т.д., так и детей в большом городе объединяли ДВОРЫ, что объяснялось формой и условиями городского существования. В то время жилые многоэтажки были редки, особенно на окраинах, и такого, например, как: «они из тринадцатого подъезда» просто не было. Москва была в основном одно-двухэтажная, большинство жило в тесных коммуналках (например, моя семья из четырёх человек жила на 18 квадратных метрах), и поэтому в приемлемую погоду мы обитали во дворах, то есть практически там жили, забегая домой покушать, сделать уроки, ну и, конечно, поспать.
Наш, казавшийся тогда очень большим, пятиэтажный дом из красного кирпича стоял буквой «Г» в глубине двора в конце Стремянного переулка и имел номер 40. От проезжей части он отделялся деревянными одноэтажками, справа от него за высоким забором с колючей проволокой поверху располагалось здание архива (которое цело до сих пор), сзади была женская школа №555. Слева к нам примыкал небольшой дворик без названия со смотрящей в переулок керосиновой лавкой. В этом заросшем травой дворе, за которым простиралась территория гаража, доходившая до красивого старинного здания Плехановского (бывшего Коммерческого) института, мы обычно играли в футбол. А вот пространство по правую руку имело звучное название «Рыжий двор», где жила многочисленная семья, все члены которой, то есть и мужские и женские особи всех поколений имели огненно рыжие волосы. Они с нами не очень дружили и держали нейтралитет. Пространство между нашим домом и 555-й школой называлось «Задом» (с ударением на букву «О»), чуть подальше в сторону Серпуховки располагалась «Разбомбёжка» (развалины нескольких зданий, разрушенных большой немецкой фугаской), вправо уходила «Зацепа».
«Разбомбёжка» заслуживает небольшого отдельного рассказа. До поры до времени она была любимых местом наших игр в «казаки-разбойники» пока не случилось беды. Однажды один из мальчишек буквально на наших глазах случайно оступился и съехал по склону кирпичной осыпи в воронку, уходившую вниз в подвалы на большую глубину. Волна сыпучего битого кирпича моментально накрыла его с головой, и он как бы утонул в этом крошеве. В ужасе мы убежали оттуда, и до сих пор не знаем, нашли мальчишку или нет. С тех пор мы стали обходить это место стороной, а вскоре эти ямы были засыпаны, на их месте разбили сквер. Сегодня над бывшими подвалами купеческих домов Замоскворечья проезжая часть, где автомобили сворачивают с Серпуховки в сторону Новокузнецкой улицы и Садового кольца.
Описанная территория и была местом, где мы считали себя хозяевами, и куда чужаки допускались только на определённых условиях. Так было по всей Москве. Дворовые ватаги соперничали друг с другом, дело иногда доходило до серьёзных потасовок, особенно когда совершались покушения на дворовые или более масштабные суверенитеты. Например, территория около клуба Завода Ильича, располагавшегося в старой церкви в конце Серпуховки, куда мы бегали в кино, контролировалась «арсентьевскими» (то есть жителями Арсентьевского переулка) и довольно часто походы в кино заканчивались драками с участием «стремянных», «строченовских» или «щипковских».
О тех драках нужно сказать особо. В отличие от сегодняшних столкновений, у которых нет никаких правил и только одна цель – унизить, покалечить, а то и вообще забить кого-нибудь до смерти, наши мальчишеские драки отличались своеобразным благородством. Во всяком случае, неукоснительно соблюдались три «железных» правила: (1) дрались строго один на один, (2) того, кто упал, трогать было нельзя («лежачего не бить!») и (3) драка немедленно прекращалась при появлении первой крови. Нарушавшие эти законы строго наказывались своей же ватагой.
Вылазки со своей территории делались нами главным образом в кино. Чаще всего мы бывали в клубе Завода Ильича, о котором я уже говорил; в пределах «шаговой доступности» был кинотеатр «Аврора»,тоже располагавшийся в бывшей церкви; но более всего мы любили кинотеатр «Ударник», в то время считавшийся самым шикарным в Москве. Правда, чтобы в него попасть, нужно было проехать пять остановок на троллейбусе или автобусе.
Добавлю несколько слов об "Авроре", занимавшей храм Казанской иконы Божьей Матери, "что на Житном дворе, у Калужских ворот". Этот храм был построен на добровольные пожертвования в память погибших "защитников правопорядка" (то есть полицейских). Его сначала взорвали (в 1972 г.), а потом, одумавшись, восстановили, когда на это место переехало Министерство внутренних дел, правда, в другом виде и не совсем на том же месте. А вот напротив храма, на другой стороне Житной улицы, стоял живописный, уютного вида особняк, приспособленный властями под нашу районную детскую поликлинику. Интересно, что это здание когда-то принадлежало предкам жены моего близкого друга - семейству знаменитых московских купцов Ларионовых, о чём я узнал совсем недавно.
Но наиболее притягательным местом для нас и для всех ребятишек с Серпуховки –, конечно, был Парк имени Горького, предлагавший посетителям много всего интересного: и аттракционы, и концерты, и спортивные соревнования в самом парке и на реке, не говоря уже о газировке, мороженом и прочей буфетной продукции… Мы там бывали с родителями и, слегка подросшие, «ватажили» там сами. Помню, как с отцом мы ходили на выставку немецкой трофейной техники, располагавшейся на набережной неподалёку от Крымского моста, где мне почему-то более всего понравилось залезать в небольшую немецкую танкетку и высовывать из неё отцовскую трость через отверстие, где когда-то была пушчонка или пулемёт.
Моя мама водила меня с собой в парк на встречи с писателями и артистами, где я откровенно скучал и терпел эти занятия ради обещанного мороженого. Любимой забавой ватаги с нашего двора было купание в главном фонтане парка – там, где возвышалась «девушка с веслом». Остроты ощущений добавлял риск того, что поймают милиционеры. Это иногда случалось, и тех, кто не смог убежать или вывернуться, отводили в «кутузку», которая располагалась за «Ландышевой» аллеей. Милиционеры не ругали нас и не давали подзатыльников, а просто держали взаперти до ночи и потом выпускали, зная, что испсиховавшиеся от нашего безвестного отсутствия родители сами накажут нас от всей души. Так оно и было. Сейчас купанию в этом фонтане предаются пьяные десантники и пограничники. Милиция наблюдает за ними, но почему-то в «кутузку» не забирает. Видать, побаивается.
В заключительной части своего рассказа хочу поведать о том, что именно в детстве я впервые испытал настоящую дружбу и чувство глубокого несчастья от потери близкого человека. В течение нескольких лет меня связывало чувство тесной взаимной привязанности с моим соседом Борей Кольцовым, с которым мы, бывало, проводили вместе целые дни. И вот, как-то, расставшись с Борей вечером; на следующее утро я вбежал по лестнице на второй этаж в его коридор и остолбенел. Передо мной стояла его мама с совершенно белым лицом и прядью седых волос и сквозь слёзы на искажённом от душевной муки лице говорила мне: «Сашенька, милый, а твоего друга Бори больше нет. Он умер ночью от скоротечного менингита». Я тогда долго не мог найти себе место, я по-детски не ощущал горя, а был в недоумении, никак не мог понять – как же это: вчера Боря был, а сегодня его нет!?. И до сих пор – вот уже почти 65 лет – не могу забыть своего друга. Причину его смерти я осознал только через некоторое время. Я вспомнил, как накануне его болезни и смерти была очень жаркая погода. Солнце напекло Борису голову, и он решил остудить её под струёй ледяной воды из водоразборной колонки, стоявшей у ворот гаража напротив того места, где от Стремянного переулка ответвляется улица Щипок. Это его и сгубило. Потом я упрекал себя – почему я его не остановил? Но что я – семилетний пацан – мог тогда понимать….
Наконец, интересно, что я могу с большой точностью – практически до минуты – сказать, когда окончилось моё детство. Помню, как однажды у меня в школе сильно заболел живот, и от таблеток, которые дала наша медсестра, мне стало только хуже. Меня тошнило, поднялась температура, и я отправился домой, где (о везение!) в это время у соседей находилась наша всеми уважаемая старушка – опытнейший участковый педиатр Софья Ароновна. Пощупав мой живот, она настойчиво посоветовала, даже потребовала, чтобы меня немедленно отвели в расположенную неподалёку Морозовскую детскую больницу. Мама так и сделала, и не зря. После сделанной в тот же вечер операции хирург сказал, что аппендицит был шибко флегмонозный, и, если бы с операцией опоздали на 15-20 минут, то у меня мог бы развиться перитонит, от которого в те времена мало кто выживал. Так вот, когда за мной пришли и повезли на каталке в операционную, я посмотрел на часы в коридоре, на которых было без десяти десять вечера. Это положение стрелок врезалось в мою память навсегда, поскольку именно в это время умер Сталин. Да, все рассказанное выше происходило 5 марта 1953 года. А через некоторое время после выписки из Морозовской больницы я ушёл из дома и навсегда покинул свою родную Серпуховку. Но это уже предмет другого рассказа…