В воздухе висел мокрый снег, на улице хрипло дышала весна, которую к темному и безудержному вечеру, переходящему в тихую ночь, легче было принять за умирающую зиму. Чем ближе я подходил к магазину, тем чаще звонил мой телефон, и тем громче звучали в трубку просьбы о том, что именно необходимо купить, удлиняя список продуктов чуть ли не до предновогоднего, и угрозы делать это по быстрее.
Это был обычный пятничный вечер, в который я, и еще трое, кому обоюдно посчастливилось быть между собой знакомыми и дружными, решили, а точнее, просто обозначили, что есть повод собраться и пить. Так как я приходил последним из всех, то не успевал застать тот крайний и волнительный час, когда неоновое нутро супер-маркета еще приветливо открывало отдел со спиртосодержащими жидкостями, и на меня была положена не менее важная функция по приобретению яств и прохладительных напитков, с неизменно добавленным в конце «потом раскидаем на всех». Всегда считал неуместной эту фразу, так как в мужской компании, где люди дружны между собой так, что уже почти родны – она априори является атавизмом: если вы «раскидаете», то и хорошо, а нет – так что же мне теперь – больше и руки вам не подать что ли? В компании же мимолетной и разнобойной данное «раскидывание» обычно делается заранее, и потому фраза эта вообще не употребляется постфактум. Крутя эту мысль в голове, я со знанием дела и толком опускал в пластиковую корзину желтый брусок лоснящегося сыра, сухую палку колбасы, сиротливый остаток лаваша, банку со звонкими маринованными огурцами, веселые и блестящие лимоны, яблоки, запыленную коробку с соком. Расплатившись, скользил по идущей чуть в гору обледенелой улице, периодически отвечая по телефону, что буду «через 7… 5… 3 минуты», что «не помню номера квартиры», замерзшими пальцами тыкал в домофон, выслушивал какие-то еретические и гомерические возгласы и, наконец, оказывался проглоченным сначала теплым и дурно пахнущим подъездом, а затем – еще более теплой и уютной квартирой.
Сложно, и не так важно вспомнить после какой конкретно рюмки сначала ледяной, а потом все более теплой водки, и после какого конкретно часа наши разнобойные и удалые разговоры и беседы пришли одновременно, как последние полночные трамваи в депо, к одной теме. И тема, на которую нам предстояло в устной форме написать сочинение, звучала, если переложить ее в романтически-удобный слог, как «когда я впервые ощутил прелесть женских губ и сладость поцелуя». Ничего не поделаешь, когда больше половины спиртного выпито, а остатки еды подсыхают корками в уже спонтанно уложенных ассорти-тарелках, могут возникнуть столь незамысловатые темы, дающие простор для длительного и красочного монолога.
Молча чокнувшись вразнобой налитыми емкостями, и осушив их, крехтя и посмеиваясь, свою историю нам поведал Первый, небольшого роста, всегда немного отрешенный и расслабленный. Его речь лилась не громко, ясно и будто бы подготовлено – не было лишних междометий, что свойственны нетрезвому повествованию, тем более на подобную тематику, лирических и далеких отступлений, пауз и тому подобному. Правда и история его была не сказать что сценарий для любовной драмы будущего хита кинокасс. По всему было ясно, что он рассказывает полностью как все было, без малейших красочных эпитетов и абстрагируясь от подробностей душевных переживаний. Сводилась его нехитрая история к тому, что на дискотеке в 5 классе, будучи ни разу до того не целованный девушкой, а вернее сказать - девочкой, он 3 минуты целовался с бойкой 7-клакссницей, которая, как потом выяснилось, делала это на спор. Что, в общем то, подытоживал он, не сильно его расстроило и что он, в общем то, мог и не говорить нам, потому что его вообще редко что может расстроить, а тем более факты подобного рода. Закончив монотонно говорить, он выдохнул, будто посвятил нас в таинство жизни и хитросплетений при дворе короля Георга VI, выслушал привычные и обычные возгласы о том, что это самая унылая история, и что ее можно было вообще не рассказывать, осушил рюмку и, закурив, с выражением Чеширского кота на лице, откинулся на спинку стула.
Второй, хозяин квартиры, к тому моменту как обычно косматый и буйный, начал свою историю первого прикосновения губами к девушке, изрядно выдержав паузу и дождавшись настроя на серьезный лад. Поймав нужный момент, он начал говорить. Его история привычно изобиловала смачными и липкими подробностями его, юного, соблазнения своей, юной, одноклассницы. Сам поцелуй был пройден в первом же предложении, как ненужная и обременительная подробность, основное же внимание стало уделяться «стянутым в подъезде трусам» и «не расстегивающейся молнии пуховика». К счастью, кто-то из нас вовремя заметил тот очевидный нонсенс, что в своей преамбуле, Второй точно указал, что на тот момент влюбленные находились в 5 классе, на что ему незамедлительно было указано, и настойчиво предложено закончить свой рассказ, ввиду его собирательного содержания из всех его первых опытов во всем. Второй сипло и заразительно заикал, это называлось у него смехом, и с нескрываемым чувством превосходства над всеми в данной комнате, а возможно, и в ближайшем радиусе 100 км, вылил себе в рот неполную рюмку и отправил в след скомканный пенек колбасы.
После этих двух удачнейших образцов рассказов о сокровенном, мне не очень хотелось чем-то искренне делиться. Но отступать было нельзя, рассказывать нудно я не умею, сочинять подобные истории не было настроения, и я просто начал рассказывать, как все было. Было мне тогда 6 лет, и гостил я в деревне у родственников. Днем мы с разношерстной и разновозрастной компанией играли в индейцев среди тонких, но крепких ив у ручья, и нагретых от жары и дурманно пахнущих кустов полыни и конопли, пинали сдутый мяч в покосившуюся и облупленную рамку, изображавшую некогда стройные футбольные ворота, гонялись за шмелями и бабочками и прятались от местной бешенной и, как водится, свободно разгуливавшей где угодно, собаки. К вечеру расходились по домам – мыться в теплой, со вкусом клубничного мыла, воде, есть жаренную картошку с солеными огурцами, пить ледяной вишневый компот, перед сном гонять по дому мухобойкой сонных комаров и мух и со спокойной душой и чистой совестью ложиться крепко спать. Но в один такой теплый и тихий вечер, я, 6 лет отроду, и Света, будучи на год старше меня, не сговариваясь, и просто по наитию задержались средь пыльных, пряных и хорошо знакомых кустов полыни и конопли. Мы сидели на сухой земле и палочкой постукивали по стеблям конопли, с верхушек которой обильно сыпалась пыльца, играя и переливаясь на заходящем красном солнце. «Давай целоваться» - буднично, с еле уловимым волнением предложила Светлана. Я не думал в тот момент, я выпалил первое, что захотелось – «Давай» - с тем же успехом я мог сказать «Нет», «Давай потом», «Почему?» - вообще что угодно. И она сразу прислонилась к моей щеке своими горячими и сомкнутыми губами, а я чмокнул ее куда-то между носом и верхней губой. Поняв, что на сегодня хватит, мы, вскочили и, не попрощавшись, что нам было не свойственно, неистово побежали по домам. Жили мы почти друг напротив друга, но, в отличие от нее, я избрал не привычный способ добраться до дома, и устремился сильно в обход, меж снопов сена, кислого оврага с бузиной, через заброшенные огороды, хаотично заросшие сорняком и картошкой, как прическа у человека, прошедшего лоботомию, по краю пастбища коров и овец. Солнце уже село, и я бежал в самый неудобный для четкого зрения момент сумерек. Не заметив выпиравшую из земли корягу, я с треском зацепился за нее ногой и глухо упал в обглоданную и редкую траву, попутно чувствуя, что нарушил своими рефлекторно выставленными ладонями и локтями некую природную данность, такую, например, как муравейник или холмик норки суслика. К моему сожалению, происхождение этого препятствия носило хоть и природную составляющую, но являлось скорее не чьим-то домом, а продуктом выделения. Одним словом, я рухнул и измазался от локтей до колен в подсохшую сверху, и вполне себе свежую внутри, коровью лепешку. С лицом, цвета недавно зашедшего солнца, багрового от всевозможного стыда, который вылился на меня за последние 5 минут – от грехопадения и блуда до купании в экскрементах крупнорогатого скота, я еще быстрее, не обращая внимания на саднившую покарябанную ногу, устремился домой, а точнее, в пахнущую сосной баню. Там я незамедлительно набрал ковшом в таз из чугунного бака сначала кипящей воды в парилке, а затем ледяной – из шланга, залил хвойного, горячего с подоконника в парилке, шампуня, помешав наспех рукой, плюхнулся в таз, сразу приняв себя всего тереть мочалкой. Совершив этот ритуал 3 раза, я ополоснулся прохладной водой из ведра и насухо вытерся большим махровым полотенцем. Посмотрев в зеркало, я опечалился, потому, как на моем лице было в красках рассказано и первая часть того, от чего я так неистово оттирался и мылся, и даже ее вторая часть, хотя это не выражалась в виде остатков грязи, а просто, вероятно, было ясно, что я побывал только что в дерьме. Поняв, что ничего с этим поделать нельзя, я поплелся в дом, где меня уже потеряли и даже ходили искать, пить холодный компот и есть густой наваристый борщ. Как я и ожидал, у меня поинтересовались, все ли в порядке, так как мой вид говорил об обратном. Но я мужественно закивал, сказал, что утомился, и, раскланявшись, быстро отправился спать. Забившись под перину, я долго, почти до утра, думал обо всем произошедшем, периодически трогая пылающее лицо, и пытаясь понять – чего же больше стыжусь – того поцелуя или кучи дерьма?..
«Все понятно с тобой! Тут к Фрейду ходить не надо – ты до сих пор после первых поцелуев оказываешься в куче дерьма!» - так, и никак иначе, отреагировали мои друзья на мой искренний рассказ, и их добрый хохот вывел меня из того транса, который я нечаянно создал, все дальше уходя в воспоминания и размышления. Мы практически допили уже тяжелую водку и доели все, что выглядело как еда, и еще требовала быть примененной по назначению. Нам осталось по паре рюмок, одно яблоко, 3 часа до рассвета и одна нерассказанная история, от Третьего.
Третий всегда был человек странный, даже по нашим, завышенным, меркам, одно было всегда непонятно – был ли он странный и сам не понимал этого, или же это была специально спланированная и напускная странность. В любом случае, мы осушили по предпоследней рюмки, закурили. Третий долго смотрел мимо нас в окно, потом просто и легко заговорил уже чуть севшим голосом. Они еще тогда жили вместе – он, отец с матерью и его старшая сестра, Олеся. Она была старше его, и всех нас, соответственно, на 3 года. Третьему тогда было 13 лет, это было в канун Нового Года, когда родители, обвешавшись пакетами с заправленными салатами и противнями с картошкой и курицей, засеменили к друзьям, оставив встречать Новый Год детей вдвоем. Олеся уже прорыдалась в ванной, по причине того, что в «самый главный праздник в году» она, вместо того, чтобы веселиться с друзьями (давать себя трогать и трогать самой других), вынуждена «ишачить нянькой для сопляка» (посмотреть телевизор, а потом потрогать себя самой) и выходила, немного опухшая от слез и с черными разводами под глазами от туши. Входная дверь захлопнулась, оставляя эту квартиру, обитель веселья и хорошего настроения, самой себе. Олеся плюхнулась в кресло и закрыла глаза. Брат потупил взгляд, на лице его читалась неловкость – то ли от осознания того, что он, будучи не маленьким в своих глазах, все равно является обузой, то ли от того, что край халата сестры завернулся и оголил округлую и белую выпуклость ее внешней стороны бедра и даже уже совсем не бедра. «Олеся» - позвал он, «Иди к друзьям. Я ничего не скажу родителям, я что – маленький что ли?». Девушка открыла глаза и с интересом и удивлением посмотрела на брата. «Слушай, а что ты у нас такой странный, а? Откуда ты такой – странный? Никто не хочет отмечать Новый Год один, тем более, когда этого можно не делать, тем более, когда при этом можно еще и сестре старшей подгадить…» Она продолжала разглядывать его, совсем не стесняясь и не отводя взгляда, как будто видит его впервые. Он же напротив – ощутил себя, будто голым, отвернулся и стал тыкать вилкой в тарелку с оливье, выискивая горошины. «Говоришь, ничего не расскажешь родителям? Подойди ко мне, на минутку» Он, не поднимая на сестру глаза, встал и покорно подошел к ней. «Правда, я красивая?» спросила она, «Да, ты самая…» - он не успел договорить, как его губы, а затем язык, небо, щеки обожгло пламенем сладкого, запретного, восхитительного, заветного, в кубе греховного, несмываемого, четкого, длинного, незаживающего поцелуя…
В воздухе повисла пауза. Мы смотрели на Третьего, немного сморщив лбы, чуть скривив рты, не отрываясь, уперлись и сверлили взглядами. Он все также смотрел мимо нас в окно. Он замолчал, и логичный при других обстоятельствах, вопрос «А дальше что?» теперь повис немым вакуумом и чуть колыхался, как ноги в сапогах повесившегося от разорения крестьянина в хлеву. Говорить больше не хотелось. Вообще ни о чем. И, как не странно это было для подобных встреч, хотелось быстрее сейчас разойтись, хотя обычно только залитые алкоголем глаза и будто засыпанные песком веки, были вестниками окончания наших застолий. Никто не хотел первым говорить, что уходит. Вообще никто не хотел первым говорить. Я подошел к окну, приоткрыл его. «Душно что-то» - сказал я – «Ну что – по домам, кто как?». Первым откликнулся Первый, сразу и медленно, но упорно засобирался. Второй деланно зевнул и с якобы легкостью что-то то ли запел себе под нос, то ли заговорил нам, или себе, или вообще никому. Третий все сидел с непотушенным окурком между пальцев, смотрел в окно. Когда мы обулись и шуршали в прихожей, он вышел к нам и быстро стал тоже обуваться.
Мы вышли втроем на улицу. У Второго в окне сразу погас яркий желтый и загорелся приглушенный голубой свет. Первый закурил, наигранно отпустил пару шуток, ударил нам по ладошкам и деловито заскрипел по снегу в сторону своего дома, он жил не очень далеко. Мы с Третьим размеренно и не торопясь пошли по дворам к дороге, ловить сонные такси или резвых частников. Я понимал, что все это молчание затянулось. В конце концов – ерунда какая-то, никто никого за язык не тянул, да и не такая уж жуткая история. Ну, чмокнула его сестра в Новый Год, что теперь, ему в петлю лезть, или нам откреститься от него? «Слушай…» - начал я. «Да ладно, расслабься» - перебил он меня – «На****ел я все» - выдохнул он и сплюнул в грязный и мокрый снег обочины улицы. «Давай, вон такси стоит, пойду, увидимся на днях», я пожал его холодную руку и проследил, как он сел в такси и машина грузно и нехотя заколесила вдаль.
Я, конечно, решил пройтись. Было много мыслей. Зачем я все рассказал, так ярко, живо, искренне? Зачем Третий рассказал – ведь это не тайна уже даже, это что-то, о чем люди не думают, не говорят вслух, а тем более не рассказывают другим. Зачем он сказал, что «на****ел», и где, вообще, правда? Я чувствовал себя новичком за покерным столом с профессионалами, которые умеют сделать двойной блеф. Я чувствовал себя представителем фокус-группы какого-то провокационного психологического эксперимента. Почему Первый рассказал какую-то незапоминающуюся даже ему самому ерунду, Второй скоморошничал, мне не хотелось рассказывать и стыдно непонятно за что в своей истории, а Третий, которому действительно есть за что стыдиться, ну или хотя бы не обязательно распространяться – так легко все рассказал, оставив еще эту дурацкую интригу, правда ли это, или нет? В конце концов – для нас троих, думаю, это уже будет не важно – правда это окажется, или просто пьяная выдумка. Мы запомним это, для нас это был уже совершенный факт, акт, что угодно.
Я шел, окропляемый мокрым, но редким снегом. Состояние мое было очень схожим, с тем, что было у меня 20 лет назад, летом, когда я бежал после поцелуя. Сейчас у меня хватало понимания, что бежать не стоит, потому как не перевелись для меня еще кучи на Земле. Очень хотелось позвонить Ей, чтобы как-то отмыться от всего, чтобы излечиться, привести мысли в порядок и в спокойное русло, чтобы просто услышать нормального и близкого человека, чтобы понять, что я иду куда-то по этой весенней жиже, к Той, кто меня ждет и после поцелуя с которой – первого или двадцать первого, я не побегу, не споткнусь и не упаду в коровье дерьмо. Но я не мог Ей позвонить, ни сейчас, ни потом. Потому что не было уже никакой Ее. Были лишь эти ненормальные трое, эта мокрая весна, чьи-то полузабытые жаркие губы двадцатилетней давности и, ждущая меня за очередным поворотом коровья лепешка. Шмяк.