Александр ГЕРАСИМОВ
МЕРТВАЯ ГОЛОВА
- Познакомимся? – сказал Николай вслед приглянувшейся ему рыжей вихлобедрой девице.
- Вот еще! – обернувшись на него и наклонив кокетливо голову, почти согласилась она. Но, видимо, сильно торопилась по делам. А потому только стриганула прищуром наклееных на серые веки ресниц и, словно бабочкиным крылом взмахнув черным бархатным редикюлем, поспешила дальше.
- Еще… – попробовал он на вкус кисловатое слово.
Вообще-то ему тоже был недосуг. Он направлялся на вокзал Николаевской монорельсовой дороги с тем, чтобы поехать в Гриднево. Там, по словам его соседа Витьки Бурмина, проживала одна гражданка. Звали ее Евгения Борисовна Силина. И была она ворожеей и ведуньей. За ворожбу денег не брала. А питалась с того, что делала и сдавала в кооператив цветы из накрахмаленного шелка. Цветки получались прям, как живые. Даже сблизи трудно было представить, что искусно сработанная колдуньей роза или пион не настоящие. Умению этому она научилась в девическом пансионе, где среди прочих искусств преподавалась и эта изящная дисциплина.
Когда-то наша пожилая дама была юной девушкой. И даже, как говорят, прехорошенькой. А потом состарилась, как и все почти ее ровесницы. Спина округлилась и сгорбилась, нос уполз вниз, на лице появились лишние бородавки и коричневые пятна, кожа высушилась и стала походить на истончившийся древний пергамент. Кстати сказать, мы оговорились – «почти» – чтобы не погрешить против истины. Так как не все девушки становятся старыми перечницами. Редко, но бывает так, что почти до самого своего конца женщина не стареет. По слухам, происходит это оттого, что в нежном возрасте такие барышни продают свою бессмертную душу диаволу, делая это в обмен на вечную молодость. Как это происходит – тайна, покрытая мраком. Но нам это известно доподлинно.
Гриднево было ничем не примечательной железнодорожной станцией. Таких – с обязательной гипсовой фигурою посреди цветочной клумбы, перед решенным в псевдо-классическом стиле деревянным станционным зданием – словно гороху, вдоволь накидано по всей русской земле. Они вырастают пред глазами пассажира, добывающего из стеклянной банки чрезмерно наперченные и сдобренные изрядным количеством чесноку (чтобы не испортились), домашние котлеты или соленые огурцы, неожиданно и словно бы только затем, чтобы на свой вопрос раздраженный отсутствием имянной таблички путешественник получил безразличный ответ проводника – «гриднево». Или «силино», или «михнёво», или «столбы», или какое-нибудь, совсем невозможное – «переторжихино первое». Стало быть, и второе Переторжихино где-нибудь существует, и до поры только скрыто от наших нескромных взоров, а как настанет срок, выплывет из кустов противуснежного ограждения железнодорожного пути, и проводник, важно откашлявшись, будто бы представляя явившуюся на светский раут значительную персону, сообщит: «Переторжихино Второе!», и добавит, уже совсем буднично: «Гражданка из четвертого купе, вас касается». Тетка, которая своим заливистым храпом всем полночи спать не давала, соберет узлы и котомки и поклонится в пояс попутчикам: «Прощайте! Счастливо вам добраться. Не поминайте лихом. Простите, коли что не так». И измученные бессонной ночью, те тут же ее амнистируют и будут трогательно долго еще махать ей на прощание, уткнувшись носами в запломбированное на зиму, пахнущее угольной пылью окошко.
Николай вышел на мокрый от поливального трактора перрон, закурил, и в поисках направления стал оглядываться на все стороны. Заметив криво приспособленный на проволочной станционной ограде плакатик – «В город», он затушил сигарету о фонарный столб, ловким щелком выбросил окурок в урну и отправился в указанном стрелкой направлении.
Колдунья обитала на улице с никак не подходящим к ее промыслу названием – «Третьей пятилетки». Будто бы, ну никак нельзя было еще поцветистей назвать, в общем-то симпатичную, всю в сиреневых кустах, улочку провинциального городка. Подай «третью пятилетку», и всё тут! Лучше б ее окрестили именем какого-нибудь русского писателя, поэта или живописца, или – сообразно растительности – «Сиреневая аллея», или там, предположим, «Улица несбывшихся надежд», или «Переулок печальных дев», или «Проезд любви роковой», или… уж на совсем худой конец – «Клары Цеткин». А то совсем уж как-то буднично и индустриально. Как бы там ни было, по прибытии на место наш герой забрался на ажурное чугунное крыльцо и покрутил медное ухо старинного звонка. В глубине дома раздался колокольчик. Небольшое время спустя, обитая дерматином, видавшая лучшие времена дверь отворилась и из духовитой темноты помещений показалась аккуратно расчесанная на кукольно-розовый прямой пробор голова хозяйки.
- Чего надобно?
- Здравствуйте! – почему-то смутился Николай, - Мне бы Евгению Борисовну…
- Ну, я – Борисовна, - строго отрекомендовалась старуха, - Дальше-то что?
- Я к вам из города… от Марьяны Гавриловны Рукиной. Вот записка от нее! – и Николай подал хозяйке заранее приготовленный листок.
Ворожея поднесла письмо к самому носу, потом, подслеповато прищурившись, сверху до низу, словно бы определяя его кондиции, посмотрела на незваного гостя:
- Заходи. Нечего в дверях стоять – тепло уходит.
Старуха легонько потянула Николая за рукав, направляя визитера в глубину комнат, и, плотно притворив дверь, набросила на нее тяжелый кованный крюк.
***
Как уже было упомянуто выше, Николай соседствовал с Виктором Бурминым. Бурминская теща, Марьяна Гавриловна, была женщиной в возрасте, далеко опередившем «бальзаковский». Однако это не мешало ей быть со всяким, что называется, coquette и удерживаться в центре событий. Кстати будет сказать, что, выйдя замуж за полковника Рукина тогда, когда тот был еще проглотившим аршин младшим лейтенантом, она промоталась за ним по всем неприспособленным для человеческой жизни военным объектам и ни разу слова ему за то дурного не сказала. Случались, конечно, моменты, когда она проклинала «…тот день, когда связала свою жизнь…». Но это, безусловно, были минуты слабости, и свидетельницей ее тихих ночных слез была только шелковая, подаренная матушкой на выпуск из школы подушечка-думка. Со временем Бурмин поступил в Военную Академию, выслужил «полковника» и ныне ждал почетной отставки в запас в чине генерал-майора. Он даже выпивать прекратил на время, мотивируя этот каприз тем, что «до первой звезды* – нельзя».
Ко времени описываемых нами событий Марьяна Гавриловна была в курсе всех новостей «света», принимала активнейшее участие в жизни общества, носилась по благотворительным балам и ярмаркам, часами просиживала в женском клубе и не вылезала из косметического кресла. Даже дома, готовясь показаться в обществе в самом выгодном виде, она постоянно ходила в различных фруктовых и грязевых масках. Полковник уже и забыл, как выглядит настоящее лицо супруги. Впрочем, он давно махнул рукой на женины причуды и на досуге озаботился изготовлением и коллекционированием деликатных рыболовных снастей. По выходе на пенсион, он предполагал переехать за город и заняться ловлей форели на «мушку», делом исключительно здоровым и благотворно влияющим на изрядно потрепанные военной службой нервы.
Помимо прочих дамских занятий, полковничиха живо интересовалась всякого рода эзотерикой – гаданиями, хиромантией, составлением гороскопов, практиками вуду, филиппинскими хиллерами, ворожбой и прочей бабской ерундой, которая на сломе веков овладевает умами не очень твердо стоящих на позициях рассудочности людей. Услыхав мимоходом, что у зятева соседа имеются какие-то «потусторонние» проблемы, добрая женщина не преминула ухватиться за соблазнительную возможность помочь ближнему своему.
Такого рода помочи – притча во языцех моего народа. Всякий дурак, проведав о внезапной физической или душевной хвори рядом живущего, тут же со всех ног бросается перерывать вековой давности семейные аптечки; или перелистывает в поисках нужного адреса или телефона древние, распадающиеся на отдельные листочки, адресные книжки; или по памяти диктует бедолаге рецепт чудодейственного отвара из корня мандрагоры пополам с валерьяною на собственной моче; или берется найти и намять вам «те самые» точки, отвечающие за болезни внутренних органов, которые полгода тому за большие деньги надавил ему фальшивый китаец – «и поверите ли, голубчик – всё, прям, как рукой!»
Думается, настало время, чтобы пояснить читателю, что за проблемы привели Николая Дорна, креативного директора одного из успешных веб-агентств, на порог покосившегося от времени домишки в Богом и людьми забытом Гридневе.
Дело было в том, что в последние пару месяцев его стали посещать некие явления. Нечто, вроде раздвоения личности. Происходило это вот как. Например – идет себе он по улице в обеденный перерыв купить свой обычный «Спорт-экспресс». Привычка покупать и читать «мужскую» газету осталась у него еще со школьных времен, когда он всерьез стал интересоваться футболом. Вот, значит, подходит он к киоску, склоняется к окошечку… и вдруг на мгновение видит себя, вроде бы как со стороны – стоящим у газетной будочки, роющимся в карманах, в поисках мелкой монеты. И вроде бы он, и не он. Потому что он «настоящий» находится в этот момент, скажем, метрах в десяти от киоска на «зебре» пешеходного перехода. Но происходило это какие-то доли мгновения, буквально миллисекунды. И вот он уже опять в себе – благодарит знакомого киоскера за отложенную для него прессу, сует газету в карман и переходит улицу, с тем чтобы попасть в небольшой сквер, расположенный напротив его офиса. Там он присаживается на скамеечку и на четверть часа погружается в мир спортивных страстей. Все новости он легко мог бы узнать и из компьютера, но это было бы уже совсем не то. Да и в Гриднево это самое он с большим комфортом мог прикатить на своем Defender’e. Однако, Рукина строго-настрого наказала пользоваться только общественным транспортом и не брать с собой в поездку сотовый телефон – «Она этого не любит. Эманации их, говорит, распространяют зло и губят живую энергию». Когда «явления» начались, они лишь позабавили правильно ориентированного насчет всякого мракобесия Дорна. Объяснил он их чрезмерной усталостью, напряженным графиком работы, нерегулярностью половой жизни, неправильным питанием и лишним бокалом вина перед сном – в общем, всеми теми пороками, что характерны для прилично зарабатывающего в нашу эпоху человека. Но со временем забавные происшествия стали происходить чаще, и период времени «раздвоения» увеличивался. Обе его сущности все дальше отдалялись друг от дружки. И теперь он мог наблюдать себя со стороны все более продолжительное время. Мало того – «наблюдатель» был ему знаком и дорог, «наблюдаемый» становился, как бы чужим. Будто бы это не он сам существовал в суетном материальном мире, а чье-то малознакомое тело принимало пищу, пило, чистило зубы, ходило на службу, ругалось с гаишниками, прихватывало в ночном клубе за крепкие ягодицы молоденьких, готовых на всё, ради денег, девиц и… вообще. Николай запаниковал и обратился к врачам. Медики с готовностью взялись «лечить» жирного карася. Он попеременно полежал в нескольких частных клиниках. Результатом тому стал устойчивый рвотный рефлекс на людей в белых (зеленых, сиреневых и т.д.) халатах и изрядное похудание электронного кошелька.
И вот теперь он, полуслепой с яркого света, стоял в крепко пахнущей человеческой жизнью темной прихожей старого дома и ждал, пока старуха запрет за ним дверь.
***
…Гадалка, на сколько позволил круглый ее горб, откинулась на потертый бархат кресла и внимательно, с каким-то устало-восторженным любопытством поглядела на визитера. Так смотрит на лежащую среди случайного хлама истинно диковинную вещь опытный собиратель или хирург скорой помощи, среди обычных переломов и вывихов наконец-то встретивший по-настоящему интересный случай, или разборчивая невеста, в конце концов обретшая свой идеал.
- А вы знаете ли?.. – перешла вдруг на «вы» ворожея. Она прикурила папиросу от серебряной зажигалки, сделанной в виде сидящей на массивном зеленом камне-пепельнице совы, - Знаете, что вы не только не должны были придти сюда, но и вообще, ходить?..
- ???
- Потому что вас нет.
- Как? В каком, то есть, смысле? – Николай не был готов к столь радикальному заявлению.
- А во всех смыслах, - спокойно продолжила старуха, стряхивая пепел в углубление камня, - Вы не должны существовать. Вспомните – ведь было у вас в жизни приключение, связанное с травмой головы?
- Было, - печально сообщил Николай и машинально дотронулся до небольшого, перечеркнувшего его левую бровь, шрама - но ведь тогда всё обошлось благополучно.
- Это вам, конечно, повезло в тот раз. И вы решили, что на этом всё, - удовлетворенно пожевала губами гадалка, - Но карты, - она ткнула желтым от табаку ногтем в изображение перевернутого вверх тормашками черепа, - карты, голубчик, говорят, что покамест ничего не покончено и всё еще продолжается...
- Что продолжается? – Николай совсем был сбит с толку.
- То, что не завершилось, - напустила туману и в без того запутанную историю ворожея.
Честно говоря, он потащился в эту тьму-таракань без особенной надежды на результат. Полагал, что чертова бабка помнет ему шею, пошепчет маленько, для пущего эффекта бросит в тигель с огнем щепоть порошку ликоподию, как это делают ее товарки в старых фильмах, продаст ему пузырек с какой-нибудь «волшебной» хренью на постном масле – и дело с концом. В общем-то, поехал он, памятуя о том, что старые ведуньи знают секреты настоящего массажа. В последнее время видениям стали сопутствовать ужасные мигрени. Особенно, в ночи накануне очередного «раздвоения», будь они неладны. Дорн перестал толком высыпаться. Горстями ел анальгетики. Это совсем не давало сосредоточиться. Работа шла наперекосяк. Генеральный осторожно, но недвусмысленно намекал, что в пору нонешнего экономического кризиса вполне приличные креативщики валяются буквально на дороге. И, что Николай де давненько не отдыхал…
- Так что же мне прикажете делать? – внезапно рассердился на старуху Дорн.
- Ничего, - спокойно заявила гадалка. Видно было, что она ничуть его не испугалась. Только прищурилась и пустила по сморщенной щеке мутную слезинку. Должно быть, от попавшего в глаз дыма. – Вам никак и ничего сделать нельзя. Всё должно завершиться, как следует. Впрочем, вы можете кое-что поправить. Возьмите от меня эти чудные бутоны – она предложила ему шелковый цветок, то ли пион, то ли георгин, он слабо разбирался в ботанике.
- Благодарю покорно, - буркнул он с досадой, - обойдусь, как-нибудь.
- Напрасно отказываетесь. Цветы иногда дают самый неожиданный эффект.
- Спасибо, не надо.
- Ну, как знаете…
Старуха собрала раскинутые по столу карты в колоду, приложила их ко лбу и пристроила на прежнее место – между стопкой потрепанных фолиантов и большой стеклянной колбой с плавающими в ней восковыми розанами и фосфоресцирующими пошлыми гусаками, по задумке автора, ярмарочного умельца, призванными изобразить лебедей. И вообще, то, что вначале показалось ему полным таинственности и мистицизма – полумрак, горящие всюду масляные плошки, душные ароматы сандала и ладана, бархат и плюш занавешенных окон – в результате обернулось банальным набором нелепых, пустых конфетных фантиков.
Отказался он и от предложенного ведуньей чая, распрощался, с удовольствием вышел на свежий воздух и, надеясь, что уедет сегодня же, поспешил на станцию.
***
Штука эта, незамеченная ни ПВО, ни аматорами наблюдений за звездным небом, ни просто, закинувшими кверьху головы, пустопорожними зеваками, проплывала уже над стратегической точкой на границе бывшего СССР, а ныне пустой, невесть как сохранившейся от руки мародера пограничной караульной будкой. Должно быть только то, что построена сторожка была из привычного в этих местах кизяка и глины, а не, скажем, из дерева или еще какого-нибудь нужного в хозяйстве материала, избавило ее от неизбежного в таких случаях разорения. В углу строения, в спасительной от припекающего солнца тени сидел неподвижный, точно сработанный из фарфора, а не живой, крохотный степной геккончик, Alsophylax pipiens, существо настолько ничтожное, что даже и не ясно, с чего бы это мы принялись описывать его в этой книжке… А-а-а! Вот, что! Он, этот геккон, русское название которому – «пискливый геккончик» (хотя, какой там от него писк, когда в нем и росту-то, буквально, сантиметра четыре с хвостом) сидел как раз в той будке, над которой… Ладно, проехали. В общем, штука эта, которой пока и названия у нас нет, благополучно пролетела над домиком с ящеркой (будь она неладна! вот прицепилась, тварь!) и взяла курс на северо-запад. Откуда она взялась и с какого рожна летает над бывшей государственной границей, без соответствующих документов, таможенной декларации, грузовой роли и прочих бумажных оправданий ее движения, одному только Богу известно.
***
Дорн добрался до станции, когда солнце собралось уже на покой. Провинциальный закат – это не то, что закат в городах побольше, где его никто толком и не наблюдает. В большом городе вечером просто становится темно, и дело с концом. Автомат зажигает лампы искусственного освещения, работники предприятий поглядывают на часы и считают минуты до поры, когда можно будет, не опасаясь начальства, свернуть опостылевшие за день бумаги, надеть гражданское платье и отправиться по домам до следующего утра. В провинции же небо занимает большую часть обозримого пространства. Невысокие домы стоят редко, так что ничто не мешает следить за сменой небесной картины. Вечерние зори особенно хороши поздней осенью, когда воздух холоден и прозрачен. Оттого закатные виды необыкновенно красочны и чисты.
Достигнув станционного строения, Николай обнаружил, что наслаждаться закатом ему придется довольно долго – если верить выцветшему рукописному расписанию поездов, ближайшая электричка в Город ожидалась через двое суток. Пиная ногой крепкую дореформенную дверь и стучась в обшитое жестью кассовое окошко, Дорн минут десять тщился добраться до кого-нибудь из станционной обслуги. Но лишь гулкое эхо вторило его бесплодным попыткам вызвать железнодорожного духа. Куда деваются все эти билетеры, путевые обходчики и дежурные по станции, когда уходят поезда? Пёс его знает. Должно быть, до поры проваливаются туда, где им самое место – в Адские кухни. Одинокий, покинутый людьми вокзал холодно и остро вонял человечьей мочой и крысиным дерьмом. Сориентировавшись по выставленной на стене схеме движения железнодорожных составов, Дорн решил добираться до следующей, большей, чем Гриднево, станции по шпалам. Не ждать же было, действительно, двое суток в этой глуши. Каким же он был идиотом, согласившись принять правила этой идиотской игры! Он поплотнее запахнул полы короткого кашемирового бушлата и отправился в путь.
Слаб человек. Как иначе объяснить его стремление вечно стоять во главе угла? Постоянно стремится сын человеческий стать «царем горы». «Венец творения», едва только не теряя штаны на ходу, всю жизнь свою карабкается на указанную возвышенность с завидным упорством, с энергией, достойной лучшего приложения. А достигнув макушки, старается укрепиться там навеки и нипочем с нее не слезать. Оно, конечно, лестно думать, что ты пуп земли, и солнце, звезды и время с пространством вертятся вкруг тебя, ибо создано всё только с тем, чтобы усладить твой живот и взоры. Вот так, даже сопли не утерев, и подходит человек к самому краю своей жизни, толком и не сообразив, для чего всё устроено. И склеивает ласты в этом сладком неведении. А может создан-то он только лишь для прокорма могильного червя или для ношения на себе лобковой и платяной вши… Из праха вышли, в прах и обратимся. Охо-хошеньки! Грехи наши тяжкие!
Между тем, время и пространство много сложнее, чем может представить человеческий ум. Амбивалентность Дорна, с некоторым трудом доступная его пониманию – ничто по сравнению с тем, что действительно творится в подвластном Матери Натуре многоликом мире. Пространства, взявши старт в одной точке, радиально расходятся от центра События в стороны. Вместе с тем они не столько отдаляются, сколько, стремясь прилипнуть к друг к дружке и слиться воедино, идут параллельными векторами. На привычной нашему разуму трехмерной модели представить это невозможно. Потому придется читателю поверить нам на слово. Впрочем, и прежде, писатели посильнее нашего много раз описывали подобные явления. Так что, отошлем вас к их трудам, перечень которых нетрудно найти в литературных справочниках.
В нашем случае, упомянутое выше, летящее низко над землей (а потому, должно быть, и не обнаруженное службами наземного слежения ПВО) некоторое физическое тело за сравнительно короткое время пересекло территорию дружественного нам Казахстана в районе города Актау, пролетело над Каспийским морем, Прикаспийской низменностью, миновало Курск, Орел, Калугу, Тверь и, немного покружив над Псковом, достигло границ Города.
Теперь, когда это уже дело прошлого, мы можем рассказать о некоторых особенностях этой странной, во всяком случае по привычным нам, изложенным в учебнике физики под редакцией академика Г.С.Ландсберга, законам, открытым еще Исааком Ньютоном, Николой Тесла, Готфридом Лейбницем и другими достойнейшими людьми, летающей штуки.
Итак:
Масса – около 100 пудов (более точных измерений осуществить не удалось)
Плотность – около 27 600 фунтов на 1 куб. сажень
Вышина – от 3 до 3,5 аршин
Ширина – от 5 до 6,5 аршин
Длина – около 75 - 80 маховых саженей
Таким образом, тело это было не из малых. Тем более удивительно, что такая крупная вещь осталась невидимой для случайных наблюдателей. Все дело было в том, что наш объект, хоть и не был совсем прозрачным, имел свойства активной мимикрии. Вроде тех, что характерны для вполне обыкновенных, испокон веку населяющих землю существ. Например хамелеонов, больших китайских цикад, а так же некоторых видов рыб – камбалы, плоскобокой трески или же октопуса. Так что, сколько не смотрели вверьх специальные обозреватели и просто романтически настроенные персонажи, ничего кроме некоторого колебания «воздуха» не замечали.
***
Дорну было тоскливо и зябко. Всю дорогу до станции «Старый Воздухоплавательный Парк» он на чем свет стоит проклинал себя дурака, идиота Бурмина и его дорогую тещу, гадалку Силину и с нею всех ныне живущих экстрасенсов, колдунов и шаманов. Удобства хождения по рельсам давно известны. Николай посбивал носы дорогих, купленных на Oxford-Street башмаков, от непривычки к долгой ходьбе натер правую пятку и пару раз шмякнулся на нестерпимо воняющие креозотом шпалы, отчего руки и лицо его приобрели несколько фиолетоватый, покойницкий оттенок. Наконец вдали замигал оранжевый огонек станционного фонаря.
Пришедшая электричка, как назло, была из допотопных и раздрызганных, из числа тех, что бегали по рельсу еще до Реформы, с полным наборов соответствующих тому времени плезиров – с грязными, заплеванными, изрисованными непристойными картинками тамбурами, порезанными крест-накрест, мягкими в прошлом, сиденьями, наполовину вышибленными, заколоченными фанерой окнами – и казалось, что составлена она была сплошь из «моторных» вагонов. Во всяком случае, пять или шесть пройденных Николаем подряд нечистых помещений тряслись, словно алкаши в похмельной лихорадке. В пустом вагоне Дорн выбрал место поприличнее, около уцелевшего чудом окна и, как мог, поудобней устроился. Динамик невнятно прохрипел название следующей остановки, призвал пассажиров соблюдать осторожность, поезд дернулся и покатился в сторону Города.
Унылый заоконный пейзаж утомил путешественника, и скоро он заснул под железнодорожный лязг, стук и бряк. Сон его был необязателен и беспорядочен, как половая жизнь старого холостяка. Поначалу перед глазами его мелькали и суетились мелкие оранжевые и желто-зеленые точки. Потом потекли какие-то белесые, мыльные, словно кто-то решил помыть грязное стекло, ручейки. Дальше изображение стало более определенным. Открылась картина пошловатого, как на полотнах Ватто, деревенского пейзажа. По синему лугу там и сям шатались редкой красоты красные и цвета старой слоновьей кости длиннорогие коровы, каких в наших палестинах и не бывает. Впрочем, экзотические животные не больно-то занимали спящего Николая. Беспокойно мечущиеся под мучительно нахмуренными бровями, запертые тонкой кожей сероватых век, зрачки пытались вычленить из зрительного ряда что-то очень для него важное. Что-то, что не сразу поддавалось определению. Это нечто по диагонали пересекало безмолвный пейзаж, плавно перетекая из одного предмета в другой. Оно одновременно было и одиноко стоящим деревом, и проплывающим в тишине длинным рваным облаком, и нависающей над черным омутом, поросшей фиолетовым мхом скалой, и отбившимся от стада желтым колченогим теленком.
Забывшийся сном пассажир привлек внимание осторожно вошедшего в вагон, облаченного в темный клетчатый макинтош человека. Аккуратные движения и мягкие кошачьи повадки выдавали в появившемся поездного злодея. Неслышно ступая, клетчатый гражданин подсел к спящему и некоторое время, как бы привыкая к новому месту, сидел неподвижно. Потом он быстро огляделся, рука его стремительно, как бы действуя сама по себе, отдельно от остального тела, скользнула Дорну за пазуху и, так же живо, но уже с добычей, желтым кожаным бумажником, появилась обратно. Вор как ни в чем не бывало поднялся, сделал несколько плавных шагов к выходу и растворился в темноте тамбура.
Спящий поежился во сне, что-то едва слышно пробормотал и, словно освободившись от непосильного груза, расслабился и обмяк. Поезд наконец набрал нужную ему скорость и полетел вдоль рельса с ровным железным гулом.
К 12.35 пополудни объект добрался до места. Он завис метрах в пяти от выщербленного тротуара, пострадавшего от руки наемного, приезжего из Узбекстана дворника, Азизбека Якубова. Посланный зимою отбивать намерзший за ночь ледяной панцырь, низкорослый, тщедушный, чахоточный от недоедания Азизбек, тихонечко что-то причитая на родном наречии и роняя невольные, от трескучего мороза, слёзы, всё утро с остервенением колотил по тротуарной плитке приваренным к лому топором и проклинал начальника ЖЭУ, толстожопую и пышногрудую крашенную блондинку Елену Александровну Прибылую. Елена Александровна забирала от принятых в рабство узбеков две трети их ничтожного жалования, не давала нужного инструмента (сам добудешь!) и курила отвратительные ванильные папироски. На собраниях в тесном начальницком кабинете от запаха заграничного табаку некурящего Азизбека просто-таки выворачивало наизнанку. Но он терпел, и только всё шептал что-то еле слышно. Теперь на дворе стояла осень, холода еще только трогали слегка по утрам теплую от живого дыхания травяных корней почву, и тротуары можно было только пару раз в день поцарапать связанной из одуряюще пахнущих фенолом желто-зеленых пластиковых прутьев метлой.
Электричка, пару раз сильно дернувшись, остановилась. Простуженный голос из ребристого динамика объявил конечную остановку и посоветовал пассажирам не забывать вещи в вагонах электропоезда. Дорн очнулся от сна, словно бы удивляясь, вытаращил глаза и огляделся. Потом, будто бы что-то вспомнил, опустил брови, несколько даже нахмурился и не очень верной походкой направился к выходу.
У пропускного турникета Дорн наткнулся на контроллера. Дородный, сладко пахнущий сырым человеческим мясом, одетый по форме служащий железной дороги потребовал предъявить «проездной документ». Николай в растерянности похлопал себя по груди, в том месте, где было положено находиться бумажнику, потом стал копаться в карманах. Контроллер строгой уверенной рукой отодвинул его в сторону («Не мешайте проходить обилеченным!»), сделал приглашающий жест стоящим у табачного киоска мильционэрам и продолжил работу по отлову безбилетников. На ходу вытаскивая из-за поясов резиновые дубинки, к Николаю направилась парочка одетых в нелепые мешковатые комбинезоны служителей порядка. Дорн было попытался объясниться. Но дело покончилось ударом дубинки поддых, парой-тройкой дополнительных тузанов и сидением в затхлой привокзальной кутузке. Компанию ему составили сиреневый от денатурата, пытавшийся подломить винный киоск алкаш и малолетняя, ожидавшая отправки в детоприемник синюха-проститутка, за пару десяток за вокзальными лабазами делавшая минет желающим из приезжих. Часы, ключи и прочие «мелочи», не взирая на страстные призывы к соблюдению его гражданских прав, милицейские у Дорна отобрали. Телефон он, послушавшись Бурминскую тещу, сдуру оставил дома. В общем всё складывалось, как говорится, одно к одному.
«… С моих слов записано верно. Претензий, поправок и дополнений не имею. … сентября 20… года». Николай вздохнул, взял предложенную толстомордым сержантом ручку, зачем-то посмотрел на кончик пера и подписал протокол. Некоторое время спустя с почти оторванным рукавом пальто, грязный, весь в ссадинах и синяках, без денег, часов и документов он оказался на улице. Милицейские, выжав из «карася» всё, что только было возможно, сжалились над ним и, проверив по своей базе данных его личность, уже к вечеру вытолкали из участка взашей. Не привыкший к подобному обращению, Дорн совсем растерялся. До дому было далеко, в кармане ни копейки. Памятуя вокзальные приключения, соваться в он метро не рискнул. Попробовал было словить таксомотор, но опытные таксисты, глядя на жалкий вид «голосующего», и не думали останавливаться. Пришлось путешествовать домой ногами.
Отвыкший от пешей ходьбы, совершенно разбитый, уставший от дорожных приключений, голодный и холодный Николай представлял собой довольно жалкое зрелище. Он, как смог, втянул голову в плечи, устроил замерзшие кисти рук в рукава, на манер того, как прятали руки в муфтах дамы со святочных открыток, и шел, совсем почти не разбирая пути. Навыки езды на машине помогали ему примерно ориентироваться в направлении. Однако, одно дело сидеть за рулем, совсем же другое – тащиться по разбитым тротуарам. Ранее он едва только пару метров ступал от машины до дверей нужной ему конторы или ресторана. Теперь же он, спотыкаясь чуть ли не на каждом ходу, проклинал тот день, когда в голову его втемяшилась мысль разобраться с «явлениями». Очередной поворот за угол напомнил ему что-то очень важное. Что-то такое, отчего Дорн враз остановился, словно наткнувшись на кирпичную стену, и стал осторожно прислушиваться к внезапно возникшей в голове тупой боли. Он вдруг ощутил над собой присутствие чего-то большого и опасного. Он поднял голову, но ничего, кроме грязно-бордового закатного неба не увидел. В ушах его зазвенело, перед глазами, ускоряясь, поплыли какие-то разноцветные концентрические окружности. Перед тем, как упасть, Дорн узнал этот мощеный неровной брусчаткой переулок. Лет пять тому именно здесь несколько времени назад с ним случился тот пренеприятный инцидент, о котором давеча напомнила ему ворожея.
Случайно на ту пору прохожий по N-скому переулку гражданин Узбекстана, Азизбек Якубов, заметил, что какой-то прилично одетый господин в добротном шерстяном бушлате постоял-постоял, да как грянется оземь, словно бы весь дух из него разом вон. Первым движением дворника было помочь упавшему. Но, подумав минутку, узбек смекнул, что заниматься происшествием ему не с руки. Не приведи Аллах, если что, придется свидетельствовать в милицьи. А уж связываться с мильционэрами приезжему человеку – последнее дело. Так сообразив, Азизбек поторопился дальше по своим делам. И Дорн остался лежать на том самом месте, где он упал.
Так и не опознанная никем «вещь в себе», как принято было когда-то выражаться в интеллигентной среде, сделав свое дело, поднялась вверьх, завибрировала, отчего, если бы случился сторонний свидетель, изображения домов и дерев тоже слегка смазались, как бывает при съёмке на фотографическую камеру при недостаточном освещении, и была такова.
***
Николай Дорн, засунув руки в кармана бушлата, стоял неподалеку от места происшествия у давно заколоченного, чудом сохранившегося киоска «Союзпечати». Он наблюдал за тем, как к «его» телу подъехала вызванная жильцами дома №34/2 – того, что на углу улицы Загоскина и N-ского переулка, карета «Скорой помощи». Из нее вышли медики – врач и одетый в ватную, поверьх грязноватого белого халата, куртку санитар. Доктор склонился над упавшим и стал проверять его пульсы. Санитар, довольно молодой человек, неизвестно как затесавшийся в ряды медбратьев, без особенного интереса к происходящему, склонил голову набок и, шевеля губами, занялся расшифровкой написанных на стене дома молодежных каракулей graffity, вошедших в моду в последние несколько лет. Врач выпрямился, достал из кармана сотовый телефон, нажал на кнопку быстрого набора и сказал в трубку несколько слов. Потом он сделал знак увлеченному чтением напарнику. Тот, нехотя волоча ноги, направился к экипажу и отстегнул от борта легкую походную кровать-носилки. Вдвоем они погрузили на нее бездыханное тело и, немного повозившись, вставили носилки в специально для того устроенные полые рельсы. Водитель запустил мотор, включил для пущей важности проблесковый маячок, и «Скорая помощь», чихнув, укатила прочь.
Дорн повернулся к киоску. За стеклом, на поставленной боком полке едва различимый за наросшей за годы пылью лежал случайно забытый, датированный сентябрем 19… года журнал «Природа и мы». На обложке, растопырив в стороны мохнатые крылья, застыла крупно заснятая, черная с желтым бабочка бражник. «Acherontia atropos» прочел он начертанное по-латински заглавие. На спинке насекомого красовался зловещий рисунок человеческого черепа. «Мертвая голова», вспомнил русское название бабочки Дорн. «Мертвая голова», – повторил он вслух. Головная боль совсем прошла, будто ее и не было. Дорн добыл из кармана связку ключей (при этом движении на брусчатку вывалился зацепившийся за ключи, измятый шелковый бутон искусственного цветка) и надавил на кнопку брелока. Чуть замешкавшись, на сигнал отозвался припаркованный у обочины черный Defender. Николай взглянул на часы. Застывшая на миг секундная стрелка дернулась и снова пошла. Остановившееся на долю мгновения время продолжило свой бесконечный ровный бег.
*Намек на окончание Рождественского поста у православных христиан. Со званием «Генерал-майор» военнослужащий получает на погон одну большую звезду.
СПб, Апрель 2012 г.