Ljubek Shamsutdinow LONDON
(2.) - «серия страшных рассказов». Продолжение.
=Раньше за крепостного платили, как за человека. Теперь он ничего не стоит=По умолчанию наука о Социаliзме человека культивирует как послушное говорящее животное, а думающий - ВРАГ НАРОДА.
На станции Чишма мы жили в школьном дворе. Я с пяти лет учился в татарской школе у учительницы Ахтямовой Шамсия опа. Русский язык почти не знал. Я пытался ребятам рассказать историю, услышанную мной от родителей и рассказал:
- В Уфе ребята играли в войну. Они мальчика, как Гитлера, повесили на траву, не знал слово дерево.
Брат мой поднял меня насмех:
- Немцы людей вешают на дереве. Какой же дурак будет вешать человека на траве.
Он учился в пятом классе русской школы на станции, недалеко от колхоза Ново-Сафарово. Он с треском быстро читал газету «Правда». Татарскую музыку он не признавал. Он с удовольтвием пел советские песни, «С неба полуденного жара не поступи. конница Буденного раскинулась в степи». «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся Советская Страна!» он мечтал стать летчиком знаменитым, как (Сталинские Соколы) Герой Валерий Чкалов. Зато я ему говорил, что буду танкистом.
Ходили мы с ним в гости к другу нашего отца к знаменитому Герою Гражданской Войны, командиру Башкирской кавалеристской дивизии Зайнуллину. Он был немного хмельной и всегда при сабле на ремне с портупеей. Жена молча его готовила к отправке на фронт. Он был такой геройский молодец. С крыльца своего дома он увидел женщину проходящую в брюках, очевидно своего мужа, и возмутился:
- Что это за мода пошла, ходить в мужских штанах! Что это за распущеность! Будь я её мужем, саблей изрубил бы на части, а штаны повесил на дерево, чтоб другим было неповадно так растоптать женственность!
Мы понимали, что он шутит, проявляет свой геройский характер.
Я имел обычай молча посдлушивать взрослых, иногда даже вмешивался и вставлял реплики. Мне было ясно, что мой отец человек очень важный. Он был председатель профсоюза Тюмени, Урала и Юго-Западной Сибири. Он проводил конференции и туда часто меня возил с собой. Он в шутку говорил, что из меня в будущем может получиться большевик такой, как Хрущев или Шверник. В Москве в кабинете, пока они с Хрущевым обсуждали мудрое изречение вождя, что варварской страной нужно править варварскими методами, я спал на стульях. Что такое «варвары» я не знал, думал, что Сталин лучше всех владеет воровскими методами. Потом шли в столовую. Хрущев был очень добрый человек. Меня удивляло, как он разговаривал со мной серьезно, как с будущим большевиком. Я отца просил показать мне Ленина в Мавзолее. Он мне:
- Лежит рыжий мужик под стеклом, а мозги его в формалине сданы в науку.
У нас, дома, часто выпивали и отец друзьям обычно рассказывал, как он был в списке для тайного голосования вместе со Сталин, Ворошилов, Молотов, Микаян и избрали только его, как Член Пленума ВЦСПС. Мы ездили в голубых правительственных вагонах скорого поезда «Москва-Челябинск». Его несколько раз вызывали в военкомат на комиссию, но оставили, его нога крепко прострелена была в Гражанскую Войну, когда служил в 33 - м Омском полку. Там они голодали, на кладбище принимали подаяния. Так какой-то солдат учил его уметь жить. Он говорил: «Советский Власть кароший, только паек его куевый». При подавлении Ишимского восстания отца ранило так, что к его кровати подошел новый раненый, говорит: «Сказали, что вот этот умрет, мне отдали его место». Но мама с сестрами его с трудом выходили.
.
Часто мимо нас проходили с грохотом на фронт военные эшелоны. В теплушках новобранцы, стоя у перекладины, громко пели прощальные песни. Обратно шли поезда с заколоченными окнами для заключенных, с охраной. На открытых платформах везли битые немецкие танки. Стали появляться семьи, эвакуированные беженцы войны. Мой брат удивлялся, что эти люди не умеют рубить дрова.
К моей маме, вся в слезах, пришла учительница с просьбой истопить баню, приехал её братишка беспризорник весь изорванный и в паровозной саже. И кормить его ей было нечем. Помогла ей уборщица тетя Стеша.
На второй год войны мы переехали жить в колхоз. Отец провожал друзей Байбурина и Ахтямова, начальника НКВД, на фронт. Мы не спали всю ночь - они пили, пели и танцевали от души так, что бревенчатая изба ходила ходуном и дрожал крепкий дощатый пол. Мы с братом, сестренкой и братишкой сидели на печи. Тетя наша Бану и мама сидели молча, как на похоронах. Хозяин этого дома старик, бывший кулак, из смежной квартиры, заходил к нам несколько раз, но остановить это веселье он даже не пытался. Таковы наши татарские обычаи сложились с древних времен. Мы потомки древнего потерянного Израилево колена. Гормошка и танцы от души.
Теперь я учился в русской школе на железнодорожной станции. Мой сосед показал мне игрушку, железный танк размером со спичечный коробок. Я не знаю почему, но я из его сумки украл этот танк и, с последнего урока сбежал. Мне было радостно, я чувствовал себя смелым танкистом. Зимой темнеет рано, мне идти заснеженным полем километров восемь. Брал меня ужас из-за страха от волков.
У моего дома толпились вооруженные солдаты, запряженные сани. Военные молча расступились передо мной. На нашей кровати сидело двое из них с винтовками. В спальне моих родителей сидел офицер в золотых погонах. Позже мне стало известно, что это был начальник НКВД Андреев. Они ждали моего отца, который со своими колхозниками, сегодня поздно отправлял два вагона картошки для голодающего Ленинграда.
Андреев забрал все наши семейные фотогрфии и документы. Папа нам сказал:
- Меня оклеветала учительница, будто бы в амбаре я агитировал колхозников, не сдавать государству хлеб. Это какое-то недоразумение, я скоро вернусь. Сберегите мои часы.
Я оказался случайным свидетелем на складе, где колхозники лопатами ворочали сушили зерно. От мамы я папе принёс чай с пирожками. Папа пил из термоса обедал и возмущался, что Заготконтора отказалась принять это зерно. Он сказал: - «Раз государство отказывается, съедят колхозники!». Возможно учительница по такому случаю мне отомстила за кражу броневика из портфеля моего соседа.
Танк я бросил в печку и со злорадством смотрел, как догорает на нем красная звезда. В школу больше не пошел. Мама вся в слезах с тетей Бану обивали пороги районному начальству - везде глухо, как рыба об лед. Секретарь райкома недюжинной силы горбун Байков накричал на нее. Прошла неделя другая, об отце ни слуха. Я ночью взял мамину подушечку, она была вся мокрая от слез.
Русские люди моего брата Ахмета звали Алеша. Сестренка Роза, я и братишка Аллюк (Алик по русски) обычно сидели на печи. Аллюк еще не говорил. Там мы нашли пачку денег царского времени. Мы очень испугались- наверно хозяин дома какой-нибудь «Враг Народа». Ему было шестьдесят. А его отцу было уже восемьдесят. Он всегда жил на другой такой же печи. Мы через смежную дверь слышали, как ругались они, что сын слишком жадный плохо топит. Две их дочери учились в Уфе на курсах бухгалтеров. Они приезжали злые такие, со мной не поздоровались и даже не разговаривали. Моя мама и тетя Бану пережили и знали голодуху Ленинских времен. От них я не раз уже слышал, как от голода люди пухнут, лицо стеклянеет и ноги холодеют.
Ахмет стал уходить из дома. Пришел вечером, от него пахло водкой. Он стал мне хвастать:
- Мы с Зякием катались на санях, привезли сена и один мужик нас напоил. Мой дружок говорит, что когда повзрослеем, все районное начальство, которые арестовали нашего папу, будем убивать. Я стану прокурором, всех пересажаю!
Ахмет без лишнего слова уехал и в Уфе устроился в ремесленное училище при авиационном моторостроительном заводе.
Дрова кончились. Хозяин стал скандалить, что из-за нас холодно, стал нас гнать из квартиры. В коридоре последнему нашему петуху отморозило ноги, он как камнями стучал по полу и падал.
Мама и тетя Бану нашли какую-то добрую старушку в Чишме, погрузили картошку в кадке и всех нас отвезли на санях наемного извозчика в её избушку с крошечными окнами. Бабка потребовала, картошку ссыпать в её погреб. Мы и здесь теперь сидели на печи. У меня начались чирии (фурункулы). Мы сильно отощали и мерзли. Хотелось есть. Тетя Бану устроилась в Военстрой, приемный пункт зерна для фронта. Она в карманах принесла ворованную пшеницу. Стали её варить. Соли небыло. Кушать это варево было противно.
В этот вечер мама с тётей ночевали у знакомой учительницы. Приехала Венера с группой солдат. Они разложили продукты, водку – устроили праздник. Венера пела заигрывала и им говорила:
- Это моя мама, а это мои милые племяннички.
Их было человек шесть. Старший из них взял меня за бока, поднял над головой:
Эх, ты! Герой какой!
Я взвыл и завизжал от боли. Чирии мои прорвались черной кровью. Этот парень опешил. Праздник испортился. Один из них уже был на взводе, он успел подпить и начал скандалить из-за того, кто с ней будет спать. Он начал придираться к этому парню и стукнул его по затылку. Пьяного друзья связали и вынесли в сени на мороз – пусть протрезвится.
Утром все было чисто. Солдаты и девица смылись. Старушка убирала бутылки и ворчала:
- Вот ****ь так *****! Оферистка. Никакая я тебе не мать, воровка ты несчастная! Привела тут мужиков напоила, обчистила и «Уйтюк!» сбежала пока они уснули. Ну, воровка, следующий раз сюда не придешь! Глаза выдеру!
Вечером я слышал, как она взобралась на крышу, с грохотом обрушила трубу. Мама вернулась поздно. Старуха стала плакать, причитать и с воем рыдать:
- Труба обвалилась. Ищите другую фатеру!
Мама положила детей в две санки и потащила. С ветерком порошил снег. Роза упала из санок. Она вся дрожала и боялась плакать. Я взял её под руку и мы кое-как добрались до знакомой учительницы Мунировой. Подумать, куда пропала тетя Бану, у меня не хватило ума. Бабка захватила нашу картошку.
Мы сидели в дальней светлой комнате. Очень хотелось есть. Я заметил, что хозяйка из сундука достает горох. Когда она ушла, Роза попросила и я стал воровать этот горох, мы наелись. Потом было у меня расстройство желудка. На третий день учительница подняла скандал, что мы воруем. Она устроила маму уборщицей в школе и поселила нас в подсобном помещении для уборщиц. (Сегодня в этой школе детсад колхоза Луч). Там топили титан, было тепло. Был стол и две кровати окно,как на вокзале, и тяжелая дверь с порогом. Там жила тетя Стеша Панина с сыном Колей, чуть старше меня. Его отец на фронте. Жила еще эвакуированная старушка с внучкой Юля. Все голодали. Коля дразнил девочку, как-будто держит хлеб:
- Юля, булю хочешь?
Юля начинала громко причитать:
- Баба, дай булю!..
Пришел голодный котенок. Его начало дергать что-то изнутри. Коля сказал, что он бедный мучительно умирает с голоду. Он взял котенка за задние ноги и ударил об печку. Котенок был еще жив и судорога начала дергать его чаще. Коля выбежал на улицу и стал добивать его об каменную стену школы. Мы с Колей вечерами делали уборку классов, иногда находили в партах куски хлеба. Коля поел такой зачерствелый кусок натощак и начал кататься как котенок по полу. Он кричал от боли. Я еще не понимал, что он был присмерти.
Теперь я вспомнил. Бабулю звали не Баба-Буля – а Сфия Оттовна. Мне казалось, что она могла быть учительницей когда-то. На её высокой переносице были пэнснэ, как у Чехова. Она читала газеты и однажды сказала:
- Разрешили открыть церкви. И молиться там будут за вождей: Сталина, Ворошилова, Когановича.
Она от каких-то друзей из птицефабрики принесла отходы, куриные потроха.
Рано затемно какая-то женщина громко забарабанила нам в окно:
- Вашего отца засудили на десять лет, теперь он «Враг Народа» сидит в Челябинских концлагерях. Он голодает, несите ему передачи!
Какой-то мужщина ей сказал, что за папины часы он обменяет пуд муки.
В это утро в пустой голове моей не было никакой мысли. Я как собака мыслил условными рефлексами. Я видел, как дети сидят у подушки, укрыв ноги маминой шалью. Они не умели плакать. Подумать, куда ушла мама, где все остальные у меня не хватило ума. Мне нужно было ласковое обращение и покровительство нашего отца. На душе больно щемило. Мне мерещилось, буд-то коммунисты догадались, как отец про Мавзолей мне сказал:
- Он умел ловко оклеветать кого угодно.
За дорогой были барраки железнодорожников. Со смутным чувством слабой надежды, я направился туда. Мне чудилось будто кто-то там нас знает. Какая-то женщина меня приняла приветливо. Она чистила и терла мороженную картошку. Я сказал:
Нет ли у Вас кусочек хлеба?
Сами с колхозного поля воруем мороженную картофель. Куда денешься.
За окном с грохотом проходил товарняк с локомотивом Иосиф Сталин. Я взялся помочь ей чистить картошку. Она пошла к соседям и вернулась с кульком в руке. Это были куски хлеба. Я с такой добычей бегом к детям.
Я споткнулся и упал с порога. Роза подскочила и собрала кусочки с пола. Она подобрала и все крошки. Потом она по-хозяйски хлеб разделила поровну. Я один свой кусочек спрятал под их подушку.
После обеда я пошел в сторону железнодорожной школы. Заходил в дома, которые, как мне казалось, были приветливее других. Встретила меня девочка из нашего класса Алла Кутепова. Она мне задала урок:
- Здесь никто ничего тебе не подаст, надо иметь сумку через плечо и говорить громко «Подайте Христаради»...
Она, конечно знает, что в классе из-за танка мог быть скандал. Я молча проглотил её наставления, вернулся пустой. Я достал из-под подушечки тот кусочек. Он был аккуратно осторожно изгрызен малышами со всех сторон. Роза испугалась, что я её поругаю за это и заплакала. Я этот огрызочек разделил на три части.
На следующий день тетя Стеша из учительской привела однорукого завуча. Она громко ему запричитала:
- У детей носик завостриля и лицо стеклянеет!
Я не мог видеть в сумерках, все кругом в белом тумане. У меня, сказала тетя Бану, «Началась куриная слепота. Нужен рыбий жир». С полночи они с мамой готовили детей к отъезду в Уфу. Я понял так, что они с письмом от завуча их сдадут в Детдом. Я остался из-за слепоты. Потом мама, как бы оправдываясь, мне рассказала:
- Мы Розу и Аллюк оставили одних у входа в ГОРОНО. Нам было очень трудно. Мы долго задержались, плакали, уговаривали и наконец-то добились. Когда вышли - детей нет! Оказывается, они громко плакали – собрался народ... Вызвали милицию и увезли детей в Детприемник на окраине города.
Продолжение смотри (3.) – «ТЮРЬМА».