Гудела станица. Катилась весть по базам: новый ветеринар с жинкой да дочкою на постоянное жительство пожаловал. Будет теперь за скотинкой догляд научный, основательный... Гутарили: «Фронтовик приезжий, орденоносец – такой не только ящур да килу, но и другую скотинячью лихоманку в бараний рог скрутит!»
Радовались не зря. Хоть и числилась здешняя земля за колхозом-миллионером, а в каждом хозяйстве имелись своя коровенка-кормилица, телок-подросток или на дрожжах зреющий кабанок-питомец. А потому потянулись станичники до нового ветеринарского дома – знакомство свести, хозяев уважением отметить.
Не с пустой рукой поспешали: кто яйца тащил, кто сало, пироги с вишнею, колбаску домашнюю. Казаки, ясное дело, всё больше с первачом – главным, по мужицкому разумению, подарком. В сапогах, начищенных до зеркального блеска, крепенький ветеринар встречал гостей на крыльце. Его не по-здешнему худенькая хозяйка при каждом подношении всплескивала руками и шептала: «Ой, Иван, куда же нам столько?» – «Гулять будем, матушка, новоселье править...»
И вот уже гуляют… Весело за дощатыми, наспех сколоченными столами, поставленными под тутовыми деревьями! Ко двору пришелся станице новый поселенец. Любо слышать, как он, приняв на грудь, чуть ли не шаляпинским басом заводит: «Выпьем, кума, денатуру...» – «Бо «московска» сгоне шкуру!» – подхватывают гости. И взмывает ввысь песня, роднит казацкие сердца; дробный перепляс перемежается с разудалыми переливами гармони: «Петрусь, длинный усь! А за цего Петруся била мене матуся...»
В этом кураже никто особо и не замечал невесть откуда взявшегося юркого мальчонку. Улучив момент, он деловито собирал со стола куски и совал их в холщовую сумку. Подобравшись к ветеринарше, малец протянул было руку к её тарелке, но передумал, двинулся дальше.
«Ты чей же будешь, мальчик?» – окликнула хозяйка. В голубых его глазах, не по-детски озабоченных, уловила она голодный блеск и затаённую грусть.
– Да ты, сынок, садись рядом, поешь...
– Не могу, тёточка… Мамку одолели, не отойтить, а тятька спину потянул, пластом ляжить... С Бялоруси мы, у погосту хата косая, заглядайте когда...
И мальчишка исчез так же неожиданно, как и появился.
Едва рассвело, ветеринар поспешил на конюшню. От вчерашнего застолья голова раскалывалась и гудела. Но колхозная работа таких резонов не признавала, и он, как человек бывалый, не раскисал, а даже подбадривал себя, напевая:
«Ой, моя голова, для чего ж ты пила?
От того ж я пила, что была весела...»
Запрягши крапчатую лошадку, приписанную ему, в размалеванную бидарку, ветеринар покатил по степным просторам – осваиваться с новым хозяйством.
До свету поднялась и ветеринарша. Всё не шел из головы голодный белобрысый малец. Проводив мужа, решила: «Схожу быстрой ногой, пока доча спит, разузнаю...» Сложила в корзину часть вчерашних подношений и направилась в сторону кладбища.
В саманной развалюхе её встретили разноголосый рев и множество похожих на одуванчики дитячих головок. «С утра верещат ваши птенчики...», – улыбнулась она, протянув гостинцы вышедшей навстречу усталой женщине. Та, видно, не ждала ни гостей, ни прибытку, растерянно засуетилась, протерла краем передника некрашеный табурет, подвигая его к гостье. Но от избытка чувств сама же и опустилась на него, заплакала.
– Ну, будет, будет… – утешала её гостья. – Ладно, пойду я, дочка дома одна...
А благодарная белоруска шептала ей вслед: «Спасибо, милая... Да я для тебя... Когда надо, постираю, полы помою...»
Под вечер приехал развесёлый муж на бидарке, груженной арбузами: «Пляши, матушка, бахча добро дала...» Увидев такое количество арбузов, женщина хотела было попенять за разгулявшуюся мужнину «ухватку», но вспомнила хату у погоста. Рассказала об утреннем визите. Ветеринар, сочувственно кивал, указал на кавуны: «Поделись с бульбашами...»
Так и повелось. То оставит ветеринар у дверей «покосухи» баллон с молоком, то кусок требухи или краюху хлеба подбросит переселенцам…
Время шло, обвыкалась приезжая семья. Да только вдруг случай поганый вышел.
Раз запряг утром Иван свою Сивку, дочке шумнул: «Айда, доча, с батькой, пузырьки-лекарства считать... На ферме молочка попьешь, дурандою (?) похрустишь...» И вот уже покатили по просыпающейся степи две родные душеньки. Согреваются встающим солнцем да распевают на два голоса: «Колокольчики мои, цветики степные...» Мнется под колесом бидарки ковыль, гонит навстречу ветерком перекати-поле, на много верст вокруг – ни души. Вот она, романтика степная, волюшка казацкая!
Но вот доносится дробный топот – то несет седока выносливый конь-степняк. Э, да это сам Тихон Лягунов – краснощёкий, упитанный, задорный. Ровно такой, каким и должен быть председатель колхоза-миллионера.
– Здоров, братка! – кричит он, поравнявшись с возком. – С утра, гляжу, по станицам мыкаешься и пацанку к своему делу приобщаешь. Це добре! И бабоньки местные на тебе не нахвалються, на все лады сказы гутарють. Поди уж и гостинцами завалили?
– Да все пхають... Не жалеють прянцов за своих кабанцов. Накладають полной жменею...
– Ну и радуйся, друже! Жинку свою корми слаще – буде толще да глаще...
– Да она ж у меня не свинка, Тихон Петрович, три горла исты не станеть, да и семья наша, сам видь, малехонькая. Потому и наладилась матушка моя, по доброте душевной, излишеством нашим нищих одаривать...
Эх, не то, не то сказал Семеныч… Лицо Лягунова налилось вдруг малиново-красным; он привстал на стременах, затряс нагайкой:
– Ты, что, ветеринар, рехнулся? Да я тебя! За такие поганые речи... Ишь удумал – «нищие»! Да где? В колхозе моём – миллионэре! Глядай, казак, хоть работник ты и добрый, да язык твой дюже гробный. Через него ты не тильки работы – партбилета лишишься... Ишь шо сбрехнул – «нищие»!
Возмущённый такой несознательностью, дал Лягунов шпоры рысаку и рванул прочь.
«Ах ты… кусок! – заорал ему вслед ветеринар. – Партбилет, говоришь? Накось, выкуси! Партбилет… Он мне в бою сердце грел, пока твой огузок на печи прел!»
И, обиженный до глубины души, покатил ветеринар по делам. Песен с дочкой он в этот день уже не пел. Заявившись домой чернее тучи, жене-добродеюшке дал наказ: «Ещё раз кому со двора добро снесёшь – не оберёшься разбору. А за ослух – бита будешь... »
…Три дня спустя ветеринарша, глотая слезы, прикапывала в яме за домом жирные мясные куски. Сам же Иван теперь третьей дорогой обходил кособокую хатенку, за тыном которой бедовала большая белорусская семья…