Дождь едва моросил, неслышный и неразличимый в тёмной серости первого летнего утра. На городских улицах никого: суббота, каникулы, отпуска… Садоводы и то пока глаза продрать не в состоянии.
Хорошо!..
Кирилл Тихонович Чепегин глубоко вдохнул влажный воздух, сморгнул щекочущую крохотную каплю дождя, стукнул палкой о мокрый асфальт, будто проверяя, не скользкий ли; наоборот – не омягчел ли? После ночных небесных излияний асфальт исчеркали розовые палочки мёртвых дождевых червей.
Кирилл Тихонович вздохнул и примерился к асфальту, чтобы сделать первый шаг.
Где его ноги, где? Куда подевалась стремительность его походки? Сгинула в густой чаще времени, где каждое дерево – прожитый им год. Девяносто два дерева уж стоят в мысленном том лесу. Чем больше деревьев, тем меньше сил… Истёрлись суставы, охрупчали кости, иссохли клеточки, замедлила своё течение старая кровь…
Хватит бы уж сажать деревья в чаще времени, но нет, не забирает Господь душу Кирилла Тихоновича, бережёт для чего-то. Для чего?..
Для того, чтоб первым в городе встречать рассвет?
Сегодня он припоздал. Никак не мог проснуться. Одеваться ему вообще дело сложное и тяжёлое. Прежде жена помогала, Мария Дмитриевна, а два года назад умерла, и Кирилл Тихонович с тех пор наступающий день отживал, как последний, тоскуя об ушедшей любимой, об ушедших силах, об ушедших возможностях.
Он шёл встречать свой рассвет медленно, но упрямо, заставляя себя двигаться, несмотря на боль.
Улицы, улицы, перекрёстки, скверы, аллеи, площадь, трамвайные пути, задворки, контейнер для мусора, лысая тропинка, куст акации – и вот, наконец, река.
Его река.
Он помнил её с детства – полноводную, быструю, чистую, рыбную, с деревянным мостам, с которого ловили рыбу, горожане от мала до велика. Он помнил её раненую войной и кипевшую, бурлящую Победной весной сорок пятого. Он помнил её очищенною, спокойною, обустроенною. А теперь она едва тащится мелководьем, устало неся в себе груду мусора, созданного жестоким разумом и брошенного «бельмешкиной душоночкой», не видящего дальше своей преступной руки.
Несчастная река, несчастная душа, которую триста лет назад отыскали первопроходцы и заложили на ней город. Вот не повезло бедняжке…
Берег, устланный юной любопытной травкой, с удовольствием играющей с ветром и дождём, украшали несколько старых тридцатилетних, а то и поболе, яблонь, которые посадили комсомольцы восьмидесятых. Окаймляла их ольха – «дикая, но симпатичная»: зелёноствольная, с пушистыми гусеничками серых кудрявых серёжек. Ольховый пух летал несколько дней, нахальный и приставучий. Затем устлал полупрозрачным тёплым снегом зелёную траву и уютные закуточки.
Дождь сбил опустевшие гроздья, большинство теперь распластались на асфальте, будто мохнатые толстые гусеницы.
Яблони медленно облетали, сыпля белоснежный цвет на зелёную землю и дорожки и покрывая пространство вокруг себя первозданным снежком из тысяч и тысяч лепестков.
Тучи уползли на запад, открыв чистое, безцветное небо. Вот-вот удалится недовольной матроной последняя непогодная туча, и солнце безпрепятственно пошлёт на город свет и близкую синеву, согретую летним теплом…
Добравшись до старой железной скамеечки, Чепегин сел на неё, опёрся на палку, обвёл внимательным взором вечные берега. И обнаружил, что не один. Неподалёку устроилась с мольбертом тоненькая девушка с длинными, ниже талии чёрными волосами. Правда, она не рисовала, а просто стояла возле мольберта с бумажным листом, чуть тронутым карандашом, и зачарованным взглядом смотрела на яблони-невесты, ронявшие частица своего свадебного убранства на зелёные пучки остреньких травинок.
Чепегин загляделся на необычное восточное лицо. На китаянку не похожа: бледная кожа, высокий лоб, удлинённые глаза цвета горького шоколада… Японское что-то. Очень красиво.
Очень красиво: хрупкая японская красавица с кистью в руке, начатый рисунок на мольберте и белоснежный яблоневый сад с покрывалом из слетевших лепестков вокруг стволов. А с горизонта стремится подняться ввысь новое ослепительное солнце…
Чепегин наслаждался: необыкновенный сегодня рассвет! Так бы и сидел, и сидел на старой железной скамейке, любуясь чудесной, нереальной для городской суеты и прозаичности картиной, забыв о старости, проблемах и боли…
Девушка вдруг очнулась и протянула к мольберту кисть, которую она макнула в краску на палитре.
Чепегин сгорал от любопытства: как она там рисует? Что в итоге получится? Подойти ему показалось неловко: человек делом занят, творит, а он тут замаячит… Кому понравится? Мазильщику по заборам и стенам, разве что…
Он сидел и с удовольствием делал сразу два дела: оценивал сегодняшний рассвет, начавшийся так старо и уныло, а теперь сулящий яркий молодой день, и следил за работой юной, японского оттенка таинственности и притягательности, художницы.
Разгорелось солнце, засинело небо, забелили убегавшие вслед за циклоном отставшие легкомысленные облачка, не накопившие пока в себе тяжесть ливней и затяжных дождей, а художница, попав из термоса чай, всё писала красками, а Чепегин всё сидел в надежде увидеть первое запечатлённое кистью первое летнее утро, и казалось, что он готов лелеять свою надежду до самого вечера.
Но тут на берег забрели мужики средних лет с планами облегчиться и опохмелиться перед работой, и пришлось возвращаться домой и Чепегину, и девушку японского оттенка.
– Успели? – посочувствовал Чепегин, когда она проходила мимо.
Художница, улыбнувшись, кивнула, сказала с акцентом:
– Почти успела. А вы успели?
Он понял, что она имела в виду, подивился её взрослой проницательности, ответил:
– Успел.
Он успел досмотреть рассвет и оставить в себе его частичку.
Девушка неожиданно распаковала папку, достала лист и протянула его Чепегину:
– Примите, пожалуйста, подарок.
Чепегин разволновался:
– Подарок?! От Вас?! Да что вы! Это наоборот бы: мне вам дарить!
– Нет, пожалуйста, примите. Мне будет приятно. Вы и я – дети одного рассвета. Хотя на рисунке не рассвет… Вам нравится?
Чепегин с трепетом принял от неё лист. Этюд невесты-яблони, утопающей в шёлке сброшенных лепестков заворожил его. Потом он забезпокоился:
– Дорого ж это.
– Не дорого. Дёшево. Обыкновенно. Возьмите. Я запомнила. Я ещё напишу.
– … Благодарю Вас..
Чепегин неуклюже поднялся, преодолевая боль в ногах, выпрямился, поклонился, принимая драгоценный лист. Японская девушка оглянулась на яблони и сказала:
– Я сегодня чувствовала себя принцессой, идущей к своему принцу по ковру из лепестков. Никогда такого… никогда… а сегодня иду по лепесткам… как принцесса... И ничего не жалко.
Девушка с оттенком японского приподнялась на цыпочках и поцеловала ненакрашенными губами морщинистую стариковскую щёку.
Чепегина бросило в жар. И словно исчезли камни семидесяти лет, и стало легко и сильно, потому что ему не девяносто два года, а двадцать – нет, и не двадцать, а семнадцать, и этот поцелуй – будто первый девичий поцелуй в его жизни.
– Сне сегодня исполнилось девяносто два года, – произнёс Кирилл Тихонович. – Такого подарка, который Вы мне подарили, у меня… никогда… Спасибо. Спасибо.
Он ещё хотел сказать, что благодаря ей в душу его вернулась молодость, вернулась жизнь. Что изношенное сердце забыло на несколько мгновений о боли, об изношенности своей, впитало в себя воду жизни – любовь.
Но не сказал. Глядел вслед и часто моргал. Лепесток яблони покружился над его головой, неощутимо лёг на жёсткие седые волосы.
Чепегин сел, держа перед собой этюд. Не фотографическое копирование, а преломление увиденного в мыслях, мечтах и представлениях о красоте и о том, отчего захватывает дух.
Ради подобной красоты он воевал в начале сороковых голов. Ради того, чтобы родился кто-то, кто мог бы нарисовать такую красоту – рассвет в осыпающихся яблоневых садах, потому что он затронул его душу.
От звонких мальчишеских голосов цветы вздрогнули и потерял несколько лепестков, присоединившихся к своим собратьям в траве.
– Ну, и сугробы! – сказал один парнишка.
– Какие сугробы? – отозвался другой.
– Да вон из лепестков… Слушай, я на них упаду.
– Зачем?
– Ну… Никогда не лежал на сугробе лепестков.
– Ага! Вот тебе: лови свой сугроб!
Чепегин, улыбаясь, смотрел, как два подростка швыряли друг в друга горсти яблоневых цветков. Оба несли удочки и ведёрки. За плечами рюкзачки. Рыбачьи любители… Тоже на рассвет потянуло, за юркой, трудно доступной добычей.
Мальчишки прекратили взметать лепестки и деловито уселись на берегу.
– Ну? Здесь засядем? – предложил один.
– А давай. Дядя Юра позавчера тут во какого подлещика заловил! Жирный, подлец, тотчас его на сковородку!
Чепегин, услыхав про подлещика, сглотнул и даже потянул носом: будто и впрямь пахнуло сладковато жареной рыбой. Давно он такой вкуснятинкой не лакомился: не рыбачил уж по старости своей… Здесь, на реке, и рыбачил. Прежде-то рыба водилась – не переводилась, а теперь, интересно, есть она, нет?
Рыбаки со знанием дела закинули удочки и напряжённо притихли. Клюёт? Не клюёт? Почему не клюёт? На что клюёт? И когда заклюёт? И вообще, в чём дело? Где эта рыба?! Под корягами затаилась? Дислокацию изменила? Что, вообще, за безобразие?
Чепегин пошарил в кармане. Вчера, идя на рассвет, он взял с собой три кусочка белого хлеба, чтобы утолить голод, если он вдруг проявится, да вот не проявился, и хлеб сох в кармане запеленатый в полиэтиленовый пакетик. Есть ему снова не хотелось, а ребятишкам это то, что надо.
Он достал хлеб и некоторое время держал его в руках, соображая, что делать ему с рисунком девушки в японских тонах: на скамейке оставить – ветер сбросит, с собой взять – помнётся ненароком… Пока он колебался, на скамейку рядом с ним присел молодой мужчина лети тридцати пяти. Он тяжело дышал и вытирал со лба пот.
– Здрасти, – сказал он отравить.
– Здрасти и вам, – с готовностью откликнулся Чепегин. – Всё бегаете?
– Бегаю, – кивнул мужчина.
– От инфаркта? – банально пошутил старик.
– В основном, от себя. И от инфаркта заодно, – признался бегун.
– От себя-то почему?
– Да так… Пытаюсь проблемы как-то разрешить, а дома не получается.
– Что ж так?
– Столпотворение у нас. Все кричат, требуют, взывают… Как тут подумаешь? А бегаешь – и вроде бы один, никто не мешает размышлять, – объяснил бегун.
– Гости, что ль, у вас? – предположил Чепегин.
Почему гости?
– Вы ж говорите – столпотворение.
– А. Нет, это у меня домашних лиц много. В двухкомнатной «хрущёвке» мы с женой, пятеро детей, моя мама и отец жены.
– Ого! – поразился Чепегин. – И как их зовут, ваших детей?
Лицо бегуна неуловимым образом просияло:
– Дочки – Лариса, Валерия, Алла, сыновья – Венцеслав и Савелий.
– Хорошо назвали, – подивился Чепегин. – А я Кирилл Тихонович.
– Самунин. Антон Андреевич. Служу в русской армии, – представился бегун.
– Офицер, значит? – уважительно произнёс Чепегин.
– Офицер.
– Что ж вам побольше квартиру не дадут?
– Так говорят, нету их у нашего государства. Деньги копи – и покупай. Это пожалуйста. А безплатно – ботва тебе гнилая вместо сладкой морковки.
Кирилл Тихонович посочувствовал:
– Понятно теперь, почему каждое утро бегаете…
– Ну, да… А вы зачем каждый день сюда ходите?
– Я-то? Да я не днём. Я к рассвету бреду. Встаю в темень и шлёпаю себе к реке, рассвет встречать. Берег-то высокий , с него хорошо видать, как солнце всходит.
– А зачем вам рассвет встречать?
– Да как же? Лежишь ночью и думаешь: вот не пойдёшь нынче, а он раз – и окажется последним в жизни. Это, конечно, не страшно, что последний. Всё ж-таки довольно по земле походил, грехов накопил. Главное, чтоб он был перед смертью, мой самый последний рассвет, что я его не пропустил. Рассветы никогда не повторяются, знаете. Каждый раз думаешь: ну, вот, подарил мне Бог сегодня рассвет, и ежели заберёт нынче, так я готов. Потому что, как рассветёт, я храм иду…
– На Черниковской?
– На Черниковской. Исповедуюсь. Причащаюсь.
– Умирать страшно.
Чепегин вздохнул.
– Страшно. И молодому страшно, а старому – того более.
– Почему?
– Так жизнь долгую прожил, грехов много накопил. Какие и не вспомнишь, про какие и не подумаешь, что грех… Это, знаете, как навозный жук: начинает в юности катать свой крошечный шарик всякой дряни, и чем дольше живёт, тем больше накатывает. А к смерти у него шарик-то раз в десять больше его самого… И у нас, почитай, так же.
– Чем дольше живёшь, тем гуще навозом измажешься, – усмехаясь, согласился Самунин.
Они помолчали, следя за течением реки и пацанами-рыбаками. Один из них вдруг дёрнул удочку. Блеснул серебряный бочок, сорвался в воду. Мальчишка зашипел от разочарования.
Кирилл Тихонович вспомнил о хлебе и сказал:
– Антон Андреевич, вы картину мою не подержите?
– Да, пожалуйста, давайте.
Самунин осторожно принял лист, посмотрел.
– Ух, ты! Сами нарисовали?
– Нет, что вы! Девушка подарила. Она рисовала рассвет в яблоневом саду.
– Красиво получилось.
– Совершенно с вами согласен.
Кирилл Тихонович поспешил к мальчишкам.
– Юным, но опытным рыбакам большой привет! – сказал он негромко.
– Драсти, – отрывисто бросили юные, но опытные рыбаки, напряжённо наблюдая за поплавками.
Чувствовалось, что им совершенно некогда. В ведре пусто. Худосочная сетка тоже скучала.
– Любите рыбу ловить? – допытывался Чепегин.
– Любим, любим. Вон она – плавает, задирается, а к червяку – ни ногой.
– Какая у рыбы нога, очумел?
– Ну, плавником или, там. Хвостом. Шшш!
– Сам ты – шшш! Смотри вон на поплавок лучше.
– Сам смотри.
– Я и смотрю! И ты давай смотри!
Чепегин воспользовался короткой паузой в перепалке и направил разговор по своему курсу:
– Клюёт?
– Кого там клюёт? Головастики да лягва. Одна клюнула, да сорвалась. Так бы и треснул её по хребту!
– Ага, ты треснешь! И вообще, тихо ты! Рыба удерёт!
– Не удерёт. Сам удерёшь1
Чепегин, сетуя, что испортил идиллию между рекой, рассветом, рыбой и рыбаками, тронул юного спорщика за плечо:
– А вы рыбёшку-то подкармливали?
Мальчишки замолчали и озадаченно переглянулись.
– Ничё мы не подкармливали, – буркнул один.
– А вы подкормите, – посоветовал Чепегин. – Им немного надо. Вот вам хлеб, покрошите, да ждите своей удачи.
Он дал им всё, что у него было.
– Спасибо, – поблагодарили юные, но опытные, и принялись крошить хлеб.
Чепегин вернулся к скамейке. Посмотрел вокруг. Сел, нашарив под собой гладкое прохладное железо.
– Пойду сейчас, – вздохнул он. – Давно пора. А вы ещё побегаете?
– Немного.
С берега раздалось восторженное:
– Во, клёво! Глянь, как пошла!
Похоже, хлеб пригодился. Чепегин улыбнулся. Эх, пацаны, пацаны…
Он не видел короткий их разговор, возню с рыбой, потому что размышлял о Самунине, о своей жизни и смерти, о сыне, дочери, зяте, невестке и двух внуках и искал для себя новы шаг – последний значительный в своей жизни.
– Эй, дедушка!
Его теребил за рукав один из рыбаков.
– А? Чего? – встрепенулся Чепегин.
– Мы вам тут рыбу наложили.
Он протягивал ему пакет. Самунин подтолкнул его в бок:
– Берите, Кирилл Тихонович. Вкусная тут рыба.
– Так за что? – растерялся старик. – Я ж не ловил, и денег у меня с собой нет, чтоб заплатить.
– Нам ничего не надо, – заявил второй рыбак. – Мы так. Нам воще не надо рыбы, потому что мама уехала, а отец её не сжарит. Он только картошку умеет варить и суп из пакетов.
Чепегин перевёл взгляд на первого рыбака, но тот его предупредил:
– Мы братья. Ему десять, мне одиннадцать.
Дрожащей рукой Чепегин принял подношение. Голос пропал, и ему пришлось откашляться.
– Я сегодня… как ослик Иа из «Винни-Пуха», – признался он.
– Чё – сабантуй? – обрадовался младший мальчик.
– Да. Сабантуй. День рождения.
– Вау! Поздравляем! – закричали мальчишки.
– С днём рожденья! – присоединился Самунин. – Как совпало!
– Классно!
Тут старший глянул на часы:
– Ух, помчали по-быстрому! Удочки сматывай!
– Да смотал уже! Бежим!
Убежали. Чепегин заглянул в пакет и удивился:
– Рыба…
– Рыба, конечно, – сказал Самунин. – Они ж сказали. Хорошая?
– Хорошая, – кивнул Чепегин. – Пожарю в обед.
– Отлично. Поздравляю вас с днём рожденья, Кирилл Тихонович! Жаль, без подарка.
И тут Чепегина осенило.
– Антон! Вы сегодня на службу?
– Нет. Выходной.
– Замечательно! У меня одна идея.
– Вот как? Хорошая и безалкогольная? – пошутил Самунин.
– Совершенно так: хорошая и безалкогольная. Рискнёте ко мне присоединиться? Обещаю, что в тёмной подворотне на вас не нападу и не ограблю.
– Спасибо на добром слове! – хмыкнул Самунин. – А куда мы, если не в подворотню?
– К внуку моего двоюродного брата. Сколько времени?
– Около восьми.
– Даже если он не проснулся, что маловероятно в рабочий день, – разбудим. Так идём?
– А у него что? – спросил Самунин.
– Какой вы подозрительный, Антон Андреевич! – упрекнул Чепегин. – Надо больше доверять людям старой формации!
– Хоть намекните.
Самунин помог старику снова встать, забрал картину, аккуратно свернул лист в рулон. Пакет с рыбой взял в другую руку.
– Далеко идти? – поинтересовался он. – А то у меня машина на стоянке.
– Лучше б, конечно, на машине, – признался Чепегин. – Не то долго будем добираться с моими-то темпами.
– Замётано! Вы вот здесь подождите, а я машину подгоню. У меня синяя «Нива».
На «Ниве» доехали до девятиэтажки постройки восьмидесятых годов, и на металлической двери Чепегин набрал цифру «22» и «вызов». Весьма бодрый молодой голос вскорости сказал:
– Да?
– Лука?
– Дед? Ба, какими дорогами тебя ко мне затащило?! Заходи, открываю! Тебя встретить?
– Нет, я тут с… другом. Он поможет.
– Лады. Жду.
В тёмном прямоугольнике засветились английские буквы «Open», дверь размагнитилась и неохотно, тяжело поддалась сильной руке Антона. Так же неохотно, тяжело и будто сомневаясь в целесообразности происходящего, примагнитилась накрепко вновь.
Вышли из лифта на шестом этаже. Одна из четырёх дверей была открыта, и оттуда выглядывал молодой человек лет около тридцати.
– Слушай, ну, ты меня изумил! Проходи скорей! Позавтракаем. И вы тоже… э-э…
– Антон.
– Антон. Лука Нивников, двоюродный внук Кирилла Тихоновича.
– Очень приятно.
– Забредайте скорей.
В квартире мужчины помыли руки, и Лука усадил их за стол в просторной кухне. Расставил чашки, блюдца, выставил хлеб, сыр, колбасу, какие-то пирожные.
– А Рябинка где? – спросил Чепегин.
Лука мотнул головой в сторону коридора.
– Иду, Кирилл Тихонович! – послышался приятный женский голос.
Женщина тоже оказалась приятной на вид. Она захлопотала на кухне, готовя чай, нарезая колбасу, ставя на огонь воду с молоком для каши.
– Кирилл Тихонович, поздравляем вас с днём рожденья!- щебетала Рябина. – Здоровья вам и сил, чтоб встречать каждый день рассвет, и счастья от прекрасных видов вашего рассвета… Когда я постарею, тоже буду ходить встречать рассвет, чтоб не умереть…
– Дед, – сказал Лука, подвигая к гостям угощение, – ты опять рассвет встречал?
– Опять.
Чепегин неторопливо перекрестился и отпил чаю.
– И как?
– Отличный рассвет. Видишь, сколько подарков?
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим… Ого! Смотри, Рябинка! Нравится?
– Очень красиво.
– А это что?.. Рыба? Ты что, рыбачил?!
– Нет. Ребятишки подарили.
– У нас ещё есть дети, которые что-то дарят старикам?! Невероятно! В холодильник пока положить, чтоб не протухла?
Чепегин долго не думал:
– Рябин, может, ты её изжаришь? Сам-то я, похоже…
– Детей накормлю, и за рыбу примусь, никаких проблем. А вообще, мы к вам собирались, поздравлять, обнимать, целовать, – говорила Рябина, мешая кашу. – А вы нас раз – и упредили! Ну, ничего, Кирилл Тихонович, всё равно не отвертитесь! Изжарю рыбу, покушаете, и мы вас домой доставим, а вечером допоздравляем! Не безпокойтесь, не утомим.
– Разве ж вы утомите? – запротестовал довольный Чепегин. – Наоборот… радость от вас.
На пороге кухни появились девочка и мальчик. Увидав гостей, они завопили:
– Ура-а! дед Кирюха! Расскажи про войну!!!
Мелькнули тоненькие тельца в трусиках и майках и вмиг оказались на старике, тормоша их. Рябина призвала их к порядку:
– Ти-хо! Не разорвите деда на кусочки из крохотных дедушек!
– Здорово! – оценили дети. – Был один дедусь, станет двадцать.
– Не станет! – непоследовательно пообещала мать. – Я вас обоих на шкаф успею забросить. Кашу в рот – и тихо там. Помолиться не забудьте. Так. Вам тоже каша.
Дети и гости ели вкусную рисово-пшённую кашу с немым восторгом. Затем Антон спросил тихонько:
– А почему – Рябина? Прозвище?
– Папа её так назвал, когда она родилась, – тихо ответил Чепегин, – в честь русской народной песни. А крестилась она Ириной.
– А-а…
Лука заглянул на кухню.
– Авдейка и Тамарка тебя ещё не разорвали? – с любопытством поинтересовался он.
– На передых пошли, – оценил Чепегин.
– Вернее – на перекус, – поправил Самунин.
– Тогда идём в гостиную, – позвал Лука. – Отдохнём.
– Поработаем, – возразил Чепегин, – потому, как дело к тебе есть.
– Да-а?
Лука энергично потёр руки.
– Это весьма занимательно! Вперёд! Рябиншка, чайный гриб поспел?
Хозяйка глянула на пятилитровую банку, стоявшую на подоконнике.
– Кажется, поспел. Сейчас в кувшин перелью и принесу.
Чепегина усадили в кресло. Сами сели на диван. Рябина принесла в стеклянном кувшине настой чайного гриба и три беленьких чашки. Лука разлил остро пахнущую жидкость, и мужчины выпили по паре глотков. Чепегин деловито сказал:
– Хочу, чтоб ты, Лука, в качестве нотариуса оформил либо дарственную, либо договор пожизненной ренты с завещанием моей квартиры тому человеку, который доведёт меня до конца жизни и похоронит меня по православному обычаю.
Лука поперхнулся. Немного помолчав, он взял ручку и принялся черкать по бумаге. Спросил удивлённо:
– Ты на самом деле этого хочешь?
– Это решено, Лука. Не спорь, хорошо?
– Да пожалуйста! Но ты выбери всё же: дарственная или рента. Это ж совершенно разные дела. И кому ты хочешь отписать квартиру?
Чепегин кивнул в сторону Антона Самунина:
– Ему вот.
– Мне?!
– Вам, вам, не смотрите так дико, – попросил Кирилл Тихонович. – Мне уж скоро домом иная «квартира» будет, у детей моих жилплощади и заработки приличные, у тебя, Лука, и своих наследодателей полно, так что никого я не обделяю и хочу сделать то, что мне душа велит.
– Ну, а… Ярослав и Марина знают, что ты так решил?
Чепегин вдруг развеселился:
– Нет, понимаешь ты, не знают ведь!
– А против они не будут?
– Будут, конечно. А как же им не быть против? Имущество ведь, деньги… В общем-то, в этой жизни они лишними не бывают, – резонно заметил Чепегин.
– И что, на конфликт пойдёшь? – осведомился Лука.
– А хоть бы и на конфликт… Думаю, всё же справлюсь. Ты мне только документы приготовь.
– А ты единоличный собственник? – выспрашивал Лука. – Кто-нибудь у тебя прописан?
– С этой стороны вопроса можешь быть в абсолютном спокойствии, Лукаша, – заверил Чепегин. – Ты мне только побыстрее это сделай. Сегодня ко мне загляни, так забери те документы, что потребуются для оформления.
Лука выпил настой из чайного гриба, налил ещё, выпил.
– Ну, дед, ты меня ошарашил. Просто в ступор вогнал. Вверг, в общем, куда-то.
– Это точно, – наконец выдохнул Самунин. – Прямо топором по темечку… Мне-то что делать? Я что-то не пойму.
– Принимайте дар, Антон Андреевич, и пользуйтесь на здоровье, – посоветовал Кирилл Тихонович. – Что вам ещё делать? Хоть расселитесь нормально.
– Я не могу такое принять! – решительно отказался Самунин.
Чепегин поджал плечами.
– Ну, как хотите. Тогда я без ренты. Дарственную просто оформлю. Тогда не отвертитесь, уважаемый Антон Андреевич. И вообще, будете упираться, я начну болеть, хиреть и умру во цвете своей физиономии, так и не дожив до седин. А квартиру всё равно получите по завещанию.
Лука расхохотался.
– Ну, вы даёте, Кирилл Тихонович! Настоящий генерал! Царь-император! Велю – и будет! Похоже, Антон, у вас нет шансов отказаться от подарка.
Самунин остался серьёзен.
– Мне надо подумать и посоветоваться с семьёй.
– Но не долго, – предупредил Чепегин. – А то умру. Давайте завтра на пробежке вы ко мне подбежите и скажете «да» и отдадите мне… что там надо для оформления дарственной?
– Паспорт, – подсказал Лука. – Я напишу, что надо.
– Отлично. Теперь выпьем.
Выпили настой чайного гриба. Самунин упрямо сказал:
– Не дарственную – об этом не может быть и речи. Ренту – возможно.
Чепегин тут же подхватил:
– Но переезжаете вы сразу, как мы оформим документы. Идёт?
Самунин колебался. Зажмурился. Выдохнул.
– Я поговорю с женой, – упрямо повторил он.
– А в вашей «двушке» пусть спокойно доживают век ваша мама и папа вашей жены, – подсказал Кирилл Тихонович, радостно улыбаясь. – Замечательно! Какой роскошный подарок вы мне сделали на день рожденья, Антон Андреевич! Взяли – и появились! Лука, отвезёшь меня, если успеешь, домой?
– Я сам вас отвезу, Кирилл Тихонович, у меня выходной, – тихо сказал Самунин и заплакал.
– Спасибо, Антон.
Чепегин ласково положил на его плечо руку.
– Лука, ты нас не провожай. А вечерком жду. И адрес-то, адрес у Антоши узнай.
– Обязательно. Антон Андреевич – адрес и телефон можно?
– Да, пожалуйста. Только я, честно говоря…
– Очень смахивает на утопию или крупное мошенничество? – понял Лука. – Но вы просто познакомились с моим двоюродным дедом недавно, а мы-то знаем его всю нашу жизнь, и уже устали удивляться. Тем более, что его не переспоришь. Легче уступить. Вот и уступайте, чтоб зря нервы не мотать. Нервы вам нужны? Нужны. Вот и славно…
Рябина изжарила рыбу, все поели и расстались до вечера.
… До рассвета следующего дня оставалось часа два, когда Чепегин неторопливо оделся, взял свою трость и вышел из дома. Он шёл встречать рассвет. Снова.
А вечером с другого конца города на противоположный берег реки тихонько брёл, опираясь на крепкую клюку, другой старик, Тарас Александрович Магданов.
Он шёл провожать солнце.
1-10 июня 2011