Солнце заливает комнату через занавеси, каким-то колдовским образом умиротворяя мои печали. За окнами гудит проспект, кто едет, кто не спеша переходит улицу, всё так же, но меня там нет.
Я в растерянности стою перед своими шкафами. Продаю дом. Как и все, кто продавал дом, нахожусь в состоянии какой-то суетливой невесомости. Это не та продажа, когда ты должен переехать куда-то подальше, да подешевле. Многие так и передвигались от центра к окраинам. И не та продажа, когда выручаешь деньги за наследство. Я сейчас продавала детство, молодость, всю мою прежнюю жизнь. Да что там говорить, разве только мою?
Давно уже знала, уже поняла, что придётся продать дом, а, значит, всё, что там было собрано, нажито, дарено – не передарено. Давно знала, но оттягивала. Уже обустроилась вдали, и переехав, кажется, уже насовсем, мысленно шарила по углам, выбирая, что кому отдать, что продать, ну конечно, за бесценок, а что и просто выбросить на помойку. Лихорадочно вспоминала, у кого молодые семьи – пристроить свою посуду, куда ж её везти! Покупателя на дом нашла нескоро, да вот на освобождение комнат он дал всего «месяц на вещик», так и сказал. То одно слово изуродует, то другое... Непонятно, из какой деревни, сама не разобрала, а когда спросила, непривычно для меня равнодушно ответил – отец оттуда, мать – не помнит, сам здесь родился. Видно, его этот вопрос не интересовал. А ведь это всё равно, что ниоткуда.
Я продолжала разглядывать свои шкафы. В серванте переливались хрусталь и фарфор, привычно притягивая взор хозяйки, но уже опечаленный.
Как же я собирала каждую стекляшку, складывая из них свой домик, а в нём – уют... И гнёздышко разбилось, и уют к чёрту исчез, а хрусталь и фарфор целёхоньки.
Вот эти тарелочки, с золотыми розами, чешские, сверкающие интерьерным счастьем, везла из Горького. В Горьком почему-то много чего продавали прямо на прилавке, было полно и золотых украшений, и дефицитных книг, и импортной посуды. Это сейчас я подозреваю, что просто в те времена до глубинки южные спекулянты ещё не добрались. А уж ближе к развалу Союза я побывала там в командировке... Хотела купить бутербродов на дальнюю дорогу. Не дали. Что-то серое вместо розовой колбасы одиноко разлеглось в витрине, но даже кусочек не отрезали. Только по талонам. Мило посоветовали:
– Хотите, крупа-сечка есть не по талону, ничего сечка, мы всегда её едим на работе.
Так и вышла из магазина с пустыми руками...
А вон тот сервиз, с нежными маленькими розочками, как приятно было разливать в этих тонких чашечках пахучий индийский чай моим гостям! Как славно пили, нахваливая аромат! «Три слона» в желтой упаковке. Что-то и гости перестали ходить, и посуды столько, выходит, зря накупила... Как только директор вызывал и нахально заявлял: «Завтра надо ехать, смотри что наприслали, опять рекламацией грозят!», я обреченно вздыхала. Не поеду завтра, по конкурсу не пройду послезавтра, мастаки эти директора конкурсом пугать. Но если поехать, можно прибарахлиться.
С двух-трёх зарплат брала в долг – и в авиакассы. Особенно любила в Ригу и в Ленинград. В Ленинграде было на что посмотреть, что за город! Ах, что за город... А в Риге моряки из загранплавания по дешёвке сбывали всё, что душе угодно, главным образом, джинсы. Я купила там и юбку, и сарафан, и брюки, всё джинсовое, сносу нет, и всё за смешные деньги... Почему-то стало принято обязательно иметь джинсы. Но я давно избавилась от этой пагубной страсти «всё как у людей».
В Москву ездить не любила, там с приличной гостиницей всегда была напряженка. Иногда, правда, чрезвычайно редко, на два-три дня обнаруживался «люкс» в гостинице «Москва», и то если бронировали для директора, а тот почему-то передумал ехать. Тогда мне, провинциальной замухрышке, не по «люксу» одетой, номер выписывали, подозрительно оглядывая с ног до головы. Ну никак не могла я понять, что в командировку надо ехать в самом-самом, а не в спортивном дорожном наряде, как в давние турпоходы в горы. Правда, туфли-лодочки всегда брала с собой, переобуваясь сразу после проходных, но так и не научилась ездить в красивых платьях и костюмах.
Сервизы, вазы... А вазы? Куда я дену столько ваз? – мучилась я сейчас, глядя на прежние мечты(осуществлённые, между прочим!), грудами разложенные на столике. Ну, одну-две цветочные вазы возьму. Остальное сейчас никому не нужно. Ну кто сейчас приносит цветы? Как-то незаметно перешли на съестное. И дешевле, и полезнее. Роскошные фруктовые вазы, хрустальные... Доставала я вот эту, огромную хрустальную вазу– красавицу в дальнем районном универмаге, мамина ученица там работала, но всё равно «сверху» взяла, поэтому всего одну пришлось купить. А ведь хрусталь парами берут, никто не одобрил вазу-одиночку... И я тоже временами жалела её, красиво заполняла мытыми мокрыми абрикосами и торжественно водружала в середину стола. Пусть себя почувствует не одиночкой, а единственной!
Абрикосы... Боже мой, как же так получается, что я так редко попадаю «на абрикосы»! Даже из горных пригородов уже закончились! И так каждый год, то на цветение опоздаю, то на плоды. С января начинаю ждать, во сне видеть. По-моему, все ереванцы такие падкие на этот плод.
Весной звоню подруге, чьи окна выходят на ущелье, там зацветает первый абрикос, потом
цветение уже разгоняется по городу...
– Нар, абрикос зацвёл?
– Нее, в этом году что-то поздно тепло дали – смешливо рапортует Нара.
У неё дома никто не работает. Всех в институте сократили или по возрасту, или вследствие развала предприятия, муж иногда подряжается на ремонт. Но делает его так медленно и осознанно, что хозяева начинают понимать, почему наука в Ереване медленно умерла. Правда, недавно Нарин муж, физик- лазерщик, цитируемый в солидных международных журналах, случайно вышел на обсидианового «короля» и сейчас по его технологии наносят нано-слой любого рисунка на полированный обсидиан. Весь вернисаж, рынки и киоски крупных и малых российских городов полны образцами слияния сувенирного бизнеса и науки. Может, хоть обсидиановый «король» не кинет? Так что Нара у нас теперь занятой человек, в окно на ущелье смотрит исключительно по уважительной причине, вот когда по межгороду попросят...
Я не могу оторваться от книжных шкафов. Самый болезненный реквизит! Мне начинает казаться, что все, кто уехал из читающей публики, если не могут решиться на продажу дома, то почти всегда из-за того, что придётся расстаться с книгами и не представляют – как. Почему-то книги у всех моих знакомых тоже получаются дороже и сервизов, и ваз, и хрусталя. Действительно, ну кто сейчас захочет купить вазу и не купит её? Да самая когда-то желанная и недоступная, на городских развалах рядами, бери-не хочу! Уж не говоря о том, что вазу надо заполнить чем-то, кроме воздуха...
А вот книга... Она должна быть и желанной, и необходимой, и с трудом добытой, со своей историей, и читанной, и немного взбухшей от перелистывания... Помнится, в школьной библиотеке интересные книжки были такие толстые и пухлые. И обложки раньше у книжек были все солидные, продуманные. А что сейчас? Дорогие, лакированные, с непонятными обложками, все на одно лицо... да и времени уже не стало хватать, всё свободное время новости забивают, разве что метро выручает. Сидишь, читаешь себе... Господи, счастье-то какое, просто сидеть и читать, чувство, давно забытое в этой толкотне большого и злого города.
На нижних полках подписные книги, унизительно связанные бечёвками в пачки. А ведь как трудно было выйти на эти подписки без блата! Вышли из моды и Горький, и Куприн, а уж о Вилисе Лацисе и говорить смешно. А Некрасов, Гоголь, даже Тараса Шевченко в Киеве я не задумываясь купила! Роскошные 5 томов, слева – на украинском, справа – перевод на русском. Чудесные стихи у Тараса, прямо по-украински и учила наизусть:
А тi, всевидящее око,
Чи то дывiлося звисока,
Як сотнями в кандалах гнали
В Сибир невольникiв святiх...
– Теперь хоть понятно, откуда у них такая любовь к москалям... А ведь это всевидящее око дывилось и на наш геноцид. Или наоборот, даже не подывилося, – роились в голове горькие мысли...
Все тома надо забрать, Толстой, Достоевский, Тургенев. Нет, Достоевского точно я не буду перечитывать, и так на душе тошно от собственных самоанализов. Да, но куда девать? Русские школы закрыли в угаре независимости, а в век Интернета только Горького и перечитывать... Как же я любила учить наизусть Маяковского, Бунина! «Я простая девка на баштане,/ Он рыбак, весёлый человек…» Загадочная вещь поэзия. Я бы её назвала «муэзия». Когда от услышанной или замеченной музыки стиха вся душа переворачивается. Ну как с ними расстаться? Купленный за макулатуру Гойя, толстенные «Лисы в винограднике», «Семья Зюсс»... «Семья Буссардель», хит студенческих лет... Господи, что за книги были! Стоят себе, будто им всё равно, что с ними сделают. Помню, из «Зюсса» про инквизицию огромный кусок так мне понравился, что переписала и учила наизусть. Потом поняла, почему так в душу запало, ведь инквизиция довольно вечный институт, при нём жила и живу.
Дотронувшись к «Гойе», вспомнила забавный случай, когда однажды однокурсница прибежала на лекцию и зашептала:
– Слушай, а кто такой ван Герр?
– Нету такого писателя! – мгновенно отреагировала я. – И даже художника! – добавила немного менее уверенно, видимо из-за приставки «ван».
– Ну вот, скажешь же! Как это нету? Ты что, ВСЕХ писателей знаешь? Мне сегодня тётка в книжном, что напротив «Наири», обещала его подписку!
В душе что-то зацарапало. Кажется, зависть. Я эту противную тётку прекрасно знала. На ней всегда были дорогие кольца, переливающие зелеными и фиолетово-желтыми огоньками, фирмовые кофточки и юбки с фасонами, и она смотрела на меня как на козявку. Гоголь и Горький, фи! Другое дело, Стендаль, Бальзак или Голсуорси... Но подписку на них получали номенклатурные небожители и всякие пройдохи. И этой дуре Анке эта противная тётка обещала никакого ни ван Герра, а точно Фейхтвангера! За что? Если она даже не знает, что это Фейхтвангер, а не какой-то ван Герр!
– Ой, а может, я не разобрала!
Потом мы почти в шутку, но договорились, что за каждый том я плачу треть цены, осторожно и аккуратно читаю и отдаю ей обратно. Так сказать, премия за расшифровку неведомого ван Герра. Между прочим, эта моя однокурсница очень вовремя в Америку двинула. Но всё успела хорошо продать, небось и Фейхтвангера сбыла, и остальную библиотеку точно уж распродала, кому-то пригодилось, ведь неформат она не покупала... И что ей здесь не понравилось? Вроде хорошо жила, в Медицинском преподавала, правда, кооперативном, муж был, дочка, хороший ремонт, машина... А вот английским не владела, куда ж её понесло? Впрочем, раз нет вестей, значит, не пропала.
И я снова и снова, как заколдованная, оглядываю шкафные свои сокровища.
И всё это богатство, Пушкин, Лермонтов, Есенин, килограммы и пуды авиавеса... Ни перевезти, ни оставить... Из русских одни молокане остались, да и те, кажется, на родину предков поглядывают. Где бы мне русский контингент найти? Ой! Кажется, что-то придумала...
Я решительно закрыла дверцу. Заберу с собой ВСЕХ поэтов, на армянском и русском, остальные книжки повезу в русский гарнизон в Гюмри. Там как раз увеличили гарнизончик, из Ахалкалаки всё вывели. Вот уж зря русские согласились! Правда, грузины за это потом поплатились, да вот ахалкалакским армянам от этого лучше не стало. А вот хуже – намного. Только не проболтаться бы, а то замечательную идею на корню загубят. В гарнизон, в гарнизон! Повезу, только писателей, там и без Пушкина обойдутся. Пусть Шукшина и Зощенку читают, авось гражданами вырастут! Шукшина... нет-нет, его и Зощенку оставлю. Шукшин потрясающие рассказы пишет, читать да перечитывать, глядишь, и поумнеешь.
Ни одна «Газель» меньше чем за 100 долларов не соглашалась. И то если грузить-выгружать за свой счёт. А уж если названа круглая цифра 100, тут не сторгуешься, слишком уж круглая и аппетитная цифра. Пришлось придумать самой себе, что стодолларовую бумажку я потеряла, на меня очень похожее дело! Правда, такое решение пришло не сразу. Колебалась. За десять отволокла бы на книжный развал.
Дорога в Гюмри заняла неожиданно очень мало времени, почему-то пейзаж показался довольно унылым, видно, после европейских путешествий. Но я вовремя вспоминаю, что зато это свой пейзаж и в окно стало приятней смотреть, почти, как раньше. Вокруг стелется жухлая, выгоревшая под солнцем трава, ни кустика, одни камни да валуны... Но милые очертания гор вдали те же, по-моему, это единственно приемлемая линия горизонта. Вообще, я до сих пор не могу привыкнуть к горизонту – лесу, горизонту – жилому массиву, горизонту – не горам. Красиво, слов нет, но не то. Да что там объяснять, даже хорошо, что не могу привыкнуть. Вот Майрануш приехала в Москву очень давно, всех к себе перетащила, не разберёшь, что за родня, половина из русских невесток, вторая половина из армянских парней, которые на таком ломаном русском изъясняются, что непонятно, как в любви объяснялись. Хотя невестки народ понятливый, быстро сориентировались, как бы подальше от свекрухи, по ближним подмосковным городам разбежались. А Майрануш внука от младшего сына нянчит, «лапочка, ласточка, рыбка моя» уже говорит. И даже не думает хоть раз на родину поехать.
– А что я там оставила? Устала я от своих, честно говоря, хорошо, что невестки русские, дети быстрее своё возьмут. А что свои? Не то место облюбовали мои дед с бабкой. Ещё тогда надо было дальше поехать, в Россию, тогда ведь было легче. А сейчас в глаза тычут, обзывают некоренным населением, подумаешь, на несколько лет раньше тут объявились! – раздраженно объясняла Майрануш, уверенная в своей житейской правоте.
– Это кто вас так интеллигентно некоренным обозвал? Нашего Гарика только хачем зовут! – незлобиво съязвила я. Это слово «хач» особенно режет мой слух. Ведь моего отца звали Хачик. А полное имя красивое, христианское: Хачатур, то есть божье имя. Правда, сам он, попав в Советскую Армению десяти лет, больше дитя большевизации, был атеистом, но нарекли и крестили-то не атеисты и не безбожники... Что же до коренного населения… Хмм, нас везде стараются некоренным обозвать. Даже если 300-400 лет, как переселились по воле очередного повелителя. Сочинские амшенские армяне раньше там жить стали, чем многие русские. А ихнему губернатору наши фамилии «неправильными» показались! Сам-то из армянских станиц вылез в люди!
«Газель» остановилась. Кажется, доехали. Водитель вылез из машины и пошёл к железным воротам войсковой части. Вообще, он так снисходительно со мной разговаривал, наверное, за чокнутую принял, даже намекнул, что эти книги не стоят дороги даже до Апарана, денег не жалко до Гюмри гонять? Перекинувшись с постовым, посмотрел на меня, мол, давай, и после проверки документов машина медленно въехала в маленький дворик.
Я удивленно разглядывала щупленьких солдатиков, а те – меня. Все голубоглазые, светловолосые, словно попала на кусочек российской земли. Вроде, славяне, но ни одного рослого. Увидев тщедушного паренька в форме, водитель ухмыльнулся.
– Как на подбор! Наверное, все из интерната! И они будут нас защищать?
Прибежал лейтенант, радостно поведал, что в красный уголок не сможет повести, ключи не у него. Как ни странно, красная страна развалилась, а эти красные уголки никуда не делись. Несколько солдатиков вмиг взобрались в салон Газели и стали перебирать корешки, по-моему, с разочарованием рассматривали слишком классические названия моих сокровищ.
– А про любовь нету? Или детектив?
– А я фэнтези люблю, дома всегда читал.
– Есть, старая классика. Зарубежный детектив, вот, внизу, десять томов.
В одном из этих детективов, американском, не хватает одной страницы. Я её отодрала на вечное любование. Детектив про сценариста, которого подозревают в убийстве примадонны. А он уверяет комиссара полиции, что обвинения беспочвенны, что он является лучшим сценаристом в Америке, , «да если б мне условия создали в своё время, что мне ваш Сароян, я б лучше него, может, стал писать!
Такую страницу нельзя было оставлять ни в какой книге, а только носить с собой и всем показывать!
– А лучше сначала эти прочесть, – я протянула Чехова.
Перебирая, мальчики удивлялись, что книги сохранились, как новые, но к моей классике никакого интереса не проявили.
Маяковского долго переворачивали, не понимая, кто это такой, брать или не брать, но сидевший рядом пацан постарше добродушно вставил:
– Да наш он, советский. Я читал. Красиво пишет, читать не устанешь, по лесенке ведёт...
Никогда не подумала бы тогда, когда доставала-покупала, что вот так захочу раздать их совсем незнакомым русским мальчикам и буду при этом ещё и радоваться...
Но через полчаса прибежал ещё один тщедушный солдатик и всё так же радостно сообщил, что красный уголок без майора не откроют, а он уехал на 2 дня на позиции.
Хотя мы договаривались...
Чрезвычайно удручившись, мы с водителем уже приготовились ехать обратно, но прибежал другой солдатик и пригласил нас пообедать. Устало поплелись в столовую и, не глядя друг на друга, быстро проглотили все их русские первое-второе-третье. Правда, борщ по вкусу был армянским, я такого в Москве не ела.
Водитель на сытый желудок стал соображать и сразу предложил пуститься в путь, заглядывая в глаза и давая понять, что он так и знал.
– У меня вечером рейс бы подвернулся, не хотят – не надо.
Вот мужики звереют, не поев, а со мной это случилось после борща, уже поемши. Увидев, в какие неласковые руки попадёт моё богатство, став сразу бесхозным и ненужным, я озверела. С какой стати? Ну, 10 связок, где те, там и эти. Перевезу потихоньку, всю жизнь с ними жила, с этими книгами, что за предательство! Ну и что, если не умеют ни говорить, ни укорять! Сердце у меня надрывалось, как только представляла их в ряду, нетронутыми, пылящимися... Или выброшенными…
– Варпет, пошли-пошли, давай, поехали! Ничего не надо им, все из деревни, плохо жили, плохо учились, лучше не знать им ни Чехова, ни Достоевского! – зло бормотала я, направившись к воротам. – Лучше пусть на трактор да комбайн пересядут, а то больно ученые станут, кто народ кормить будет? Одни старики остались! – попутно перерешала я социально-демографические проблемы.
Назад ехали сытые, усталые и сонные. Сумерки надвигались вместе с городом.
Водитель молчал почти всю дорогу. Уже въезжая в город, он вдруг поинтересовался:
– А на армянском у вас что-нибудь есть? Я... может, я некоторые книги возьму... в своё время не читал, только недавно понял, когда сын учиться стал… Но хотя бы половину деньгами дайте. Мне за электричество нечем заплатить, такие электрики пошли шустрые, сразу выключают...
– То его не было, этого электричества, а теперь нечем платить, – смущенно пожаловался водитель, ни к кому не обращаясь.