Меня всегда умиляли старики. Я люблю их всех – древних, бестелесных, с причудами, капризами, беспомощностью, с их убежденным эгоцентризмом – и при этом добрых, мудрых, всепрощающих. Они каким-то чудом держат баланс между жизнью и небытием, и уже приближаясь к краю вечности, вдруг так озаряют нашу жизнь заходящим лучом своей энергии, её предпоследним всплеском, что это закатное тепло ещё многие годы согревает нас, печалит и напоминает о навеки ушедшем.
Случай, о котором я хочу рассказать, сначала вызвал у нас страх, потом – смех, а сейчас, спустя много лет – ностальгию и грусть по невозвратимо
ушедшему.
Это произошло глухой осенней ночью. Нас разбудили болезненные стоны бабушки. Тётя спросонок долго искала выключатель:
– Что с тобой?
Бабушка лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала. Седые волосы выбились из-под белого платочка на раскрасневшееся лицо, рука комкала одеяло.
– Умираю, – обрывающимся голосом шептала она. – До утра не доживу… Отец твой за мной приходил…
Поскольку за бабушкой почти каждую ночь приходили все умершие, тётя отмахнулась:
– Тебя только там и ждут, можно подумать. Спи – три часа ночи.
– Умру – похороните рядом с Ракаем…
Ракай, младший брат бабушки, умер в детстве от скарлатины. По её рассказам это был весёлый озорной жизнерадостный мальчик, своими шутками и проказами вызывавший у детей и смех, и слёзы. Бабушка за свою долгую жизнь потеряла многих близких людей, но врезавшуюся в её детскую память смерть брата запомнила особенно, поэтому всё время завещала похоронить себя рядом с ним.
– Сон плохой приснился, – сказала тётя, уже окончательно проснувшись. – Давай-ка лучше поешь чего-нибудь.
Надо сказать, что бабушка весьма уважала полночные перекусы. Бывало, встанет среди ночи, и, чиркая спичками, наливает себе чай из чайника на плите. Свет она включала редко, чтобы «никого не разбудить». Если чай был слишком горячий – разбавляла холодной водой из ведра и большой деревянной ложкой размешивала сахар. Сыр там, сдобу или мясо не любила, зато масло могла есть с маслом. Подцепит кусок двумя пальцами, отправит в рот, закусит хлебом.
Покушав, она, шаркая, шла к кровати, немилосердно зажигая одну спичку за другой. Спички коротко горели, оставляя после себя удушающий едкий запах серы, разносившийся по всем комнатам старого деревянного дома. Бабушка с трудом садилась на высокую железную кровать и поочередно сбрасывала свои тяжелые войлочные тапки. Первый тапок с грохотом падал с высоты.
– Одна лавина сошла, – сонно комментировала тётя, и мы в разных комнатах, одинаково цепляясь за остатки сна, с замиранием ждали: когда упадет второй. Грохот повторялся, и мы окончательно просыпались, чтобы до утра маяться нашей изматывающей фамильной бессонницей.
А бабушка ещё долго мигала фонариком, если он был заряжен, чиркала спичками, шуршала бумажками под подушкой. На этих талмудах, как шутил дядя, была записана весьма важная для бабушки информация. Как большинство стариков, она многое забывала, особенно чьи-то имена. Поэтому при ней всегда были шпаргалки с подсказками. Например, падишах из рода Романовых – Петр Первый. Главный город Китая – Пекин. Самый жестокий и кровожадный человек на свете – Гитлер-Германия.
Иногда эти слова записывали мы, но больше она сама, путая в одном слове арабские, русские и латинские буквы – бабушка была из хорошего рода и в своё время освоила все три алфавита.
Моя бедная бабушка… Теперь фонарик, носовой платок с завёрнутыми в него несколькими рублями да стародавний чемодан с простынями, полотенцами и кусками туалетного мыла составляли все её богатство. Хозяйство это, правда, постоянно пополнялось новыми рубашками, отрезами и простынями, которые ей дарили родственники и соседи на все мусульманские праздники. Бабушка в эти дни расцветала, громко и выразительно распевала зикры – религиозные гимны, славящие Аллаха и его пророка Мухаммада. Правда, каким-то образом затесавшиеся в её память революционные песни она также выдавала за зикры, и так же воодушевлённо и фальшиво распевала, как оборванный мальчик пас байскую отару, пока революция не освободила его.
Слушатели должны были поражаться её религиозному многознанию, а она завершала свои сольные выступления скорбным заключением – дескать, велик и мудр был пророк Мухаммад, однако теперь на всём белом свете некому его оплакать. И плакала по Пророку.
Визитеры утешали её, сами утирали глаза, растрогавшись, а, уходя, обнимали и прочувствованно благодарили за мудрость и память.
Поэтому бабушка задолго ждала праздники с нетерпением, подаркам радовалась, как ребенок, а внимательные благодарные слушатели были ей просто необходимы, потому что подтверждали её значимость. Эти немногие оставшиеся ей радости и нехитрые желания, одними из которых были и полночные ужины – вот все, что составляло теперь её жизнь.
Покушала она и в этот раз, но без особого энтузиазма, вяло, охая и не открывая глаз: тётя подносила к ее рту ложку, она отхлебывала и со стоном откидывалась на подушку.
Тётя встревожилась и проделала с ней ряд манипуляций, после которых бабушка обычно выздоравливала – иногда для этого было достаточно двух драже аскорбинки. Тётя дала ей валерьянки, закапала в глаза лекарство и даже сделала какой-то гремучий укол: бабушка очень любила уколы, особенно болезненные, полагая, что они эффективнее, и вообще охотно принимала любое медицинское вмешательство. Несмотря на свой возраст, она почти ни на что не жаловалась, но лекарства готова была глотать горстями, а на отказы делать ей на дню по десять уколов сердилась.
– Тогда отдай меня в газну, если не хочешь смотреть за мной, – обиженно говорила она тётке.
Под «газной» она подразумевала казенный государственный дом для престарелых – некий стариковский рай с совершенным медицинским обслуживанием и заботливым уходом и ведром таблеток.
– Только тебя там не хватало, – фыркала тётя и вкатывала ей красненький витамин.
– Ох-ох-ох, – довольно ежилась бабушка, безоговорочно веря в эту панацею. – Как пчела ужалила!
Но теперь она неадекватно отреагировала на нехитрые теткины процедуры: застонала сильнее. Вот тут-то тетя перепугалась.
– Может, «скорую» вызвать? – сказала она дяде, который давно вышел из своей комнаты и беспомощно и нервно курил в печную дверцу.
Дядя обречённо махнул рукой и пошел одеваться.
Бабушка вдруг завозилась на кровати.
– А как называлась та дорогая водка, которую пил наш директор совхоза, – слабым голосом спросила она.
– Бредит, что ли, – со страхом сказала тётя, кладя ей руку на лоб. – Какая водка?
Дядя остановился на полпути и тоже с опаской взглянул на бабушку.
– Та дорогая водка, которую пил директор… – бабушка не открывала глаз и еле дышала.
Тётя по-прежнему ничего не понимала.
– Шампанское? Или вино? – растерянно и заискивающе спросила она, с тем же страхом всматриваясь в раскрасневшееся бабушкино лицо.
– О-ох! – опять застонала бабушка, и тётя взмолилась:
– Подожди! Коньяк, кагор? – Увы, её сведения были более чем скромные.
На помощь пришел дядя с каким-то журналом в руках. Впрочем, он и без журнала мог блеснуть кое-какими знаниями в этой области:
– Ром? Виски? Портвейн? Вермут? Мартини? Абсент? Токайское? Бургундское? Шартрез?
Слова повисли в воздухе. Бабушка трудно дышала. Ночь неохотно перетекала в рассвет. За окном медленно серело.
– Ликёр? – вякнула я, вспомнив первый преступный опыт в девятом классе на дне рождения у подружки и приторный ликер «Улыбка».
– Поллитровка, – неожиданно громко сказала бабушка, приподнимаясь с подушки и открывая свои небесно-голубые глаза. – Вспомнила – поллитровка!
Мы онемели. А она откинулась на подушку – уже без всяких стонов, положила руку под голову и тут же уснула. Лампочка под потолком ярко светила ей в лицо.
– Да-а, – обрела наконец дар речи тетя. – Вот оно, значит, что… А я было подумала, что она и вправду умирает. Поллитровка!
Занимался пасмурный серый рассвет. Из курятника донеслась ликующая альба нашего петуха, и разноголосой перекличкой по аулу пронеслась ответная звонкая полифония.
… Много лет спустя эту историю услышала одна женщина.
– Какая умная женщина была Мариям, – сказала она, глубокомысленно приложив палец к подбородку. – Я пятнадцать лет проработала в буфете, а водки с таким названием не знаю…