04.04.2012 London Ljubek Shamsutdinow
(3.) - серия страшные рассказы. Продолжение.
Я так думал, что мама моя отличается татарской красотой – не такая, как все. Была росточком махонькая, фигура кругленькая, личико беленькое, глаза знаменитые татарские голубые. Огромные её косы привлекали женщин. Было у них много разговорв, как она ухаживает и красиво заплетает их в самые причудливые формы. Всей семьей обычно мылись мы в черной бане. Мама купала свои косы в кислом молоке и тетя Бану ей помогала. Нас она крепкими руками обязательно купала в тазике. Действовала она проворно. Папа парился крепко так, что мы дожидались его в предбаннике.
Мама всегда держала корову и называла её разными ласковыми именами, « Коровушка! Милое мое животное!» Однажды в обед пастух, татарский мальчик Гизяр, пригнал нашу коровушку – ползучий уж отсосал её вымя. Мама горько плакала и сдаивала кровь с молоком.
Недалеко от школьного двора простирался глубокий овраг, на дне которого текли незамерзающие родники. Там я маме помогал полоскать белье. Я с удовольствием смотрел, как мыльные пузырьки бегут по ручью, которя вольется в реку Дема и дойдет до Уфы. Мама показывала мне полную луну:
- Видишь там сирота Аленушка с коромыслом, потеряла своего братишку.
Мама газет не читала, жили мы просто, как умели и как получится. Любила она своим подружкам морочить головы:
- Мой муж часто ездит по командировкам. Однажды он привозил мне одних только серебрянных ложечек сорок штук.
Было это все до ареста нашего папы. Теперь нам было ни до какой стирки, ни до каких ложечек. Без детей наша коморка осиротела. Были мы с мамой у какой-то её подружки. Та предложила нам ведерку с конскими патрохами:
- Здесь колхозная лошадь сломала ногу. Народ тут же сбежался и растащил её, каждый сколько успел. Остались патрохи. Я раздаю их частями знакомым.
Мама из-за стыда говорит:
- Ладно, я каким-то голодающим передам – они съедят.
Мама начала забываться. Какому-то нищему подарила сумму денег, «Пусть ему кажется, что мы такие богатые счастливые». Иногда меня она останавливала с вопросом, «Куда идти дальше? Модно ли я одета?» Однажды она сажей покрасила щечки и говорит, «Пусть думают, что я сирота Аленушка.»
Появился у нас мешок с мукой, не так много. Какая-то подружка маму подучила:
- Теперь выгодно торговать хлебом. Пайка черного хлеба двести грамм стоит двести рублей.
Мама ходила сдавать анализы, знакомый врач Зирюк решил взять её к себе. Мама напекла сдобные булочки и понесла их продать по тридцать пять рублей каждая. Народ сбежался и тут же раскупил. Какой-то мужчина нам сказал:
- Разве для этого я менял ваши часы на муку?
Местная пекарня наша давно сгорела. Из маленького домика поднималось пламя вдвое выше телеграфного столба. Народ качал воду, пожарник Набиев поливал струей, как в сказке Маршака, пожарные бобры спасли ворота. Никому не жаль, сгорело ничейное народное имущество. «Что же это за пожар? Только зря сюда бежал».
С хлебной карточкой пошел я в центр к магазину напротив вокзала. В полисаднике лежал там мертвый беспризорник. Прождал я до четырех дня магазин не открылся. Женщина мне сказала:
- Давно уже перестали выдавать хлеб. Хоть бы сгорела эта пекарня!
Пошел я и разыскал, где же так долго пекут этот хлеб. Пекарю я сказал:
- Мама больна, нет ли у Вас кусочек хлеба?
- Хлеба по карточкам теперь нет. Пекем для госпиталя и больницы. Но для тебя я достану обязательно. Приходи завтра, дорогой мой.
Вечером тетя Стеша поругала меня:
- Где ты пропадаешь? Хоть бы присмотрел за мамой! Я проводила её в больницу. Зирюк сказал, что ложит её надолго.
До больницы было довольно далеко. С утра я опять пошел за хлебом. Пекарь дал мне целую буханку стандартного хлеба. Пришла тетя Бану. Оказывается, она устроилась на завод в Уфе. Туда свозили битую военную технику. Один парнишка нашел мину, бросил её в яму и от взрыва сам скокожился и теперь лежит там.
Неспособен был я тогда осознать, что в трудную минута кусочек хлеба и нужное слово могут надолго спасти жизнь прекрасному человеку. Не мог я подумать, как опасна судьба моей тети Бану, не мог подумать, где и как живется ей теперь. Факты в моей голове мелькали, одна беда за другой. Я не заметил, как потерял её из виду.
С утра мы с Колей грелись у титана, тетя Стеша мыла парты. Я никогда и не слышал разговора об их отце. Никакой мысли о нем в моей голове не возникало. Будто человек на фронте он и не человек вовсе.
Без стука вошел к нам раненый с перевязанной рукой. Коля вскочил и заплакал:
- Папаня! – он стал его обнимать, раненый тоже прослезился и присел на корточки.
Он был из госпиталя с пустым вещмешком. Стали дожидаться тетю Стешу.
Я стал хвастаться ему, как мы провожали их командира дивизии. Но он не удивился, сказал:
- Если это ваш Зайнуллин, я видел его всего раза два ито до расстрела. Теперь он «Враг Народа». Военно-полевой Суд постановил, его пустить в расход за «Измену Родине». Попались мы в окружение. Группой, наши растерянные башкиры попались к немцам. Те их посчитали дикарями и с их саблями отпустили назад. Башкиров за это наши посадили на разные сроки. Нам в спину, из наших же пулеметов, били наши заградительные отряды ШМАС, чтоб мы кричали Ура и бежали вперед. Война это игра стратегов. Начальство, в погоне за наградой, кого-то сдают в жертву врагу. Зайнуллин растерялся, потерял голову, снял с себя погоны, переоделся и перед дивизией начисто растерял авторитет, как трус. Какой-то капитан взял командование на себя и вывел дивизию из плена. Просто немцы не стали воевать с башкирами. После приговора Зайнуллин сбежал и зарылся в стог соломы. Там его, его же офицеры, и догнали.
Мы, как люди чужие, я никогда не думал о Софье Оттовне с её внучкой Юлей. Я не заметил, когда и как они исчезли с моего сознания. Как-то летом встретился мне Коля Панин. Он сказал, папа бросил маму, женился на другой. Мне невольно подумалось – теперь полно женщин образованных, а тетя Стеша уборщица. «Отец мой пьяница, за рюмкой тянется, а мать уборщица – какой позор!»
Приехал из ремеслухи брат мой Ахмет – Алеша по русски. Он говорил беспрестанно о его новой жизни. Привез он блатные песни, «Прибежали мы домой и нажрались там помой! Умба-а-Ра-рам!» « Жили-были три громилы Умба-а-Ра-рам! Да и на рыло не красивы Умба-а-ра-Рам! Да если нравимся мы вам Умба-а-ра-Рам! Приходите в гости к нам Да-Да-а! Мы вам фокусы устроим, без ключей замки откроем! Хавиру начисто возьмем, а потом на них кутнем! Инзы-н-Зын-зын! Эй, буфетчик, старина! Наливай стакан вина! Дралла-фуу- Дралла- я! Да-а!ДА!»
Привез он и советские тюремные песни. «Пускай луна не светит своим продольным светом! Но я, ведь всеравно же убегу!» «А налево заседатель, он иуда и предатель! А направо прокурор, по глазам видать, что вор! А в углу старик седой, он защитник дорогой! Вот защитничек встает и такую речь ведет – Греха на руку не брать, я прошу их оправдать!» «Силы наруки вручили и на волю отпустили». И песни политические. «Только звездочки видали, как судили тут меня...», гимн рабочего класса «Слесарь будешь, кровью дриснешь, дымом пернешь».
Ему нетерпелось выложить мне все, чего он натерпелся в ремеслухе. Жили они в большом общежитии, столовая на четвертом этаже. Главными заводилами там были блатные из тюрьмы по кличке «Гоголь, Целик, Рыжик». Они занимались мужеложеством и учили ребят соблюдать «Тюремные Законы Фени» и вечные правила «С сильным не борись – задавит! Не дружи с милиционером – посадит! Не водись с врачем – отравит!» Честного человека надо считать «Фраер- значит дурак». «Сблочить» - значить ограбить, раздеть человека. «Выколоть ему фары» - значит ослепить. «Держать за фраера» - значит дурачить честного человека. «Доход, доходяга» - чуть живой истощенный. «Жмурик, дубарь» - мертвец. «Хавать, рубать» - значит кушать.
Все эти ремеслушники ходили вооруженные ножичками и готовы были кого-то зарезать. На заводе эти мальчишки работали, как взрослые, но бесплатно за пайку (мандры), хлеба по нашему.
До их станции Моторная из Уфы надо ехать пару остановок поездом «Уфа-Шакша», а до Уфы от нас ходил рабочий поезд « Уфа-Чишма.» мы поехали товарняком в пустом вагоне для перевозки скота и солдат. Из-за грохота и тряски прилечь было невозможно. Жрать хотелось так, что мы в расщелинах пола искали и пытались, всю дорогу, извлечь семечки подсолнуха.
Я побоялся зайти в их общежите. После завтрака Ахмет вынес мне сверху свою пайку (мандры), что значит хлеба. Я её тутже съел и попрощался с братом, поехал в Уфу.
В Уфе между вагонов шел навстречу мне добренький милиционер. Он жестом пригласил меня, сказал, - «Только не убегай!». Я убегать и не думал, убегать как вор стыдно, сказал ему:
- А кушать дашь?
- Пойдем, тебя покормят и устроют. Только убегать ненадо. – он улыбался.
Привел он меня на вокзале в светлую комнату с портретом Дзержинского. Там уже было полно беспризорных мальчишек и неумытых нерасчесанных девочек. Многие спали под столом и где-попало. Один паренек пригласил играть с ним в домино. Он их ставил подряд и они падали подряд. Мне показалось, это вовсе неинтересно. Принесли кострюли с супом и сумку (мандры). В супе плавало несколько макаронин. Я пытался поймать одну из них. Этот паренек мне подмигнул:
- Суп-лапша посредине вода, а по краям только жидкость.
Через весь город, всю нашу вшивую команду, как пленных немцев, повели под усиленной охраной. Пришли мы к крепости с трехэтажным домом с огромными воротами и вышками для часовых, по углам забора с колючей проволокой. Я еще не знал, что это детская колония имени Матросова. У ворот перед нами выступил какой-то коммунист в военной форме без погон. Он дружеским тоном произнес речь. Я только понял, будем друзьями. А пацаны ему:
- Тогда, начальник, начто ты с наганом? Почему ты не на фронте c нашими отцами?
Беспризорники народ смышленый, знают больше меня. Сосед мне говорит:
- Пузо они себе здесь отъедают крепко, тыловые крысы. Смотри, как мы влипли! Сюда нас всех впустят сразу через большие ворота, а выйдти отсель можно только через маленькую проходную. Ты еще узнаешь, что это такое.
Ворота распахнулись, мы всей кодлой очутились в бане. Девочки голые стыдливо присели за большими котлами с горячей водой. Оделись мы в тюремные спецовки.
В полуподвальном помещении была просторная столовая и три маленьких карцера в коридоре. Меня поселили наверху, в палате для детей младшей четвертой группы. Дальше был актовый Зал со сценой. Из окон актового Зала была видна «Свобода». Там по тропинкам и зеленой траве ходили свободные люди.
Мальчишка, с прозвищей Карапуз, лежа по слогам, читал детскую книжечку. Я понял, что есть библиотечка, но читать, интересоваться чужим горем , в голове моей небыло свободного места. У меня на душе щемило, хотелось домой к маме. Мне было трудно задуматься и понять, что с ней, где она, где мои братишки, где папа, куда пропала тетя Бану? Здесь кругом пустые, чужие люди.
Подсел ко мне какой-то беспризорник. Он научил меня играть «на зубарях» - это значит барабанить четырьмя ногтями по зубам. Это игра детей голодных.
В столовой я очутился за длинным столом. Передо мной был суп-рататуй «по краям вода, а посредине –Й», кусок хлеба, пареная рыбья голова, два кусочка сахара и кипяток в железной тюремной кружке. За спиной стояли голодные доходяги. Я обгрыз рыбу и косточки положил на стол. Доходяга их тут же схватил и съел. Он был какой-то старательный злой.
Какой-то взрослый мальчишка начал скандалить. Начальник с другими ребатами его схватили и заперли в карцер на три дня. «В животе у крокодила темно и сыро, и уныло».
Колонисты весь день с утра смотрели в окна кухни, ждали обед и ужин. Потянулись скучные дни. Подружился я с Петей Дмитриевым с бельмом в глазу. Он сбежал из детдома и шастал по поездам. Поднялись мы в актовый Зал, поиграть на зубарях и посмотреть свободу за окном. Зал был переполнен детским плачем. Петя мне сказал:
Это семьи «Врагов Народа», их будут разлучать и по возрасту рассылать по разным детдомам и домам малютки. Потом братья сестры не найдут друг-друга.
Мне померещилось, будто среди них молча сидят мои Роза и Аллюк.
Из окон актового Зала было видно, на свободе наступило лето. У дверей администрации толпилиь дети одетые в свои гражданские одежды. Я сообразил, что здесь отпускают домой. Я сказал, что меня в Чишме ждет мама. Женщина пыталась меня уговорить:
- Чем тебе здесь плохо?
- Мама в больнице, мне нужно её навещать.
Она сказала другой женщине:
- Эта милиция, ловят и тащат без разбору к нам всех подряд. Им лишь бы отчитаться.
Меня отпустили. Утром милиционер проводил меня до станции Дема и сказал «Ну, иди». Я стоял, ждал, что он должен отдать мне сверток с продуктами. Он опять «Ну, иди».
На станции Чишма я со слабой надеждой раздобыть что-нибудь, подошел к голубым правительственным вагонам скорого поезда Москва-Челябинск. Из окна выглянул маленький круглый человечек:
- Что-то долго стоим, какя это станция?
Я понял так, что он меня узнал но не подал вида. Я нагло сказал ему:
- Дай мне хлеба, я тебе все скажу.
Он обернулся, позвал Нину Петровну и в руке его появилась круглая буханка хлеба. Он держал её, пока я ему рассказал всю свою историю во всех мелочах подробно. Он отдал мне буханку и сказал:
- Через два или три месяца твой папа будет дома.
Разговору этому я не придал особого значения и даже маме не сказал об этом. Где-то глубоко в груди щемила тоска. Без отца мне казалось, сижу в серой камере без окон. Я маме сказал, что так долго разыскивал Розу и Аллюк. Она теперь была с ребенком, которую назвала Бану. Я повадился в колхозном поле воровать картошку. Однажды на ферме украл петуха. Мы не умели как отрубить ему голову. Но научились. Я ходил за хлебом по карточке, 127 грамм на иждивенца 200 грамм взрослому. Мы убирали классы, я давал звонки на перемену. Напротив хлебного магазина на вокзале, перед которым долго валялся мертвый доходяга, стал я встречать поезда из Уфы.
Много раз там видел женщину, которая пыталась продать теплую меховую куртку. Видно, её муж мог быть летчик. В пустом вокзале мужчина крепкий, как боксер среднего веса , надел куртку, чтоб примерить и стал убегать. Женщина безуспешно пыталась преградить ему дорогу, но грабитель был ловчее её. Он выскочил на перрон, где суетились солдаты с эшелона. Женщина так пронзительно кричала, солдаты её поняли, свалили грабителя и стали бить ногами. Начальник железно-дорожной милиции Файрушин с наганом наготове выручил мужика и отвел его к себе в отделение. Я пошел туда, быть свидетелем.
В другой раз Файрушин меня на станции, где я ждал отца, посчитал за вора и волоком затащил в отделение. Там навзрыд плакала спекулятка за торговлю семечками. Он её, с мешком и стаканом в руке, заталкивал в камеру и ругал за частнокапиталлистическое предпринимательство. За огромным столом напротив камеры с железной дверью сидел дежурный. Он дремал. Как Файрушин ушел на обед, дочка дежурному милиционеру принесла чай. Я на цыпочках прокрался за ней очутился во дворе и бежал оттуда, как будто Файрушин догоняет следом. Не зря блатные говорят, «Не водись с милиционером – посадит!» Всякий толковый человек вправе считать себя татарином. Но и среди татар может быть какой-то нерусский, как этот «Легавый».
Вечером открылась дверь, пришел мой папа, «доходяга» в серой арестантской форме, с сумкой через плечо и с палочкой в руке. После ужина его начало тошнить и рвать. Мама не могла сказать и слова, она ослабленная слегла и плакала. Я нянчил ребенка и ждал случая, чтоб рассказать отцу про Файрушина, что советская милиция теперь наши враги.
Продолжение смотри «ДОХАДЯГА» (4.)