О реабилитации, реабилитантах, о сотрудниках, психологах, начальнике, о всяких событиях, размышлениях, в общем о том, что называется воспоминаниями... С.В.Забарова
Под парусами
Иногда потянешь за ниточку воспоминаний, и начнет разматываться такой клубок, что только успевай записывать. Люди, их голоса, события, казалось, навсегда погребенные где-то в недрах памяти, вдруг все это оживает и начинает проситься наружу, значит, наверное, пришло время...
Когда я оказалась сотрудником реабилитационного центра для наркозависимых, в 1992 году, я не только не была знакома с азами психологии, я даже вживую-то наркоманов не видела.
То есть видела, конечно, но не подозревала, что это люди, употребляющие наркотики; что имеются специфические признаки, по которым человек, «сидящий на игле», отличается от другого, на этой игле не сидящего.
И что отличаются одни от других не только внешним видом: то есть наркоман заведомо неряшлив в одежде, нечесан, гнилозуб, имеет «расширенный зрачок», если не в употреблении, а если в употреблении, то тот же зрачок у него так сужен, что специалистами называется «в точку» и не реагирует на свет, тогда как у всех прочих нормальных людей зрачки на свету сужаются, а в темноте расширяются, то есть реагируют. Наука!
Но и в поведении тоже есть ряд существенных различий, а это уже более тонкие материи, чем история со зрачками.
То есть такой человек, наркоман, без видимых причин может, например, впасть в ступор, заваливаться набок из сидячего положения, нести околесицу, и алкоголем при этом от него пахнуть не будет. Или наоборот, он более чем оживлен, он молотит перед твоим носом руками, его будто все время слегка ударяют электрическим током, он смешлив, или агрессивен, ты не можешь угнаться за потоком его мыслей, он чувствует себя гением и сверхчеловеком. И самое главное, если наступает момент, когда наркоману нужно «вмазаться», «поправить здоровье», «кольнуться», «упороться» и т.д. (что в переводе на человеческую речь означает, что организм требует дозы наркотического вещества, поскольку наркомания это болезнь и от наркотиков наступает зависимость, с которой наркоман самостоятельно справиться не может), – так вот, если это время «Ч» наступило, то тут от этого товарища, находящегося в опиоидном плену, можно ждать любых пакостей: украдет, даст в лоб и украдет, заморочит голову и все равно украдет, то есть без вариантов. Закон – если наркоману нужно на «ширево», он ВСЕГДА найдет деньги. На еду, на одежду, и транспорт у него денег, как правило, нет. А на «дозу» он денег найдет всегда. Эту всю хитрую науку распознавания наркомана от ненаркомана мне втолковывал, пыхтя трубкой, бывший врач-терапевт, а теперь общественный деятель, юрконсультант и сотрудник организации, довольно живой, с дробной грассирующей речью и повадками бонвивана, когда мы высадились из автобуса на прелестной осыпанной сухой сосновой иглой песчаной дюне, и потом шли с этой дюны, между корабельных сосен, вниз, к корпусам. Вот ты-то как раз и очень похож под свои описания «обдолбанного» (как мне уже объяснили, что «обдолбанный» – это, на жаргоне, употребивший наркотическое вещество) наркомана, подумалось мне. Однако очевидно, что врач-терапевт наркоманом не был, а просто от природы имел холерический темперамент, как В.И. Ленин. – И еще, запомни, как «Отче наш», как «таблицу умножения», – БЫВШИХ наркоманов не бывает! –веско заключил свою лекцию Карчинский, выколотив трубку о ближайший ствол. Эту мудреную фразу я тогда не слишком поняла. Ладно, разберемся, довольно легкомысленно решила я...
И когда первый раз оказалась под Зеленогорском, где в то время организация снимала два этажа в одном из домов, ранее принадлежавших пионерскому лагерю, под романтичным названием «Алые Паруса», то мне по наивности показалось, что я нашла какую-то уникальную, почти курортную, хотя и странную работку.
Собственно предложение от руководителя организации поступило действительно довольно странное – организовать среди наркоманов православный хор. Я и о православии тогда имела довольно смутное представление, ну на уровне крашеных яиц на Пасху, носильного крестика и евреев, которые распяли Христа. Ну о наркоманах мои познания были и того меньше, чем о православии. За исключением тех, которыми меня успел подкормить Карчинский. Так его почему-то все называли, просто по фамилии, которая звучала, будто приговор по пятому, ныне отмененному пункту.
Но я немедленно согласилась на эту работу. А какой дурак в 1992 году отказался бы от работы, где еще и платят деньги? А я уже успела месяц поторговать мороженым и окончательно убедиться, что торговать мне – противопоказано.
Так неужели же мне не по силам будет попеть с наркоманами хором «Отче наш» или «Богородице, дево, радуйся»? Хотя мне пока было неясно, за каким... прошу прощения, наркоманам, понадобилось оправославиться...
Разберемся, разберемся, шептало у меня в мозгах, когда я, следуя за Карчинским, скользила по сухим сосновым иглам, а внизу уже виделась белая крыша корпуса.
Да, обобрали ребятишек. Раньше это место в двухстах метрах от Финского залива летом заполнялось веселой пионерской детворой, и с тех пор остались корты и футбольное поле с пустыми остовами ворот. А корпуса теперь были заняты военной частью и обслуживающим эту часть военным и гражданским персоналом.
В частности полковник, начальник этого строительно-военного объединения, проживал в соседнем с нами доме. Утро у него начиналось с летучки, которую он проводил, как капитан с мостика корабля, с высоты балкона второго этажа, в семейных трусах и майке на волосистой груди. А внизу, под балконом, его пламенным речам внимали подчиненные (сержант, один, или два, худосочных первогодка, воткнутых в широкие раструбы кирзовых сапог; повариха, женщина крутого нрава, и завхоз, с легким налетом вороватости на гладком юрком личике), а также реабилитанты, что было не совсем педагогически правильно для перевоспитательного процесса.
Поскольку полковник лексическими изысками не отличался, а очень даже просто переходил на мат-перемат, то это создавало определенный очаг напряжения между полковником и нашими сотрудниками, которые высказывались в том духе, что такой плохой пример портит нам подопечных.
Самих же солдатушек увидеть можно было не так уж и часто, кажется, полковник сдавал их в аренду на постройку дач нарождающемуся классу буржуазии (а тогда, видимо, еще наполовину нелегализованному бандитскому сообществу). Впрочем, двух из них можно было наблюдать дремлющими над полураспиленным бревном, пилили они его месяца два, до первых снегов. Кому нужно было это бревно, зачем его пилили, так и осталось тайной, потому что солдатики в один прекрасный день куда-то подевались, а бревно так и лежало засыпанное снегом, а потом, и когда снег стаял, все лежало и лежало. Сие есть тайна военная...
В общем, пришли мы-таки в корпус. Двухэтажный кирпичный дом, перед домом клумба, скамеечка, тихое идиллическое местечко, какая-то детвора на великах рассекает по асфальтовым дорожкам. Я почувствовала сильное волнение, все-таки речь Карпинского произвела на меня неизгладимое впечатление. Вот, думаю, подлая перестройка, заставляет меня добровольно сунуться в такой страшный вертеп, сейчас увижу этих несчастных, обиженных судьбой, как-то они меня встретят, о чем с ними говорить, да и захотят ли они петь. Только перед входом в центр меня вдруг осенило, что я ничегошеньки не умею, не знаю, и вообще может это все опасно для жизни и здоровья!
Мы поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Сердце мое колотилось. Прошли сразу в большую комнату, которую почему-то называли Трапезной – там на стенах висели иконы, посреди стоял длинный свежеструганный стол. Какие-то ребята сидели, играли в шахматы. Потом прошли на кухню, где вполне приличные девицы готовили еду. А где же эти страшные наркоманы, со следами разрушенных организмов? Меня окружали молодые загорелые красавцы, блестя глазами и улыбками. АБСОЛЮТНО нормального вида. Может Карпинский меня просто разыграл? Застращал на всякий случай?
На меня поглядывали с любопытством, но вопросов не задавали. Карпинский сам меня представил перед обедом, когда в трапезную набилось человек пятнадцать народу. Кто-то хихикнул: «Ну, «Остров» дает! Креативщик!»
Высокий чернявый парень с серьезным и строгим лицом пробасил: «А что, дело хорошее и нужное».
Вопрос был исчерпан. Видимо, этот «Остров» имел сильный авторитет. Так вот я и начала работать в центре, то ли регентшей, то ли дежурным сотрудником, то ли просто «хорошим» человеком.
***
«Свят, свят, пересвят»
История эта случилась, когда реабилитационный центр в «Мельничном ручье» только начинал строиться. И был выслан первый десант, особенно крепких и отчаянных парней. Жили они прямо посреди бескрайнего поля, в снятом с колес строительном вагончике. Условия проживания были, конечно, ужасны. То есть не было у них никаких этих условий – как в тундре!
Днем все работали до изнеможения, заливали фундамент будущего центра, строили столярную мастерскую, первый маленький жилой сруб.
В общем, прямо комсомольцы на Амуре, и так и выглядели, не городскими распальцованными наркоманами, а строителями светлого будущего.
А вот когда наступали сумерки и все густело и густело вокруг чернильем, а то еще и дождь зарядит, развезет все вокруг, сверху льет, снизу подтапливает. Сыро, грустно, голодновато, можно было в такую тоску впасть, что и побежишь, плюнув на все, куда глаза глядят. НО сотрудники тоже ворон не ловили. А вечерами, читали своим подопечным при свечке, христианскую литературу. Библейские рассказы, Жития святых, мудрости самих святителей, подвижников и мучеников земли русской. И вечерами, при колеблющемся свете потрескивающей свечи, проникались мистическим и таинственным духом жизни. Будто утрачивалась связь времен, будто плыли они в космическом пространстве, прямо к богу, со своим вагоном.
Пробирало от этих библейских текстов наркоманов аж до костей! Особенно даже оттого, что дьявол не дремлет, что так и норовит какую пакость учудить человеку, тот вроде уже почти спасся: наркотики бросил, с мамой помирился, а дьявол ему из-за угла возьми да подсунь приятеля с «дозой». А кто «сорвется с образов», так в семь раз зла хлебнет больше. Ух, тяжело злым силам противостоять. Слаб человек, подвержен...
Вот как-то в бледную августовскую ночь не спалось одному юноше, все он думал, как это можно грешить, грешить, а потом покаяться и получить отпущение, и вроде чист перед собой и богом, а как же дальше жить, опять же нагрешишь, вот как стать безгрешным, чтобы все было в ладу. Тяжеленько!
Так он себе размышлял и вдруг глянул случайно в оконце, и захолодело у него внутри. В предрассветном, плавающем молочном тумане, прямо на дороге стоял дом. Вчера-то этого дома не было, и откуда тут взяться дому, если они его еще не строили, да и вообще никаких домов на дороге строить не предполагалось.
Подумал – померещилось, решил на бок перевернуться да и заснуть наконец, но на всякий случай, еще раз глянул – СТОИТ!!!
Тут нехорошо стало бывшему наркоману Юлию. Почувствовал он, как забирает его дрожь, аж зубы поклацывают. Разбудил он своих товарищей, которые поначалу, не разобравшись в сути дела, послали его по матушке, порадовали дьявола, а потом и сами прилипли к окну – стоит, плавает в нитях молочного тумана ДОМ. От шума проснулась и сотрудница в соседней клетушке. Взволнованные реабилитанты (а были это не какие-то истеричные барышни, а как уже указывалось выше, крепкие сбитые мужики) сбивчиво объяснили такую кошмарную и не поддающуюся разуму историю, как появление ненастоящего, но реального дома. Быть того не может, а было! И тут со всеми случилось что-то вроде массового мистического пароксизма.
Зажегши все имеющиеся в вагончике свечки, выставив поперед себя иконку Спасителя, осеняясь крестным знамением и бормоча оловянными от ужаса губами обрывки молитв, вышли крестным ходом навстречу кошмарному дому.
А Дом все стоял себе и стоял, подошли ближе, действительно обычный сруб. Только непонятно каким образом он очутился на дороге. Впрочем, все прояснилось к обеду. Когда припылил к вагончику тягач, из него повыпрыгивали работяги. «Ой, спасибо, что наш сруб покараулили, а мы вечером его вам скинули. Ну чего будем со срубом взад– вперед ездить, а сейчас мы его от вас заберем. Мы тут в двух километрах коттеджный поселок строим».
Ну, не побили их, и ладно! Уроки православия даром не проходят. Простили.
Вот в дополнение: уже когда центр был вовсю построен, как-то приехали на литургию целых несколько батюшек. А дело в пост было. Все с утра постятся, даже решили и не завтракать, только на кухне все парит, шкворчит, запахи дурманят голодные головы, но – ни-ни. И тут входит на кухню батюшка, благословил девочек. А те ему, гордясь: «Мы, батюшка даже и не завтракали».
А батюшка так хитренько улыбнулся и... Цоп с подноса пирожок, понюхал и говорит: «А я вот, грешный, разговелся, думаю, в дорогу! А и пироги у вас! Таким духом вкусным тянут!» – и хлоп – уел этот пирожок в один присест
– Ну вот, оскоромился, да бог милостив, а?
Осенил всех крестным знамением, и был таков.
– Ну и неча из себя мучениц корчить, – сердито сказал случившийся в этот момент в кухне один из реабилитантов и тоже сцапал пирожок и в дверях припечатал напоследок: – Святее Папы римского не будете!»
А девицы хоть и пригорюнились, но дотерпели до общего застолья.
***
Попить водички
Вот часто, отправляя своего отпрыска на реабилитацию, родители прямо, как с ножом к горлу, пристают с вопросом: «А какие вы даете гарантии?»
И когда отвечаешь, что никаких особых гарантий дать в этом сложном процессе невозможно, то на тебя уже начинают смотреть с подозрением, а не мошенник ли ты? Что значит, нет гарантий? И почему никто не может гарантировать наркоману полное излечение от пагубной болезни?
И даже некоторые молодые специалисты, когда начинают работать в этой области, часто огорчаются и недоумевают, что вот и детоксикацию провели человеку, и столько услуг предоставили, и переживали и время свое тратили, а этот неблагодарный на все плюнул, да и опять за старое. Я помню, как на заре своей деятельности состоялся у меня разговор с опытным психиатром, и слова ее запомнились на всю жизнь: «Чтобы не ошибиться, не строй прогнозов в отношении наркоманов».
И потом уже долгий опыт работы в этой сфере только находил подтверждение этим словам.
Действительно, кажется, что вот пришел человек, дотронулся рукой до окончательного дна, плачет-рыдает, «на все согласный», только дайте возможность пройти курс. Ан нет, ну никак ему не выбраться, все в срывы уходит. А на другого смотришь, никакого просвета, уже, кажется, изъеден наркотиком до самого нутра и мотивов вроде нет, а пополз... пополз. И через несколько лет уже совсем на ноги встал, жизнь строит, семьей обзавелся, работой.
Вот появился однажды такой забубенный тип на приеме. А перед тем, как человека отправить на реабилитацию, велись амбулаторные приемы. Там психологи сидели и беседовали с кандидатом, чтобы прояснить серьезность его мотивов, узнать личностные особенности.
Просунулась в дверь фигура, аж качает его из стороны в сторону, совсем истощился от жизни такой, лицо серое, некрасивое, держится скромно, даже застенчиво, но видно, что в «принятом» состоянии человек.
– Что ж ты брат, в таком виде пришел?
– Да, вот сплоховал, – смущенно потупился. – Может, возьмете?
– Взять, может, и возьмем, но с тобой сейчас говорить, сам понимаешь... Приходи в трезвом состоянии.
– Ага, приду. А можно водички попить?
– Ну, попей.
Дали ему стакан воды. Выпил. Ушел.
Через месяц опять появился. Опять скромно в дверь, опять смущенно улыбается.
– Ну, что ж ты?
– Так не возьмете?
– Ну, был же разговор, трезвым приди.
– Ага, понял. А водички попить дадите?
– Да, пей, жалко, что ли.
Опять выпил стакан воды. Шмыгнул носом. Ушел.
И пошло. Раз-два в месяц появлялся на приеме. Уже к его визитам привыкли. Так и говорили: «Там этот, сидит – водички попить». Звали его Леша. Лет ему было около двадцати. А до того как «сел на наркотики», работал на фабрике «Красный Октябрь» настройщиком, слух у него был абсолютный и руки золотые. И вот такая напасть с человеком приключилась. Парень был удивительно беззлобный, и что-то в нем было такое трогательное и человечески симпатичное, что уже сотрудники стали нервничать, хоть бы пришел, наконец, в трезвости разок, да и отправили бы его на реабилитацию. Уже кое-кто начинал поговаривать: «Ну, может, ладно, ну давайте так отправим, там тихонько переломается». Но руководитель сказал жестко: «Ладно, у нас условие есть, чтобы в городе десять дней не кололся. Но раз так просите, и парень хороший, так пусть этот ваш хороший, хоть раз трезвым на прием придет, если так хочет. А то все без толку будет».
Трудно поверить, но год эта, уже ставшая для обеих сторон невыносимой история, продолжалась. И не то чтобы он измором брал, нет, не канючил как некоторые, а только приходил каждый раз будто чудо какое должно случиться; как должное принимал неизменный ответ – кивал, осенял всех смущенной улыбкой: «Ага, понял», – выпивал свой неизменный стакан водички... Уже все принимали это как такую неизбежность. Да, хороший парень, жалко, но абсолютно безнадежный.
Год парень ходил и пил воду.
Но однажды...
Дверь открылась, и вошел гордый человек. Он был чисто умыт, в глаженой рубашке, пах цветочным дезодорантом.
Все обомлели.
Леша был трезв.
Все ходили и улыбались, будто у всех случился праздник «День-рожденье!»
На следующее же утро Леша поехал на реабилитацию. Он прошел долгий путь. Был у него и срыв. Но он выкарабкался. А в центре его любили все, и ребята, и сотрудники. Потому что большого человеческого обаяния оказался Леша.
А недавно мы встретились. Прошло четырнадцать лет. Ездит Леша на красивой дорогой машине, в красивых дорогих ботинках. Пополнел, очень обстоятельный и даже немного важный, но над своей важностью сам и подсмеивается. Настраивает инструменты в лучших концертных залах и театрах. Очень уважаемый в своей области мастер.
Ну и как тут было спрогнозировать, чем дело кончится?
***
Крах системы Макаренко
Вообще наша реабилитация отчасти напоминала знаменитую коммуну Макаренко. Тот же девиз: труд делает из обезьяны человека, выправление искривленных асоциальной жизнью характеров, попытка дать людям другое направление в жизни, починить личность и выпустить в самостоятельное плавание. И так же все это проделывалось в смутные тяжелые времена, в период разброда и распада.
И ребята попадались разные. Одни как-то появлялись и исчезали, не успев задеть никак твоих душевных струн, а некоторые так ярко впечатывались в жизнь и историю центра, – меняя его, менялись сами...
Вот однажды на пороге центра возникла такая фигура. Федор.
Это был здоровенный малый с обсыпанным золотистыми веснушками приятным лицом, с такого только и писать Алешу Поповича. Однако нрава этот Федор был вовсе не добродушного, а оказался довольно ершистым и занозистым товарищем.
– Меня эта ваша христианская бодяга не впечатляет, – выражался он довольно «изысканно». – А что это тут у вас? А, кухня! Это хорошо, поесть я люблю! А хорошо поесть и подавно!.. Я вам честно скажу, правда, ведь здесь нужно, чтобы все по-честному?
– Желательно, но, заметь, за язык тебя никто не тянет. А сказочников и без тебя хватает.
– Ну-у, я набрехать так могу, что полковник милиции умывался слезами.
– Ну, мы здесь не полковники, а ты не под следствием.
– Так все хорошо, что даже подозрительно... НО я не об этом. Вы бы за мной приглядывали, а?
– В каком смысле? Сорваться боишься?
Да, не... Чего бы тогда сюда вперся. Сорваться и в городе можно. Я... это... подворовываю.
– ???
– Ну, вроде клептомании у меня, ну и вообще из интереса, как Гамлет, – сопру или не сопру…
– Смотрю на парня и не пойму – «дурочку» он валяет, или всерьез. С обаятельнейшей, чуть тронутой загаром физиономии лупит на меня синющими глазами.
– Ну, спасибо что предупредил, буду иметь в виду, – невозмутимо отвечаю.
– А чего будет, если сопру?
– А ничего, как взял, так на место положишь, понял?
– По рукам! И еще, чтоб для полной ясности. Если мне у вас не понравится, уйду, даже не пытайтесь удерживать.
– Хорошо, договорились.
На этом наш чудный диалог закончился.
Я все с тревогой ждала, как приеду на следующее дежурство, а Федора уже и след простыл. Но дни шли за днями, а Федорова рыжая голова все на месте. Чудеса. Не скажу, что это обеим сторонам легко давалось. Трудно было и Федору с нами, и нам с Федором.
– Порядочки ваши, как в пионерлагере, горна только не хватает! Придумали тоже – подъем в семь тридцать. А если я сова по натуре? Я вообще человек вольный, к цепям не приучен... И с богом своим ко мне не приставайте. У меня к нему претензий будет побольше, чем у него ко мне! Я, по крайней мере, никого не убил!
– Чего ты пургу несешь? Кто кого убил?!!! – вступались за бога реабилитанты.
– А чего это он позволил Нерону первых христиан львами затравить, а? А Содом и Гоморра! Да начни я перечислять, до вечера не управлюсь!
– Ты, Федя, темной души человек, у тебя в голове каша! – кривился презрительно Олег, один из старожилов центра.
– Вот, вот, все вы христанутые, как ужи! Чуть что, и сразу в личность. А по сути вопроса сказать нечего.
А и нечего! Потому что я тебя с богом не ссорил, не мне и мирить! Я такой же больной человек, как ты. Самому бы разобраться. А только у каждого своя дорога. Может, придет время, и тебе путь откроется, а может, и нет. Могу только за тебя помолиться. А свои вопросы, вон приедет в пятницу батюшка, ему задавай, он в этом «копенгаген» получше нас с тобой будет...
Но было в Федоре главное – интерес к жизни, какая-то особая глубокая любознательность, желание понять суть вещей, поиск какой-то высшей справедливости, поиск чего-то того, чему можно верить, а поверив, отдаться со всей страстностью и искренностью души.
Как только сошла с него наркотическая одурь, продышались легкие морским свежим бризом, вернулись на лицо краски, а в душу какое-то успокоение, уже не с ленцой, а легко вставал он утром и шел на работу в мастерские.
На ту пору затеяли в столярной мастерской делать мягкую мебель на заказ. Так сказать, чтобы какая-то самоокупаемость была. И хоть с недоверием и смешками – кто будет покупать диван, сделанный наркоманами? – но работал как следует. Потому что всё, за что бы ни брался Федор, выходило у него легко, будто так и надо, будто сто лет он эти диваны оббивал. А вечерами все сидел с книжками. Стал он молчалив и задумчив.
Так прошло незаметно месяца три-четыре. Федор вовсю вжился в коллектив, и я заметила, что ребята относятся к нему не только с уважением, но и с какой-то нежностью и теплотой. Отлегло у меня с души. Как-то спокойно стало за Федора. Очень мне хотелось, чтобы такой одаренный парень нашел свой путь в жизни.
Вот как-то в одно из дежурств нужно было пополнить запас продуктов. И я взяла с собой Федора. Магазин был в трех километрах. И туда мы доехали на автобусе. Ходим по магазину, вроде и то, и другое надо, а денег впритык. Ну, набрали консервов мясных, да рыбных, картошки, масла, да кетчупа, ну к чаю каких-то пряников. А в обратный путь решили пешком пройтись. День стоял мягкий, солнечный. Дорога шла вдоль залива, по песчаному мысу, залив серебрился мелкой чешуйчатой волной, пахло тиной и чем-то терпким, весенним... Мы шли, бросали в воду голыши, болтали... Человеческая моя симпатия к Федору все возрастала...
– Хочешь сушку? – предложил мне Федор.
– Давай! – я захрумкала такой вкусной на воздухе сушкой и вдруг замерла на месте. – Сушка??? Откуда сушка??!! Мы не ПОКУПАЛИ никаких сушек!!! ФЕДОР!!! – видимо, лицо мое так изменилось что, Федор и сам мгновенно замер на полушаге.
Я протянула ему на раскрытой ладони вторую недоеденную сушку. Так и лежала у меня на ладони эта сиротливая, круглая, с подпекшимся бочком сушка, – как обвинительный приговор.
Наступила тягостная пауза. Мы смотрели друг на друга через эту сушку. Я молчала и Федор молчал. День распрекрасный будто куда-то исчез, стало зябко.
– Я был неправ, – наконец открыл рот Федор. – Но у нас сейчас так туго с деньгами. Думаешь, мне эти сушки нужны?!! Да я их сто лет в гробу видал! Девчонки просили! А на все и так денег нет. Я же не коробку шоколадных конфет или торт спер, а сушки. Они же копейки стоят! Я же не для себя! А этти тоже, фефелы, рты разевают, я б захотел, весь магазин вынес.
Самое поразительное, но я не видела в лице Федора и тени раскаяния, ни-че-го, что бы говорило, что он отдает себе отчет в отвратительности своего поступка. Мало того, что он украл, так и еще украл в присутствии сотрудника центра, то есть меня, вовлекши меня тем самым, в соучастники данного преступления! Да еще и пытался накормить ворованными сушками!!!
– Ага, – вкрадчиво сказала я. – То есть ты теперь воруешь с благородными целями, Робин Гу…– и, даже не закончив фразы, я вдруг вспомнила, с какой охотой все согласились, чтобы ИМЕННО Федор помог мне с продуктами.
– И как давно ЭТО продолжается?
Надо отдать должное, Федор не стал юлить и отбрехиваться.
– Ну... пару раз было...
– А точнее?
– Три раза, ей, богу! И только в этом месяце, когда за продуктами ходили.
Я не стала спрашивать, знали ли ребята. И так все было понятно, и этот вопрос был ненужным и даже вредным.
Нужно было принимать решение. Ну какое тут может быть решение? У нас есть правила, и эти правила однозначно гласят, что если выпил, укололся, украл, подрался – это грубые нарушения. И нарушивший эти правила реабилитант немедленно изгоняется из центра. А тут системное воровство, при молчаливом попустительстве всей «диаспоры». Это ЧП. И я должна как человек, облеченный ответственностью, по приходу в Центр немедленно собрать всю шайку-лейку, устроить «разбор полетов», и с позором изгнать виновника, чтобы всем урок запомнился надолго. И что делать теперь с этими сушками? По всем правильным законам, эти сушки нужно было немедленно вернуть обратно в магазин и извиниться.
Я посмотрела на Федора. Я видела перед собой 19-летнего парня, о котором я четко знала, что он не пропащий, что, может быть, из него выйдет толковый человек. Я не знаю почему, но я так чувствовала. И что правильное может быть иногда совсем, совсем неправильным. Может быть, очень иногда, может, даже один-единственный раз.
Федор помрачнел.
– Света, – глухо сказал. – Я понимаю, вариантов нет. Я попал...
– Ну, вот что! Сушку забери в пакет, она мне теперь в рот не лезет. В следующий раз, когда окажешься в магазине, вернешь стоимость сушек в кассу, скажешь, забыли заплатить... Если еще раз что-то украдешь, то... уезжай сам.
– Понял. Я не украду.
Он сказал это просто, но так, что я почему-то поверила, не украдет. Хотела верить.
Так я стала соучастницей преступления и никому не рассказала о том, что произошло с нами в этом походе. И вот только сейчас, уже прошли все сроки давности, вспомнилась мне эта старинная история. А Федор?..
Уже давно не Федор, а величают его по имени-отчеству, в одной из областей он организовал при монастыре реабилитационный центр и давно им руководит. И я знаю, с каким уважением, теплотой и любовью относятся к нему люди!
Слухами земля полнится.
***
Любовь к музыке
Как-то я сидела в комнате сотрудников, и тут в дверь просунулась голова реабилитанта. Это был новенький парень. Меня просили приглядывать за ним, поскольку он «сыроват». То есть переломался, но еще может и «сорваться». У него было круглое симпатичное простецкое лицо и чудесная обезоруживающая улыбка. Лет ему было семнадцать.
– А правда, что вы можете на пианино любую музыку сыграть?
– Ну, любую не любую, но могу, – загордилась я и обрадовалась, что вот человек! – проявляет интерес к прекрасному.
– А сейчас можете?
– Ну, в общем, могу, наверное, а что?
– ОЧЧЕНЬ хочется послушать! Для души, для настроения, – проникновенно шмыгнул носом паренек.
– Ну, пойдем, я тебе поиграю, раз так.
Я закрыла комнату на ключ, положила ключ в кармашек юбки, и мы прошли в Трапезную, где стояло пианино. Меня распирало от чувства собственной значимости.
– Ну, что ты хочешь послушать, какую музыку?
Паренек пожал плечами, улыбнулся:
– Ну, какую-нибудь длинненькую, красивую, чтобы с мелодией. И грустную.
– Ну, не знаю, хочешь, я тебе «Разлуку» Глинки сыграю. По всем параметрам подойдет.
– Ага, шпарьте!
В общем, стала я играть этого Глинку, паренек, облокотившись об угол пианино, не сводил с меня лучистых печальных глаз, вот-вот заплачет, как его пронимает музыкой-то! Потом вдруг лицо его приняло озабоченное выражение – он шепнул: «Ой, мне на минутку выйти, я сейчас, мигом, вы играйте, прямо за душу берет! Я сейчас...»
Ну, сейчас, так сейчас, я продолжала доигрывать репризу. Парень не возвращался. Я уже и пьесу доиграла, и уже все сроки прошли, а его все не было и не было. Что-то нехорошее, темное стало закрадываться мне в сердце. Я вышла из трапезной, прошла в его комнату. Постель не смята, и вроде и вещей не хватает. Уже сильно беспокоясь, я стала спрашивать у ребят, не видели ли они новенького. Нет, никто не видел. Тут уже ко мне присоединились и другие. Я кинулась в комнату сотрудников, дверь была приоткрыта, с внутренней стороны торчал мой ключ. А из сумочки пропали семьдесят рублей. Больше у меня и не было.
– Ну, пошла писать губерния! Ищи его теперь, он уж, наверное, к Зеленогорску подъезжает.
– Да, лоханулась ты, Света! – и в этой короткой фразе было признание моей некомпетентности, неумения разобраться в ситуации, это-то никак не могло прибавить мне авторитета в глазах реабилитантов. Для них я теперь «лохушка».
Вот самое плохое, что могло случиться. Я не справилась, меня, что называется, «развели». На душе было гадостно и обидно! Вот тебе и любовь к музыке. Меньше собой надо было любоваться!
Вечером старший сотрудник подвел итог: «Ну, денег конечно, не вернуть. Но! На будущее – конечно, он поступил сволочно, понятно, но не надо провоцировать ситуацию. Не разбрасывать деньги, не верить на слово, не «вестись», одним словом».
Да, вот первый урок, не провоцировать ситуацию! Наркоман слаб и может, на определенном этапе, просто не справиться с искушением.
А ведь меня просили именно «присмотреть», то есть держать в поле зрения. И если бы я была более опытной, то заметила, что парень за завтраком почти не ел, был раздражен, все не сиделось ему на месте, как-то его корчило, все это было знаком, что он на грани срыва, и музыка ему в таком состоянии нужна, как пятая нога.
Справедливости ради должна заметить, что музыку у нас слушать любили, и часто, вечерами, мы устраивали импровизированные концерты. А самой большой популярностью пользовалась «Лунная соната» Бетховена.