Владивосток - Гродеково - Зея

               
               
 
История души человеческой, хотя бы самой  мелкой души,
едва ли не  любопытнее и не полезнее истории народа,
особенно   когда она - следствие наблюдений ума зрелого
над самим собою и когда она писана без тщеславного               
желания возбудить участие или удивление.
                М.Ю.Лермонтов               
               
 
   Что заставило меня взяться за довольно тяжкий труд написания воспоминаний о прожитой части жизни? Тому я вижу целый ряд объективных и субъективных оснований, среди которых необходимо выделить следующие: чтение многочисленной мемуарной литературы, особенно советского периода, утвердило меня в мысли о том, что она написана в большинстве своем людьми, занимавшими значительное место в жизни этого, в определенной мере искусственного, общества и потому не дает представления о судьбах “простых людей”, составляющих ее большую часть, к каковой я отношу и себя.


               

Свои воспоминания я, прежде всего, хотел бы адресовать молодому поколению, входящему в жизнь в XXI веке, с целью рассказать им правду о жизни  предшествующих поколений, на долю которых выпал тяжкий удел стать свидетелями, участниками и жертвами грандиозной попытки принудительного переустройства общества по образцам, придуманным “классиками” марксизма-ленинизма.

Наконец, я хотел бы рассказать о том, как будучи достаточно вдумчивым наблюдателем всего того, что происходило в этой несчастной стране за ее советский период, я всегда был уверен в том, что этот грандиозный и жестокий эксперимент над целым народом должен и обязан кончиться неизбежным провалом, чему мне повезло стать живым свидетелем.

Свои впечатления об этом периоде, в котором в равной мере есть мрачные и светлые страницы, я имею возможность писать не только по памяти, которая, как известно, обладает свойством идеализации прошлого, но на основании дневниковых записей, которые я вел, начиная с 1947 г. Таким образом, у меня под рукой всегда были мои непосредственные впечатления и реакции на текущие события в момент их совершения или, как теперь принято говорить, - в реальном масштабе времени.

На мой взгляд, это обстоятельство открывает возможность для более правдивого и беспристрастного рассказа о жизни, хотя и не исключает неизбежных элементов субъективизма в восприятии и оценках тех или иных происходящих событий. Но и в этом я вижу положительную сторону своих воспоминаний - человек никогда не бывает свободным от ошибок и заблуждений, ибо они - часть нашей жизни и о них тоже следует рассказывать. Это придает жизнеописанию большую достоверность и эмоциональность.

Я не хотел бы, чтобы мое в целом отрицательное отношение к тому времени и тому обществу, в котором я прожил большую часть жизни, воспринимались читателями как брюзжание одного из маленьких людей, обиженных советской властью и получивших благодаря свободе слова возможность, наконец, излить не нее свою желчь без прежнего страха. Наоборот, в недавнем прошлом я занимал  достаточно высокое общественное положение  и с момента окончания института, на протяжении более сорока лет, никогда не испытывал особых материальных трудностей. С этой точки зрения у меня нет оснований для претензий к бывшей власти.

И, тем не менее, я всегда относился к ней неприязненно за те физические и моральные испытания и страдания, которые благодаря  ей выпали на долю моего народа, моих родителей и меня лично. Пожалуй, это главное, что побудило меня сначала взяться за перо, а затем воспользоваться компьютером, чтобы изложить на бумаге все, что им и мне довелось пережить и выстрадать.
               
 Родился я 29 июня 1930 года во Владивостоке, чем всю жизнь очень горжусь. Дата рождения ничем не примечательна. Разгар лета, жара, "Петров день", в созвездии Рака, что звучит не очень красиво и, к тому же, несколько зловеще. Насколько помню, никто из великих людей не осчастливил эту дату своим появлением на свет. Великие люди обычно рождаются зимой или весной. А вот местом рождения, повторяю, я всегда втайне гордился. Среди своих многочисленных знакомых я только однажды встретил земляка из Владивостока. Но когда на вопрос о месте рождения я отвечал - Владивосток - у людей в глазах появлялось выражение удивления и даже почтения.

Это вам не какая-нибудь Жмеринка или не известно где располагающийся Бузулук. Значительно позже, когда я стал смотреть на мир с вершины прожитых лет, мое отношение к месту и времени рождения изменилось. Я все чаще стал думать - и угораздило же меня родиться в этой стране и в такое время! В СССР, да еще при советской власти! Перерождение мировоззрения происходило постепенно по мере накопления жизненного опыта, способности к его анализу и критическому восприятию окружающей действительности. При этом хочу особо подчеркнуть, что процесс переосмысливания реальности лет на двадцать опережал естественный ход событий в нашем обществе.

 Сейчас я склонен относить это раннее прозрение на счет скептического и даже неприязненного отношения к распространенному лозунгу "Спасибо Великому Сталину за наше счастливое детство!" и словам из бодрой, жизнерадостной песенки "Эх, хорошо в стране Советской жить..." Трагическая судьба моего деда, отца и моя собственная не давали никаких оснований для оптимизма и любви к вождю и партии даже с самых, казалось бы, неразумных лет.

А теперь, если у вас есть немного интереса и много терпения, то я вам предлагаю запастись ими и прочитать эти записки объективного свидетеля собственной жизни в своей стране, с тем, чтобы либо согласиться со мной, либо обвинить меня в клевете на самый справедливый общественный строй.
Для этого необходимо вернуться к исходным рубежам, то есть в город Владивосток двадцатых годов двадцатого века.

Необходимо начать с того, что моя еще не начавшаяся земная жизнь в какой-то момент находилась буквально на волоске. Об этом свидетельствует коротенькая запись в матушкином дневнике от 21 октября 1929 года "Такое тяжелое время, а я, кажется в положении. Что делать?" Видимо не без влияния отца мое шаткое положение через некоторое время закрепилось - 3 ноября появляется другая запись "сначала не хотела ребенка, а теперь хотя бы цель в жизни будет". Вот что значит осмыслить цель жизни!

Итак, меня решили оставить и дать возможность появиться на свет в тяжелое время. Очевидно мои родители, как и большинство советских людей, верили если не в светлое будущее человечества, то, во всяком случае, что трудные времена не могут продолжаться вечно. Они, видать, были большими оптимистами! Увы, они заблуждались! Тяжкого времени с лихвой хватило не только на всю их жизнь, но и на мою, моих детей и даже  внукам досталось.

Таким образом, вопреки колебаниям матушки и благодаря настойчивому желанию отца я появился на свет в указанное выше время и в означенном месте.

Недолго я пожил в родном городе - всего около трех месяцев. Отец нашел работу в Гродеково. На современных административных картах обнаружить этот населенный пункт невозможно. Страсть к революционным переименованиям у советских вождей была хронической, как понос при дизентерии. Гродеков был царским генералом, отличившимся в мало известной русско-китайской войне в конце девятнадцатого века. Сведения об этом городишке можно найти в БСЭ второго издания, где говорится, что Гродеково представляет собой поселок городского типа, являющийся центром Гродековского района Приморского края. В 1951 году в нем одна средняя школа, три семилетки, два "центра культуры" - дом и парк, библиотека и клуб (судя по тексту, последние к очагам культуры не относятся). Через Гродеково проходит железнодорожная ветка из Владивостока через Уссурийск в Манчжурию, т.е. в Китай. В следующем издании БСЭ сведения о Гродеково отсутствуют, а на карте на том месте значится поселок Пограничный, знаменуя тем самым переход от оригинальности к конформизму, присущему большевистскому мышлению.

Каким был поселок Гродеково в момент нашего появления там я, по вполне понятным причинам, не помню, но по сравнению с портовым городом жизнь в глубинке была дешевле, и с наймом квартиры проблем не было. И все же матушкин дневник этого периода полон жалоб на дороговизну, очереди и деревенскую скуку. Молодая, симпатичная и привыкшая к поклонению окружающих женщина, вынужденная прозябать в деревенской глуши, пишет в дневнике:
"Жизнь страшно противная, жрать нечего, все дорого, а в кооперативе ничего нет. Папа сидит, мама перестала писать. Так все противно. Я стал злая, часто бью Игоря".- Запись от 6 июня 1931 года. Мне еще не исполнилось и года, но я уже на собственной заднице ощущаю сложности четырнадцатого года господства победившего пролетариата. Изначальная несостоятельность надуманной системы входила в меня через шлепки ожесточившейся юной матери, которая тут же осознавала мою непричастность к тяготам жиэни, жалела меня и изливала свои обиды на страницах дневника.

Отец был более серьезным и уравновешенным человеком. Помимо основной работы в качестве бухгалтера у него был ряд увлечений, которые в наше время называют "хобби" - он рисовал, увлекался классической музыкой в записях на грампластинках большого формата, но главной его страстью была охота. Для этого у него было двуствольное ружье "Зауэр" и ирландский сеттер по кличке Найда. Эти атрибуты мне знакомы по личным воспоминаниям, так как они вошли в мою жизнь вместе с формированием моего сознания и памяти с трех лет.

Некоторое время в Гродеково вместе с нами жила моя юная тетка Людмила. Она приехала из Зеи, так как после ареста деда на руках у бабушки осталось еще пятеро детей и содержать эту подрастающую ораву одинокой женщине, привыкшей к полуаристократическому образу жизни, было невероятно трудно. Тетке было всего 17 лет, но вместе с отцом она ходила на курсы бухгалтеров, устроилась счетоводом в коммуну имени С.М.Буденного и даже получала 65 рублей, из которых часть отправляла бабушке в Зею. Ее присутствие в нашем доме смягчило матушкино ожесточение, моя жизнь тоже стала легче, однако благополучие длилось недолго - вскоре тетя Мила уехала сначала во Владивосток, а потом переехала в Зею, где вскоре выскочила замуж. Это была единственная возможность облегчить свою участь и помочь семье.

Надо сказать, что все четыре сестры и два брата Лапиных унаследовали от родителей артистическую красоту и несколько взбалмошные характеры, но революция с ее ненавистью к классу эксплуататоров лишила всех возможности получения достойного образования и воспитания. В результате личная и семейная жизнь моих родителей, теток и дядьев оказалась исковерканной, впрочем, как и судьба всей страны.

Осенью 1931 года я в числе прочих младенцев городка тяжело заболел. От скверного питания распространилась какая-то эпидемия кишечных заболеваний, борьбой с которой никто всерьез не занимался. Ребятишки умирали во множестве, и матушка приготовилась к худшему. Во всей стране в этот период свирепствовал голод, знаменовавший переход от ленинского НЭПа к сталинской коллективизации. Идея была дороже миллионов жизней и в их числе на алтарь этого чудовищного идола могла быть принесена и моя едва начавшаяся жизнь. Спас меня от неминуемой смерти от истощения старый китаец, которых в то время на Дальнем Востоке жило очень много. Он дал матушке какое-то снадобье с опиумом и я ожил. Вечная память и благодарность человеку, чье имя так и осталось неизвестным. Уповаю на то, что если над ним был Бог, то он разыщет его в своих райских кущах и вознаградит за доброе дело.

Правильно говорят, что беда не ходит в одиночку. Во время моей болезни пришло известие из Зеи о том, что деда осудили на 10 лет. Сидел он в Хабаровске и отец, будучи в отпуске, съездил туда и добился с ним свидания. Это была их первая и последняя встреча, во время которой дед познакомился с зятем и узнал о появлении у него первого внука. К сожалению, ему так и не пришлось понянчить ни одного из своих многочисленных потомков.

Посетил отец и Зею, побывал у тещи, познакомился с шурьями и золовками и пришел к выводу, что живут они "неважно". Неважно жили все советские люди, в том числе и мои родители. Матушка начала продавать кое-что из скудной мебели, вывезенной еще из Владивостока. Вдобавок к постоянным экономическим трудностям матушку пугала политическая нестабильность региона. Среди жителей распространялись тревожные слухи о возможной войне с Японией, армия которой стояла буквально в нескольких километрах от Гродеково - в Манчжурии. СССР серьезно готовился к возможному конфликту. Матушка пишет в дневнике, что городок наводнили военные, занятые строительством приграничных укреплений. Их появление несколько оживило жизнь захолустья и заставило трепетно забиться сердце любительницы компаний и фокстротов.

Однако осенью 1933 года мои родители переезжают в Зею, поближе к бедствующей родне. Отец работает в тресте Союззолото, там же устроилась машинисткой и матушка, однако радость первой самостоятельной работы продолжалась недолго - через пару месяцев ее увольняют по причине "большого количества грамматических ошибок". Сказалось незаконченное образование и небрежение к русскому языку. Малограмотность преследовала всю жизнь не только мою матушку, но и ее младших братьев и сестер. Дорого обошлось им буржуазное происхождение.

После нескольких месяцев прозябания в качестве иждивенки счастье, наконец, улыбается матушке - ее принимают секретарем-машинисткой в милицию. Факт весьма примечательный по двум причинам - она дочь врага народа и к тому же малограмотна. Первое можно объяснить тем, что был еще только тридцать третий год, и репрессии не успели набрать оборотов, а второе - соответствующим уровнем образованности в органах.

В ноябре 1933 года происходит событие, коренным образом изменившее привычный жизненный уклад семьи Лапиных и разбросавшее всех ее членов по разным концам огромной страны. Дед Николай Сергеевич к этому времени оказался на Колыме в лагерях, но как опытный специалист по золоту пользовался некоторыми льготами. Ему разрешили в качестве особой милости выписать в эти безрадостные и несвободные места свою семью. В далекий трудный путь отправились не все - только бабушка с Ольгой, Георгием и младшенькой Ниной. Людмила и Сергей успели к этому времени обзавестись собственными семьями и разбрелись по просторам Дальнего Востока. Отъезд бабушки из родового гнезда означал полный разрыв с прошлым большой и крепкой семьи, с землей, которая давала работу и достаток. Нетрудно представить душевное состояние людей, не привыкших, подобно нашим современникам, к легким переменам  места и образа жизни.

Мы остались в Зее. К сожалению, я почти ничего не помню из этого времени, лишь какие-то смутные образы и фрагменты событий, да и те врезались в память на основании рассказов матушки и тетки Нины. Последняя по причине несовершеннолетия, ей еще не было и шестнадцати лет, фактически была моей нянькой и кое-что успела запомнить из моих высказываний, прежде чем нас надолго разлучили. Будучи девчонкой веселого и дерзкого нрава, она, видимо, сама научила меня некоторым выходкам. Одной из часто вспоминаемых сценок в моем исполнении была такая. При гостях меня ставили на табурет и, приняв величественную позу и стукнув себя кулаком по груди, я провозглашал картавя - "За что мы боролись? За что кровь проливали? За картошку, за блины?"

 Этот лозунг имел историческую подоплеку - по всей России в 1933 году свирепствовал голод. На Дальнем Востоке он был не столь жестоким, но хлеба и здесь не хватало и приходилось довольствоваться картошкой и лепешками вместо хлеба. Шутка была довольно рискованной, но, к счастью, ни тетка, ни я этого еще не осознавали.
Второй шуткой была популярная в то время частушка, которую я исполнял в следующем варианте: 
                Елки-палки - лес густой,
                Ходит Игорь холостой!
                Если Игорь женится,
                Куда Нинка денется?

Распад семей - явление достаточно типичное для эпохи индустриализации, коллективизации и первых пятилеток. Вся страна и общество пришли в движение. Реорганизация коснулась и треста Союззолото, который из Зеи перемещается в Свободный, а отца переводят из управления треста на самостоятельную работу в качестве бухгалтера на прииск "Юбилейный". Прииск находится от города Зеи километрах в ста ниже по течению одноименной реки на ее левом берегу. Отец переехал туда вместе со всеми службами треста, а мы с матушкой отправились к нему в апреле 1934 года.
               
Поездка в Юбилейный, пожалуй, мое самое яркое первое впечатление, которое я до сих пор помню вполне отчетливо. В апреле мне было три года и десять месяцев, а запомнилась эта поездка благодаря сильному чувству страха, пережитому мною во время переезда через реку. Зея была еще в ледяном панцире,  местами нарушенном трещинами, полыньями и торосами. Матушка уговорила какого-то мужика перевезти нас на левый берег, так как никакого другого варианта не было. Ехали мы в легких санях, называемых в Сибири «кошевкой». Для мужика такой переезд был делом привычным, но матушка дрожала от страха и это чувство передалось и мне.

Трудно сказать, что больше помогло закончить наше путешествие благополучно - бесстрашие нашего кучера или чуткая осторожность лошади. Скорее - второе. Я периодически выглядывал из-под полсти и видел бесконечный снег, хмурое низкое небо и страшные черные полыньи с ледяной водой. Кругом не было ни души. Холод, страх и темная вода врезались в память на всю жизнь и оказались сильнее чувства радости от встречи с отцом.
Благополучно завершившийся переезд через Зею послужил отправной точкой, с которой я веду отсчет своим дальнейшим осознанным воспоминаниям раннего детства. Их много, но самых ярких из этого периода несколько.

У отца была охотничья собака по кличке Найда - белый с рыжими пятнами ирландский сеттер. Весной у нее появились щенки, и я с интересом разглядывал маленькие, слепые и беспомощные существа. Вдруг все они, кроме одного, таинственно исчезли. Найда металась по дому, скулила, скреблась в дверь, но ее не выпускали, а на мои расспросы отвечали, что щенков разобрали другие охотники. Однажды во время блужданий по окрестностям прииска с моим первым в жизни приятелем, которого почему-то звали Нолик, мы обнаружили под только что сошедшим снегом трупики щенков Найды. Я был потрясен их страшной судьбой и обманом взрослых и потребовал от отца разъяснений. Отец не стал врать и сказал мне, что так принято, если на щенков нет спроса.

Следующее воспоминание связано с познанием на собственном телесном опыте библейской заповеди "Не укради!". У соседней избы на торчащем из сруба бревне я увидел жестяную коробочку с дешевыми акварельными красками в фарфоровых чашечках. Посчитав, что их оставили там за ненадобностью, я бережно присвоил их. Может быть, это событие не стало бы выдающимся и поучительным, если бы по пути домой мою счастливую находку не заметил отец. На его вопрос - "Где ты взял краски?" - я простодушно указал на место. Последовала короткая, но энергичная расправа прутиком по тому месту, которое в детстве отдувается за все нездоровые мысли, приходящие в голову. Это было первое и, увы, последнее наказание, понесенное мною от отца.
- Это чужое! Никогда ничего не смей брать чужого! Пойди и положи краски туда, где взял! - Я молча подчинился.

Этот урок я запомнил на всю жизнь и следовал ему, за исключением, разве что, хищения фруктов из соседских садов, которое, впрочем, никогда не считалось кражей, а лишь озорством.

Еще одно из воспоминаний того периода относится к предвестникам моей будущей профессии, так как оно связано с опытом промывки золотоносного песка. Кроме моего сверстника Нолика у меня появился еще один друг - одинокий старик с большой сивой бородой. Видимо в молодые годы он старательствовал, но с возрастом отошел от этого благородного занятия и переключился на изготовление деревянных лотков для промывки песков. Я с раннего детства отличался здоровым любопытством и любил наблюдать за тем, что и как делают взрослые. Полагаю до сих пор, что это качество является важнейшим и необходимейшим в приобретении жизненного опыта, какого не получить ни из одного из учебников самого высокого уровня.

Старик жил неподалеку от нас и целыми днями выдалбливал из кусков дерева плоские лотки, с углублением посредине. Видя мой устойчивый интерес, дед, наконец, решил на деле показать назначение своего изделия. Он взял новенький лоток и пригласил меня следовать за ним к ручью, выбегавшему из тайги и скатывавшемуся к реке. Набрав в лоток немного песка с водой, дед стал осторожно покачивать его взад-вперед, одновременно сливая часть взмученного песка. Мне он дал кружку и попросил потихоньку лить в лоток воду взамен слитой. По мере промывки светлого песка на дне оставалось все меньше, а взамен него появился порошок густого черного цвета, который старик назвал "шлихом".

Шлих мы промывали особенно осторожно. Наконец дед слил всю воду и стал пальцем раздвигать черный осадок, добираясь до донного желобка. На самом дне лотка заблестело несколько мелких желтых крупинок, которые он и показал мне: - "Видишь их, сынок? Это и есть золото". - Так я впервые увидел этот загадочный металл, о котором уже успел услышать много таинственного и страшного.

Старик запомнился мне еще и жалостной песней, которую частенько пел дребезжащим голоском. Ее печальная мелодия и горестные слова терзали мою душу и вызывали слезы на глаза. Мне казалось, что эту песню старик сам сочинил о своей неудавшейся жизни и одинокой старости. Он пел:
   Позабыт, позаброшен!
   С молодых юных лет
   Я остался сиротою,
   Счастья-доли мне нет.

Особенно жалко было деда, когда он надрывно выводил куплет:
   Как умру я, умру я,
   Похоронят меня,
   И родные не узнают,
   Где могилка моя!
          Уж на ту на могилку
          Знать никто не придет,
          Только раннею весною
          Соловей пропоет!

В этих простеньких стихах было столько правды об изломанной российской жизни и никчемности земного существования, что они глубоко врезались в мою детскую душу на всю жизнь. Я часто напевал эту песенку, пока матушка категорически не потребовала прекратить самодеятельность. Однако и песня, и старик, впервые исполнивший ее для меня, остались незабываемыми символами того внешнего мира, в котором начиналось мое детство и с жестокостями которого мне еще предстояло столкнуться.

               
Одним из наиболее ярких и приятных воспоминаний, относящихся к 1934 году, была наша с матушкой поездка по Зее и ее притоку Селемдже. Очевидно, она была предпринята по совету отца, пытавшегося хоть как-то отвлечь молодую жену от хандры, навеянной окружающей тайгой и таежными нравами, царящими в этом заброшенном уголке. Об этом свидетельствуют последние страницы матушкиного дневника, в которых содержится много горьких и резких слов о мелочности и подлости окружавших ее людей.

 Уже начались непонятные аресты. Упоминается фамилия Коляды, которого я запомнил по частым к нам визитам в компании других мужчин, приходивших к отцу на партию преферанса. При виде меня он делал страшные глаза, топорщил усы, а я в ужасе забивался под кровать. После этого он извлекал меня оттуда каким-нибудь гостинцем, садил на колени и что-то приятное говорил обо мне родителям. И вот этот веселый и добрый человек внезапно исчез и никто не мог мне понятно объяснить, что такое "арест", хотя это зловещее слово я слышал и раньше и знал, что и мой незнакомый мне дед тоже "находится под арестом".

Поездка была восхитительной. Мы спускались по Зее на пароходе "Энгельс" до Свободного, а потом на нем же поднимались до Селемджинского. По пути у поселка Майский нас встретил Сергей Лапин - мамин брат и мой дядя. Он жил в Майском с женой и первенцем Борисом. Работал шофером - одной из самых модных, редких и популярных среди молодежи профессий того времени. По воспоминаниям матушки Сергей был очень строптивым парнем и вечно конфликтовал со своим отцом, а моим дедом и сбежал из семьи раньше всех. Дед пытался переломить его и частенько порол ремнем, но такое воспитание только привело к окончательному разрыву между ними. Сестры очень жалели Сергея, и я подозреваю, что визит к нему был одной из главных причин нашей поездки.

На пароходе я пользовался неограниченной свободой и облазил все уголки, кроме машинного отделения. Туда меня не пустили, но я помню, что долго стоял у люка, вдыхая теплый, пахнувший нагретым машинным маслом, воздух, поднимавшийся из чрева, где что-то гудело и лязгало. Тяжелые и трудные вздохи и шипение пара в моем воображении превращались в огненное дыхание огромного чудовища. Чтобы накормить его, пароход часто приставал к таежному берегу, где были заготовлены поленницы дров. Команда и многие мужчины из пассажиров выстраивались цепочкой и быстро передавали друг другу большие березовые поленья, исчезавшие на нижней палубе. Железное чудовище питалось обычными дровами.

После этого пароход вновь быстро бежал по стремительному течению реки, иногда спотыкаясь о мели и перекаты. В таких случаях начиналась суета. Капитан что-то кричал с мостика в рупор матросам. Большое колесо, расположенное в корме, начинало вращаться в противоположную строну, взбивая пену из смеси воды с песком. Было шумно и весело. Наконец пароход сползал с переката, давал радостный гудок, многократно отражавшийся от окружающих сопок, и вновь устремлялся по своенравной реке.

Пассажиров на пароходе было много. Они лежали и сидели на палубе среди мешков и корзин, из которых то доносился визг поросенка, то вылезала шипящая и страшная гусиная голова. Взрослые спали, подложив под голову мешки и котомки, дети носились вместе со мной. Устав от беготни, я останавливался у сетчатого борта и обозревал проплывающие мимо пейзажи. Скалистые сопки, поросшие густым лесом, река и берег, то песчаный, то заваленный валежником, - вот все, что окружало наше плавучее пристанище и, тем не менее, при ограниченном наборе средств, природа создавала непрерывно меняющиеся картины своего царственного великолепия и разнообразия.

Однажды на пароходе случилась суматоха. Люди бросились к одному борту, что-то весело крича. Я тоже устремился туда и с восторгом увидел на проплывающем мимо береге большого медведя. Он пришел к воде то ли попить, то ли полакомиться рыбкой. Пароход отвлек его и он с любопытством и без страха смотрел на стальное, пыхтящее чудовище и галдящих на нем людей. Медведь задрал голову, нюхая воздух, и оставался совершенно невозмутимым. Очередной поворот реки и эта живая картинка исчезла из моего поля зрения, оставшись в памяти на всю жизнь.
От Селемджинского - дальней цели нашей поездки на этом же пароходе мы спустились обратно до Свободного. Там мы встретились с отцом, который приезжал в трест с отчетом, и теперь уже вместе с ним поднялись по Зее до Юбилейного. На этом завершилось мое первое в жизни путешествие, оставившее большой след в памяти и постоянную тягу к природе и новым местам.

С Юбилейного начинается все более растущая роль отца в моем воспитании. Он берет меня в ближайшие таежные окрестности. Мы с ним вместе рыбачим и после удачного клева счастливые возвращаемся домой. Так как сил у меня еще нехватало на дальние переходы, частенько я возвращался до околицы на отцовых закорках, держа улов в руках.

На охоту отец ходил только с Найдой и никогда не возвращался с пустыми руками. В основном он приносил боровую дичь, ощипывать которую приходилось матушке. Она терпела все, кроме глухарей. Этих громадных птиц приходилось обрабатывать отцу и он все время ворчал, что не дело охотнику возиться с собственной добычей. Я принимал в этом посильное участие. Мне нравилось возиться с мощными краснобровыми тетеревами и глухарями и я был счастлив, если на зуб попадалась дробина, которой была убита птица.
               
В Юбилейном я впервые познакомился с чудесами техники двадцатого века. Однажды весь прииск был взбудоражен появлением в небе самолета. Это был небольшой биплан, который сделал над изумленными зрителями пару кругов и приземлился на выгоне за околицей. Множество людей всех возрастов бросилось к аэроплану, чтобы рассмотреть его поближе. Летчик был весь в коже и преисполнен чувством невозмутимого достоинства. Он, казалось, никого не замечал вокруг и все ходил вокруг аппарата, то поглаживая фюзеляж и крылья, то пинал резиновые колеса. Вскоре пришел какой-то большой начальник, вскарабкался в кабину сзади пилота, помахал ручкой трудящимся и был таков. Мы еще долго смотрели вслед удаляющейся птице и не в одной ребячьей голове, уверен, в этот момент зародилась мысль стать летчиком. Что касается меня, то кроме факта появления самолета и его встречи других ощущений я не помню.

Через несколько дней не меньшую сенсацию произвел внезапно и неведомо, какими путями добравшийся до нашей глухомани легковой автомобиль. Это был кабриолет на колесах со спицами и откинутым брезентовым тентом. На этот раз на нем приехал другой начальник в брезентовом дождевике, парусиновых сапогах и с брезентовым же портфелем. Этот мужик и его водитель были более демократичными, они разговаривали с взрослыми, а детворе позволили заглянуть в автомобиль и полюбоваться баранкой и рычагами.