"И будет он как дерево, посаженное при протоках вод, которое приносит плод свой во время своё, и лист которого не вянет; и во всем, что он не делает, успеет".
(Псалтирь. Псалом 1, 3.)
--------------------------------
Драма зрелого возраста: есть богато накрытый стол и покойное кресло перед окном с видом на лагуну или горы, но выпивать и закусывать приходится всё сдержаннее, а двигаться - всё энергичнее, причем не для достижения нового, а лишь для удержания старого. Однако, это еще не драма. Драма в том, что удержать позиции все равно не удается под непрерывным и равнодушным током времени. Приходится медленно отступать.
В прошлом году весной на даче в Абзаково не зазеленела лиственница - ровесница Дома Романовых. Засохла. Когда убивали Николая II c семьей, она была уже очень старой, и время почти перестало менять ее вид. Заканчивая свой четвертый век громадной, корявой, с расщепленной молнией вершиной, но твердая телом, тонущим, да не гниющим в воде, искромсанная непогодой и врагами, казалось, готовая противостоять им всегда, умерла неприметно и тихо…
Но в драме зрелости есть не только печаль, есть и радости. Простые, легко достижимые. Такие радости - не обязательно стакан дорогого коньяка с неизменно слегка подгоревшим, по причине этого самого коньяка, дачным шашлыком, но и посаженное дерево. Посадить дерево может и подросток, но пройдут десятилетия, до того как он начнет воспринимать эту немудрящую работу деянием.
Засохший реликт простоит еще много лет, прежде чем, утратив кору, источенный короедом, рухнет под ударом ветра или молнии, а рядом уже посажена другая лиственница. Какая она будет взрослой? Доживет ли до годов и размеров покойной? Бог весть. Но осознание того, что их сплетенные мертвые и живые корни удерживают на земле именно тебя, делая твое место в этом мире если и не ясным, то, во всяком случае, осязаемым, наполняет душу чем-то неведомым и радостным… Люди это неведомое и радостное называют «божественным». А яснее сказать - это добро, которое творится не из корысти. Глядя на тоненький, с пятнышками светлого лишайника, стволик лесного переселенца на фоне грубой, в рубцах и наростах, коры уже мёртвого гиганта, невольно жалеешь, что не посадил здесь деревце лет 30 назад. Не посадил, хотя и мог.
Увы, не мог…. Молодость не терпит медленности роста. Что ей до деревьев, которые упрутся в небо через век или два? Это - забота зрелости, которую необъяснимо тянет к животворящей земле. Наверное, посадка растений, будь то редиска на грядке у бабульки или баобаб, заложенный Брежневым на аллее какого-нибудь африканского царька-ленинца, подсознательно воспринимаются теми, кто это делает, связующим звеном земли с небом…
Росла в Абзаково еще одна очень старая лиственница. А может, и не одна. А может, и сейчас еще есть где-то другие. Она была более древняя, чем покойница. Тоже битая молнией; с одной стороны в стволе прямо от мощных выступивших из земли корней образовалось дупло, в котором на корточках мог поместиться взрослый человек. Дерево стояло на поляне у речки, скрытое от случайных взоров складкой местности и обширными, почти непроходимыми черемуховыми буреломами. Поэтому, несмотря на близость пионерского лагеря, дорогу к «чудо-дереву» мало кто знал. Мы любили ходить туда с отцом.
Пионерский лагерь назывался «Орленок», но не по имени птенца грозной и великолепной в полёте птицы, обитавшей тогда в этих краях, а в честь юного партизана, якобы расстрелянного белогвардейцами. Последнее -маловероятно, даже по той простой причине, что в «гражданскую» места эти были дики и населены исключительно кочующими башкирами, русского языка не знавшими и ни красной, ни белой идеи на слух не воспринимавшими. А до ближайших демидовских городов Белорецка и Тирляна отсюда безлюдные и бездорожные десятки километров через мощный хребет Урал-тау. Какие уж тут партизаны… Зато несоответствие названия лагеря исторической правде компенсировалось эффектным ритуалом, производившимся каждый новый заезд пионеров.
На торжественной линейке, посвященной открытию смены, директор лагеря – седенькая, но властная старушенция рассказывала о подвиге юного партизана. Потом физрук, переодетый во что-то военное и должное соответствовать форме колчаковского хорунжего, выводил обнаженного по пояс, связанного по рукам и обильно запачканного красной гуашью пацана, который взбирался на гранитный валун и принимал непокорную позу.
Хорунжий поднимал стартовый пистолет и восклицал:
-Скажешь, сволочь, где спрятал оружие?!
На что получал достойный пионерский ответ:
-Стреляй, сволочь белогвардейская! Наши уже близко…
Под щемящую мелодию одноименной лагерной песни: «Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны. Победа борьбой решена. У власти орлиной орлят миллионы, и нами гордится страна!» раздавался хлопок пистона и …начиналось самое сложное.
Историческая достоверность требовала, чтобы малец замертво грянул с валуна оземь. Сколько бедолаг переломало себе всё, что только возможно, просто слезая с табурета, встав на него по бытовой нужде. А тут валун, который много выше, плюс связанные руки, а самое главное, - нужно ведь упасть, а не спрыгнуть на землю.
Героем-партизаном всегда избирали на совете дружины самого достойного пионера, и уж теперь трудно разобраться, почему самые достойные всегда были трусоваты и, получив пулю в грудь, больше всего заботились, как бы не ссадить колено или локоть. Выходил конфуз. Историческая неправда получала демонстративное подтверждение в образе осторожно спрыгивающего, а потом деловито укладывающегося в картинную позу убитого «пионэра». В торжественном строю линейки начинались смешки, пресекаемые грозными окриками пионервожатых…
Я не был членом пионерской дружины. Жил не в отряде, а с мамой, работавшей в лагере бухгалтером. Имея массу времени, я неустанно репетировал роль расстреливаемого Орленка, и немало преуспел, научившись падать с валуна, словно в обморок, и вперед, и навзничь, группируясь за мгновенье до удара о землю. Идеологическое руководство лагеря смотрело на мои экзерсисы снисходительно-равнодушно. Предложения исполнить роль на официальном мероприятии я так и не получил. Зато когда на выходной приезжал из города отец, мы неизменно шли к валуну, где мною демонстрировалось все возрастающее умение падать с высоты на жесткое…
Отец хвалил мою сноровистость, но как-то без энтузиазма. Зато я заходился:
-Пап, пап! А может мне повезёт, и я еще стану настоящим партизаном? Война ведь, всё равно, будет.
-Упаси бог. Страшнее войны нет ничего.- отвечал отец.
-А ты был на войне?
-Нет, не был.
-А почему? Была же война с фашистами.
- У меня была бронь. Я жил в блокадном Ленинграде. Работал токарем. Нужно было точить снаряды.
-А-а-а, значит, ты никого из фашистов не убил?
-Нет. Всё больше они меня …пытались.
- Не повезло тебе. Мне на войну охота. Вон как я умирать научился за дело Ленина.
Тут моя мысль перескакивает на вождя, и я спрашиваю:
-А вот, пап, если б ты встретил живого Ленина, ты бы что сделал?
Отец смотрит куда-то вдаль и тихо, как будто про себя, бормочет, мною, толком, не услышанное и не понятое:
-Что сделал, что сдел …. да……….бы…. первом суку….- потом спохватившись, обращается ко мне:
-Пойдем лучше на чудо-дерево. Я там, на суку в прошлый раз платок носовой оставил. И, надеюсь, тебе не придется никогда и никого убивать…
Почему-то в обиходе у нас был оборот «пойти на чудо-дерево», а не «к чудо-дереву».
-Пап, а ты можешь кого-нибудь убить?- продолжал я донимать отца.
- Не знаю. Наверное. Это не от меня зависит.
-А от кого? Я вот точно смог бы. Особенно из автомата ППШ!
- Это зависит от того, как сложится жизнь…
Произнося эту фразу, отец и не предполагал, что жизнь даст ответ на мой детски-глупый вопрос очень скоро. Хотя понял я это только через время, за которое взрослеют даже лиственницы.
У чудо-дерева мы застали нежеланных гостей. Во всяком случае, так был воспринят мною тот факт, что место, которое искалось по непролазным пойменным зарослям, потом - «осваивалось», и, наконец, показанное отцу, вызвало у того искреннее восхищение могучей старостью зелёного исполина, вдруг оказывается занятым. В такой ситуации территориальный конфликт заложен в самом человеческом существе. Почти все войны и даже семейные смертоубийства имеют территориальную основу. Ведь, если у животных проигравший схватку за участок отступает, люди, во всяком случае, мужчины, бьются до смерти.
На корнях лиственницы сидели трое деревенских. Неподалеку на сучках березы, с ободранной на растопку берестой, висели косы. Прямо в дупле дерева был разведен костер.
Отец подошел, поздоровался и спросил.
- Где косите-то? Что-то я не заметил?
Ответил ему старший. Башкир лет сорока, говоривший, забавно коверкая предложения:
- Поляна косим на речка. – И добавил что-то по-башкирски, обращаясь к двум парням. После чего те стали подбрасывать в костер сухой валежник. Пламя, загудев, заполнило все дупло.
-Зачем дерево жжете?- спросил отец
- Дупло большой надо. Как шалаш будет. Дупло спать будем. – Отвечал башкир.
-Устанете жечь, пока столько выгорит. И дерево погубите. – Возражает отец.
- Пусть сохнет. Плаха будут. Рынок мясо рубила. Уфа просил. А лесник зеленая резать не давала.
-Вот видишь, лесник не разрешил, а ты губишь большое дерево. Под ним, может, ваш Салават Юлаев юрту ставил. Погасите-ка, ребята, костер. – В голосе отца появляются требовательные ноты.
- Моя земля. Хочу жгу. - Начинает вредничать башкир.
Отец берет у меня из рук большой берестяной туес, который сделал сам утром, подходит к речке, зачерпывает, возвращается к лиственнице и выливает воду в костер. Головни дымят, однако полностью не гаснут. Отец снова идет за водой, возвращается, но дорогу ему преграждают трое, в руках старшего топор. Отец медленно, как будто смиряясь, наклоняется и ставит сочащийся водой туес перед собой, и вдруг неожиданно проворно бросается к березе, на которой висят косы. Мгновенье - и одна из них у него в руках.
Отец из крестьян. Коса легла ему в руки ловко, как будто и не оставляла их с коллективизации, а первый взмах косы, срезающей по большой разящей дуге всё на своём пути, настолько убедителен, что находящаяся еще на безопасном расстоянии противоборствующая сторона дружно подпрыгнула, словно играя в скакалочку.
- А ну-ууу…. все от сюдаа.. Уккккорочу…-словно боевой атакующий клич яростно несется от отца.
Следующей взмах косы идет по ногам. Но ноги врагов уже уносят их прочь сквозь хрустко ломающийся кустарник…
Отец аккуратно вешает косу на место. Подбирает с земли топор и вонзает его в ствол поваленного дерева. Он просит меня залить костер. Потом говорит:
-Пропало дерево. Загубят они его. А лиственничного подроста здесь нет… Пойдем отсюда. Они скоро вернутся.
-Пап, ты их так шуганул! Зачем им возвращаться?
- За косами с топором. А если меня застанут, так и за мной…
Возвращались мы другой дорогой. Перейдя речку вброд и перевалив прижавшийся к ней холм старым проселком, который, изрядно петляя, сворачивал к «Орлёнку». Перед тем как перейти речку, возле берега мы наткнулись на крохотный, сантиметров тридцать, росток лиственницы с двойным, лирообразным стволом. Выросло деревце неукромно, имея все шансы быть сломанным, скошенным или срубленным. Отец вытащил из воды три увесистых камня, обложил ими лиственницу и улыбнулся, сказав :
-Ну, вот так у неё теперь чуть больше шансов стать «чудо-деревом»…Лет через триста.
Зачем отец рисковал, возможно, жизнью, когда пытался защитить обреченное дерево? Объяснить не берусь. Да и надо ли? Важно, что это помогает объяснять мне себя. Отец был добрым человеком. Один родственник, гордясь удачно найденной характеристикой, любил повторять о моем отце:
«Это человек, у которого никто не видел злых глаз». Я тоже никогда не видел. Даже тогда, когда он с косой защищал старую лиственницу. А мог ли он убить?
У «чуда-дерева» я не был без малого пятьдесят лет. И вот, глядя на умершую лиственницу, вспомнил ее старшую сестру и решил посетить то место. Удивительное свойство детской памяти. Нашел его почти сразу. Много труднее было пересечь на машине теперь уже сплошную линию дач и баз отдыха, отгораживающих цивильную часть местности от натуральной.
Поляна была пуста. Осталась только громадная, сильно осевшая в землю корявая плаха пня с напоминающими спрута корнями. Дожди и паводки отполировали их. Древесина была еще плотной, местами порубленная, в тщетных попытках романтиков-туристов добыть щепы на костер. Уфимский мясной рынок получил добротные плахи. Поляна почти вся заросла ольхой и осинником, являя вид малопригодный для пикников и бадминтона, зато рядом с густым ивняком у реки стояла высокая, изящная, с раздвоенным на высоте человеческого роста стволом лиственница-подросток. Это была лиственница отца. Я подошел к ней, чтобы поискать камни, даже вид которых почему-то помнил. Но камней не было… Что ж, я покажу это дерево своему сыну и расскажу о нем, когда тот приедет погостить из Москвы. Потом попрошу, чтобы сын рассказал и показал это место своему сыну, когда таковой появится и достигнет возраста партизана «Орлёнка», а тот…, а потом…, потом, уж, и не далеко то время, когда на поляне снова появится чудо-дерево. Двести или триста лет, что они по сравнению с вечностью?
Этот рассказ написан к столетию
со дня рождения моего отца
и посвящается его памяти.
10.04.2012