ГЛАВА 2
МЛАДЫЕ ГОДЫ
Типаж, который представляла собой Светлана, называется «в каждом возрасте в ней есть своя прелесть».
Что имеется в виду. В детстве ее любили за пухлые губки, щечки, русые локоны и умение строить глазки не по-детски.
– Светочка, – спрашивала ее воспитательница, – почему ты так смотришь на дяденьку сантехника?
А шестилетняя кроха отвечала:
– Тренируюсь на подопытном материале.
Подражала, видно, разговорам матери с подругой, подслушанным на кухне.
А у сантехника та же воспитательница строго интересовалась:
– Кузьма Васильевич! Как вы думаете, может ли педофил работать в дошкольном учреждении?
– Не могу знать! – отвечал, вытянувшись по стойке «смирно», бывший военный. – Я с этим товарищем не знаком и рекомендовать его не могу.
В школе у Светочки откуда-то из-под платьица выросли симпатичные ножки. В то время она уже сдружилась с мальчиками Мариком и Сережей. Были и другие в разные периоды, но эти двое, как видите, задержались на ее длинном поводке дольше.
В старших классах Светлана выглядела, как хорошо оформившаяся девушка. Комсомольский значок на ее груди, в отличие от сверстниц, не висел, а летел, как парус, полный ветром. Может быть, поэтому походка ее напоминала плывущую по волнам юношеского воображения белоснежную яхту. Придет же в голову такой бред.
Их, то есть Свету, Марка и Сережу одноклассники называли «семафор». «Се» – это, понятно, Сережа, «ма» – это, конечно, Марк. А «фор», как сказал школьный юморист Миша Будкин, – это ж форменное безобразие, с такой грудью и на свободе!
Семафор, мало того, что состоит из трех слогов. Он состоит к тому же из трех цветов. И каждый цвет соответствует своему персонажу.
К примеру, Сережа – это, безусловно, зеленый и в пупырышках. Его можно солить, мариновать, крошить в салат. Везде сгодится, при любой власти.
Марик – конечно, желтый. Осторожный и, вроде, еще не красный, но уже и не зеленый.
А Светочка – красный, яркий. Стоп! Руки прочь от моего менталитета!
Потому и шли они по жизни рядом и, как и в семафоре, дополняли друг друга. И не представляли их люди поодиночке. И сами они, когда оставались вдвоем, скучнели, терялись и не знали, как себя вести.
***
Когда вдруг выяснилось, что Светлана ждет ребенка, и Сергей Иванович, и Марк Семенович сразу сильно напряглись. Хотя и обрадовались тоже. Им всем было-то тогда всего по девятнадцать. Какие уж там отцовские инстинкты. Оба потенциальных отца учились в институтах, денег особых не было, поэтому, сами понимаете. А Светлана оказалась предоставлена сама себе. Мама ее, Анна Ильинична, в то время уже женихалась, если можно так выразиться, с Анваром. Ей было не до дочки.
– Светик, – мурлыкала преподавательница ВУЗа, изгаляясь перед зеркалом с утра, – как ты относишься к тому, что у тебя появится новый папочка?
– Меня и старый устраивает, – отвечала дочка, глядя на фотографию отца Петра Григорьевича, ушедшего из семьи и живущего где-то на востоке страны.
– Ну, Светик, – надувала губки матушка, – ты же понимаешь, о чем я. Мне сделали предложение.
– Мама, – вздыхала Светлана, – а ничего, что я вот-вот рожу?
– Это замечательно, моя дорогая. Может, все же сначала выйдешь замуж?
– Это не главное, мама. Ребенок нужен только мне. Так зачем же ради галочки приводить в дом постороннего человека.
– Как это, постороннего? Он же отец твоего ребенка!
– Хорошо, получит за эту заслугу от меня медаль «За содействие в зачатии!» А хорошо звучит! Надо подать, как рационализаторское предложение.
– Остроумно, Светик. Но, может, все же откроешь мне эту страшную тайну. Кто из них?
– Оба, мама. Оба.
– Боже упаси. Что ты такое говоришь?
– Понимай, как хочешь.
– Ах, Светик. Мне пора на службу. Там Анварчик заждался. Шоколадненький мальчик. Шучу, шучу. Скоро приведу знакомиться.
– Может, не стоит?
– Отчего же? Он очень приятный молодой человек. И по-русски прилично говорит.
– А ты не боишься, мама, что я у тебя его отобью?
– Злая девочка дразнит свою бедную одинокую мамочку. Я, в отличие от тебя, считаю, что муж первичен, а ребенок – вторичен. Моему Анварчику женщина с чужим положением из принципа понравиться не может. В смысле, беременная от другого мужчины. Задумайся над этим, Светочка.
***
Но потом родился мальчик. И все остальное отступило на второй и даже третий план. Теперь в их квартире постоянно кто-нибудь находился. К примеру, Майя Михайловна, которая была более свободна по работе и могла по утрам гулять с внуком, готовить ему кашку.
– Никаких при мне живой молочных кухонь! – кричала она. Перед тем, как прибежать к Свете, она быстро, насколько позволяла комплекция, заскакивала на рынок, покупала все, что было необходимо, и неслась дальше. Точный рацион, проверенные продукты, даже Марик оставался без обеда.
– Извини, сын, – прижимала пухлые ручки к груди Майя Михайловна. – Покушай сегодня вчерашнюю солянку и разогрей котлетки с пюре. Ты ж понимаешь, мне не разорваться. Димочке и Светочке надо правильно питаться. Это же залог будущего здоровья моего внучка.
– Конечно, конечно, мамочка. Не волнуйся. Я могу и в кафе пообедать, если что.
– Ни за что! – ревела Майя Михайловна. – Только не общественное питание! Ночи не буду спать, работу брошу, но не допущу!
А было ей всего-то сорок лет тогда. Молодая еще женщина. Ей бы личную жизнь налаживать, а она все о сыне да о внуке.
Кстати и свой доктор оказался. Татьяна Степановна хоть и не педиатр, но человек опытный и диагностик отличный. Ежедневно, по два раза минимум, Дмитрий осматривался, ощупывался, обмеривался. Результаты обмена младенческих веществ бережно, в стерильной упаковке, уносились в лабораторию поликлиники. Там над ними колдовал консилиум коллег. Пробы грунта, добытые первыми космонавтами где-нибудь на Луне, были изучены менее тщательно.
Анна Ильинична, Светочкина мама, наблюдала за потугами коллег-бабушек скептически. Ее участие в воспитании внука ограничивалось кривлянием над его кроваткой и лепетанием «сюси-пуси» там же.
Она стала подольше задерживаться на работе, то есть прогуливаться в рестораны и театры с учеником Анваром. А вернувшись далеко за полночь, в ответ на строгие вопросительные взгляды дочери виновато улыбалась и отвечала, что она уже взрослая и может строить личную жизнь по своему разумению.
Света презрительно молчала. Дима не менее презрительно сопел в подгузники.
Отцы, то есть студенты Марк и Сергей, заходили всегда вдвоем. Они садились рядом на диване и наблюдали за процессом воспитания и кормления их сына со стороны. Боясь не то что взять его на руки, а даже приблизиться к этому миничеловечку.
Когда в доме находилась, к примеру, Татьяна Степановна, то папа Сергей чувствовал себя, чуть ли не именинником, поглядывая на Марка свысока.
И наоборот.
Бывало, что и к отцам обращались за помощью. К примеру, Света просила вынести мусор или сходить за хлебом. Тогда они неслись вдвоем выполнять это нехитрое поручение, вырывали мусорное ведро друг у друга, будто от этого зависело, кого из них признают Диминым папой. А пакет с хлебным кирпичиком они несли за ручки, будто там лежало самое ценное, что только может быть в их жизни.
Со временем у обоих папаш начали образовываться более важные дела. Посещения из ежедневных стали еженедельными, потом ежемесячными. В отличие от бабушек. Неутомимых и внимательных.
А Света принимала любую помощь, хотя ни на чем сама и не настаивала. Инстинкт материнского самосохранения срабатывал. Казалось, что она целиком поглощена этим новым, появившимся откуда-то из нее, существом. Но почему казалось. Так оно и было. Как орлица над орленком, как тигрица над тигренком, как козлица, наверное, над козленком, ну и так далее.
А когда пришла пора получать на парня свидетельство о рождении, Света думала недолго. В графе «отец» был вписан тот же гражданин, что и в ее свидетельстве. А именно ее папа Петр Григорьевич. Анна Ильинична, когда узнала об этом, очень долго не могла успокоиться:
– Как ты могла! Этот человек бросил тебя еще в младенчестве! Он не достоин даже ходить с нами по одним улицам!
– Мама, перестань, – отвечала Светлана. – Я прекрасно помню, почему вы разошлись. Перед твоим египтянином был сириец. Перед сирийцем – кубинец. Перед кубинцем, что особенно непонятно, мелкий вьетнамец.
– Как ты смеешь обвинять свою мать! – краснела Анна Ильинична. – По крайней мере, я тебя не бросала.
– Если бы не бабушка, – вздыхала Света, – наверняка, я бы уехала с отцом.
– Ах, вот как! Вот когда все открывается! Давай, еще не поздно. Забирай Митю и уезжай к этому дикарю!
– Не Митю, а Диму. А если будешь разговаривать со мной в таком тоне, уеду. Мне есть, куда. Вон, и Майя Михайловна, и Татьяна Степановна приглашают.
– Ну и правильно, – неожиданно соглашалась Анна Ильинична. – Чего они к тебе постоянно мотаются? Прямо завтра и переезжай. Только к кому, вот вопрос. Сразу и ясно станет, кто у нас отец Мити.
– Мама, он Дима. Как ты обрадовалась. И не будешь скучать?
– Конечно, буду. Но что делать? Да и Анварчик скрасит мое одиночество.
– Ну, нет, – возмутилась Света, – я же потом ванну не отмою.
– Ах, так моя дочь, оказывается, расистка! Не ожидала.
– Я, мама, интернационалистка. Но не в своей квартире. И потом, если бы я была уверена, что дело ограничится твоим египтянином. А вдруг ты захочешь расширить свой кругозор?
– Замолчи, негодница. Сама не можешь разобраться, с кем Митю нагуляла, а меня упрекаешь.
– Все, мама. А то мы с тобой сейчас такого наговорим, что…
– Ладно. Так переезжать будешь?
– Пошутила я, никто меня не зовет.
– Вот видишь, – обняла Анна Ильинична дочку, – никому ты, кроме меня, не нужна.
– Да и тебе не очень, – тихо пробурчала Света, отстраняясь.