Пустырь

               

    Когда-то давным-давно маленькую деревеньку Гладышево на берегу реки Уфы  купила помещица Сипайлова. Стала деревня называться Сипайлово. И гора, у подножья которой она притулилась, получила название Сипайловской горы. Сейчас  на плоской вершине Сипайловской горы раскинулся центр города Уфы. Город длинный, подобный рекам, его омывающим. Течет город с севера на юг, текут по обе его стороны Белая и Уфа. Скрывают город от рек леса, затянувшие горные склоны. А на самом верху  городская жизнь течет. Проспект Октября широкой просторной лентой вытянулся. Нескончаемый поток машин мчится по нему, пешеходы ручейками струятся по тротуарам. Жилые дома соседствуют с роскошными зданиями современной постройки. Дворец культуры поднимает разноцветные мозаики над пляшущими журавлями фонтана. Драмтеатр, опираясь на колонны, наблюдает за вечно зовущей в светлое будущее монументальной фигурой Ленина. Надменный Горсовет выпятил гранитные трибуны над площадью праздников и развлечений. Параллельно проспекту грохочет грузовым транспортом трудолюбивая улица Российская. Былые деревянные домики с палисадниками и каменные двухэтажки с отваливающимися балконами, совсем недавно заселявшие ее, сменили высотные махины. Улица похорошела, разукрасилась, расправила плечи.

   Между проспектом и Российской журчит своей неприхотливой жизнью улочка, дома которой с одной стороны числятся за проспектом, с другой – за Российской. Никто не знает ее названия, только на карте мелко написано: Нагорная. Выбирается Нагорная из частных домиков склона горы, карабкается выше, обрастает пятиэтажками, прихватывает тыл Горсовета, две элитные свечи красного кирпича, похожие на двух охранников за спиной важного господина, детский садик, скрытый старыми лиственницами, шумливую  школу… и все – кончилась улочка, влилась в широкую улицу Комсомольскую.

  Вот на этом-то самом месте, где завершается путь Нагорной, неожиданно открывается пустырь. Странный пустырь. Странный оттого, что вроде не место ему здесь. С проспекта удивленно оглядывается на него черными стеклами суперсовременный кинотеатр. С Российской озаряют его  золотые купола величавого собора. По бокам, отгородившись высокими тополями и березами, возносятся к небу жилые гиганты, от верха до донышка наполненные людской суетой. И он – гладким травяным платком расстелился тихо средь кругового движения людского. Тропки на нем едва видны, люди ходят по ним редко. Сорная трава частью пожухлая, невидная, невысокая. Даже репейники могучие здесь стыдливыми невеличками прикинулись. Бледно-голубой цикорий не тянется вверх, довольствуется малыми стебельками. Кое-где ромашки мелкие робко выглядывают. Одуванчики похожи на россыпь золотых брызг от полнозвучных куполов. Пустырь как будто спит.

  В просвет между домами и собором, окутанное легкой дымкой, видно далекое лесное Забелье. И начинает казаться, что связан пустырь с теми забельскими лесами невидимой нитью. Был и он когда-то покрыт густым лесом. Вся гора заросла непроходимыми лесными чащобами, не ведавшими о том, что такое люди. Зверья всякого водилось во множестве. Спускалось зверье тропами извилистыми на водопой – к озерам, плескавшимся у подножья. Интересно, а мамонты жили в лесах? Может, и они тут бродили, чесались мохнатыми боками о вековые деревья, трубили, подняв хоботы к солнцу, бились огромными желтыми бивнями в яростных схватках.

  Текут тысячелетия, течет внизу река.  На крутом берегу реки, стали появляться люди. Стойбища раскинули, табуны, стада пригнали. Галдеж, ржанье, блеянье, беготня. То угонят стада, следуя за летом теплым, то вернутся назад, расшумятся. Лес смотрел и молчал. Привык... Вот уж  на востоке город заложили.  Потом дома начали люди строить вокруг города, лес вырубать, пашни распахивать. Все больше деревень, все больше людей. Поползли деревеньки в горы, оторвались от реки,  Дороги к городу протянули сквозь леса густые. Поселение за поселением, дорога за дорогой, поле за полем – расползаются, расширяются, воюют с лесом дремучим. Лес молчит и редеет… На месте нашего пустыря деревня Глумилино образовалась. Другая жизнь пошла. Мычанье коров, кудахтанье кур, лай собак, скрип телег… Избы, сады, огороды, поля…

   А город растет, сметает деревни, срубает сады. Все плотнее сдвигаются дома, все выше вырастают этажи, горячим асфальтом заливается земля. И вот уже центр города, длинного как река, переместился на место деревни Глумилино. Нет леса, нет садов, нет избушек. Нетронутым остался только этот пустырь. И трава на нем. Умирает каждой осенью трава, возрождается каждой весной – бессмертная трава, все та же, все такая же, что росла в лесах, не знавших людей. Островок тишины среди стремительной и шумной жизни. В уголке пустыря выросла крохотная деревянная церквушка, такая крохотная и незатейливая, что больше смахивает на сараюшку. Покрашена зеленой краской, высокое крылечко, небольшая башенка с золотой луковкой. Приходят сюда люди тихие, просветленные, доносится стройное пение, мерцают в окошках лампадки…

   Всякий раз, проходя мимо пустыря, я останавливаюсь, задумываюсь, и перед глазами невольно всплывает картина Левитана «Над вечным покоем». И понимаю, что сходства в этих двух пейзажах нет никакого: там – просторы бескрайние, здесь – малюсенький клочок земли, стиснутый окружающими зданиями, там – небо низкое, тяжелое, уносящее вдаль бури страстей человеческих, здесь – высокий ласковый небосвод. Только луковки церквушек перекликаются, да вместо крестов кладбищенских трава сорная, затянувшая прошлое зеленым покровом, таким же мимолетным и вечным как сама жизнь. Остановишься – и уходить не хочется, наплывает что-то необъяснимое, далекое, зовущее и умиротворяющее. Удивительное место…