Светляки. Глава 1
- Алан, Алан, милый, проснись! Что с тобой?!
Когда Алан Хаархофф открыл глаза, то увидел перед собой испуганное лицо жены Мелинды. Она перевесилась через него, чтобы включить ночник у его прикроватного столика. Сейчас одна ее рука лежала на его лбу, а другая на груди.
- Алан, ты здоров? Может мне позвонить доктору Варбеку?
- Нет,- сказал, хрипя Алан. Потом он откашлялся, прочистил горло, и уже своим нормальным голосом сказал:
- Мелли, со мной все в порядке. - Он попытался улыбнуться, но улыбка по всей видимости вышла натянутой и болезненной - он понял это по выражению лица жены, и уже пожалел, что вообще решил улыбнуться: ему никогда не удавалось скрывать от нее свои недомогания.
- Все, я звоню доктору,- она категорично замотала головой, как бы давай понять мужу, что спорить бесполезно. Что касалось его здоровья, то она была неумолима.
- Мелинда, послушай, мне всего лишь приснился дурной сон. Все хорошо.
Она недоверчиво покосилась на него.
- Правда-правда! - улыбнулся Алан. На этот раз улыбка вышла убедительнее.
- Сколько пальцев ты видишь?! - Мелинда показала сначала два пальца, потом четыре, потом три. Алан взял ее руку и поцеловал. Они рассмеялись. Мелинда - немного стесняясь, совсем как в молодости. Он все еще любил ее. Они были женаты уже тридцать шесть лет, но в такие моменты он любил ее, как раньше.
- Я пойду, заварю тебе травяного чаю. - Мелинда поцеловала Алана в кончик носа, встала, засунула ноги в тапки и пошла на кухню.
Когда она выходила из комнаты, Алан окликнул ее:
- Мелли, а у нас еще остались гренки?!
Она запрокинула голову, так что ее когда-то черные, а теперь пепельно-седые волосы откинулись назад, и наигранно вздохнула, пробормотав что-то про обжорок, которым посреди ночи приспичило полопать. Она снова одарила мужа улыбкой и вышла из комнаты.
Алан сел на постели, сложив по-турецки ноги и уткнувшись лицом в ладони. Ему в самом деле снился сон. Дурной сон.
Наверное, именно потому, что он сказал правду, Мелинда не стала звонить доктору Варбеку. И именно поэтому она так повеселела. Она поняла, что ее мужу действительно приснился плохой сон. Но плохой сон, каким бы плохим он ни был, все же лучше сердечного приступа.
Четырнадцать месяцев назад Алану Хаархоффу, засидевшемуся допоздна у себя в кабинете в университете за проверкой экзаменационных работ, стало плохо с сердцем. Уборщик, проверявший кабинеты, вызвал скорую. Карета скорой помощи увезла профессора Хаархоффа в больницу.
После перенесенного сердечного приступа Хаархофф вел лекции только у пятого курса, так как вести у больших потоков было слишком изнурительно. Также он принимал участие в различных семинарах и конференциях. Он стал больше заботиться о своем здоровье, бросил курить, ограничивал себя в еде. За эти четырнадцать месяцев он заметно похудел.
Сейчас, уткнувшись в ладони, он вспоминал то, что почувствовал тогда, в своем кабинете.
Алан встал, накинул халат и пошел в прихожую. Он открыл дверцу шкафа, в котором хранилась верхняя одежда, засунул руку в карман темно-зеленого замшевого пальто, но там ничего не оказалось. То, что он искал, было в светло-серой куртке на замке. Обычно Алан носил ее ранней осенью или поздней весной. В одном кармане лежала пачка Уинстона, в ней оставалось две сигареты. В другом кармане была зажигалка. Алан положил их в карман домашнего халата и прошел на балкон.
Когда Алан вышел на балкон, то прикрыл за собой дверь и закурил. Ночная прохлада приятно ласкала его морщинистое лицо, ероша седые волосы. Где-то вдали занимался рассвет. Алан закрыл глаза.
Последнее время ему не удавалось запоминать свои сны. Когда он был моложе, намного моложе, он даже вел дневник, в котором описывал свои приключения во снах. По прошествии времени Алан перестал записывать, но привычка анализировать их осталась. А может и не столько анализировать, сколько предаваться мечтам.
Когда у Алана случился сердечный приступ, он перестал видеть сны, что доставляло ему немало тревоги, но совсем недавно они снова стали сниться ему. Бывало так, что он просыпался ночью и помнил сон так четко и ясно, что ему казалось невозможным забыть его, и он со спокойной совестью засыпал, а по утру помнил лишь жалкие обрывки того, что ему показал сидящий у него в голове киномеханик. В такие минуты его наполняло не простое сожаление, а какое-то чувство вины, исполненное горечи, как будто у него украли несколько лет жизни. В самом деле, человек на старости лет стар не потому, что он немощный или покрытый морщинами, а потому, что он долго жил. И выражаются прожитые им годы в его воспоминаниях. И когда вам осталось меньше, чем у вас было, то очень важно помнить то, что было. Что будет, если у вас украдут несколько лет воспоминаний?
Сны - это наши неосознанные воспоминания, принимающие самые причудливые формы. Благодаря этим метаморфозам они становятся шире, дальше, неуловимей, чем реальные воспоминания. Что, если вы сами крадете у себя ваши воспоминания, ваши сны, путешествие на Луну или ночь с тысячей полногрудых красавиц просто потому, что вы заспали сон? В таком случае винить вам остается только себя.
На этот раз Алану не из-за чего было винить себя.
На этот раз он запомнил все от начала и до конца... к сожалению.
Алан должен был повторить про себя еще раз то, что ему приснилось. Он шумно втянул носом воздух и...
...и он словно парил в ночи.
Он парил над рощей, резко пикируя вниз, а потом планируя несколько десятков метров, и снова в штопор, и снова несколько десятков метров плавания по кругу в ночном воздухе. Как сова, лавирующая в поисках маленьких нерадивых мышат, чьи белые хвостики сновали по лугу то тут, то там.
Наконец он увидел их: это были мать и дитя. Когда Алан опустился ниже, то увидел, что они мирно дремали среди деревьев. Мать, молодая женщина лет тридцати пяти, спала возле поваленного дерева, подложив ладони под голову. Ребенок же,- это был мальчик лет десяти, устроился меж корней большого дуба, уютно облокотившись на его ствол.
Внезапно лес как будто ожил. Сам воздух становился гуще, словно в него долили еще больше ночи; ее было так много, и она была такой вязкой, что Алану стало тяжело взмахивать крыльями, и он повис недвижим.
То место, где спали двое, словно осветилось изнутри больным желтым фонарем, на который налип ледяной снег. Хлопья этого снега падали до тех пор, куда достигал желтый свет. Точнее они не падали, а резко дергались из стороны в сторону, будто содрагаемые конвульсиями.
И тут женщина проснулась и попыталась встать, но ноги ее не слушались. Она упала и повалилась на бок, волосы закрыли ее лицо. Она встала на колени, выставила вперед руки и начала приближаться к мальчику. В этот момент свет внутри снежного вакуума сделался ярче в разы, как свет лампочки перед тем, как та взрывается. Всполох света ослепил глаза Алана так резко, что ему пришлось зажмуриться и прикрыть лицо крылом. Но желтый свет не исчез: если раньше он был нигде и внутри, заполняя все пространство, где лежали двое, то теперь там царила тьма. Свет же проник в каждую из снежинок, превращая их в пустившихся в сумасшедший пляс светлячков.
Женщина поднялась на ноги, оступилась, но устояла и продолжала медленно приближаться к ребенку. Голова ее наклонилась в сторону так неестественно, как если бы у нее была сломана шея. Слепые снежинки, налипая на ее лицо, умирали, мучительно потухали на ее ресницах, застывали на ее губах, превращаясь в оледенелую маску смерти.
Тем временем мальчик успел проснуться. Он заворожено смотрел на свою маму, которая, как Снежная Королева, приближалась к нему. Мальчик тихонько позвал ее, но она не ответила. Тогда он позвал громче:
- Мама! Мама, что с тобой?!
Но она продолжала, молча надвигаться на него. Тогда, испугавшись, он вжался в дерево так, что вспотевшая спина почувствовала ребристую кору ствола. Если бы он только мог, он превратился бы в дерево, но он не мог...
Мальчик закричал.
- Мама, не надо! Мама! Пожалуйста...
Женщина подошла к сыну и положила ему руки на плечи. Мальчика трясло как в лихорадке. Она провела ладонью по его щеке и... резким рывком вырвала ключицу с кусками мяса, содрав кожу с шеи мальчика. Глаза его были полны ужаса, а изо рта и разорванной шеи текла кровь. Оголенная кость торчала из плеча. Мальчик начал терять сознание, но перед тем, как умереть, он попытался что-то сказать, из глотки вырывалось только хрипящее бульканье. Он пытался сказать: "Мама, прости! Мама, я больше не буду!"